Текст книги "За стенами города. Дезертир Ведерников"
Автор книги: Борис Иванов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Между тем мозг во сне и наяву был только этим и занят. Всякий шорох, каждое собственное тревожное предположение, каждая достигшая его новость заставляли искать варианты спасения, но их не было. Разве он смог бы объяснить свое нынешнее состояние сыну?! Если не может придумать ничего лучшего, чем ждать и ждать! И если с сыном они когда-нибудь встретятся, не уверен, что сумеет рассказать ему вразумительно об этих днях.
9
Ведерников проснулся – звонок в дверь. Звонок чужой и упрямый. В растерянности замер. Натянул брюки и босиком подкрался к двери. Кто-то отхаркивался, нетерпеливо ходил в ожидании отклика. Потом начал звонить в соседнюю квартиру.
– У Ведерниковых кто-то живет? – услышал голос горластой дворничихи.
Ответила одна из сестер:
– Мы не обращали внимания…
Явный намек, возмутился инженер, на то, чтобы власти на Ведерниковых внимание обратили.
– Ну, кто-то бывает? Вы что, никого не видели?
– Мужчина, думаем, живет.
– Вот звоню – не отвечают.
Снова над головой Ведерникова задребезжал звонок.
– А вот и почта! («Клюнуло», – оживился инженер). – Может быть, хозяина перевели на казарменное положение?
– Я вам говорю, – снова голос соседки. – У нас нет с ними отношений. Бывают дома – не бывают, на казарменном положении – или уехали…
– Ну и соседи пошли! – проворчала дворничиха. – Ничего не знают. Ничего их не интересует!
– А что случилось?
Ведерников замер. Ему показалось, что в одно мгновение у него выросли отвратительно большие уши.
– Не платит за квартиру. Третий месяц. Если увидите, передайте, чтобы немедленно заплатил за квартиру.
– Я хочу у вас спросить, – соседка перешла на вкрадчивую интонацию, – жакт будет жильцам выдавать дрова или нет?
– Этот вопрос жильцы давно поднимают. Нам говорят: надо ждать, когда улучшится положение на фронте. У меня у самой ребята стали мерзнуть – окно законопатила. Старые люди «буржуйки» заказывают – такие маленькие печки. Наш кровельщик за деньги делает. Хотите, я ему скажу, что седьмой квартире тоже печка нужна?
– Пожалуйста, сделайте одолжение. Мы заплатим.
Все стихло. Ведерников был уверен, что женщины разошлись. И в это время услышал, как чья-то рука шарит в его почтовом ящике. На это могла пуститься только соседка. От возмущения он чуть не поперхнулся. Схватил себя за горло, прижал осторожно вторую дверь, прошел в кухню, но и там не почувствовал себя в безопасности, – открыл шкафчик и, уткнувшись в столовое белье, начал наконец кашлять. Не мог остановиться… Потом, ослабевший, противный сам себе, сидел за столом, опустив голову на руки…
«Я должен знать, когда сестры уходят на работу, когда возвращаются; почту из ящика не брать; спуском унитаза больше не пользоваться; воду из крана набирать без лишнего шума».
Перетащил в кухню тахту, – на ней прежде спал Костя, – и переделал освещение. Его новое жилье на кухне стало походить на камеру-одиночку. В коридоре перед входной дверью постелил мягкую дорожку. Кашлял только в платок. Научился ходить по квартире без шума. Размяться выходил в гостиную. Здесь подолгу стоял у окна и смотрел на однообразную жизнь улицы.
«Мне никто не нужен, – вот ведь что! Не нужен и я никому. Что ж, постараюсь быть невидимым и неслышимым».
Ведерников отдавал должное народному инстинкту: 22 июня радио объявило о начале войны, а уже к вечеру полки магазинов были опустошены. Надя не могла допустить мысли, что Костя останется без толокна, семья без вермишели, кофе или чая… Два дня приходила домой с нагруженными сумками.
