Текст книги "Витязь на распутье"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

18. РАЗОРЕННОЕ ГНЕЗДО

Дверь с выломанным замком косо болталась на одной петле. Валялась на снегу сорванная с окна ставня, зияла угловатая дыра в разбитом стекле. Сквозняком выносило наружу выдранные страницы книг.

В прихожей, на грязном, затоптанном полу, в отвратительной вонючей луже лежало на боку чучело волка, все исколотое штыками. Поверженный зверь все улыбался, он не мог иначе.

А в комнатах… Вышибленные стекла книжных шкафов и расколотое зеркало на дверце опустевшего гардероба. Сорванные со стены и растоптанные фотографии. Раскиданные изувеченные книги.

Где письма Толстого? Из ящиков стола все вышвырнуто: искали деньги и ценности, нашли совсем другое – обозлились. Не ведали, что нет ничего ценнее тех писем от Льва Николаевича! Ну да, бандиты грелись, топили печку бумагами и книгами.

Содержимое чернильниц растеклось по всему столу. Всюду плевки, мокрые следы сапог. И распоротый матрас.

В соседней комнате было самое страшное: на фоне распахнутых дверец и выдвинутых ящиков буфета, в котором не осталось хрусталя и серебра, а фарфор превратился в осколки, над раздвижным столом, уже без скатерти, за которым лишь сегодня утром дружно завтракала семья, на спускавшемся с потолка оборванном шнуре – вместо привычной люстры – висел в затянутой петле огромный, неестественно длинный кот. Глаза его, прежде мудрые, теперь выпучились, выражали ужас и наводили ужас. Задние лапы повешенного кота едва не касались стола. Казалось, Бузук стоит в нелепой позе, вытянувшись вверх, будто изо всех сил стараясь дотянуться до потолка, с задранной мордой и разинутой пастью, беззвучно взывая к невидимым отсюда небесам.

Тут же на столе, под казненным животным, лежал листок бумаги, выдранный из бювара и придавленный обломком старинной японской вазы. На листке было написано: «Далой буржуев пиющих нашу кров! Анархия мат порядка!» Писали, видимо, чернильным карандашом, то и дело слюнявя его, – пьяно-неустойчивые буквы то бледнели, то вновь набирали яркость.

Все это застали Юдановы и Черкасский, вернувшись в домик на Левашовской.

Только что все они, преисполненные негромкой радости, сошли со ступенек одного из подъездов розово-бирюзового Мариинского двора, где сам комиссар по гражданским делам товарищ Чудновский поздравил с законным браком гражданина Украинской Советской республики Черкасского Мирона Яковлевича и гражданку Юданову-Черкасскую Нелли Ильиничну. Только что они намеревались нешумно отметить в скромном семейном кругу это неповторимое событие. И вот…

С Нелей началась истерика, с трудом привели в чувство, теперь лишь тихо и безостановочно плакала. Мирон Яковлевич тщетно пытался успокоить ее. Илья Львович метался в отчаянии по комнатам, все надеялся отыскать письма Толстого (а вдруг все же не сгорели?). Елена Казимировна сперва окаменела, затем – прямая, напряженная – медленно достала ведро, медленно подошла с ним к крану и включила воду.

– Мирон Яковлевич, родной мой! – Она в который раз не позволила себе разрыдаться. – Об одном умоляю. Снимите там… Бузука, уберите куда-нибудь. Я не могу…

Черкасский пытался осмыслить случившееся.

С такой откровенной наглостью, почти в центре города, среди бела дня, как раз когда утомленные патрули возвратились в казармы… Слава богу, что не оказалось дома женщин – страшно даже представить себе, что тут могло быть! И в то же время точила досада, что все произошло в его отсутствие: уж он бы не одну бандитскую сволочь уложил на месте преступления.

Судя по записке, здесь похозяйничали анархисты, которые пришли в Киев с войсками Муравьева. Нет, он ни минуты не жалеет, что не откликнулся на предложение Лютича. Водить в бой подобное отребье он не намерен! Однако делать нечего, придется обращаться к нынешним властям, больше не к кому. И Мирон Яковлевич снова отправился в Мариинский дворец.

