Текст книги "Витязь на распутье"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

7. ТРИЖДЫ ДРОГНУЛА ДУША

Подполковник Муравьев был разочарован. И не в ком-нибудь, а во вчерашнем своем кумире, в Керенском.

С чего же началось?

Да, в феврале армия ясно проявила свои революционные возможности. Иначе… все было бы иначе. Но нельзя все время митинговать и демонстрировать – функция войска не в этом. Взбаламученные части надо было успокоить. Надо было «замирить» армию внутри. С тем чтобы не допустить какого бы то ни было «замирения вовне, тем более что такая угроза была реальной, случаи братания на фронте участились. Бог свидетель, подполковник Муравьев сделал все, что от него зависело, чтобы «замирить» армию внутри и не допустить «замирения» с германцем. Он даже сделал более того. И не стеснялся признаться в этом. Ложная скромность есть кокетство, а кокетство, как известно, не украшает мужчину. Мужчину украшают шрамы, знаки отличия и боевые награды. Всеми этими истинно мужскими украшениями Муравьев не обделен.

Припомнилось, как после февраля была создана при тогдашнем военном министре Особая комиссия, чтобы разработать новые уставы и положения для армии и флота. Комиссию возглавил генерал Поливанов… Припомнился и подписанный Гучковым приказ № 114 – «Об организации армии на новых началах». Откровенно говоря, эти «новые начала» мало чем отличались от старого конца.

Некоторую новизну пытался все же ввести Керенский, когда 11 мая подписал приказ об основных правах военнослужащих. Но Муравьев не забыл, как окрестили этот приказ солдаты – «декларацией бесправия». А ведь Александр Федорович – юрист, мог бы так продумать текст, чтобы комар носу не подточил. Ну пускай военный из него не получился, но хоть бы от его юридических знаний прок был!

Не было проку, не было, теперь у Муравьева на этот счет никаких сомнений. По сути дела, уже в июне все было ясно. Одно лишь могло тогда спасти престиж временного правительства и поднять акции Керенского – ощутимая победа на фронте. В интуиции Александру Федоровичу не откажешь, он чувствовал и, возможно, даже понимал ситуацию, когда настоял на июньском наступлении. Михаил Артемьевич тогда еще верил в счастливую звезду этого взметенного на гребне исторической волны коротко остриженного человека в модном френче, с его воспаленным взглядом из-под утомленно набрякших век. Верил… но до чего же скоро изверился!

А ведь задумано все было – не придерешься. В случае виктории – все лавры Керенскому. В случае конфузии – все шишки на его политических противников. Поддавшиеся на большевистскую агитацию и отказавшиеся наступать солдаты и офицеры были арестованы незамедлительно – это должно было вразумить остальных. И войска, вчера еще не желавшие сражаться «за веру, царя и отечество», теперь готовы были снова идти в бой и драться до победы во имя революции и скорейшего мира. Надо отдать должное эсерам – партии Керенского: они немало потрудились, обрабатывая солдатские мозги и сердца. Если бы военная сторона дела была так же продумана и подготовлена, как политическая!

Муравьев считал, что нельзя было основываться на планах, утвержденных еще в начале года, еще при царе. Надо, надо было внести поправки! Не внесли… Командующий Юго-Западным фронтом генерал Гутор, которого позднее сменил Корнилов, двинул на Львов – согласно все тому же старому плану – две армии: седьмую и одиннадцатую. Двинул и… ни с места! Тогда – опять же, по старому плану – вводится в дело внушительная вспомогательная сила: десять дивизий восьмой армии, которая должна была наступать на Калуш и Болехов. После этого вроде сдвинулись с мертвой точки. Прорвали вражескую оборону, захватили семь тысяч пленных и до полусотни орудий, взяли Галич, Станислав, Калуш и вышли на рубеж речки Ломницы. Тут уж пошли в наступление армии других трех фронтов – Северного, Западного и Румынского. Два дня подряд пятая армия на севере и десятая на западе продвигались вперед. Неудержимо наступали части Румынского фронта. Вот тут-то и нужна была личность, равная Бонапарту, чтобы координировать все эти действия фронтов, проследить за неустойчивым настроением войск, быстро и решительно вносить коррективы, предугадать встречные замыслы противника, развить и закрепить успех.

