Текст книги "Витязь на распутье"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

4. НЕПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНО!

Голос Черкасского давно был сорван, да и любой одинокий человеческий голос не пробился бы сквозь добросовестное тарахтенье «максимов» и неумолчный грохот гаубиц. Поэтому, увидев третью сигнальную ракету и заметив благословляющий взмах руки ротного, он не стал ничего кричать, а просто дунул что было силы в свой роговой свисток, притороченный тонким ремешком к портупее. Солдаты услышали знакомую трель и деловито полезли на брустверы. Он тоже выпрыгнул, споткнувшись правой ногой (дурное предзнаменование!), выждал, убедился, что никто не отстал и не остался, привычно выхватил из ножен шашку и рванулся вперед в промокших легких сапогах, обгоняя свой тяжело бегущий взвод.

Взвод! Одно название осталось. Из «стариков», самых надежных, всего двое уцелели – Митрохин да Фомичев, недавно произведенный в ефрейторы. Вон они, как всегда, чуть впереди прочих, держась поближе друг к другу, выставив перед собой бывалые трехлинейки с гранеными иглами штыков. Фомичев бежит, не сгибаясь, лихо выпятив грудь с новеньким солдатским «Георгием». Рядом с высоченным ефрейтором Митрохин кажется приземистым, хотя сам по себе не ниже остальных. К тому же солдат еще и пригнулся, а плечи приподнял – скатка левое ухо закрыла. Его белобрысое скуластое лицо напряженно устремлено навстречу невидимой пуле и неведомой доле. Крикнули «ура!» – прочие подхватили.

Теперь Черкасский бежал впереди, не оглядываясь, уверенный в своих людях. То и дело взмахивал тяжеловатой шашкой, подбадривал, звал за собой. Только для того и нужно было ему сейчас это созданное для смотров и столь неудобное в пешей атаке нарядное оружие. Рубануть шашкой живую плоть прапорщику еще не доводилось, в рукопашной надежнее был наган – загодя расстегнутая и сдвинутая вперед кобура в случае чего под рукой.

А шашка вдруг выдернулась из ладони да взвилась, блеснув, полетела бог весть куда в поднебесье. За ней вослед взвился и полетел невесомо Черкасский – так ему почудилось, на самом же деле он просто упал, ударившись о землю только что пробитой правой кистью…

Очнувшись, он услышал тишину и увидел над собой, на фоне блеклого неба, тонкий вороненый штык, а поближе – лихие усы Фомичева, прищуренные глаза Лютича, озабоченное лицо ротного фельдшера.

– Где взвод? – произнеслось тише, чем старался, как бывает в тяжком сне.

Увидел, как раскрылся под ефрейторскими усами рот. Но ответа не услыхал. Потому что в тот самый момент фельдшер щедро плеснул в развороченную кисть прапорщика настойкой йода, и сознание, спасая от нестерпимой боли, тут же снова покинуло его. Черкасский не почувствовал, как расстегнули на нем гимнастерку – послушать сердце. И как раз там, где лучше всего прослушивается биение, фельдшер обнаружил сложенный листок помятой бумаги. Тогда проявил особый интерес подпоручик Лютич: должно быть, письмецо от невесты?

Впрочем, нет. Насколько бдительному подпоручику было известно, невесты имеют обыкновение писать письма посредством собственных нежных пальчиков, измазывая оные чернилами. А здесь, однако, типографский шрифт…

«Господа офицеры!

Постыдная трусость перед начальством и боязнь за свою карьеру – вот что делает вас недругами народа. Наберитесь же не только воинского, но и гражданского мужества! Защищайте свой народ, помогайте ему вооружаться и организовываться для восстания, готовьтесь выступить его военными вождями в последних решительных битвах!»

Эх, прапорщик, прапорщик! Как же это непредусмотрительно, как легкомысленно – идти в дело, имея при себе такую бумаженцию!

5. НАЧАЛО ВЕСНЫ

В ту памятную ночь февраль сдал пост, развернулся по уставу через левое плечо и, вдалбливая четкие шаги в податливый снег, ушел в Историю, уводимый Временем-разводящим. Март, принявший пост, взял винтовку на ремень. На штыке – флажок красный.

