Текст книги "Ньютон"

Автор книги: Борис Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

И вместе с тем философия Ньютона – это прежде всего философия непрерывности, потому что ньютоновский подход к дифференциальному и интегральному исчислению не укладывается в рамки математики и является общей теорией бытия и познания.

Что подразумевается здесь под «рамками математики»? Эти рамки понимали по-разному. Как уже отмечалось, в древности геометрические истины казались онтологическими. Представление о математике как о строго логической и вместе с тем полу эмпирической науке создавало иллюзию чисто логического постижения мира. Но по существу в античном взгляде на математику и физику в еще недифференцированном, гибком виде содержались основы сформулированных впоследствии концепций. В классической науке математика отделилась от физики и потеряла онтологический характер. Это отражено в известной формулировке Бертрана Рассела: математика – наука, которая не знает, о чем она говорит и правильно ли то, что она говорит. Неклассическая наука, создавшая физическую геометрию, которая рассматривала гравитационное поле как изменение геометрических свойств пространства, вернулась к античному представлению об онтологической ценности математики, но уже без иллюзии чисто логического постижения истины. Сейчас математика знает, о чем она говорит – она говорит о мироздании; она обладает гносеологической ценностью, потому что ищет истину, и онтологическим содержанием (является учением о бытии), потому что ищет истину.

Если подойти к математическим трудам Ньютона, учитывая поиски истины, представление об онтологической ценности математики, об анализе бесконечно малых как о теории бытия, то это определит несколько иной по сравнению с обычным интерес к сопоставлению трудов Ньютона и Лейбница как создателей дифференциального и интегрального исчислений. Это имеет некоторое отношение к длительному спору о приоритете, начавшемуся еще при жизни обоих мыслителей. Проблеме приоритета в ньютониане уделено еще большее внимание, чем отношению племянницы Ньютона к Монтегю или даже знаменитому яблоку. Случай с яблоком в отличие от, по-видимому, довольно благополучного романа мисс Катерины Бартон вызывает некоторые вопросы и сейчас: связь сенсуального впечатления с физической интуицией продолжает быть существенной проблемой. Что же касается спора о приоритете в создании дифференциального и интегрального исчислений, то он, как уже говорилось, имеет и собственно «неприоритетную» сторону. Спор о приоритете в открытии предполагает ответ на вопрос: в чем все-таки состояло открытие? Нас интересует здесь одна сторона этого вопроса – выяснение того вклада, который внесло открытие Ньютона и Лейбница в развитие представлений о бытии в целом.