Будь у него табак и керосин, он не вышел бы из дома. С планом достать то и другое вышел на улицу. Вид улиц изменился. Не сразу сообразил, что не видит многих заборов. Отнес это к противопожарным мерам властей. Но припомнился разговор соседки с дворничихой, когда увидел угловое здание, разбитое бомбой, – в наступающей темноте люди вытаскивали из руин обломки оконных рам, дверей, полов, – понял, что на дрова.
Не встретил ни одного приветливого лица. Только дети разговаривали громко и жили своей жизнью. На скамейке пустынного сквера подобрал разбухшую от влаги старую газету. Стал свидетелем семейной сцены: к женщине, несшей кошелку с торчащим кочаном капусты, подбежал мальчик в распахнутом пальтишке. Женщина наотмашь ударила его по лицу. Мальчик не заплакал – от обиды закричал на нее. Ведерников понял: мать могла бы купить в лавке капусты больше, если бы сын вовремя пристроился к ней в очереди. Тут же жизнь продемонстрировала другой образец: мать с дочерью, нагруженные капустными кочанами, прошествовали с удовлетворенными лицами.
На двери керосинной лавки бумажка: «КЕРОСИНА НЕТ».
Снабжение города заметно ухудшилось. В сравнении со всеми его положение в какой-то степени выравнивалось, – он старался ограничивать себя во всем.
Рядом с колхозным рынком люди образовали «толчок», – Вадим повидал их мальчишкой в двадцатые годы. И тогда, и, видно, и сейчас торговали с опаской. Хотел не останавливаться, но заметил, что мужчина продает пачку махорки. Уже несколько дней оставался без курева.
– Продаем?
– Только показываем! – ядовито пошутил торгаш.
– Сколько?
– Красненькая.
«Что означает дурацкая „красненькая“?» – начал думать Ведерников. – Раньше пачка махорки стоила двадцать копеек. Или что-то в этом роде. Не будет же человек стоять здесь, на ветру, ради гривенного барыша. Если «красненькая» – десять рублей, это, простите, бред.
– Ну, берешь или нет? – поторопил мужчина.
Ведерников раскрыл бумажник и протянул продавцу. Тот вытащил десять рублей. Ведерников почувствовал себя ограбленным, хотел возмутиться, но никто из свидетелей покупки не разглядел в ней обмана.
На этот раз, когда подходил к двери своей квартиры, кто-то по лестнице поднимался вслед за ним. Чтобы остаться незамеченным, дверь открывать было поздно. Метнулся по лестнице выше – на чердак.
Кто-то позвонил в квартиру сестер, гость был принят. Но когда Ведерников собирался спуститься к своей двери, ему начинало казаться, что за дверью соседок начинается какое-то движение. Одна только мысль, что его кто-то может увидеть спускающимся с чердака, парализовала его волю. Нужно было успокоиться, подождать, заодно осмотреть чердачное помещение.
На шлак, которым было засыпано деревянное перекрытие верхнего этажа, через полукруглые окошки падал бледный свет. Стояли ящики с песком, ведра, щипцы с длинными ручками для захвата зажигательных бомб – в первые дни войны цеха завода склепали большую партию таких щипцов. Перешагивая балки, пошел навстречу сквозняку. Чердак делал поворот, и Ведерников понял, что оказался над той частью дома, которая выходила фасадом на улицу, а дверь выводила на конец другой лестницы. Жильцы этого крыла дома вряд ли что-то знали о нем. Без опасений спустился вниз. Но на улицу не вышел. Через стекло парадной двери увидел спину дворничихи с красной повязкой, – она бы узнала его. Вернулся тем же путем назад.
На чердаке прихватил брошенный после ремонта лист кровельного железа и один из попавшихся стульев. Сперва спустился к своей двери и отпер ее, – дома, к счастью, нашелся запасной ключ, – затем вернулся за приобретениями и занес их в квартиру. Через дверь прислушался. На лестнице ни звука. Зажег в кухне свет, разделся, закурил. Он давно не был так доволен собой.