Прогудел первый мартовский гудок. Зингеровцы и земгорцы, собравшись по цехам, к работе не приступали, ждали решения депутатов. А те – еще в шесть утра – собрались на заседание Совета.

– На повестке дня два вопроса: результаты переговоров с солдатами «Земгора» и разоружение подольской полиции. Слово предоставляется товарищам, проведшим переговоры с земгорскими офицерами и солдатами.

Чижов доложил:

– Офицеры, понятно, сперва замялись. Но в конечном счете приняли наши предложения. И оружие сдали. Работу свою на заводе они пока прекратят. Выступлению солдат на нашей стороне препятствовать не станут.

– А сами солдаты что? – спросил Иосиф.

– Пришлют к нам в Совет четверых делегатов – Квитко, Висящева, Воронова и Голубева. Для начала…

Заседание оживилось:

– Теперь дело пойдет!

– А чтобы дело пошло, – предложил Иосиф, – не будем просиживать штаны и терять время…

И, не теряя времени, отправились брать оружейный склад. Обнаружили там семьдесят пять винтовок и боеприпасы к ним. Раздали тем, кто умел владеть оружием и собой. Теперь можно было заняться полицией.

Вывели из цехов рабочих, построили все на том же вместительном дворе, у главной заводской конторы. Но тут услышали приближающийся мерный топот сотен сапог. Иосиф насторожился: неужели прислали карателей?

– Спокойно, товарищи! – предупредил он. – У кого есть оружие, приготовиться! Без команды не действовать! Главное – выдержка…

Тем временем из-за угла корпуса показались ровные ряды серых шинелей. Над светлыми папахами – темные штыки.

В напряженной тишине послышалась команда. Колонна четко притопнула и – раз-два – встала. Первая шеренга раздалась, пропуская вперед солдата.

– Да это же Голубев! – воскликнул, приглядевшись, Чижов. – Это же делегат солдатский. Нашего полку прибыло!

Солдат подошел к не убранному еще со вчерашнего дня ящику-трибуне, ловко взобрался и повернул к притихшей толпе веселое раскрасневшееся лицо.

– Товарищи рабочие! Мы, солдаты снарядного завода, прибыли, чтобы примкнуть к вашим революционным рядам…

Неистовое «ур-р-ра-а-а!!!» прервало его. В этом ликующем кличе сказалось все – и облегчение после недавней тревоги, и радость единения, и неведомое прежде, непривычное ощущение своей неодолимой силы.

Когда затихли, солдат продолжал:

– Мы примыкаем к вам, потому что мы такие же рабы самодержавия. Я заявляю вам от лица этой массы, одетой в серые шинельки… Нас здесь восемьсот штыков… Нашего брата посылали на позиции, нам говорили: «Иди и защищай отечество». Мы шли и защищали… Так я заявляю, что с этой винтовкой, – тут он потряс своей трехлинейкой, – да, с этой же винтовкой солдат может защищать не только свое отечество, но и свою революцию!

И снова неистовый, ликующий, долго не смолкающий клич над площадью.

Иосиф кричал «ура» вместе со всеми. Казалось, не хватит голоса, не хватит дыхания… Он оглянулся, увидел рядом с собой столько знакомых лиц. Вот пенсне чубатого Чижова. Кольман в заячьей ушанке. Мурзов, курносый, ясноглазый, весь в движении… Не выдержал Иосиф, полез на ящик, с которого только что соскочил солдат.

– Товарищи! Прекрасные слова сказал с этой нашей трибуны товарищ Голубев. Мы верим, что так же думают и все явившиеся с ним солдаты. Мы приветствуем их в наших революционных рядах!

Взглянул на суровый, однотонный солдатский строй – увидел веселые зубы на обветренных лицах. Хватанул холодного воздуха, продолжил:

– Обреченная мировая буржуазия втравила трудящихся в кровавую бойню. Как говорится, мертвый хватает живого. Но что дает нашему брату война? Ничего, ровным счетом ничего! Кроме гибели и разорения. А что она дает эксплуататорам? Новые прибыли! Вот почему наша революция должна быть направлена против войны, против тех, кто жиреет на крови народа!