Античные парадоксы непрерывного движения являются далекой предысторией анализа бесконечно малых как онтологической концепции. Зенон сформулировал свои апории для обоснования теории бытия, теории субстанции элеатов. Логическая коллизия стрелы, которая не может достичь цели_; Ахиллеса, который не может догнать черепаху, и т. д. – это доказательство несубстанциальности движения, неподвижности бытия. Классическая наука в значительной мере вышла из гераклито-зеноновской коллизии, коллизии движения и неподвижности. У нее были предшественники, начиная с Эвдокса и Архимеда. Но у Ньютона и Лейбница выход из указанной онтологической коллизии был различным. Лейбниц исходил из иерархии дискретных частей материи. Поведение низшего звена иерархии он считал несущественным для закона, управляющего поведением высшего звена: движения песчинки несущественны для судеб горы. Это была линия континуализации, которая в XIX в. вела от атомистики, от кинетической теории материи к макроскопической континуальной термодинамике. Ньютон был ближе к представлению о бесконечно малой как о переменной величине, стремящейся к пределу. Что означает такое различие для онтологической проблемы? Лейбниц исключал проблему непрерывной протяженности для микрочастицы, ведь непрерывная протяженность, если ей придать физический смысл, означает непрерывную делимость. Любое звено атомистической иерархии может рассматриваться как неделимое, для этого нужно только перейти к более высокому звену иерархии. Позиция Ньютона была иной. Он строил атомистические гипотезы, но они оставались в сфере условных кинетических моделей. В однозначной, канонической части картины мира фигурируют флюксии и флюенты, которые служат обобщениями скоростей и ускорений. Тем самым решается фундаментальная апория бытия: прошлого уже нет, настоящее – нулевая по длительности грань между тем и другим. Выходом из этой аннигиляции бытия (связанной с апориями движения у Зенона) было не дифференциальное и интегральное исчисления, а дифференциальное представление о движении от точки к точке и от мгновения к мгновению. Оно было выходом и из апории тождественности, сформулированной гораздо позже. Здесь математика также служит отображением бытия, и апория иллюстрирует онтологическую ценность математики. Под апорией тождественности мы подразумеваем основную мысль Эмиля Мейерсона, высказанную и развитую в ряде его философских и историко-научных трудов. Она очень хорошо выражена Луи де Бройлем в предисловии к посмертному изданию «Essais» Мейерсона. Рациональное постижение мира, говорит де Бройль, основано на сближении объектов природы: мы находим среди них столь близкие, что возникает возможность ввести общие понятия. «Но поскольку Вселенная несводима к пустой тавтологии, мы должны включить в описание природы „иррациональные“ элементы, которые сопротивляются нашим попыткам отождествления» (37, VI—IX). Если результат действия ничем не отличается от причины, то, следовательно, в нем нет ничего, что бы уже не существовало, каждое мгновение тождественно предыдущему, время сливается в одно мгновение, и его поток исчезает. С этим связана тавтологичность, угрожающая математике: если то, что дедуктивно выведено, тождественно исходному условию, математика не может сказать ничего нового. Можно показать, что апория Мейерсона и апория тавтологичности в математике имеют одну и ту же природу и тесно связаны с апорией непрерывного движения (см. 12, 101—176).

Ньютон был первым, кто создал единую и достоверную теоретическую систему, которая решила парадоксы античной и средневековой мысли, вытекавшие из коллизии пребывания и движения. В центре научного объяснения мира у него оказываются дифференциальные законы, действующие от точки к точке. Это законы движения, включающие постоянную массу, они становятся основой тождественности тела самому себе. Понятия скорости и ускорения и связанные с ними законы становятся основой мировой динамической гармонии. Они не теряют смысла, когда тело находится в данный момент в данной точке, напротив, переход через каждое здесь-теперь гарантирует себетождественность тела, пребывание в здесь-теперь сохраняет предикаты движения, именно здесь определяются скорость и ускорение.

Отсюда – ответ на часто возникающий вопрос: какие идеи Ньютона были главными, кем он был в первую очередь – астрономом, оптиком, механиком, математиком?.. Из сказанного вытекает, что он был прежде всего математиком и главной его идеей было дифференциальное представление движения. Он был математиком в новом смысле этого слова, творцом математики как онтологической дисциплины, как основания картины мира. Можно сказать, что название главной работы Ньютона отвечает на вопрос о фарватере его творчества. «Математические начала натуральной философии» – здесь каждое слово – точный ответ на заданный вопрос. В этой работе еще не применены, а только сформулированы идеи анализа бесконечно малых, но динамические представления уже делают математику основой картины мира. Поэтому слово «начала» точно передает смысл книги и смысл научного подвига ее автора. И слово «философия» тут обосновано. В XVII в. происходит трансформация философии, не менее радикальная, чем трансформация математики. Философия опирается на достижения науки и поднимает их до уровня общего учения о бытии. Именно в этом смысле и можно назвать Ньютона философом и говорить о его философии. И конечно, это натуральная философия – не в том смысле, что она является натурфилософией (она даже противоположна натурфилософии), а потому что предмет ее исследования – естественная гармония бытия. Конечно, в такое определение главной идеи Ньютона не входит то, что было неглавным в его творчестве. Но для эпохи Ньютона не в меньшей степени, чем для других эпох, характерны наличие неглавных идей и их коллизия с главными.