До новой вылазки Ведерникова не покидала память об увиденных людях и уличных сценах. Дожди и холода словно смыли с города его привычный вид и прежнее общее выражение лиц. Дезертирство, почувствовал, не развело его с теми, кого увидел, напротив, новое общее поглотило различия. В очередях, на толкучке, на развалине разбитого дома шла уже привычная борьба за хлеб, табак, дрова, борьба без сантиментов. Дезертирство, подумал он, – лишь один из путей не дать себя убить просто так, по прихоти случая и тупой жестокости. С величиной приносимых власти жертвоприношений ее самомнение надувается.
До последней строчки прочитал газету, подобранную на скамейке сквера. В одной заметке рассказывалось, как энское подразделение, преследуя противника, захватило несколько дзотов. Ведерников был потрясен. «Так вот в чем дело – никакого штурма города не будет!.. Зачем?! Они опоясали нас колючей проволокой, посадили в дзоты сторожей с пулеметами и автоматами. И устроили большой лагерь „отличников военно-политической подготовки“: „Нам вдалеке от Vaterland скучно, штурмуйте вы нас, а мы постреляем…“».
Он еще подростком прочитал, что один пулеметчик за несколько минут может убить несколько сотен людей: нужно только дать ему патроны, а исполнительным командирам врага направить эти сотни в лоб на пулемет. Он вспомнил немецкие танки, как они убирали стрелков и пулеметчиков, как только те высовывали головы. Танков у нас, скорее всего, нет, или нет у них горючего, или они бессмысленны, если выводить эти махины на поле под огонь противотанковых пушек. У немцев все предусмотрено, организовано, обеспечено… Что это – шедевр военного искусства Гитлера или плод чудовищной бездарности конных маршалов? Штурма не будет! И ничего нельзя уже исправить…
Ведерников целый вечер законопачивал тряпками и бумагой окна, – так немцы, думал он, законопатили все щели, все проходы, ведущие из города и в город. Тишина, теснота, темнота будто сгустились и заполнили все… Он давно не спал с таким безнадежным спокойствием.
10
Почти полтора месяца Ведерников прожил, не задумываясь, как будет питаться, когда закончатся запасы семьи, хотя коммерческие магазины и столовые закрылись. Все проблемы убивало ожидание неизбежного захвата города. Но штурма не будет – «вот ведь как!», он вспомнил присказку удачливого шофера. А если не будет, что из этого последует?..
Решил заглянуть в булочную со знакомой продавщицей. Очередь была порядочная. Но дело не в очереди – он хотел, чтобы продавщица, помогавшая в сентябре с хлебом, его заметила. Она заметила, узнала, поняла причину его появления и отрицательно покачала головой. Ему осталось лишь изобразить на физиономии сожаление и признательность за прежнюю поддержку.
Дома на стол выложил все, что было в квартире съестного. У него остались две пачки чая, полбанки кофе, несколько пачек толокна – Надя кормила по утрам толокном Костю, – остатки ячневой крупы, пачка крахмала, пакетик перца и лаврового листа, полбутылки подсолнечного масла, старый, забытый, пожелтевший и нечистый кусок шпика на полке между дверьми, служившей когда-то холодильником. Первое движение – кусок выкинуть, но спохватился.
Обозрел продовольственный запас – и понял: продержится на нем дней десять, не больше. И снова провел ревизию. На этот раз осмотрел все полки, ящики шифоньера и письменного стола. Вставал на стул и заглядывал в самые укромные места квартиры. Неожиданные приобретения все-таки были: на полке между дверьми нашел бутылку вина, в книжном шкафу пачку печенья, – не хитрости ли это Кости? – и самая странная находка: за дверцей вентиляционного канала кулечек съежившейся чечевицы. Скорее всего, это был забытый тайник голодных лет Гражданской войны. Предшествующие жильцы квартиры не то вымерли, не то были арестованы или депортированы. У него еще были, по старым меркам, приличные деньги, но по новым – жить на них было нельзя.