– Верно! – откликнулись голоса из солдатских рядов.

– Так точно!

И чей-то истеричный взвизг:

– Поражения России желаешь?! Христопродавец!

– Не поражения России! – загремел Иосиф, его синие глаза сверкнули. – Не меньше, чем тебе, крикун, мне дорога Россия! Не ее поражения… А поражения ее правителей, которые меньше всего заботятся об интересах своего народа. Их заботит только собственное сверхблагополучие. Они, нынешние правители России, хуже всякого внешнего врага…

– Уж это точно! – снова поддержали солдаты.

– И еще, товарищи! – Голос Иосифа срывался, но его слушали. – Наши классовые враги рассчитывают перессорить меж собой рабочих разных стран. Они хотят заставить нас убивать друг друга и не трогать тех, кто паразитирует на нашем труде. Втравливая нас в эту бойню, они рассчитывали, что тем самым обеспечат свою безнаказанность, а нас обескровят и еще туже скрутят. Они просчитались! Народ, получивший в свои руки оружие, теперь знает, против кого это оружие направить!

И снова «ура!». И новые ораторы на ящике-трибуне.

Невесть когда и откуда появившийся духовой оркестр грянул «Марсельезу». Как только не примерзнут губы трубачей к холодной меди? Знать, живое дыхание сильнее последних морозов…

Под музыку, вместе с солдатами, двинулись в город.

Устали трубачи – зазвучала песня:

 
Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томи-ил,
Черные дни минова-али,
Час искупленья пробил!
 

Иосиф пел вместе со всеми. И думал: «Да, час искупленья пробил, но нелегкая борьба еще впереди… Надо уметь радоваться и надо уметь не терять головы от радости. Чтобы не загубить дело недопустимой беспечностью».

Теперь шагали по Думской улице, к Базарной площади. И увидели, что навстречу бежит, размахивая револьвером и шашкой, старик в мундире. Когда приблизился, узнали урядника Дубровицкого, прозванного Домовым.

– Господа! – кричал он, задыхаясь. – Господа! Я старый дуралей!.. Тридцать лет служил государю верой и правдой… А теперь… теперь я отказываюсь! Вот мое оружие, господа, возьмите…

Слезы текли из его воспаленных глаз – быть может, от мороза, у стариков такое часто случается.

Шедшие впереди депутаты, добродушно усмехаясь, приняли у Домового револьвер и шашку.

– А мне куда же теперь? – спрашивал разоруженный урядник, не заботясь утереть слезы. – А как же я, господа?

– Пристраивайся, – посоветовал кто-то весело. – К колонне нашей пристраивайся, с нами не пропадешь!

– Слушаюсь! – ответил вполне серьезно растерявшийся старик и поспешил в хвост колонны.

Свернули с улицы за угол на площадь, выстроились перед фасадом побеленного двухэтажного здания, где помещалось полицейское управление. Впереди – с оружием на изготовку, позади – безоружные.

У парадного входа стоял в безнадежном одиночестве старший городовой Карасев, при кобуре и шашке. На шинели – кресты, то ли впрямь за ратные подвиги, то ли… Этого в колонне помнили многие, не только Иосиф. Зароптали, не суля давнему знакомцу ничего доброго. Иосиф сжал кулаки и, обращаясь не только к другим, но и к себе самому, в который раз предупредил:

– Выдержка, товарищи, революционная выдержка!

Из первой шеренги вышли трое – один посередине с наганом, двое по бокам с винтовками наперевес – и направились к городовому:

– Сдавай оружие!

Карасев как окаменел. Подкрученные усы бурели на побледневшей физиономии. Так и не шевельнулся, пока снимали с него портупеи, отстегивали шашку и – заодно уж! – сорвали погоны и награды, бросив их небрежно под ноги, на истоптанный снег.