Как согласовать такую коллизию с присвоением идеям Ньютона титула «классические»? По-видимому, и здесь существенно сочетание инвариантности и трансформации в истории познания. Выражения «классическая древность» или «классическое искусство» отнюдь не означают повторения канонов, которые стали бессмертными в архитектурных памятниках, скульптурах, поэмах и трагедиях Древней Греции. Сейчас речь идет, как и в эпоху Возрождения, о бессмертии, о продолжающейся жизни, о новых впечатлениях, чувствах и мыслях, которые внушали и внушают Венера Милосская или Ника Самофракийская. Аналогичным образом мы ощущаем бессмертие диалогов Платона или «Физики» Аристотеля. В целом античная культура вызывает прежде всего ощущение грандиозности того поворота в мыслях и чувствах людей, того расширения арсенала понятий, логических норм, фактических знаний, которые имели место в древности. Когда смотришь на статую Венеры Милосской, ее красота поражает прежде всего многообразностью, бесконечной многомерностью и вместе с тем единством образа. Это впечатление настолько интенсивно, что оно как бы берет в одни скобки все дальнейшее развитие цивилизации, как детство человека чарует нас обещанием, новизной, свежестью, тем, что нельзя повторить (см. 1, 12, 737—738).

Творчество Ньютона – это конец «бури и натиска» и начало органического развития науки. Поэтому, читая его главный труд, мы еще ощущаем ренессансную свежесть впервые высказанной мысли, но она уже уступает место «взрослой» уверенности в ее классической достоверности. Для современного читателя «классическая достоверность», да и сама классическая наука, стала приближением, законным в известных пределах, при определенных значениях физических величин. Современная наука и не претендует на то, чтобы стать когда-нибудь классической в традиционном смысле этого слова. Самосознание современной науки отнюдь не противопоставляет «ренессансные» и «ньютоновские» оценки.

Есть еще одна интегральная характеристика идей Ньютона, которая позволяет в наибольшей мере почувствовать связь трансформации и инвариантности в истории науки. Речь идет о так называемом механицизме ньютоновой классической картины мира. Уже в XIX в. была в значительной мере осознана безуспешность попыток сведения всех закономерностей, наблюдаемых в природе, к законам механики. «Диалектика природы» Энгельса была обобщением тех открытий в науке XIX в., которые продемонстрировали несводимость сложных форм движения к механическому перемещению. Но такая несводимость не отменяет связи сложных форм движения с механикой, с пространственным перемещением. Механика охватывает изменения пространства с течением времени, это четырехмерный аспект мироздания (три пространственные координаты меняются вместе с изменением времени). Именно это наиболее общее содержание механицизма, собственно уже не заслуживающее такого названия, не связанное однозначно с идеей сведения всех форм движения к механике, оказывается первым шагом развивающегося естествознания, идущего от трехмерной схемы бытия, от неподвижной схемы мироздания к движению, причем к движению все более сложному. Необратимость познания основана на необратимом усложнении картины мира, так же как необратимость времени в целом основана на последовательном усложнении объекта познания – мира. Определение времени, из которого вытекает его необратимость, «стрела времени», принципиальная невозможность тождества позже и раньше, основано на следующем. Если изобразить мироздание геометрической схемой, то оно окажется трехмерным, четырехмерным и, далее, n-мерным многообразием, причем число измерений n необратимо растет. Именно этот рост изображен в геометрической схеме (n + 1)-й координатой – временем. В классической науке идея необратимости времени была негативной, она основывалась на констатации растущей энтропии и перспективы тепловой смерти. В современной квантово-релятивистской теории необратимости времени – позитивное определение; идея необратимости основана, в частности, на некоммутативности квантовых процессов: измерение динамической переменной меняет другую переменную, поэтому возратиться назад, к тому, что было до измерения, невозможно (см. 14).