Все собранное снова разделил, к десяти дневным порциям добавил еще две. Что будет с ним дальше, он не знал. Вернее, уже знал: умрет, уткнувшись в какой-нибудь угол – в своей берлоге, на чердаке, на лестнице… Думать на эти темы лучше за работой, решил он, а работа у него была. При помощи портновских ножниц, плоскогубцев – стучать молотком он себе позволить не мог – к вечеру второго дня смастерил «обогрейку», так называла мать такую печку, которая выручала семью в годы революции. Нужно было сделать трубу и вывести ее во вьюшку. Но от листа железа, кроме жалких обрезков, ничего не осталось. Оторвал медный лист с пола в комнате, перед дверцей голландки. И, на его счастье, сохранилась старая самоварная труба, без нее он должен был бы изготовить печное колено, а с его инструментами пришлось бы для этого серьезно повозиться.
Дверцу приделывал уже ночью, после того как сирены проголосили воздушную тревогу. Дверца печки открывалась не в сторону, а вниз. Такая конструкция показалась ему остроумной. Было два часа ночи, когда инженер окончательно испорченными ножницами выкраивал из распотрошенного оцинкованного ведра заслонку. Теперь его интересовало, как поведет себя «обогрейка» при топке.
Со стороны близкого вокзала загрохотала зенитная батарея. Отправился к окну и открыл его. Над городом плыли освещенные полной луной облака. В просветах были видны искры разрывов зенитных снарядов. «Мажут!» – подумал он. И вдруг почувствовал, как волосы поднимаются дыбом. Сверлящий яростный вой приближающихся бомб приковал его к месту. Дом подпрыгнул, в комнату брызнул синий холодный ядовитый свет. Ведерников оказался на полу. Тошнота подступила к горлу. Бросился к двери. И в это время новый удар потряс все.
Не помнит, как оказался во дворе. Почему так ослепительно-светло? Почему так много народу? Почему женщина, будто мешок, тащит по земле орущего курчавого мальчика? Почему так пыльно и душно? Почему его всего трясет – неужели он ранен, неужели холодно?.. Он оказался под аркой дома. И, прижавшись лицом к кирпичу, повторял одно и то же: «Сволочи!.. Сволочи!.. Сволочи!..».
Под аркой собрались случайные люди, которые, как и он, сперва бросились в бомбоубежище, но туда уже не пускали. Здесь кто-то стоял, кто-то сидел на корточках. С улицы доносились голоса, сердитые и требовательные, – казалось, одни и те же лица появлялись, призывали что-то делать или не делать и исчезали в ночи с детской верой в спасительность оптимизма и дисциплины.
Сигнал пионерлагерного горна «отбой воздушной тревоги» прозвучал двулично, как торжество калеки. Легким, невинным и будто наказанным Ведерников вернулся к себе на пятый этаж…
Уличный шум свободно вливался в квартиру. Кружилась голова. «Ничего страшного, – просто ослаб: возня с печкой, бомбежка, ночь без сна, недоедание…» – Ведерников учился говорить с собою вслух. Догадался, отчего в квартире холод: не закрыл вчера в гостиной окно. Окно было действительно распахнуто настежь, это-то и спасло стекла. На полу осколки от безделушек – воздушная волна смела их с туалетного столика Нади, – фарфоровая головка феодальной дамы, осколки флаконов. Запах духов разошелся по всей квартире. Закрывая оконные рамы, совсем рядом слышал голоса сестер, которые тоже что-то делали со своими окнами. Смел осколки в кучу, перетащил на кухню семейные фотоальбомы. И уснул, накрывшись пальто.
Во сне свыкался с тем странным человеком, каким он теперь стал. Появлялось какое-то новое, пугающее своей элементарностью существо. Оно разбило нос человеку в майке, оглядывало чердак и улицу, как озирает зверь свое лесное пространство, и устраивало посреди города тайную берлогу…
В новой печке дрова загорелись бодро. Блюдце ячневой каши и чашка кофе отправили мысли в созерцательные блуждания. Прошелся взглядом по лицам фамильного клана Ведерниковых, давая каждому его члену право заявить о себе.