В окне полицейского управления тем временем открылась форточка, оттуда потянуло белым паром. За побеленными морозом стеклами не видать было, есть ли там кто внутри. Но не сама же форточка открылась.

– Эй, там! – крикнули из колонны. – Сдавайтесь!

Никакого отклика.

– Сдаетесь или нет? Последний раз спрашиваем!

Молчание.

– Слушай команду, товарищи! Приготовиться к штурму!

И тогда из форточки раздались голоса:

– Сдаемся!

– Сдаемся!

– Сдаемся! Сейчас все выйдем…

Двери парадного растворились. Первым в них показался уездный исправник Цветков – собственной персоной. За ним – околоточный надзиратель Зубков, следом – городовые, стражники…

– Господа! – заявил с порога исправник. – Мы верно служили царю и отечеству. Мы готовы так же верно служить народу и отечеству. Мы приветствуем демократическую революцию и примыкаем к народу.

– Оружие сдавайте!

– Извольте, господа, извольте…

Все оружие подольской полиции было тотчас сдано рабочим. Беспрекословно. Без единого выстрела.

У Иосифа отлегло. Неудержимо захотелось сделать что-нибудь этакое, озорное. Незамедлительно! Умял в ладонях плотный снежок, швыркнул в свисающую с карниза сосульку – попал, сшиб.

– Мальчишка! – засмеялся Чижов и – чего от него уж никто не ожидал – запустил снежком в Иосифа…

Над Подольском, над Москвой, над Петроградом, над вознесшимися к небу дворцами и храмами, над вросшими в землю избами и хатами, над зарывшимися в землю дивизиями, над всею необъятною Российской империей ветер – пока еще студеный, но все-таки уже весенний – разносил, вперемешку с последними снегами, нечто прежде неслыханное:

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, господу богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.

Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно с славными нашими союзниками может окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России сочли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть…

Да поможет господь бог России.

Николай.

2-го марта 1917 года, 15 часа, в гор. Пскове.

Скрепил министр императорского двора Фредерикс».

– Бо-оже, от царя храни-и!

– Не кощунствуй, дур-рак! В зубы дам!

– А пошел ты…

6. КАРЬЕРА МУРАВЬЕВА

Оно конечно, плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом. Иные, бывало, все же умудрялись пройти долгий и нелегкий путь от солдата до маршала. Известно также, что «маленький капрал» скакнул – с непревзойденной скоростью и дерзостью – в великие императоры. Такое, согласитесь, не часто случается.

Что же касается капитана Муравьева, то в императоры он покамест не торопился. Тем паче, что столь высокий титул в России только что был… ну, мягко говоря, упразднен. И все же… А складывалась карьера Михаила Артемьевича Муравьева поначалу хотя и не как у большинства, но как у многих.

Он не принадлежал ни к одной из ветвей многовекового родословного древа дворян Муравьевых, давших российской истории немало представителей, одни из которых прославились верноподданнейшими чувствами, а другие, напротив, делами крамольными. Выходец из крестьян Костромской губернии, Михаил Артемьевич стремился во что бы то ни стало вырваться из своего круга, пробиться в «верха». Удалось поступить в духовную семинарию. Окончил ее успешно, однако какого-либо призвания к миссии священнослужителя в себе не ощутил – влекло иное, мирское, суетное. Вместо рясы надел мундир с погонами и за год до начала нового, двадцатого века вышел из стен Казанского юнкерского училища – теперь не серым крестьянским сыном, а блестящим представителем офицерского состава. Позднее – после службы в 1-м пехотном Невском полку – он вернется в знакомые стены родного училища уже в должности курсового офицера.

Двадцати четырех лет от роду Муравьев принимает первое боевое крещение на сопках далекой Маньчжурии, проявляет себя не трусом и спустя несколько лет попадает на германский фронт уже бывалым, обстрелянным. Фуражка набекрень, грудь в боевых наградах, румяные щеки выбриты, усики подстрижены, темные глаза сверкают отвагой – за таким «отцом-командиром» солдаты пойдут без опаски. Дамы млели, заглядываясь на «душку-военного». Мальчишки пытались подражать его походке и жестам. Господа офицеры отдавали должное доблестям бравого капитана Муравьева и принимали к сведению исключительную вспыльчивость его характера, подозревая в ней проявление столь нередкой на Руси примеси южных кровей, но многое прощали, поскольку забияка был отходчив и умел грубоватой армейской шуткой внезапно разрядить им же только что накаленную атмосферу.