Там выслушали его рассказ внимательно и сочувственно. Сообщили, что Муравьев уже отправился под Одессу, на Румынский фронт, с ним ушли и анархисты, последние – буквально только что. Вполне возможно, что перед самым уходом и напакостили: дескать, ищи ветра в поле. Но оставлять такого дела, конечно, никак нельзя – революция должна решительно избавляться от любых компрометирующих ее попутчиков. Поэтому попросили написать все, как было, дали бумагу, ручку и чернила. Заметив, что пишет он левой рукой и с превеликим трудом, предложили продиктовать. Хотя надежда на возмездие была почти потеряна, Мирон Яковлевич продиктовал все, что считал нужным для дела, и поставил свою подпись. Росчерк его, естественно, теперь изменился, правой рукой получалось иначе, но это не имело какого-либо значения.

Понимая, что ничего другого предпринять он больше не может, Мирон Яковлевич заторопился домой.

Вниз по Александровской неторопливо проследовал конный патруль червонных казаков. Томно избоченясь, всадники набирали повод, сдерживая лошадей, скользивших по оледеневшей мостовой. Один из них оглянулся на пересекавшего улицу человека в офицерской шинели и черной папахе. Румяное лицо молодого казака выражало более бесхитростное любопытство, нежели революционную бдительность. Мирон Яковлевич не удержался и по-свойски подмигнул «червонцу». На душе чуть полегчало.

Когда пришел, Неле все еще было худо. Плакать перестала, но дрожала, бедняжка, безудержно. Илья Львович совсем раскис, сидел на стуле поникший, глядел бессмысленно на покосившийся портрет Толстого, на его бороду – всю в прилепленных окурках. Простейшее дело – подойти и хотя бы убрать с бороды своего кумира эти возмутительные окурки, хотя бы с этого начать… Нет, с места не двигался. Даже не оглянулся на вошедшего зятя, ни о чем не спросил.

Только Елена Казимировна, побледневшая и осунувшаяся, держалась все же молодцом, пыталась навести в царившем вокруг кошмарном хаосе хоть какой-нибудь порядок. И даже пыталась пошутить насчет своей королевской крови, но не договорила, чуть было не сорвалась, однако справилась и продолжала мести, вытирать полы и отжимать коченеющими пальцами холодную мокрую тряпку, поднимать и расставлять по местам опрокинутые стулья, а заодно следить за плитой в кухне, где уже готовился наскоро какой ни есть обед…

Птицы покидают разоренное гнездо. А люди? Люди поступают по-разному.

Юдановы не хотели, но решили покинуть Киев. Вечером в тот же день, после недолгого семейного совета, вознамерились, пока не оборвалась железнодорожная связь с Россией, добираться до Симбирска. Безотлагательно, налегке. В Симбирске – Ася с мужем, там далеко от наступающих немцев, как-нибудь устроятся, что-нибудь придумают, не пропадут.

19. СПАСИТЕЛЬНЫЙ ГЛОТОК

«Чтоб спасти изнуренную, истерзанную страну от новых военных испытаний, мы пошли на величайшую жертву и объявили немцам о нашем согласии подписать их условия мира. Наши парламентеры 20(7) февраля вечером выехали из Режицы в Двинск, и до сих пор нет ответа… Совет Народных Комиссаров постановляет: …Все силы и средства страны целиком предоставляются на дело революционной обороны… Всем Советам и революционным организациям вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови… Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления.

Социалистическое отечество в опасности!..

СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ

21-го февраля 1918 года.

Петроград».

Ленин начал эту борьбу еще в октябре минувшего года, когда подписал принятый Вторым Всероссийским съездом Советов Декрет о мире – один из первых декретов Советской власти. Он продолжал ту же борьбу, когда Антанта бойкотировала все мирные инициативы Советской России, вынудив тем самым последнюю вступить в сепаратные переговоры с германо-австрийским блоком и подписать с ним соглашение о перемирии.

Противник вел себя на переговорах с наглостью, возраставшей день ото дня. Что, русские предлагают демократический мир без аннексий и контрибуций? Предложение, пожалуй, приемлемое, но… при условии, что и Антанта его поддержит. Что, страны Антанты не желают поддержать? В таком случае германская делегация не связывает себя никакими обязательствами и требует – ни много, ни мало! – более ста пятидесяти тысяч квадратных километров российской территории, в том числе земли Украины, Белоруссии, Польши, Литвы, Латвии, Эстонии.