Фотографии убеждали, что человек проживает не одну, а несколько жизней. Вот он – мальчик с широко расставленными, словно спящими глазами – его он не помнит. Вот студент-технолог с усиками и смелым взглядом в упор. Этого парня помнит и немного знает. Не одобряет его честолюбие по пустякам и его смешных врагов вроде некоего Панкова, от которого в памяти осталась одна фамилия и желание его уничтожить, – глупый парень вечно вертелся около него ради того, чтобы лишний раз сказать: «Нэпман, как идут делишки?» – отец Вадима ремонтировал, настраивал и продавал рояли. Оказалось, от гнусных шуток средство есть, – нашел Панкова, прижал к стенке: «Ты хочешь спросить, как у нэпманов идут дела, – ну, спрашивай, а я, потерпи, хочу разбить тебе нос!». Парень отказался от удовольствия унижать однокурсника, который привлекал внимание девиц факультета… А вот снимки совсем недавние: Ефим, еще кто-то и он сам – улыбаются. С чего это, по какому поводу?.. А здесь Костя, Надя и он – такие наивные, какими, наверно, никогда в действительности не были. И все же это время можно считать счастливым, хотя в последние годы он имел обоснованные претензии к политике, к работе, к начальству. И к себе.
Пошли фото матери и отца, дядек и теток. Платья, пиджаки, жилеты выглядели театрально, а подобного выражения лиц теперь уже не встретишь. Они знали и чтили нечто такое, что он, наверно, был способен понять, но стать таким же не мог. Пытается ли он сам в себе что-то отстоять? Или иначе: что исчезло бы вместе с ним, если бы он остался там – в окопе, рядом с дядей Мишей, а ночные бомбы упали бы иначе?..
Он никогда не придавал значения разговорам с многочисленной родней, среди которой в прошлом были и часовые мастера, и мебельщики, поминался некий Никита Никитич, державший каретную мастерскую, и уже совсем легендарный отпрыск рода Константин Ведерников, ворочавший большими делами в Архангельской губернии. Родня рассеялась, обмельчала, приписала Вадиму «ведерниковскую хватку», не требующую от него ничего, кроме успеха. Его старший брат Юрий потому был так безжалостно забыт, что пошел в другую породу. Красавчик и щеголь, он запутался в каких-то махинациях торгсиновских комбинаторов, и не ради трезвого дела, а из-за красивой ветреницы, – и сгинул в трудовых лагерях; мать что-то знала, какие-то вести о нем получала, но говорила о нем беспристрастно: «Нагусарил Юра».
Ведерниковское, наверно, в Вадиме было. Ему многое удавалось. Впрочем, грандиозных планов не строил. Работа, успех, деньги, легкие романы, потом семья, дружба и преданность в той мере, в какой преданы тебе. Все меньше сомнений, все больше скуки, все меньше свободы, все больше пустоты…
Вадим смотрел на огонь, подбирающий остатки пожертвованного печке стула…
Часы показывали половину второго ночи, когда он прижал ухо к входной двери. Дом спал. На лестнице светила закрашенная синей краской лампа. Чердак над головой, о котором жильцы вспоминали лишь при большой стирке – там сушили белье, – стал для него чем-то вроде лаза. Теперь он знает, что может выбираться из квартиры более безопасным путем, выходить не во двор, а сразу на бойкий проспект. На чердаке может при необходимости некоторое время скрываться и там же подбирать полезные вещи.
На чердаке – сплошная тьма. Когда три дня назад обследовал его, хорошо запомнил, где видел пару стульев. Каждый из них обеспечивал бы печку на целый день.
Что такое! – совсем рядом услышал разговор.
– …Мое убеждение, что евразийцы были правы, по крайней мере, в том, что Россия должна примирить в себе противоречия Запада и Востока. Мы дадим миру новый синтез.
Наступила пауза. Потом услышал другой голос:
– Не хотите ли вы сказать, что, спасая сейчас Европу, мы делаем шаги к тому, чтобы стать центром мировой цивилизации?
– Вот именно, Владислав Афанасьевич, вот именно.
На стульях, стоящих напротив чердачного окна, виднелись две фигуры в пальто и зимних шапках.
– Однако сегодня чертовски холодно, Павел Герасимович.