Таким и застал нашего капитана год семнадцатый. Что и говорить, не все русские офицеры одинаково восприняли происходящее. Ну, а Муравьев?

Живым и гибким рассудком, всей своею темпераментной душой он, удивляя многих однополчан, принял революцию не только безболезненно, но даже, можно сказать, с энтузиазмом. Что тут сыграло роль? Подсознательное ли влечение к новым веяниям, осознанное ли упование на открывшиеся возможности проявить себя и выдвинуться в изменившихся обстоятельствах? Пожалуй, и то и другое. Сам Муравьев не утомлял себя чрезмерно подобными вопросами. Не было времени для самоанализа и рассуждений, настала пора решительных действий, и упустить такой момент было бы, с его точки зрения, попросту непростительно.

Он только успел подумать о том, что если капитан Бонапарт в переломном и решающем для себя тысяча семьсот девяносто третьем году предавался бесплодным переживаниям, сомнениям и колебаниям, он не взял бы Тулона и не был бы тут же произведен в генералы. И более столетия спустя никто, в том числе и капитан Муравьев, не вспоминал бы о Наполеоне-генерале, Наполеоне – первом консуле, Наполеоне-императоре…

Теперь солдаты не столько воевали, сколько митинговали. Капитан Муравьев – всегда с ними. Сегодня капитан, а завтра – кто ведает?.. Революции нуждаются в полководцах и рождают полководцев. А полководец без войска, как известно, пустое место, дырка от бублика. Значит, надо быть заодно с солдатами. Но разумеется, без панибратства.

– Солдаты! – обращался он к ним. – Вы меня знаете, и я вас знаю. Вы храбро шли на смерть, когда я вынужден был посылать вас навстречу смерти. Посылать и вести! Да, вы знаете, ваш капитан сам шел вместе с вами и не прятался за ваши спины. А сегодня всем нам засветил пробившийся сквозь мглу порохового дыма яркий луч великого солнца свободы. Наши души переполнены, ищут выхода в горячем, идущем от сердца слове. Никто не имеет права, никто не смеет лишать солдатскую душу голоса. Да здравствует право голоса! Пусть каждый говорит так же смело, как смело шел он в штыковые атаки.

Солдаты говорили. Впервые в истории русской армии говорили вволю, без опаски. Неумело и яростно. И капитан Муравьев не оставался в стороне от разговора.

– Люди от пули гибнут, – гудел неторопливым шмелем сумрачный бородач в потертой папахе. – А кони с голодухи дохнут. На дохлых конях снарядов не подвезешь. А нету подвоза снарядов, то нечем заряжать орудия. Вот отчего молчит артиллерия. И мы, пехота, идем на немца без артиллерии. Идем не на выбритые позиции противника, а на собственную верную погибель. Одно остается – заройся в землю, как крот…

– Не только от немца гибнем, братцы! Вши нас губят, совсем заели. Не только у коней ребра торчат. Мы вроде тоже жирков не нагуляли. Два фунта хлеба и то не каждый день, и то с соломой…

– А откуда хлебу взяться, ежели сеять его и нечем и некому? Из дому вон пишут, мужиков на селе вовсе не осталось. Три года толчемся здесь, конца-краю не видать…

– По домам пора! Землю поделим да засеем, тогда и хлеб на Руси будет.

– Говорят, в самом Питере и то голодно.

– Кому голодно, а кому и сытно, – заметил изможденный солдат с лицом шинельного цвета. – Толстопузых на нашу шею везде хватает. Была бы шея, а хомут найдется! Я бы всех этих… которые на учетах скрываются да в штабах и канцеляриях… всех бы в окопы загнал нам на смену. Пускай порастрясли бы жирок-то. Это ихнему брату, может, война нужна, а мы навоевались, будя!