Такой личности не нашлось. Претендовавший на эту роль Керенский не оправдал надежд, возлагавшихся на него частью офицерства, в том числе и подполковником Муравьевым.

Началась катастрофа с того, что противник нанес внезапный контрудар на Тарнополь. Одиннадцатая армия не сумела удержать позиций, после чего седьмой и восьмой армиям ничего иного не оставалось, как откатиться. За неполный месяц эти три армии потеряли почти шестьдесят тысяч. Сорок тысяч потеряла на Западном фронте одна только десятая армия, а оставшиеся в живых наотрез отказались ходить в атаки и вернулись в окопы, откуда их уже никакими речами и лозунгами выманить не удавалось. Так же поступила и пятая армия на Северном фронте. Противник начал усиленно контратаковать и на Румынском. Против фактов не попрешь, и Керенскому ничего другого не оставалось, как отменить наступление.

Подбили бабки: потери более ста пятидесяти тысяч, Галиция оставлена.

Свалить все беды на большевиков не удалось, более того – их влияние в войсках теперь резко возросло. И не было ничего удивительного в том, что двенадцать полков столичного гарнизона в том же июне вышли на улицы Петрограда под большевистским лозунгом: «Долой войну!» Не прошло и месяца, как начались волнения в первом пулеметном полку, также расквартированном в самой столице. Муравьев слыхал, будто большевики – публика трезвая и рассудительная – пытались удержать пулеметчиков от выступления. Но видать, там взяли верх анархисты – горячие головы, мастера подливать масло в огонь. И нетерпеливые пулеметчики все же выступили, а за ними – ряд других полков… За солдатами двинулись на улицы толпы рабочих.

Что тут оставалось делать большевикам, считавшим выступление преждевременным? Могли бы умыть руки. Однако они мужественно примкнули к демонстрантам и терпеливо уговаривали не применять оружия, не давать властям повода для расправы. Большевиков поддержали гренадеры – пулеметчикам пришлось поостыть, угомонились и прочие полки. А через день почти весь гарнизон – безоружный! – опять вышел на улицы, и снова с ними несметные тьмы рабочих. Вот тут-то и проявил себя Александр Федорович…

Когда надо было командовать, он болтовней занимался – «главноуговаривающий»! Как в басне Крылова «Кот и Повар»: тратил речи по-пустому там, где надо было «власть употребить». И вот доболтался… Но ведь что характерно: когда привыкшие болтать в конце концов бывают вынуждены действовать, то с непривычки к действиям они тотчас же перегибают палку. Именно это и случилось с Керенским: не придумал ничего лучше, как руками генерала Половцева расстрелять мирную демонстрацию! Притом, что Петроград не забыл еще девятое января и Николая Кровавого… Страх – плохой советчик и для военного, и для политика. Какой истерический фальцет слышался в тоне вчерашнего «вождя революционной армии», когда он «категорически настаивал», чтобы министр-председатель Львов дал санкцию на разоружение «бунтующих частей» и предание суду «всех зачинщиков и мятежников»! Разве так формулируются приказы и требования в столь решительные моменты?

И все-таки Муравьеву тогда еще казалось, что Керенский способен избегнуть дальнейших крайностей, что он сумеет вернуться к провозглашенным эсерами демократическим лозунгам и в то же время проявить необходимую твердость и выдержку. Поэтому не хотелось расставаться с надеждой, хотелось еще найти оправдание обрушившимся на армию репрессиям. Михаилу Артемьевичу даже казалось порой, что, будь он сам на месте Александра Федоровича, не исключено, что тоже издал бы приказ о запрещении в армии митингов и собраний, о применении оружия против нарушающих сей запрет отдельных военнослужащих и даже целых частей. Не исключено, что – подобно Керенскому – он поторопился бы отправить на позиции более ста ненадежных полков, убивая одним дуплетом сразу двух зайцев: тыл освобождался от вооруженной крамольной силы, фронт получал почти миллионное пополнение. Да, в ту пору Муравьев еще не терял надежды на Керенского. Человеку свойственно цепляться за надежду и не торопить расставание с ней…