– Вы только взгляните, – продолжил рассуждение первый, – Россия всегда была довеском на весах европейской борьбы, не более. Сейчас же, – вы обратили внимание на язык, которым заговорили европейские деятели?.. Раньше у них речь о русских шла всегда об одном и том же: там голод, беспорядки и аресты. Они не нуждались в наших советах и в сотрудничестве с нами. Теперь положение принципиально иное – решает все Россия, все зависит от нас. Теперь они могут стать лишь соратниками России, подмастерьями в построении нового мира.
– Вы не взглянете, Павел Герасимович, сколько нам еще осталось дежурить.
– Знаете, я забыл дома часы. Вот такая оплошка. Мы через полчасика спустимся погреться и заодно посмотрим время. И хочу обратить ваше внимание, Европа попыталась, но не нашла пути к интеграции, напротив…
– Вы имеете в виду Лигу наций?..
Оставаться на чердаке больше не имело смысла. Ведерников стал осторожно приближаться к выходу, но шлак предательски выдал его своим скрипом.
– Кто здесь? – спросил не без любопытства один из собеседников.
Уже не таясь, Ведерников сделал два шага к ним и, удивляясь своей дерзости, начальственно спросил:
– У вас все нормально?
– А что вы имеете в виду? – спросил только что рассуждавший о величии России.
– Это товарищ пришел проверить, на посту мы или нет, – прокомментировал другой.
– Верно, – подтвердил Ведерников и добавил: – Сам вижу, что все в порядке.
– Товарищ, товарищ, скажите, сколько сейчас времени?
– Половина второго, – ответил Ведерников, открывая дверь на лестницу.
В эту ночь он сжег кипу старых газет и несколько посылочных ящиков.
11
Ведерникова разбудил шум. Ему показалось, кто-то проник в квартиру. Неужели его ночная вылазка оказалась замеченной и его выследили?! Нарвался на старичков! – ночью рассуждают, а днем ловят шпионов и дезертиров.
Он одевался, шум продолжался. Теперь ему показалось, какие-то мальчишки проникли в квартиру, носятся по коридору и озоруют в ванной. В коридоре никого не было. Было пусто и в ванной, – кажется, кто-то забрался в чулан, куда складывалась старая обувь, коньки, лыжи, а под потолком висел велосипед Кости!
В чулане у самых своих ног он увидел больше десятка крыс. Подслеповато взглянув на него, грызуны продолжали с писком заниматься своим делом со всею дерзостью многоголовой массы. От омерзения и ужаса захлопнул дверь. Не сразу память справилась с задачей. Наконец он понял, что происходило. «Черт! Колхозник не простит меня. Он мне доверил сохранять его два мешка…»
Отвращение перешло в ярость: нужно что-то длинное и острое, чем этих отвратительных существ можно уничтожить. Лыжная палка с железным наконечником была для этого пригодна. Распахнул дверь и стал тыкать палкой в визжавший клубок крыс. Они куда-то забивались, потом снова набрасывались на палку. Некоторых убил, других ранил. Почти неразличимые в муке, они оборонялись лежа, меча глазами красные огоньки. Ведерников долго вонзал в эту смесь муки и кровавого мяса наконечник палки.
Отошел перевести дыхание. Писк доносился теперь из-под пола. Чудилось, серая армия готовится к нападению. Не сразу решился войти в чулан с тазом и совком, чтобы очистить поле битвы. Попробовал приподнять мучной мешок – из прогрызенных дыр мука потекла на пол и скрыла изуродованные крысиные тела.
Надо было сохранить что осталось. В три ведра переложил верхнюю муку, не оскверненную грызунами. На полу еще оставался толстый слой муки, смешанной с крысиными трупами. Принес таз, в него собрал муку, которую назвал мукой второго сорта. Мешок гороха почти не пострадал, вообще крысы, скорее всего, только сегодня ночью проделали ход в чулан. Но муки и гороха оказалось немало и в старой обуви, и в хранившемся здесь другом хламе. Взял решето и просеял остатки. Заполнил пустые кастрюли горохом и мукой третьего сорта. Убитых крыс просунул палкой в дыру пола. Туда же засыпал осколки флаконов жены и безделушек. Затем протиснул в нору пустые бутылки. Старую обувь перенес из чулана на кухню, к печке. Пол в чулане тщательно вымыл.