– Ты что же это мелешь, дядя? Разве они, жирняги эти, удержат немца? Россию загубить желаешь?

– Да хватит стращать нас немцем! – огрызнулся тот. – Свои паразиты хуже всякого немца. Ихняя Россия пущай себе гибнет, а мы свою, новую, построим. И соблюдем. Без них! Не впереди наш враг, а позади, в тылу…

– А ты не большевик ли часом? – вмешался Муравьев, чувствуя, как исподволь поднимается в нем гневный протест против этой явно затянувшейся болтовни.

– Нет, господин капитан, не большевик я. Фронтовик я.

– Фронтовик, говоришь? – Муравьев уперся в солдата загоревшимися глазами, злобно оскалился. – Так и я, между прочим, не тыловая крыса! И я тебе так отвечу на такие речи… Перед лицом собравшихся здесь солдат, боевых моих товарищей… Отвечу! Не знаю, большевик ты или кто там еще. Но дезертир и провокатор, это факт! Расстрелять бы тебя, сукиного сына, за такие речи…

– Полегче, ваше благородие! – предупредил чей-то недобрый голос. – Теперича не царский прижим.

– Что-о? – Муравьев вскинул подбородок. Но тут же почуял, что надо иначе. Как в бою: делай не то, чего ждет от тебя противник. Солдаты возбуждены до крайности, они ждут от него привычного офицерского окрика – и тогда… Нет, их надо ошарашить чем-нибудь этаким…

И он ошарашил. Внезапной снисходительной усмешкой. Негромким, почти ласковым голосом:

– Во-первых, никакое я не благородие. И никакой не господин. А просто гражданин. Или товарищ, как кому больше нравится. Эх, братцы, не привыкнем никак!.. А во-вторых, посудите сами. Толковали вы тут верно, насчет всяких безобразий. Ведь я, братцы, отчего взвился? Что мне душу взбаламутило? Заявление, будто враг не перед нами. Но скажите на милость, разве германцы увели свои войска? Ушли с наших исконных земель? Не стреляют больше в нас, а? Разве они скинули своего Вильгельма, как мы – Николая?

Солдаты притихли растерянно, внимали непривычным речам. Муравьев же, тотчас приметив перелом и ощущая знакомый сладкий вкус успеха, продолжал все горячей и громче:

– А знаете ли вы, братцы, что кайзер Вильгельм Второй – мать его так и этак! – еще в пятом году помогал Николаю Кровавому удушить первую русскую революцию? Что ж, давайте покинем наши позиции? Завтра же! Откроем фронт, и – кто куда, по домам, к бабам на печки? Откроем фронт, откроем дорогу немецким дивизиям, дадим Вильгельму возможность удушить и потопить в морях крови новую русскую революцию? Что? Думаете, он не посадит нам на шею ничтожного Николашку с его немецкой супругой? Здесь один из вас верно сказал, что была бы шея, а хомут найдется… И насчет царского режима было тут сказано. Так вы снова желаете его, так, что ли? Этого желаете вы? Что молчите? Язычок проглотили? Хотите пособничать Вильгельму и Николаю? Отвечайте!

– Да что вы, госпо… гражданин капитан? Да кто из нас такое говорит?

– Кто? – Муравьев вытянул руку в сторону давешнего солдата с серым, как шинель, лицом. – Вот этот! Большевик он или меньшевик, шпион немецкий или просто дурак, сами разберетесь, без меня. А я говорю, как думаю. Свобода слова – она для всех. И если вам отныне дозволено свободно высказываться от всей души и чистого сердца, то отчего же мне нельзя?

Некоторые засмеялись, отзываясь на последние слова. Шутник капитан! Но кто-то возразил, упрямо и без робости:

– И все же согласитесь, гражданин капитан, что и в тылу у нас врагов не счесть.