Расставание с надеждой на Керенского было между тем неминуемо и наступило в августе, когда все взоры обратились к Лавру Георгиевичу Корнилову. Во-первых, не какой-нибудь штафирка, а боевой генерал. Даже имя-отчество – в отличие от такового у Керенского – не только не вызывало непристойных ассоциаций со свергнутой императрицей Александрой Федоровной, но, напротив, ассоциировалось с такими любезными офицерскому уху понятиями, как лавровый венец и Георгиевский крест. Короче говоря, вся надежда была теперь на Корнилова: он один сумеет избавить войска от большевистской скверны и довести войну до победного конца. И если вчера еще – стыдно вспомнить! – таскали на руках «вождя революционной армии» Керенского, то сегодня тем же привычным манером носили на руках Корнилова, которого сам Родзянко приветствовал как «верховного вождя русской армии». Верные Корнилову кавалерийские полки, юнкерские училища и – возлюбленные чада подполковника Муравьева – ударные батальоны приводились в состояние повышенной боевой готовности. И душа Михаила Артемьевича впервые дрогнула…

Одно лишь смущало его, порождая недобрые предчувствия и сомнения. Это действия Корнилова под Ригой. Снять с Рижского направления сразу несколько полков? Открыть противнику путь на столицу России?! Ну да, он понимал, что здесь был определенный расчет: обречь на гибель преданные большевикам русские и латышские части, руками противника военного уничтожить противника политического. Но не слишком ли дорогой ценой? Не слишком ли вообще все это? Душа русского офицера Муравьева дрогнула вторично…

И ведь, поди-ка, кто бы мог подумать! Большевики, эти «агенты Вильгельма», якобы стремящиеся разложить войско российское…

Распропагандированные ими солдаты и офицеры, не желавшие воевать «до победного конца», и вдруг именно они, а не кто-нибудь, встали насмерть в порядках двенадцатой армии на Рижском направлении, путая Корнилову все карты и вынуждая германцев остановить свое продвижение к Петрограду. Парадокс! Уж на что не отличался расположением к большевикам Борис Викторович Савинков, умнейший из эсеров, даже он был вынужден признать в своем докладе Временному правительству: «Наши полки под Ригой сплошь большевистские, они сражались с исключительным мужеством и потеряли до 3/4 своего состава, в то время как другие полки не выдерживали ни малейшего натиска противника». И душа подполковника Муравьева дрогнула в третий раз.

А когда Корнилов так и не сумел въехать в столицу на белом аргамаке, на чужих ли штыках, на своих ли, Михаил Артемьевич почувствовал даже некоторое внутреннее облегчение. Однако прежние его симпатии к Керенскому теперь были утрачены окончательно и безвозвратно. Не то что стричься под Александра Федоровича – самого его имени двусмысленного слышать увольте, кончено!

Еще корчил из себя Бонапарта, безвольную руку за борт френча совал! Жалкий подражатель… Наполеон был до мозга костей военным человеком, его любила Ника, крылатая богиня победы. А этот… Ничтожный шпак!

Нет, если бы волна русской революции подняла подполковника Муравьева, допустим, до наполеоновских высот (а отчего бы и нет, собственно говоря?), он бы даже в маршалы не взял к себе Александра Федоровича. Взвода бы не доверил!

Неповторимый год семнадцатый близился к своему исходу, накатывались новые революционные волны, еще мощнее и выше прежних, грозящие все смести на своем пути. На какие высоты поднимут они Муравьева, к какому берегу вынесут его?

А берега-то у Истории – не песчаные пляжи, чаще – скалы суровые. Здесь нельзя полагаться на волю стихии, нельзя пассивно отдаваться волнам и ветрам: швырнет и расшибет! Но к какому берегу прибиться? К какой партии? Партий вон сколько, а Муравьев один.

Михаил Артемьевич вспомнил родное Бурдуково и, учитывая сельское свое происхождение, решил отдать сердце и шпагу левым эсерам. К тому же его впечатлительную натуру потрясла и покорила их предводительница, Мария Александровна Спиридонова, – монашески-черным одеянием, неистовым взором великомученицы, хватающими за душу речами и столь редкостным для женщины героическим прошлым.

8. КОМИССАР ЕРЕМЕЕВ

Десятый месяц года был на исходе. Безукоризненно распланированные проспекты и улицы северной столицы насквозь продувались немилосердными ветрами. И не все зябнущие осознавали, что это неистовствуют очищающие ветры Истории. Одни подставляли суровому ветру лицо, надвинув поглубже шапку.

Другие, не выдержав, отворачивались, поднимая воротник и сутулясь.

Под холодным дождем и ветром, по раскисшим от воды дорогам один за другим уходили в сторону Пулкова полки – навстречу наступавшим на Петроград казакам генерала Краснова, на которого возлагал теперь свои надежды Керенский.

Командующим красными войсками только что победившей социалистической революции, призванными не отдать победу обратно в руки буржуазии, был назначен Михаил Артемьевич Муравьев. Подполковник, левый эсер, предложивший свои услуги новорожденной Советской власти.

Помощником при Муравьеве назначили большевика Антонова-Овсеенко, начальником штаба – полковника Вальдена, комиссаром – Константина Степановича Еремеева.

Михаил Артемьевич снова и снова вспоминал, как его впервые провели в Смольный. У входа стояло человек десять с винтовками, на поясах – патронташи. Немало здесь было штатских, в пальто и сапогах, в разнообразных шапках, а один даже в шляпе и с бархатным воротничком на пальтишке. Что могут эти рябчики?.. Впрочем, тут же и солдаты, все в шинелях и папахах, – с этими как-то привычнее, спокойнее. Невысокий усатый красногвардеец в солдатской фуражке и цивильной куртке, с наганом в кобуре проверил пропуск…

Подполковник успел переоблачиться: вместо бывалого офицерского френча надел черную кожаную куртку – первый крик революционной моды. Такая же куртка, только более поношенная, оказалась на одном из большевистских лидеров – Якове Свердлове, – в его пристальном сквозь пенсне взгляде Муравьев ощутил почти нескрываемое недоверие. Что ж, вполне естественно…

И все-таки доверили! Правда, пристегнули комиссара, уж это неизбежно. Впрочем, на комиссара, можно сказать, повезло: спокойный голос, скупые движения, отсутствие какой бы то ни было суетливости – все это благотворно действовало на нервическую натуру Михаила Артемьевича.

Комиссара своего он встретил ненастной ночью под Пулковом, куда приехал в сопровождении группы офицеров на представленном в его распоряжение автомобиле. Они, помнится, догнали направляющуюся на позиции колонну. Солдаты, в полной походной выкладке, устало месили сапогами дорожную грязь. Но в полку чувствовался порядок, все офицеры были на своих местах.

К автомобилю командующего подошел коренастый человек в чуть заломленной смушковой папахе, с трубкой в зубах. Ручной фонарь осветил весьма приятное лицо, суровую складку меж изломанных бровей, светлые, с поволокой глаза, темные усики.

– Комиссар Еремеев, – назвался он.

Главком Муравьев представился в свою очередь и попросил доложить обстановку. Тот доложил кратко и толково, сразу угадывалась военная косточка.

– Ладно, сейчас разберемся, – сказал Михаил Артемьевич и тут же послал своих офицеров подыскать помещение для штаба.

Выяснилось, что штаб уже существует – в неказистом домике на краю поселка. Там их встретил полковник Вальден, начальник штаба. Он тут же, поскрипывая деревянной ногой, расстелил на столе карту и начал помечать на ней данные прибывшего полка.

– Пускай солдаты отдохнут после марша, – распоряжался Муравьев, – после перегруппируем. Скоро подойдут матросы, поставим их на правом фланге. А Красную гвардию – на левый. В центре – только солдаты. Прибудет еще полк – в резерв. Ваше мнение, полковник Вальден?

– Полагаю, – неторопливо заговорил Вальден, поглядывая то на главкома, то на карту, – что надо обеспечиться от фланговых ударов. Количественный перевес у нас, а у противника явное преимущество в маневренности: кавалерия и легкая артиллерия. Ударять в лоб им невыгодно. Поэтому рабочих лучше поставить в центре, а кадровые части – на левый фланг. Если до утра противник не вылезет, значит, все так и останется. Тогда поднапрем на Царское с флангов, а рабочие ударят в центре…

– Рабочий полк, – вмешался Еремеев, – еще не полк в полном смысле этого слова. Многие не обучены строю. Они могут действовать только отрядами, иначе возможна путаница и неразбериха.

Муравьев живо стрельнул глазами в сторону говорившего: этот комиссаришка рассуждает, как заправский вояка!

Начальник штаба терпеливо ответил комиссару:

– Именно это я имел в виду. Конечно, необученным рабочим трудно маневрировать. Поэтому, повторяю, им лучше быть в центре, вдоль шоссе. Лишь бы стреляли, большего не требуется. А в маневр запустим солдат и матросов.

– Ладно, – уступил главком. – Составляйте диспозицию, готовьте и рассылайте приказ. И разведку, разведку мне!..

Разведчики уверяли, будто в Царском – никакого движения.

– Странно, – пожимал прямыми костлявыми плечами Вальден. – Прямо неправдоподобно. Вполне способный противник – и никакого шевеления? Что-то здесь не то… Нет, пешая разведка не годится. Нам бы хоть сколько-нибудь конницы… Но, увы, конница вся у Краснова. Хорошо бы послать кого-нибудь в ВРК за обстановкой.

– А что? – Муравьев тут же принял решение и обратился к Еремееву неофициальным тоном, как к давнему знакомому, такие внезапные перемены в обращении должны впечатлять: – Константин Степанович, поезжайте вы, привезите нам обстановку, а? Уж пожалуйста. Камень с души свалите.

– Постараюсь вернуться поскорее, – просто ответил тот и еще больше понравился главкому.

«Были бы все комиссары такие! Нет, надобно им сойтись поближе, непременно». И Михаил Артемьевич тут же принял второе решение:

– Пожалуй, и мне полезно будет поехать с ним. Ваше мнение, полковник?

– Вполне, – согласился Вальден. – Если даже зашевелятся, то часа через полтора-два, не раньше. Вполне успеете вернуться. Да и мы тут дремать не будем… А вы поторопите их там с полевым телефоном. Чтобы не ездить по каждому вопросу.

– Поторопим, полковник, поторопим. Поехали, Константин Степанович!

Через полчаса автомобиль главкома прибыл в город.

– Я выйду у штаба округа, – предложил Муравьев. – Чтобы не терять времени. А вы езжайте прямо в Смольный, выясняйте обстановку и ждите меня там. Встретимся – сравним данные.

В штабе Муравьев особенно задерживаться не стал. Обстановка была ему теперь в целом ясна, четче обрисовывались перспективы. Весьма заманчивые перспективы. Ради таких перспектив, право, не стоило жалеть энергии.

Прежде всего, удалось привлечь к работе кадровых офицеров, с ними Муравьеву было легче столковаться, с ними как-то спокойнее было на душе, даже в самых беспокойных обстоятельствах. Где только было возможно, он вернул офицерский состав на места – кого в строй, кого в штаб. Теперь можно было двинуть на позиции значительную часть гарнизона, и эта задача также была в основном решена. Оставались частности.