Работа была выполнена. Наступал вечер. В печке горели старые ботинки, галоши, тапочки. Со стороны чулана доносились возня и визг, – видимо, крысы делили трупы своих сородичей. Ведерников думал о колхознике: что ему скажет, как компенсирует его потери. Он, как тот шофер на дороге, – явился и безадресно исчез. Но мог в любой момент вернуться за своей собственностью. Обругал себя: «Заплатил бы за мешки, – ведь колхозник упрашивал их купить, – не мучился бы сейчас».
Понял: нападение крыс – признак наступления в городе повального голода. Крысы знали лучше кого бы то ни было, что запасов еды в городе нет, подчищали случайные остатки.
Он был потрясен наличием в доме огромного запаса чужого продовольствия. До сих пор оно было задвинуто в потемки забвения. Потому что было чужое, потому что от него отказывался, а в случае обыска могло стать еще одной статьей обвинения. Но сейчас еда была выброшена на кон – крысам, беженцу и ему, дезертиру, – все имели на нее права.
Всю ночь не спал. К утру решил уравнение. «Появись беженец завтра, все ему объясню и верну все, что от набега крыс осталось. Пусть обругает или благодарит: как ему совесть подскажет. А пока – жить, жевать то, что у меня оказалось. Не умирать же…».
Днем Ведерников делал расчеты: муку переводил на вес хлеба, хлеб на вес пайки, пайку на калории, калории на число дней, которые сможет продержаться.
Долго смотрел на улицу. В его жизни определенно наступили перемены. «У меня нет ни жиров, ни сахара. Я не могу питаться одной мукой и горохом». До сего времени он мало зависел от улицы, – теперь же он станет, как называли уличных торговцев в нэпманские годы, маклаком. Ждал, когда схлынет возвращающийся с работы народ. Оделся, через чердак вышел на улицу.
Снега почти нет, но мороз чувствительный. Редкие трамваи набиты людьми. Дошел до рынка, торговля идет вовсю.
Это была разведка. Вернулся домой. Не сняв пальто, насыпал в литровую банку муку. Снова через чердак спустился по лестнице.
На этот раз, хотя для этого не было причины, выбрал к базару другой путь. Маршрут оказался более опасным: в одном доме стояла воинская часть, в другом – отделение милиции. Люди в форме могли иметь инструкции задерживать и проверять на улице всех мужчин.
Он был уже недалеко от толкучки, когда завыли уличные серены. Решил укрыться где-нибудь под аркой. Но человек с повязкой преградил путь и указал на дверь бомбоубежища.
В подвале было холодно и сыро. Основной поток жильцов еще не хлынул. Ведерников занял место в углу, на низкой скамейке в самом конце подвала. Старики, женщины с детьми шли с узлами и сумками. Мужчин среднего возраста почти не было. Знакомые перекликались и начинали разговор. Пригибаясь под сводом подвала, приблизился мужчина. Осмотрел Ведерникова.
– Вы не потеснитесь? – Ведерников прижался к беленой стене. – Вы, кажется, не из нашего дома?
Ведерников кивнул и подумал, кем он должен назваться, если его спросят.
Мужчина вполголоса спросил:
– Что у вас говорят?..
Ведерников пожал плечами, но сказать что-то было нужно.
– Знаете, всех слушать… – пробормотал он.
– А что нам остается делать! – сердито возразил мужчина. И повторил размеренно: – Что – нам – еще – остается – делать?
– Ждать. И больше ничего.
– Чего ждать? Вы знаете, – зашептал собеседник зловеще, – город уже начали минировать. О чем это говорит… Но скажу, некоторым предлагают эвакуироваться. Самолетами.
– Мне, – усмехнулся Ведерников, – не предлагали.
– Вот кого нужно было эвакуировать, – мужчина кивнул в сторону женщин и детей. – Неужели нельзя было разгрузить город?
Вот еще голова, занятая ненужными мыслями, подумал Ведерников. Острый подбородок и набрякшие веки горожанина показались ему неприятными.