Перед лицом такого беспардонного нахальства приходилось прерывать переговоры, но затем снова возобновлять их – с превеликими усилиями и на еще более тяжких условиях. Германская сторона разговаривала только языком ультиматумов. Как же все это было тяжко, как унизительно! Но разумной альтернативы не существовало, приходилось снова и снова смирять свои чувства.

Заметим, кстати, что сознательное смирение своих чувств, пусть даже самых благородных, порой требует несравненно большего мужества, большей силы духа, нежели следование своим душевным порывам. Не всем это удается. Находились товарищи, полагавшие, что со дня на день грядет революция по всей Европе, что без этого фактора одной Советской России все равно не устоять, а стало быть – и переговоры о мире с якобы обреченными режимами ни к чему.

– Никаких соглашений с империалистами! Революционную войну международному империализму!

Иные договаривались даже до того, чтобы рискнуть самим существованием Советской власти в России, – мол, ради мировой революции.

«…Революционная фраза о революционной войне, – возражал им Ленин, – может погубить нашу революцию… Революционная фраза есть повторение революционных лозунгов без учета объективных обстоятельств, при данном изломе событий, при данном положении вещей, имеющих место».

Сколько же требуется выдержки и сил душевных, чтобы, не срываясь, терпеливо вести трезвую полемику с упрямыми фразерами, способными извратить и погубить любое правое дело, за которое сами те сражались.

Но упрямые и фразеры не унимались. А кровь на фронтах лилась, старая армия разваливалась, новорожденная Красная Армия едва начинала становиться на ноги и набирать силу, в тылу царили голод и разруха, не покончено было с распоясавшейся уголовщиной, а немецкие аппетиты все возрастали и возрастали. Мир, только мир – любой ценой! – необходим был молодой республике, как необходим глоток воды умирающему от жажды. Все прочее – после, а сейчас – глоток воды, незамедлительно! Пока не поздно…

За этот спасительный глоток, за мирную передышку продолжал бороться Ленин.

«Революционные партии, – напоминал он, – строго проводящие революционные лозунги, много раз уже в истории заболевали революционной фразой и гибли от этого.

До сих пор я старался внушить партии бороться с революционной фразой. Теперь я должен делать это открыто…

Только безудержная фраза может толкать Россию, при таких условиях, в данный момент на войну, и я лично, разумеется, ни секунды не остался бы ни в правительстве, ни в ЦК нашей партии, если бы политика фразы взяла верх».

Нужно ли пространно комментировать такое, исполненное неподдельного драматизма и порожденное органическим чувством ответственности, заявление лидера партии и государства?

«Пусть знает всякий, – заявил Ленин, – кто против немедленного, хотя и архитяжкого мира, тот губит Советскую власть».

Он убедил и победил. 23 февраля на заседании ЦК РСДРП (б) за немедленное подписание мира проголосовало семь человек против четырех, при четырех воздержавшихся. В ночь на 24 февраля ВЦИК и СНК РСФСР, одобрив решение ЦК партии, сообщили германскому правительству о готовности подписать мирный договор на предъявленных перед тем условиях, самых тяжелых за все время переговоров. 3 марта в Брест-Литовске советская делегация подписала четырнадцать статей и разных приложений мирного договора. Экстренно созванный в начале марта VII съезд РКП (б) одобрил ленинскую позицию в вопросе о мире. 15 марта Брестский договор был ратифицирован Чрезвычайным четвертым Всероссийским съездом Советов, после чего его одобрил германский рейхстаг и ратифицировал кайзер Вильгельм II.

Советская Россия получила небольшой, но жизненно необходимый, спасительный глоток…

Одна из статей Брестского мирного договора позволяла немцам продолжать оккупацию Украины – на основании сговора Вильгельма с Центральной радой. Бои на Украине продолжались.

Местные большевики старались по возможности не втягивать в борьбу с интервентами Российскую Советскую республику, которая только что с таким трудом и такой немалой ценой завоевала мирную передышку. «Брестский мир, подписанный Советской Россией, – отмечал несколько позднее председатель Народного секретариата Н. А. Скрыпник, – означал: мир для России, война на Украине. Это еще означало: не провоцировать Советскую Россию на новые военные бои против германского империализма, а, наоборот, своей борьбой на Украине, задержав наступление германской армии, дать время российским рабочим и крестьянам организовать свои силы на защиту Советской власти».

20. ФОМИЧЕВ

Рядом с дорогой темнел над утоптанным снегом колодезный сруб с воротом. Оледеневшая добротная бадья была прикована к барабану колодца железной цепью. Тут же валялось деревянное корыто, некстати напоминавшее детский гробик. Вода в колодце не замерзла, можно было опустить в него бадью – просто бросить, барабан сам раскрутится, освобождая намотанную цепь, только успей отскочить от бешено завертевшейся железной рукоятки. Но сразу пить остерегись: вода ледяная, обожжет горло – не только голос, но и место в строю потеряешь. А захочешь коня напоить – вдвойне остерегись: запалишь верного товарища, загубишь ни за что, другого такого не добыть тебе…

– Они всенепременно к этому колодцу выйдут, – убеждал Фомичев.

А неразлучный с ним Митрохин добавлял уверенно, обращаясь к остальным:

– Уж это точно!

Остальные – трое молоденьких солдат в новых необмявшихся папахах – прислушивались к словам бывалых товарищей, охотно верили. Перед боем неопытный, малообстрелянный воин с особой остротой ощущает потребность поверить кому-то более бывалому, довериться безоговорочно.

Все пятеро притаились за полуразрушенным сараем, выставили трехлинейки в сторону колодца и дороги, набрались терпения.

Ждать, однако, пришлось недолго. Вскоре показались направлявшиеся к колодцу всадники. Фомичев и Митрохин тотчас признали вильгельмовских конников, насчитали девять пар. Немецкие кавалеристы восседали на своих высоких с подстриженными гривами лошадях, вытянув выпрямленные в коленях ноги, упираясь каблуками начищенных сапог в стремена, уверенно выпятив украшенную множеством пуговиц грудь. Рыцарская посадка со средних веков сохранилась, когда на турнире или в бою всадник изо всех сил стремился не вылететь из седла от встречного удара. Эти и впрямь походили на средневековых рыцарей: в правой руке – длинное копье с ярким двухвостым значком, на голове островерхий шлем…

Прицелились в передовую пару и по команде Фомичева дали залп.

Одна лошадь вздыбилась «свечкой». Другая же, наоборот, рухнула на колени и – мордой в снег. Оба всадника – из седел вон, не помогла рыцарская посадка. Остальные сперва опешили, затем разом поворотили лошадей и – карьером прочь от гибельной засады. Вслед им – уже не залпом, вразнобой – снова ударили русские трехлинейки.

– Молодцы! – подхватил Фомичев. – А теперь…

И не договорил. У самого колодца взметнуло землю из-под снега, грянуло в уши.

– Ложи-ись! – крикнул Митрохин, схватив замешкавшегося солдатика за ремень, сшибая с ног и сваливая на снег. – Ложись, сейчас еще долбанет!

Еще долбануло. И еще. Затем вроде прекратилось.

– Дураки, зря колодец загубили, – заметил Митрохин, приподнимаясь и оглядываясь. – Ни себе, ни людям. Верно я рассуждаю, Фомичев? А, Фомичев? Ты чего?.. Ты чего это, а?!

Фомичев лежал, как лег, лицом вниз. Подтянув правую ногу, будто собрался ползти по-пластунски. Ничего снаружи не было заметно, только свалилась с головы старая фуражка и снег под темным чубом стал алым.

– Ты чего, а? – тормошил его Митрохин, уже понимая «чего», но продолжая повторять кривящимся непослушным ртом: – Ты чего, а?

Четыре года подряд не брали солдата ни пуля, ни штык. Ефрейтором стал, Георгия заслужил, в большевики вступил… Какой был герой, какой товарищ! Поищи теперь таких… Ох, война ненавистная, лучших людей ты отнимаешь у народа! Говорят, на место павших новые бойцы встанут. Да хватит ли богатырей на многострадальной Руси? Почти четыре года не выпускаем винтовку из рук, поим землю кровью своей. Кто же у нас останется, если такие орлы улетают?..

Трое молодых, сняв папахи, растерянные и бледные, слушали причитания Митрохина, смотрели, как скатываются по его скулам слезы. Поглядывали на расширявшееся под головой Фомичева алое пятно – будто подстелено уснувшему воину боевое знамя.

– Ну-ка взяли его, – скомандовал Митрохин. – Понесем. Здесь не оставим…

21. ПОЗОР

Четыре неприветливых стены. Неуютная койка. Надежно запертая дверь. Над головой – потолок в причудливых бликах от неяркой лампочки. Нет простора в камере, нет свободы.