– До черта их в тылу! – согласился Муравьев. – Думаете, не знаю? Знаю. Но великая русская демократическая революция покончит с этими врагами, со всеми до единого! Для того она и свершилась. Для того и существует новая, народная власть…

– А нам отсель не видно, какая она, та власть. Народная или не народная.

– Точно! Может, хрен редьки не слаще.

– А мы здесь прозябаем без толку! Вся Россия нас худо-бедно, однако кормит да одевает. Кто мы есть? Были хлеборобы, стали хлебоясть…

– Хлебоясть, говоришь? – Муравьев снова не выдержал, вмешался. – А кто же будет Россию от врагов оборонять – и от германцев, и от доморощенных, тыловых? Только армия, больше некому! А вы… вы что же предлагаете! Распустить армию?

– Так ведь… как нам-то быть прикажете?

– Не прикажу, а разъясню, – маневрировал Муравьев. – Будем зорко следить за правительством, с винтовкой в руке. Где надо – поддержим. А в случае чего… скажем свое весомое армейское слово! Но и о германце не забывать. Ибо, повторяю, впустим германца – никакими своими внутренними делами заняться не сможем.

И тут – надо же, бесстрашный и настырный какой! – снова выскочил все тот же изможденный солдат с серым лицом. И опять за свое:

– Хватит стращать нас немцем, будя! Немец, он такой же крестьянин и такой же рабочий. Только лопочет по-своему да обмундирован иначе. И дел у него дома не меньше нашего. И кайзера своего он, глядя на нас, тоже скинет, дайте срок. И не полезет к нам тогда немец, своими заботами займется. А нам с вами тоже Босфоры и Дарданеллы ни к чему. Россия и без них велика…

– Велика Федора, да дура!

– Не обзывай Россию, прикладом схлопочешь!

Муравьев теперь помалкивал, не вмешивался больше, слушал перебранку. Выжидал. Выждать подходящий момент и затем решительно действовать – вот его тактика, в бою, в полемике, в политике. Выждать и действовать! В такой тактике – гарантия успеха.

Солдаты продолжали митинговать и спорить.

– А я так понимаю, что надобно держать фронт, но в наступление не ходить. И требовать от Керенского, чтобы добивался замирения. А нет, так пускай сам в окопы идет.

– Керенского не трожь! Он жизнь готов за народ отдать! Он сам говорил, что на фронт пойдет…

Последние слова наивного солдата несколько развеселили Муравьева, даже не успел сдержать улыбки: представил себе фигуру Керенского в рукопашном единоборстве с рослым германцем. Ему доводилось видеть Александра Федоровича, когда тот прибыл на их участок фронта. «Вождь революционной армии» оказался одновременно и сдержанным и порывистым. Муравьев и сам был таков, потому и почувствовал, и понял этого человека в модном френче и галифе, с нездоровыми глазами и короткой стрижкой. Близкого по духу человека всегда легче почувствовать и понять. Пожалуй, надо будет при первой же возможности обзавестись таким же френчем и подстричься так же – под ежика… А жестами новый вождь напоминал Наполеона, хотя в остальном, особенно внешне, был совершенно иным. Получится ли из него российский «первый консул»? Время покажет… Говорил же Керенский складно и зажигательно – юрист как-никак! Этому можно у него поучиться.

Таково было впечатление при той встрече. Вспомнилось, как, вдохновленные пламенной речью, несколько офицеров подхватили Александра Федоровича, понесли на руках. Муравьев на миг испытал желание принять участие, но увидел, что места для него там не осталось, а бежать пристяжным или где-то в хвосте ему претило. Вот и наблюдал ту весьма трогательную сцену со стороны. Несомый офицерами Керенский улыбался, приветственно махал фуражкой. При том одно лишь покоробило Михаила Артемьевича: как не по-военному держал в руке свой головной убор новый кумир войска российского. Но покоробило всего на миг. Ибо вспомнил, что даже знаменитый византийский император Юстиниан Великий самолично ни разу меча не поднял, однако немало земель завоевать сумел. Потому что был у того императора такой полководец, как Велисарий.

Сей исторический экскурс породил в душе капитана Муравьева мысль предерзкую: а отчего бы не быть и при Керенском кому-то вроде Велисария? Так сказать, верный меч в руке российской революции… И чем не подходит для подобной миссии такой вояка, как Муравьев? Для начала…

Оказалось – подходит, вполне подходит.

Прошло совсем немного времени, отшумели первые солдатские митинги, ушли с фронта первые толпы дезертиров, а к фронту по всем дорогам России зашагала новая ратная сила, на которую решил опереться Керенский, – добровольческие ударные батальоны.

Шли по мощеной улице провинциального городка, мимо одноэтажных домишек под высокими зелеными деревьями, разнокалиберные добровольцы в неизношенных гимнастерках и фуражках – только что со складов, – через плечо скатки. Шли беспечно и нестройно, неся чуть перекосившийся плакат:

«Товарищи!!

Присоединяйтесь в наш «Баталион смерти» спасать свободную Россию!»

А по проспектам Петрограда чеканило шаг, не уступая строевой выучкой царским гвардейцам, совсем новое, небывалое в российской истории воинство: «Женский батальон смерти», личная гвардия Керенского, в состав которой он сам был зачислен «почетным ударником». То ли не приняли во внимание мужеский пол зачисленного, то ли припомнили кстати строку из песни: «Восемь девок – один я…» Бравые воительницы шагали слаженно, как в кордебалете, поднимая стройные ноги в сапогах и обмотках, дерзко вздернув нежные подбородки, в лихо сдвинутых фуражках на коротко остриженных головках. Новенькие гимнастерки до предела стянуты ремнями, на иных вскоре закрасуются Георгиевские кресты, а на иных расплывутся кровавые пятна… Здесь, в одном строю, в одинаковых одеждах, под строгим командованием прапорщика Бочкаревой шагали наивно-романтические выпускницы женских гимназий и грубовато-циничные жрицы любви. Им, несостоявшимся женам и матерям, объединенным патриотическим порывом, но таким несовместимо разным, предстояло уживаться под одной казарменной крышей, в одних палатах и окопах… Было что-то противоестественное в этой доведенной до абсурда эмансипации…

Шагали и шагали к фронту добровольцы-ударники, батальон за батальоном.

А по тыловым городам двигались в четком строю юнкера-манифестанты, неся плакаты «Война за свободу до победного конца!»

О какой, собственно, войне речь в данном случае? Понимай как знаешь…

Выслушав всевозможнейших ораторов, рвал на себе гимнастерку вконец запутавшийся Митрохин:

– Чего на войну взъелись? Через войну я, можно сказать, в разум вошел. А тут, окромя вшей, шпиены развелись. Мутить нашего брата? Агличанин и хранцуз с нами, мериканцы за нас. Вот она, победа, поднажать только и – сомнем немца! А вы – нам нож в спину? Вильгельму спасаете от штыков русских? Долой шпиенов!

Но почему-то помалкивал угрюмо ефрейтор Фомичев, прежде такой словоохотливый. И – что удивительнее всего – подошел к Митрохину на своих гнутых ножках подпоручик Лютич, алея революционным бантом, взглянул небывало ласково и сказал так, чтобы всем было слышно:

– Молодец, Митрохин! Молодец, солдат! Лучше всех высказался. И если было когда что не так меж нами… то не со зла я, поверь! То треклятый царский режим калечил наши души.

Митрохин глядел на подпоручика, на его алый бант и бестолково моргал светлыми ресницами.

…А из глубины России движутся к фронту все новые и новые ударные батальоны. Вот она, свежая сила, идущая на смену переутомленным и разлагающимся фронтовым частям, реальная вооруженная сила, на которую можно рассчитывать и опереться в любом наидерзновеннейшем политическом мероприятии! Такие мысли будоражили неугомонного Михаила Артемьевича Муравьева, который будет вскоре назначен председателем «Центрального исполкома по формированию революционной армии из добровольцев тыла для продолжения войны с Германией». За особые заслуги в формировании ударных батальонов и в борьбе против разлагающих армию антиоборонческих настроений Керенский присвоит капитану Муравьеву звание подполковника.