– Не попробовать ли нам подремать, – предложил он и привалился к стене. Закрыл глаза. Его оставило чувство отдельности, с которым он только что шел по улице. Дыхание и тихий говор десятков людей успокаивали, усыпляли.
Загремели зенитки. Ведерников открыл глаза и увидел, как напряглись лица людей. Сосед тер ладони о колени и раскачивался. Глухо закрылась дверь – в бомбоубежище вошел патруль: два красноармейца и сержант. Патруль мог устроить проверку при выходе, когда тревога закончится. Представил, как его спрашивают: «Ваши документы!». Конечно, он попробует как-то отговориться. Но банка с мукой, если начнут обыскивать, может его подвести.
Дом тряхнул взрыв – сосед встал и сел, за это время Ведерников успел поставить банку с мукой под скамейку. Люди смотрят на потолок. Еще два близких взрыва, и Ведерников видит соседа пробирающимся к выходу. Рядом с низкорослыми красноармейцами тот выглядит чудаковато долговязым. Он что-то им говорит, экспансивно размахивая руками.
Свист бомбы, пауза, взрыв, крик девочки: «Мамочка!». Сосед хватается за засов бомбоубежища и пытается вырваться наружу. Патрульные его оттесняют от двери. Мужчина что-то кричит.
– Сумасшедший какой-то! – крикнула женщина с узлом на коленях.
– У него кто-то остался на улице, – заступилась другая.
Сержант за плечи развернул мужчину и сильно оттолкнул от выхода. Усмехаясь тонкими губами, тот вернулся на свое место. Ведерников приготовил для него вопрос, но тот снова оказался у двери. Патрульные стали между собой о чем-то договариваться. Потом сержант открыл дверь, и бойцы вывели мужчину из бомбоубежища. На секунду в подвал ворвался шум улицы. Ведерников закрыл глаза. Еще один взрыв. Дежурный с повязкой заволновался, поставил у дверей женщину угрюмого вида и вышел наружу. Через час объявили отбой.
Что-то там, на улице, случилось. Объяснение дает дежурный с повязкой.
– В живых остался один. Вот тот, кто вот тут стоял, помните… Да, прямо на перекрестке. Их всех раскидало.
– И все из-за одного сумасшедшего…
– Не нужно было его в бомбоубежище загонять. Шел и пусть идет. А теперь получается, что из-за него погибли ни за что люди.
– А что я мог сделать? Нам приказано – мы загоняем. А вы, Курнакова, почему на дежурство не выходите, в графике одни минусы.
– Мой муж там, на фронте, дежурит, а не здесь с бабами воюет.
– Позвольте все-таки пройти, – сказал Ведерников, пытаясь миновать ругающихся.
– Что вы тут галдите, – крикнула женщина с вытаращенными злыми глазами. – Вот кто виноват! – и ткнула пальцем в сторону Ведерникова. – Вы с ним рядом на скамеечке сидели! Вы с ним, я видела, разговаривали! Вот его нужно спросить.
– Гражданин, неужели вы не могли удержать своего знакомого?
– Вот-вот, пусть отвечает, – у противной бабы нашлись союзники.
«Я этой бабе разобью нос.… Но глупо, глупо… нужно отсюда выбираться».
Ведерников начал говорить в сторону, чтобы не видеть ее физиономии.
– Как его удержать?! Какие у меня на это права?! Я его совершенно не знаю, – говорил он, обращаясь к женщине – учительнице? секретарше? библиотекарю? – не участвовавшей в этом поиске виновного. Я вам скажу, о чем он говорил. Из его слов я понял, он хотел эвакуироваться…
Ведерников продолжал говорить, стараясь вспомнить детали разговора с этим странным и нелепо погибшим человеком, повинным, как он понял, в смерти красноармейцев из патруля. Но люди уже перестали думать о произошедшем. Они тянулись к выходу.
Баба прокомментировала, обращаясь в пустоту:
– Эвакуироваться хотел! Вот и эвакуировался. Так и все сэвакуируемся, паникер проклятый!..
У инженера не хватило смелости вернуться и взять под скамейкой муку. Сам заговорил с дежурным, чтобы показать себя знакомым: