Текст книги "Путешествие будет опасным"

Автор книги: Борис Стрельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Малолетние рабы

Мы были в южной части штата Флорида. Неподалеку от мыса Кеннеди, откуда американские астронавты совершали путешествие на Луну. Вокруг – безбрежные рощи цитрусовых деревьев. Зелеными волнами они сбегают с далеких холмов в долину. Деревья гнутся от тяжести золотистых плодов.

Мы ехали по Флориде день, второй и никак не могли пересечь зеленый океан. В одном месте мы нагнали странную автоколонну. Один за другим тянулись старенькие грузовики, держа путь куда-то на север. Некоторые машины были накрыты рваным брезентом. К бортам привязаны ведра, тазы, закопченные чайники. В кузовах, прижавшись друг к другу, сидели люди. Здесь были мужчины и женщины, пожилые и старые. Много здесь было подростков и детей.

Колонну замыкал маленький «пикап». Еще издали через заднее окошечко его кабины мы разглядели широкополую ковбойскую шляпу водителя. Какой-то длинный и узкий предмет перечеркивал квадратное окошечко и шляпу. Нагнав «пикап», Мы увидели, что это карабин, висящий на задней стенке кабины.

Мы обогнали автоколонну. Ее возглавляла полицейская автомашина, в которой сидели двое разморенных жарой полицейских. На борту машины была изображена шерифская звезда и изогнувшаяся дугой надпись: «Графство Палм-бич».

Кто в Америке не знает графства Палм-бич? Голубые волны Атлантики с мягким шорохом набегают на его песчаные пляжи. В тени широколистых пальм прячутся особняки. Это зимние дачи миллионеров.

Люди в грузовиках никогда не видели ни этих особняков, ни их хозяев. И хозяева особняков никогда не видели людей в грузовиках. А между тем они зависят друг от друга. Между ними существует невидимая связь. Ибо апельсины, грейпфруты и ананасы в хрустальных вазах, стоящие на коктейльных столиках в этих особняках, все эти цитрусовые, принесшие Флориде славу, а ее хозяевам – миллионы, выращены и собраны людьми, которые под конвоем полиции трясутся в стареньких грузовиках.

Люди в грузовиках – кочующие сельскохозяйственные рабочие. С наступлением уборочной поры они начинают кочевать «вслед за осенью». Они медленно движутся с юга на север вслед за урожаем, предлагая свои руки для сбора фруктов, ягод, бобов, лука, моркови, хлеба. В стареньких грузовиках их перевозят с плантации на плантацию, из одного района в другой. Их много, хотя никто точно не знает, сколько их. Говорят, что по всей стране их не менее двух с половиной миллионов человек.

Они живут в хлевах и пустых курятниках. Их лагеря спрятаны от посторонних глаз в глубине садов и на отдаленных фермах. Они отделены от внешнего мира колючей проволокой и вооруженной охраной. Многие американцы даже не знают об их существовании. И когда телевизионная компания Эн-Би-Си показала репортаж о жизни этих «забытых людей», это была сенсация. Сытая Америка была шокирована.

Снять этот репортаж было нелегким делом.

– Никогда не знаешь, что произойдет, когда в грудь тебе упирается ствол пистолета, – рассказывал режиссер телефильма Мартин Кэрр. – Человек, который угрожал убить меня, был хозяином лагеря кочующих рабочих в графстве Палм-бич. Он появился в тот момент, когда я разговаривал с одиннадцатилетним мальчиком о жизни в лагере. Хозяин сразу выхватил из кармана пистолет и закричал: «Убирайся к дьяволу, да поживей, если хочешь остаться живым!»

И все-таки телевизионным репортерам удалось многое узнать и многое показать телезрителям. Больше всего потрясают сцены с детьми.

Вот шестилетний мальчуган, работающий рядом со взрослыми на уборке урожая. Репортер беседует с матерью малыша. Она рассказывает, что вместе с ней работают трое ее детей, старшему из которых десять лет.

– По данным министерства труда, – говорит репортер, – на полях страны трудятся сейчас около 600 тысяч детей кочующих рабочих.