Познание мира также необратимо, оно отражает объективное бытие и создает все более сложную, многоплановую, многомерную картину мира. Усложнение картины мира сделало необходимой аналогию с абстрактным n-мерным пространством. Но об этом речь будет идти ниже. Такое усложнение является делом XVIII—XIX веков и еще больше XX века. В течение этих трех столетий происходило необратимое усложнение картины мира. Менялись частные теории, наука порой возвращалась назад, появлялись концепции, от которых впоследствии целиком отказывались, но фундаментальные идеи Ньютона развивались только в одном направлении: они конкретизировались и усложнялись в своих применениях, а когда наступило время их пересмотра, сохранились как законные в известных пределах аппроксимации. К этой судьбе ньютонианства мы и перейдем.

Глава IV. Судьба идей Ньютона в XVIII—XX вв.

предыдущей главе говорилось, что Ньютон сделал первый шаг на пути к последовательному и необратимому усложнению картины мира, которое в наше время нашло свое выражение в дальнейшем росте размерности пространства познания, в дальнейшей дифференциации знания, в поисках и находках все новых структурных единиц, все новых общих понятий. Посмотрим теперь, как механицизм XVII в. последовательно сменялся новой фундаментальной идеей. Речь здесь будет идти не о создании математического естествознания, а главным образом о значении творчества Ньютона для формирования стиля мышления, для развития культуры в целом.

XVIII век – век оживленной борьбы между картезианцами, влияние которых задерживало проникновение новых идей в континентальную Европу, и ньютонианцами. Однако эта борьба и само развитие науки в XVIII в. все более выявляли единство идей Ньютона и Декарта. Картезианство поставило вопрос, который оно не смогло разрешить: что же отличает тело от соседних тел, от окружающей среды? Этот вопрос объективно был адресован ньютоновскому динамизму – только наделение тел динамическими свойствами могло открыть дорогу атомистике и новым количественным понятиям. В то же время в системе Ньютона оставался нерешенным вопрос, чем же заполнено окружающее тела пространство.

Как повлияла физика Ньютона на соотношение картезианства и лейбницианства?

Она была основой их синтеза. Частицы, фигурирующие в физике Декарта, получили физическое бытие вместе с динамическими свойствами, отделяющими их от окружающей среды, от пустого пространства. С другой стороны, динамические, непротяженные монады Лейбница трансформировались не только в непротяженные атомы Христиана Вольфа. Хотя Лейбниц не считал протяженность субстанциальным свойством – он приписывал роль субстанции непротяженным монадам,– наука XVIII в. шла к концепции протяженных атомов. Классическая атомистика была синтезом декартовского, лишенного динамических свойств вещества и лишенных протяженности монад Лейбница.

Но ньютонианство смогло сыграть такую объединяющую роль, только когда оно стало философским направлением, когда его основные принципы были применены к исследованию самых различных рядов явлений. Такое философское обобщение физических идей Ньютона происходило в течение XVIII в. и влияло на науку не только через логические выводы из этих идей, но и через изменение общественной психологии, через распространение в мышлении людей презумпций естественного порядка, твердой каузальной связи между явлениями и зависимости изменений в природе и обществе от локальных актов. Для средневекового мышления ход событий определяется космическим провиденциализмом, предустановленной системой, чем-то принципиально интегральным. Представление о гармонии как о результате локальных импульсов характеризует психологию Нового времени. Трудно переоценить значение творчества Ньютона для формирования такой новой психологии; несомненно, именно через нее осуществлялась историческая связь идей, реализовалось воздействие идей Ньютона на новые области, хотя это, конечно, не исключало и прямого выведения новых физических концепций из трудов Ньютона. В процессе воздействия идей Ньютона на общественную психологию особенно важную роль сыграло творчество Вольтера. Не он один сделал «Начала» Ньютона событием истории цивилизации, но он сделал это в самой явной и прямой форме. Впрочем, не всегда в явной. Чтобы оценить роль Вольтера в распространении ньютонианского мировоззрения, нужно иметь в виду не только те выводы, к которым приходит французский философ, но и психологический эффект его исторических и философских трактатов, его поэм, эпиграмм, афоризмов, памфлетов, писем, т. е. нужно исследовать такую область, где исторические связи по своей природе не могут быть явными.

При сопоставлении с другими мыслителями XVIII в. Вольтер наиболее полно воплощает в своем творчестве те черты культуры, которые исторически связаны с классической механикой и механистической картиной мира.

Это относится даже к литературному стилю Вольтера. Французский литературный классицизм XVIII в. и английский научный, механический «классицизм» связаны не только тем, что они обозначаются одним и тем же словом в совершенно различных значениях. Нет, классическая механика была пронизана классицизмом в смысле претензии на однозначные и окончательно установленные принципы. Здесь несомненная аналогия с литературой. И не только аналогия. Абсолютное единодержавие некоторых норм – исходный принцип литературного классицизма. Вольтер опирался на этот принцип в своей научно-литературной программе. Классическая элегантность этих норм, сочетавшаяся с раблезианским нагромождением образов, сцен, эпитетов, сама была одним из результатов того мировоззрения, которое классицизм Вольтера должен был сделать и сделал достоянием поколений.

Подчеркнем, речь идет не столько о литературном классицизме XVIII в. вообще, достаточно пестром по своим истокам, формам и эффекту, сколько о классицизме Вольтера. Его эстетическая характеристика – сочетание раблезианской сенсуалистической многокрасочности с рационализмом. Но ведь именно в этом проявляется свойственный Новому времени стиль мышления о мире, во многом отвечающий классической механике, в которой Логос не уводит от Сенсуса, а ведет к нему и где основой научного мышления становится эксперимент – этот великий синтез логической рационалистической схемы и наблюдения, освобождающего логическую схему от усложняющего влияния сенсуальных деталей и придающего логике чувственно постижимый вид. Классицизм требовал от литературного языка рационалистической точности, он был в определенной мере отражением механики. Вспомним выдвинутое Декартом требование ясности языка – такая ясность была критерием реальности в механике гомогенных тел, неотличимых от геометрических объектов.

Ньютоновский динамизм означал попытку освободить механику от картезианской геометризации, от растворения дискретных тел в пространстве, попытку сочетать картезианскую «ясность» с однозначностью, но при этом осуществлялся тот же синтез – синтез абстрактной четкости образов с их сенсуальной содержательностью.

Что же касается основных идей Ньютона и их развития, то Вольтер в явной и резкой форме провозгласил деизм, который у Ньютона был лишь неявной тенденцией. Написанная Вольтером книга «Принципы философии Ньютона» в этом отношении имеет первостепенное значение. Она открывается главой о боге, что отнюдь не является теологическим привеском. Вольтер переходит от этой темы к проблеме пространства и здесь раскрывает то, что у Ньютона было неявным – связь между деизмом и понятиями абсолютного пространства и времени. Вторая глава заканчивается упоминанием о знаменитой дискуссии Лейбница с Кларком. Так же как и Ньютон, Кларк вопреки Лейбницу считал пространство исходным понятием, отнюдь не вторичным по отношению к понятию силы. Кларк утверждал, что пространство и время обладают объективным существованием и предшествуют материи, которая возникает в пространстве по воле творца. Вольтер в отличие от Кларка полагает, что материя вечна и представляет собой наряду с богом и пространством самостоятельную реальность. Именно такую концепцию Вольтер считал соответствующей действительному смыслу «Начал» и «Оптики». Французский философ рассматривает абсолютное время и абсолютное пространство как предикаты бога: пространство и время находятся вне мира взаимодействующих тел. На деле такая позиция открывала возможность изучать материальный мир без ссылок на божественное вмешательство и без обращения к понятию абсолютного пространства. Вольтер сделал ньютоновскую концепцию пространства и времени обоснованием деизма. В лице Вольтера деизм исходя из идей Ньютона, из классической механики пришел к следующей схеме. Бог создает исходные условия бытия и затем не вмешивается в его каузальную структуру. Но далее в пределах этого мира бог действует через установленные им законы.

Экстериоризация, выход идей Ньютона за рамки механики, в наиболее заметной форме происходит во Франции благодаря деятельности Вольтера и близких ему мыслителей. Здесь классическая механика стала явным элементом цивилизации. Маркс говорил, что французы цивилизовали английский материализм, придав ему темперамент и грацию (см. 1, 2, 144). В какой-то мере это относится и к одной из основ триумфального шествия материализма по континенту Европы – классической механике. У Вольтера она потеряла свой цеховой характер и стала светской. Это отнюдь не только характеристика формы, в которой распространялись сведения о классической механике, не только констатация ее салонного характера. Здесь несомненно выявляется некоторая существенная сторона самого содержания ньютонианства.

Это кажется парадоксом. «Начала» – апология математики и эксперимента, в науке они привели к триумфу того и другого. Казалось бы, все это очень далеко от содержания светских бесед в салонах XVIII в. Но достаточно открыть «Принципы философии Ньютона» или посвященные Ньютону и картезианско-ньютонианской коллизии места «Философских писем» Вольтера, и станет ясно, что ньютонианство, перешедшее через Ла-Манш и подвергшееся при таком переходе модификациям, внесло свой вклад в континентальную цивилизацию.

Можно провести некоторые гораздо менее четкие параллели между Ньютоном и другим великим мыслителем предреволюционной Франции – Ж. Ж. Руссо. Сопоставление этих имен кажется противопоставлением и только противопоставлением. Для общественной мысли XVII в. и в особенности XVIII в. имя Ньютона – символ разума, ставшего наукой и претендующего на высший авторитет в организации общественной и моральной гармонии, а имя Руссо – символ чувства, борющегося за свою автономию и взыскующего освобождения от всех культурных наслоений, исказивших нетронутое цивилизацией естественное состояние человеческого общества.

Казалось бы, трудно найти какие-то идейные линии, соединяющие антирационализм Руссо и систему Ньютона. Но присмотримся ближе к квалификации познания как зла, разрушающего естественное состояние человека. В естественном состоянии, которое Руссо отождествляет с отсутствием цивилизации, человек подчинен общим закономерностям природы. Цивилизация выделяет человека из природы, вводя в игру исторические, социальные закономерности. Для Руссо линия, отграничивающая зло от добра, совпадает с линией, разделяющей природу и человека. Природа – это целиком добро; то, что от человека, от цивилизации, от познания, – зло. В этом смысле идеи Руссо представляют собой апологию объекта ньютоновой механики и ограничение ее рационалистического метода, запрет переноса этого метода в область человеческих отношений, морали, истории.

Но в XVIII в. осуществлялся прямой перенос рационалистического подхода из физики в область человеческих отношений, ток от естествознания к общественной мысли, о котором писал В. И. Ленин (см. 2, 25, 41). Наиболее отчетливой формой такого тока было творчество Ламетри, Гольбаха и других французских мыслителей XVIII в., синтезировавших взгляды Декарта и Ньютона. Это поколение продолжило вольтерианскую трансформацию идей Ньютона. Французские материалисты XVIII в. проводили аналогию между естественным тяготением тел и естественным тяготением людей друг к другу. Но это не было простой аналогией. В отличие от Руссо они связывали идею естественного порядка в обществе с изучением естественного порядка в природе. Деизм, переходивший в пантеизм и прямой атеизм, в представление о человеке как о машине, универсализация механических канонов приводили к идее свободы в спинозовском смысле – в смысле подчинения субъекта своей внутренней природе.

На рубеже XVIII и XIX вв. происходит сложный процесс воздействия физических концепций Ньютона на общественную мысль. Деизм выполнил свою задачу – фактически освободил естествознание от ссылок на божественное вмешательство и в значительной мере освободил от этого социально-политические и этические концепции.

Основные общественно-политические теории этого периода исходят из презумпции: механика Ньютона – основа физического миропорядка, социальный порядок должен быть столь же однозначным и столь же естественным. А Сен-Симону и Ш. Фурье казалось, что превращение науки об обществе в физику общественного тела, в социальную физику, преобразование ее в часть учения о космосе, превратит человеческое общество в столь же упорядоченное целое, каким является физика космоса, основанная на механике Ньютона. Первоначально должно измениться представление об обществе, о человеке, о морали, о стимулах человеческого поведения. Но это только начало. Поскольку французские утопические социалисты были убеждены, что идеи правят миром, они полагали, что такое преобразование представлений об обществе приведет к реальному изменению общественной структуры.

В 1813 г. Сен-Симон написал свое «Всеобщее тяготение». В этой работе речь идет прежде всего о реформе философии и общественного сознания в целом. Закон тяготения должен стать основой философии просвещения – содержанием того, что воспитание вносит в умы. Для реализации интеллектуального, а затем и материального переворота Сен-Симон предлагает организовать философскую энциклопедию, призванную либо вывести всю совокупность известных науке явлений из уже сформулированного закона тяготения, либо, отправляясь от этих явлений, прийти к закону тяготения как к их единому источнику.

История должна стать наукой, а единственно позитивная наука, с точки зрения Сен-Симона, – это классическая механика вместе с астрономией и физикой. История по своей логической структуре должна приблизиться к небесной механике. Сен-Симон требует объединения усилий философов, историков и естествоиспытателей, которые должны создать новую философскую систему, представляющую собой распространение классической механики на всю область человеческих знаний.

Власть над миром, согласно Сен-Симону, должна быть передана Совету Ньютона – двадцати избранникам человечества, а духовная власть – трем академиям: академии наук, академии искусств и высшей из них – философской академии. Фантастичность этих проектов очевидна. Но они имеют более глубокую основу – веру в объединение науки на основе механики как учения об универсальных законах, к которым сводится каузальная структура мироздания.

Еще одно направление общественной мысли, отображавшее вышедшее за рамки естествознания влияние идей Ньютона, – учение физиократов. Термин «физиократы» означает буквально «сторонники власти физических закономерностей». Развитие идей Ньютона в духе деизма подготовляло идею «власти физических закономерностей». Когда в 30—50-х годах XVIII в. у Ф. Кенэ, сначала хирурга маркизы Помпадур, затем придворного врача Людовика XV, сходились Ж. Л. Д’Аламбер, Д. Дидро, Ж. Л. Бюффон, К. А. Гельвеций и А. Р. Тюрго, в салонных беседах – одной из форм развития научных идей в XVIII в. – «власть физических закономерностей» распространяли и на социальные явления. Во второй половине 50-х годов Кенэ начал публиковать в «Энциклопедии» свои экономические статьи, в основу которых была положена идея естественного порядка, единой закономерности, господствующей в природе и в мире человеческих эмоций и импульсов. Чем ближе эти импульсы к естественнонаучным законам, тем легче достижение общего блага – цели творения.

Работа Кенэ «Естественное право» показывает, какую фундаментальную роль играло понятие естественного права в обосновании учения физиократов и вместе с тем как тесно было связано это понятие с логической структурой классической механики. Согласно Кенэ, естественное право отличается от законного права своей инвариантностью: законное право меняется, естественное пребывает неподвижным, постоянным, абсолютным. Но почему оно неподвижно? Ответы Кенэ двойственны. Он нередко склоняется к концепции естественной морали, естественного нормального дохода и т. д., выводившей инвариантность этих понятий и норм из их божественного происхождения. Но в XVIII в. эта концепция постепенно уступает место другому объяснению инвариантности естественного.

Последовательное расширение области культуры, на которую прямо или косвенно воздействовали идеи Ньютона, приводило к известному обобщению кинетизма и динамизма. Вместе с тем оно подготовляло почву для новых философских концепций, для новых попыток охватить едиными онтологическими и гносеологическими конструкциями всю сумму получивших новый смысл естественнонаучных понятий и новых общественных идей. Немецкая классическая философия, подобно французскому материализму, в значительной мере была этапом обобщения идей Ньютона и созданной в XVII в. классической науки, которая в XVIII в. распространила свои критерии и стиль мышления на общественную мысль. Немецкая классическая философия в лице Канта была ответом на те вопросы (философские по своей сущности вопросы!), которые поставила система Ньютона.