Не мешало также привести в чувство население столицы – успокоить одних и предостеречь других. Поэтому на стенах домов появились листовки с его приказом:

«Приказываю всем штабам, управлениям и учреждениям продолжать свою обычную работу так, как она велась всегда. Гражданам столицы объявляю, чтобы за порядок в столице они не беспокоились. Будут приняты беспощадные меры к восстановлению его, если таковой будет нарушен врагами революции».

Пусть услышат питерцы мужественный голос главкома Муравьева, вышедшего в решительную годину революции на арену истории!..

Ну, а всяческая там прочая политика… С деликатными политическими проблемами вполне управятся его помощник Антонов-Овсеенко и комиссар Еремеев. А то, что оба они помимо всего прочего и в военном деле не новички, тоже хорошо. Новоиспеченный главком не мог не отдать должное большевикам, хотя сам принадлежал к другой партии. Именно благодаря поддержке большевистского руководства на фронт были отправлены двадцать восемь орудий с прислугой из путиловцев. Не завязли бы только в распутице… Да четыре автомобиля с зенитными пушками, еще столько же с боеприпасами и два санитарных, да две походные кухни… Две сотни вооруженных путиловцев, четыре сотни заводских женских сандружин… Это – не считая еще полутысячи путиловцев, брошенных на строительство укреплений, в их числе полсотни плотников со своим инструментом. Они же, путиловцы, главный резерв большевиков, взялись снабжать фронт горючим и смазкой, наладили ремонт автомобилей. И к тому же отправили бронепоезд и блиндированные платформы… Большевиками же были также приданы фронту четыре бронеавтомобиля из Кронштадта, рабочая сила для рытья окопов.

Нет, не зря эсер Муравьев сделал ставку на большевиков, не зря явился в Смольный! Теперь в его распоряжении насчитывалось свыше десяти тысяч солдат, матросов, красногвардейцев.

А у Краснова?

Немногим более тысячи. Перевес почти десятикратный! Очень даже можно воевать…

Михаил Артемьевич даже не подозревал, что в Смольном в его отсутствие мог состояться такой примерно разговор.

– Что же ты, товарищ Еремеев, оставил его одного? А может, он еще куда заглянул, кроме штаба? Черт его знает, из офицеров, да к тому же левый эсер, тут нужен глаз да глаз! Это тебе не наш брат рабочий.

– А на каком основании мог я ему возражать? Где мой мандат?

– Мандат вот он, готов, еще печать не просохла. Держи. И не теряй революционной бдительности.

– Не потеряю. Мы с ней давно сроднились, с революционной бдительностью, еще в Варшавской крепости… И когда провокатору дал палкой по ноге, еще в девяносто шестом, на окраине Вильны…

– По ноге? А что же не по башке?

– По голове убить можно.

– Так он же вооружен был, поди?

– Был, разумеется. Смит-вессон отнял я у него тогда… А мандат, между прочим, прошу переписать заново.

– То есть?

– Здесь указано полномочие: в случае измены или каких-либо вредных действий главкома отстранить на месте. Не надо этого писать. Пускай само собой подразумевается. А то предъявлю Муравьеву мандат, прочтет он такие слова, неудобно получится. Зачем обижать человека авансом?

Ничего этого Михаил Артемьевич, понятно, не знал. Когда прибыл в Смольный, Еремеев доложил ему, что от Вальдена тревожных вестей пока не было и по обстановке тоже ничего нового здесь не предполагают.

– А я в штабе обстановочку прояснил, Константин Степанович. Завтра вся шайка будет у меня в руках, вместе с Керенским… Конечно, он некоторым образом тоже эсер, арестовывать его мне мало удовольствия. Но политическая необходимость требует! Да и, между нами говоря, Керенский слишком далеко отклонился от нашей партийной программы. Не только левые, даже правые эсеры осуждают его.

Большевик Еремеев спокойно, почти равнодушно выслушал эти откровения и показал свой новенький мандат:

– Вот, Михаил Артемьевич, читайте. Назначение комиссаром при вашей особе оформлено.

Муравьев демонстративно не стал читать и поспешно протянул комиссару руку:

– Это хорошо, Константин Степанович! Очень даже превосходно! А ведь я сам выпросил вас к себе. Лично товарища Подвойского уламывал.

Еремеев зорко прищурил светлые глаза и то ли просто дернул своей зажатой в зубах трубкой, то ли действительно усмехнулся. Неужели догадался, что главком приврал?

На рассвете в том же автомобиле они помчались обратно к Пулкову.

Впервые за все эти дни дождь прекратился, ветер гнал по светлеющему небу обрывки туч, то и дело проглядывало выбравшееся из-за леса солнце – осеннее, ленивое, негреющее. Похоже, стало еще прохладнее. Всюду виднелись небольшие костры, окруженные красногвардейцами и солдатами – невыспавшимися, продрогшими.

Главком и комиссар остановились у одного такого костра.

– Как настроение, товарищи?

На вопрос ответили вопросом:

– Скоро пойдем в дело?

– Скоро, – заверил Муравьев. – Нынче.

– Скорей бы! – вздохнул кто-то.

– А куда торопиться? – возразили ему. – Куда рвешься? Жить, что ли, надоело? Из боя не все вернутся.

– Чего каркаешь, дура? – огрызнулся первый. – Не меньше твоего жить желаю! Чтобы на новую жизнь поглядеть, на справедливую.

– Молодец! – похвалил Муравьев. – Мы с вами еще дождемся новой жизни, товарищи. Да, впрочем, новую жизнь не дожидаться, а завоевывать надо. Верно?

– Верно, товарищ командир.

– Эх, братцы, знать бы хоть, какая она будет, эта новая наша жизнь…

– А вот это, дорогой товарищ, – вступил в разговор Еремеев, – от нас с тобой зависит. От нас самих зависит. Новую жизнь, как новый дом, ставить надо. Сколотим сруб покрепче. Накроем понадежнее. Окна да двери вставим, печи сложим. А уж после стены побелим, мебелью обзаведемся.

– Скоро ли?

– Смотря как работать будем. – Комиссар вынул из костра догорающую с одного конца, обломанную ветку и поднес огонь к своей затухшей трубке. – Если приналяжем артельно… От самих, повторяю, зависит. И главное, чтобы порядок в том нашем доме был, справедливый порядок. И чистота. Чтобы распределение было правильным, без обиды, чтобы добро нажитое, честным трудом нажитое, в жадных руках не скоплялось…

Муравьев слушал и дивился. Ну и комиссар! Хоть по боевой части, хоть по политической, на все руки мастер. И вперед командира не выскакивает, не подменяет, не подсиживает. С таким не то что воевать – побеждать можно!

Поехали дальше. Муравьев снова обернулся к Еремееву, спросил оживленно:

– А ведь вы, Константин Степанович, похоже, бывали в деле?

– Приходилось.

– Оно и чувствуется. Нет у вас этого плохо скрываемого страха перед боем, как у необстрелянных. Рад, что не ошибся. Комиссар – боягуз мне, откровенно говоря, был бы только в тягость.

– А ведь я боягуз, Михаил Артемьевич.

– Шутите!

– Напрасно не верите.

– Не верю. Потому что вижу: ни черта вы не страшитесь, ни пули-дуры, ни шрапнели.

– Насчет пули и шрапнели… тут у нас с вами все еще впереди. Сами увидите… А вот чего всегда боялся смертельно, так это мышей и пауков. Ничего ужаснее нет для меня на свете.

Тут складка меж бровей комиссара стала глубже, в глазах увиделось страдание, даже боль скрытая. Наверно, припомнилось что-то. Так предположил Муравьев и не ошибся.

Но откуда было знать ему, что, начав с шутки, с пауков да мышей, бесстрашный его комиссар вспомнил, как мерещились ему всюду эти омерзительные твари в те невыносимые дни, когда умерла его маленькая дочурка… Откуда было знать такое Михаилу Артемьевичу? Заповедные глубины своей души комиссар Еремеев главкому Муравьеву не показывал. И показывать не намеревался.