Михаил Артемьевич, не в силах успокоиться и совладать с собой, шагает из угла в угол – по диагонали, так все же на какой-нибудь аршин длиннее. Он вспоминает медведей и леопардов, виденных в зверинце: они вот так же без устали шагали туда и обратно по тесной клетке, запрокидывая голову на поворотах. Может, и ему запрокидывать голову на поворотах? Да этак недолго и рехнуться!

Как случилось, что он, главком Муравьев, отбивший Краснова и Керенского от Петрограда, громивший Каледина, взявший Киев и спасавший Одессу, он – не последний из героев свершившейся революции и начавшейся гражданской войны – очутился в ЧК?

Михаил Артемьевич – в который раз уже – вспоминал одесскую эпопею, совсем недавнюю…

Не успел он тогда, зимой, насладиться киевским триумфом, как был переброшен на развалившийся Румынский фронт, где пришлось действовать и против внешнего противника, и против доморощенных частей генерала Щербачева. Кто упрекнет его в том, что он действовал недостаточно энергично?

На всем протяжении фронта от Одессы до Знаменки его части сражались не на живот, а на смерть. Его бойцы, его орлы… они сражались, как львы! Сам Антонов-Овсеенко признал это. И что же? Льва-предводителя – в клетку? За что, спрашивается?!

Ну да, уже в марте Одессу пришлось оставить – 1-я и 2-я армии отходили по суше, а часть 3-й армии морским путем переправилась в Крым и оттуда была переброшена под Лозовую… Да, приходилось отступать. Но не из-за недостатка отваги, в этом ни своих бойцов, ни себя самого Михаил Артемьевич упрекнуть никак не может. И никто не посмеет упрекнуть! Разве не ясна причина оставления Одессы и последующего отступления? Она в явном военном превосходстве вторгшихся в пределы Украины сил противника. Полдюжины регулярных германских и австро-венгерских дивизий шли на Одессу. Это – не считая гайдамацких частей. Впереди – бронепоезда, бронеавтомобили, мотопехота. Всепробивающий кулак с кастетом!

Спору нет, Совнарком трезво оценил обстановку и не ставил перед защитниками Одессы невыполнимых задач. Только две задачи указывались в директиве Совнаркома: максимально затормозить продвижение противника и не оставлять ему в Одессе ни хлеба, ни металла. Кто упрекнет Муравьева в том, что он не сделал все от него зависящее для выполнения этих двух задач? Разве не досталось противнику на правом фланге, на линии Помошная – Знаменка, разве не драпал он к Бобринской? А на левом фланге, у Слободки, разве не были выведены из строя германские бронепоезда, разве не ретировались немцы до самой Рыбницы, откуда, лишь получив свежие подкрепления, сумели возобновить свое продвижение на восток? Не доставалось разве воякам кайзера от сформированных в самой Одессе отрядов бомбистов? Мало ли захватчиков навсегда полегло под Слободкой и у Бирзулы?

Да, подтянув резервы со стороны Жмеринки и создав угрозу обходного маневра со стороны Бессарабии, противнику все же удалось выбить Муравьева из Одессы. В германских штабах тоже не идиоты сидят, тоже обучены, как развивать успех. И генерал Кош, едва взяв Одессу, тут же посадил свою пехоту на тридцать два грузовика, придал им шесть бронеавтомобилей и, не мешкая, погнал всю эту колонну на Николаев, где находилась база русских военных кораблей. Хитро было рассчитано и дерзко осуществлено! А вслед за Николаевым пал Херсон… Видит бог (если он существует все же), Муравьев делал все, что мог.

И в таких-то условиях требовать от него, чтобы война велась в белых перчатках? Ах, грабежи! Ох, насилия! Ух, расстрелы! Вот ведь что, как выяснилось, ставится ему в вину.

Но Михаил Артемьевич, пардон, самолично ни одного обывателя не укокошил и ни одной буржуйской квартиры не ограбил. А что подчиненные ему бойцы, особенно фронтовая солдатня и братва из матросов-анархистов порой баловались… Так лес рубят – щепки летят! Славнейшие полководцы всех времен и народов поднимали солдатский дух обещаниями всяческих незамысловатых утех в награду за храбрость и смотрели сквозь пальцы, если какой-нибудь бравый герой, только что игравший в кошки-мышки с самой «курносой», вознаграждал себя бесхитростными радостями жизни, единственной своей жизни, которой он ежечасно рискует, добросовестно выполняя предначертания командования. Какой военный не знает и не понимает этого? Разве что некоторые чистоплюи из большевичков? Вот им-то, никому иному, обязан Муравьев своим унижением!

Больше того, иногда, чтобы не потерять авторитета и рычагов управления войсками, он сам приказывал расстреливать особенно распоясавшихся насильников и мародеров. Но ему даже это ставят теперь в вину: дескать, без суда и следствия расстреливал. Но какой еще суд, какое следствие в боевой обстановке?! Ну как тут служить, как воевать при таком отношении, в таких условиях? Ни встать, ни лечь, ни боком повернуться!

Михаил Артемьевич устал метаться по камере, присел на заскрипевшую койку, сгорбился, уперся локтями в колени и охватил пальцами голову.

А что же еще было перед арестом? Какая-то мешанина в голове… Неприемлемые предложения Антонова-Овсеенко о новом назначении, явно не соответствовавшем заслугам Муравьева… Поездка в Москву, обращение к самому Троцкому… Попытка назначить Муравьева командующим Кавказской армией сорвалась: воспротивился председатель Бакинского Совнаркома Шаумян, воспротивился так решительно, что даже Троцкий вынужден был пойти на попятную. А чем, спрашивается, не угодил Муравьев Шаумяну? Но не так-то просто сломить Муравьева, он не терял зря часу – отправил свой штаб в Царицын, сам собирался выехать следом… Не успел! Чекисты оказались проворнее.

Теперь его ждет суд ревтрибунала. Работает следственная комиссия. Вот тебе, Михаил Артемьевич, и суд и следствие. Никто не пытался самочинно пристрелить тебя, ссылаясь на военную обстановку. Так-то… А дальше что?

Михаил Артемьевич не знал, что вскоре после взятия Киева в одном из его штабных вагонов собралась группа большевиков и приняла решение: послать делегатов к Ленину – доложить о муравьевском стиле командования.

Не ведал он и о полученном следственной комиссией письме председателя ВЧК Дзержинского, где говорилось:

«О Муравьеве комиссия наша неоднократно получала сведения как о вредном для Советской власти командующем. Обвинения сводились к тому, что худший враг наш не мог бы нам столько вреда принести, сколько он принес своими кошмарными расправами, расстрелами, самодурством, предоставлением солдатам права грабежа городов и сел. Все это он проделывал от имени нашей Советской власти, восстанавливая против нас все население. Грабежи и насилия – это была его сознательная военная тактика, которая, давая нам мимолетный успех, несла в результате поражение и позор…»

Михаил Артемьевич не читал этого письма, но все содержащиеся в нем обвинения от следователя слышал.

Что было делать? Что мог он предпринять в создавшемся положении, на что надеяться? Одна была надежда, последняя. На своих товарищей по партии, на левых эсеров. Неужели они отдадут без боя такую фигуру, как Муравьев?

И надежда оправдалась. Узнав о случившемся, начали хлопотать. За дело живо и энергично принялся левый эсер Александрович, используя свое положение заместителя председателя ВЧК. Упор делался на боевые заслуги Муравьева, на неосознанность допущенных им ошибок и тому подобное. Был еще порох в пороховницах у левых эсеров! Сообща вызволили Михаила Артемьевича.

По рекомендации Троцкого и того же Александровича он чуть ли не прямо из камеры был отправлен в Казань – на должность главкома только что открывшегося Восточного фронта.

Надо сказать, что освобождение и новое назначение Муравьева удивило и насторожило многих военных. «Заявляю самый решительный протест, – телеграфировал в Совнарком Подвойский, – против назначения Муравьева главкомом, ибо это назначение принесет непоправимый вред Советской республике. Особенно это назначение повредит планомерной работе по организации настоящей армии». Рейнгольд Берзин, бывший поручик, участник мировой войны и боев с войсками Центральной рады, передавал с Западного фронта по прямому проводу: «Не знаю, каковы политические и оперативные соображения, почему он назначен, но его назначение оставило тяжелое впечатление».

Во избежание каких-либо рецидивов и недоразумений при новом главкоме был создан Реввоенсовет в составе трех большевиков – Кобозева, Мехоношина и Благонравова.