На экране хозяин плантации.

– Разве вреден ребенку свежий воздух? – притворно удивляется миллионер. – Разве плохо, что ребенок рядом с матерью?

Вот репортер старается «разговорить» угрюмого подростка. Тот хмурится, отворачивается от телекамеры. На вопросы отвечает неохотно. Школу бросил. Учиться некогда, надо работать. И вообще он школу ненавидит.

– Почему? – не отстает от паренька репортер.

Тот еле сдерживает слезы. Оказывается, в школе смеются над его одеждой, а другой у него нет.

– И вообще я законченный бродяга, вот кто я! – неожиданно зло говорит парнишка. Глаза его сверкают. Но это на одно мгновение. Губы его снова предательски дрожат, и он отворачивается.

Конец фильма потрясает. Репортер беседует с матерью, которой не хватает заработанных денег, чтобы накормить детей. Это тяжелый разговор. Но мать держится. Лишь время от времени смахивает ладонью слезы.

– Что чувствует мать, когда ее дети плачут от голода? – «дожимает» репортер.

Пауза. Долгая пауза. Мать сидит с каменным лицом. Кажется, что ее покинули все чувства. Но вот голова ее начинает клониться к столу. Она закрывает лицо руками и плачет в голос. Рыдания сотрясают ее…

– Мы могли сделать этот фильм в любом штате, – заканчивает ведущий, – но мы остановили свой выбор на Флориде, потому что сельскохозяйственный сезон там длится девять месяцев в году…

Однажды общественные организации штатов Огайо, Мэн, Калифорния, Орегон и Вашингтон предприняли расследование о детском труде в сельском хозяйстве США. Результаты этого расследования в форме доклада были переданы в конгресс. Главный вывод звучит так: «Эксплуатация детского труда в семидесятых годах XX века почти ничем не отличается от эксплуатации в прошлом столетии».

Четвертая часть всех наемных рабочих рук в сельском хозяйстве США – детские руки, говорится в докладе. В сезон сбора урожая клубники и бобов в штате Орегон детский труд достигает 75 процентов всей рабочей силы.

«Наемные сельскохозяйственные рабочие настолько бедны, – подчеркивают авторы доклада, – что им не остается ничего другого, как брать на поля вместе с собой даже малолетних детей. В сезон уборки урожая дети наравне со взрослыми работают от 10 до 12 часов в сутки».

Америка – богатая страна. И вот среди этого богатства вы вдруг слышите плач голодного ребенка. Но все ли слышат?

Однажды в корпункт «Правды» в Вашингтоне пришло письмо, подписанное известной американской актрисой Линой Хорн. От имени Национального комитета негритянских женщин она просила принять участие в сборе пожертвований для голодающих американских детей. По-видимому, комитет отправил тысячи таких писем в самые различные адреса. «Пожалуйста, – говорилось в письме, – пожертвуйте что-нибудь, сделайте ваш взнос сегодня. Голодные дети ждут вашего ответа».

«Я одна из тех, – писала Лина Хорн, – кто чувствует на себе вину за то, что в самой богатой стране мира миллионы детей, белых и черных, ежедневно страдают от голода».

Вместе с письмом в конверт была вложена брошюра, изданная Национальным комитетом негритянских женщин. Брошюра озаглавлена: «США, голод». Члены комиссии, составленной из врачей, учителей и женщин-активисток, рассказывали в брошюре о том, что они увидели в штатах Миссисипи, Алабама, Джорджия, Техас, Южная Каролина, Кентукки.

«Дети просыпаются голодными и ложатся спать голодными, – свидетельствуют члены комиссии. – Они плачут от голода. Вот что мы постоянно слышали, куда бы мы ни приезжали… Мы видели детей, потерявших в результате анемии всякую энергию и способность жить нормальной активной жизнью… В каждом штате, который мы посетили, мы встречали у детей явные признаки хронического недоедания, которое уже нанесло непоправимый ущерб детскому организму».

В брошюре приводится отрывок из репортажа журналиста Тома Тэйда, пишущего для газетного синдиката «Скриппс Говард». Репортер побывал в одном из уголков штата Джорджия и написал о том, что он там увидел.

«Консервные банки с пищей для собак очень популярны у многих покупателей из местечка Ноксвилл, – пишет журналист.

– Не подумайте только, что у нас много собак, – сказал мне хозяин одной из продуктовых лавочек. – Негры кормят этой собачьей пищей своих детей. Они смешивают ее с овсяной мукой. Это может показаться не очень вкусным блюдом, но, поверьте мне, это все же лучше, чем голодать».

…Я читал брошюру, и мне вспомнился один из залов американского конгресса, экран на стене, проекционный аппарат у противоположной стены. Здесь заседает сенатская комиссия, изучающая вопрос о голодающих в Соединенных Штатах Америки.

Сенатор Макговерн – председатель комиссии – ждет, когда рассядутся сенаторы.

– Начинайте, доктор, – обращается он к молодому человеку в роговых очках, который стоит у проекционного аппарата. Рядом с аппаратом на столе лежат стопки цветных слайдов.

Человек у проекционного аппарата – доктор Питер Чейз из Колорадского университета. По заданию сенатской комиссии он расследовал положение детей кочующих сельскохозяйственных рабочих в штате Колорадо.

– Я обследовал триста детей, – начинает свой доклад доктор Чейз, – и сделал триста снимков. Посмотрите на них, пожалуйста.

В зале гаснет свет. На экране появляется увеличенная цветная фотография малыша двух лет. И сенаторы ахают от неожиданности. Перед ними обтянутый кожей скелетик. Вздутый живот. Кривые ножки. Головка не держится на тонкой шее…

Меняется слайд. На экране девочка с заострившимся носом, с большими глазами и беззубым, как у старухи, ртом.

Снова меняется слайд в аппарате… И снова ахают сенаторы.

– Этому малышу четыре с половиной месяца, а весит он меньше, чем при рождении, – объясняет доктор Чейз. – У его родителей еще пятеро детей и нет денег на молоко даже для этого малыша. Обследовав его, я обратился в местную больницу. Произошел такой диалог:

– Спасите ребенка, – сказал я.

– Кто будет платить за лечение? – спросил меня администратор больницы. Я настаивал:

– Возьмите в виде исключения бесплатно.

– Не могу, – вздохнул администратор. – Если я возьму одного, завтра меня будет осаждать толпа матерей вот с такими же на руках.

Снова и снова доктор Чейз показывает сенаторам страшные слайды. Меняются лишь штаты, где они были сняты. Миссисипи… Огайо… Калифорния…

Чтобы сын не упрекнул отца

Судьба свела меня с ним в штате Нью-Гэмпшир. В мотеле наши комнаты оказались рядом. У него не работал телефон, он постучал в мою дверь, попросил разрешения позвонить, да так и остался у меня до полуночи.

Комната в мотеле маленькая. Я сижу на кровати, а он за столом. Время от времени осторожно гладит простреленную во Вьетнаме ногу. Над столом висит зеркало, и он то и дело поглядывает на себя в него. Много курит. Прикурив сигарету, спичку не гасит, а аккуратно пристраивает к бортику пепельницы и смотрит, как она корчится в пламени.

– Они появились, как всегда, неожиданно, – продолжает он свой рассказ. – Сперва я увидел, как мои парни улепетывают к опушке джунглей, а уж потом, оглянувшись, заметил партизан. Винтовка моя висела за спиной, а в руках у меня была зажигалка и ведерко с бензином. Я замешкался потому, что крестьянка вцепилась в меня и мешала поджечь ее хижину. Она плакала, кричала, и я никак не мог оторвать ее от себя. Рядом вопил ее сынишка лет восьми. Вот из-за них я и очутился под дулами партизан.

Все-таки мне удалось оттолкнуть ее. Она закричала еще страшнее, когда увидела, что я схватил ее сына и загородился им от пуль партизан. Я прижал его к себе рукой, в которой была зажигалка. Я пятился к опушке и плескал на мальчишку бензин из ведерка. Я плескал ему в лицо, на голову, он задыхался, а я кричал, что подожгу его, если они будут стрелять. Они не стреляли. Я пятился и пятился, а женщина ползла по земле за мной. Она больше не плакала, она молчала, но если бы вы видели ее глаза…

Он прикуривает и долго молча смотрит, как спичка в пепельнице превращается в согнутый обугленный скелетик.

– На опушке я отшвырнул ребенка и ринулся в джунгли. Только тогда они начали стрелять. Попали в ногу. Слава богу, наши парни были близко. На следующий день я уже был в госпитале на Гуаме.

В госпитале я много размышлял о жизни. Было время помыслить. О чем думал? Ну, прежде всего о том, за что я чуть не отдал свою жизнь во Вьетнаме. Признаться, я еще до ранения понял, что мы ничего там не добьемся. Нам внушали, что мы воюем против коммунистической агрессии, но ведь воевали-то мы против народа, а народ ненавидел нас как оккупантов. Они знали, что мы их людьми второго сорта считаем. Грязная, опасная и бессмысленная авантюра – вот что это было, а вовсе не «защита демократии». Знаете, я летчикам завидовал: бомбят из облаков и не ведают, что на земле творят, жертв своих не видят, совесть их не мучает.

Мне было восемнадцать лет, когда я во Вьетнам угодил. Что я понимал тогда? Ровным счетом ничего. До Вьетнама полгода наш батальон стоял на базе в Эфиопии. Как-то я спросил капрала: какого черта нам, американцам, нужно в Эфиопии? Капрал окрысился: «Не твоего ума дело, сосунок! Мы здесь мировой порядок охраняем. Полицейский не спрашивает, почему его посылают ходить с дубинкой по улицам Гарлема, хотя сам он живет в Бронксе». – «Значит, мы – международные полицейские?» – спросил я капрала. «А ты думал, что нас отправили за океан розы выращивать?» – передразнил меня капрал.

Ну, розы не розы, но должен же быть какой-то смысл в том, что увезли нас, сосунков, в чужие земли и вручили оружие? Вот до этого смысла я и пытался добраться, когда лежал в госпитале с простреленной ногой. И не один я. Были у меня об этом разговоры с соседями по койке, хотя не скажу, что все они разделяли мои взгляды.

Спрашиваете, были ли у меня друзья в морской пехоте? Были, конечно. Есть в морской пехоте хорошие ребята, но, откровенно говоря, сброда больше. Вы, конечно, знаете, что вооруженные силы США строятся по принципу добровольности. По существу, это армия наемников. Если уж не хватает добровольцев, тогда объявляется призыв. А кто добровольцы – известно: те, кто дома лишний. Безработные, малограмотные, не имеющие специальности. Не все, конечно, но большинство. Патриоты, вы спрашиваете? Ха-ха! Да они и слова-то такого не слышали. Они пришли в морскую пехоту работать. Понимаете? Работать. И за эту работу их кормят, одевают и неплохо платят. Вам сколько ваша редакция положила? Так вот наш капрал после десяти лет службы получал побольше, чем вы.

Я, между прочим, тоже добровольцем в морскую пехоту попал. Как бы вам объяснить? Я ходил в школу и хотел поступить в колледж. Но у отца были другие планы насчет меня. Он у меня бакалейщик, маленькую лавочку держит. Как у нас про таких говорят – «средний класс», «опора общества». В тот год отца круто прижала жизнь, и он хотел заслониться мной, как я заслонился тем мальчишкой во Вьетнаме. Не буду рассказывать подробно, скажу только, что уволил он продавцов и заставил нас с сестрой и матерью работать в лавке. А я не хотел. Не по мне эта жизнь. Вот и поругались мы с отцом. Слово за слово, а потом – в драку. Он первый меня ударил… Ушел я из дому.

После Вьетнама я домой уже не вернулся, хотя с отцом мы помирились. Не по мне эта жизнь. Отец удивляется: чего тебе, мол, надо? Автомобиль, говорит, я тебе купил, захочешь – домик помогу купить, цветной телевизор с дистанционным управлением… Ну чем не жизнь? Я, говорит, для тебя же стараюсь, хочу хорошее наследство тебе оставить.

Наследство! Я ему отвечаю: наследство, отец, это – не только чековая книжка да цветной телевизор с дистанционным управлением. Наследство, если уж по-серьезному говорить, это – вся страна, весь мир, в котором мне жить после тебя. Какой же ты мне передаешь страну? Каким я от тебя получаю мир? Я еще не родился, а мне подарили Хиросиму. Я в колыбельке лежал, а мне корейскую войну преподнесли. Исполнилось мне восемнадцать лет – получай, сынок, войну в джунглях Вьетнама. И сколько я себя помню – «холодная война». Ничего себе наследство, спасибо!

Вы, конечно, слыхали про «конфликт поколений»? У нас по-разному этот конфликт изображают. Чаще всего нас, молодых, ругают. Дескать, нигилисты мы, не ценим старших, отрицаем все, что они сделали в жизни. Чепуха! Не все мы отрицаем. Мой дед в 1944 году был ранен при освобождении Франции от нацистов. Я его медалями еще в школе гордился и сейчас горжусь. А вот ту жизнь, которую отец мне хочет в наследство передать, я отрицаю. Деньги, деньги, еще раз деньги, ничего, кроме денег. Не жизнь, а бег без остановки в погоне за деньгами. Где уж тут о других ценностях думать? Человечность, благородство, любовь, сострадание, все это к чертям собачьим, если они не приносят денег.

Нет, я не все отрицаю. Я горжусь тем, что американцы на Луне побывали. Но дома-то, на земле-то американской, что творится? Я вот хочу сделать доброе дело одному человеку, а не могу. Есть у меня один хороший друг. Во Вьетнаме подружились. Негр. Рядовой. Жизнь мне спас, из-под огня меня вынес, когда мне ногу прострелили. Демобилизовался он. Возвращаться в Миссисипи, где он батрачил на хлопковых плантациях, не хочет. Написал я ему, чтобы ехал ко мне. Обещал ему работу подыскать. Он одно время в транспортном батальоне служил, научился автомашины ремонтировать.

Так вот, обещал я ему работу подыскать, да не тут-то было. Как раз сегодня имел я один любопытный разговор в здешней авторемонтной мастерской.

– Нет ли работы, отец? – спрашиваю мастера.

– Нет, – отвечает из-под машины. Но, видимо, любопытно ему стало, высунулся. Покосился на мои начищенные ботинки, на городское пальто, спрашивает:

– Для себя, что ли, ищешь?

– Для друга, – отвечаю. – Есть один хороший человек – негр, дружок мой по службе в морской пехоте, вот для него и ищу.

– Чудак ты, – сказал старик и снова полез под машину. – Для негра работы нет.

Досадно мне стало.

– Вы что, не любите негров? – спрашиваю.

– Не люблю, – отвечает и еще дальше на спине под машину ползет.

– Они вам сделали что-нибудь плохое, отец?

– Нет, – доносится из-под машины, – они мне ничего плохого не сделали.

– За что же вы их не любите, папаша?

Не отвечает.

– Эй, старик, – кричу я ему под машину, – за что?

Заелозил он по асфальту спиной, вылез на солнышко.

– Я, – говорит, – пошутил, будто негров не люблю. Мне все равно, есть они или нет их. Но ведь вот какая закавыка, парень. Есть у меня сын. И этому сыну скоро к делу предстоит определяться, работу начинать. Мне пора на отдых, а ему пора вот этот гаечный ключ в руки взять. Так вот я хочу, чтобы этот ключ к сыну моему в руки попал, а не к твоему дружку-негру. Ключ-то один, а рук-то к нему много тянется. Понял теперь?

– Не понимаю, – отвечаю, хотя, конечно, я давно все понял. Вот ведь как жизнь устроена! Человек человека никогда в лицо не видел, а уже ненавидит его. Как волки в голодную зиму.

– Не понимаю, отец, – твержу, – не понимаю. Выходит, мой друг – человек второго сорта? Только потому, что у него кожа черная? Не понимаю…

Старик даже плюнул с досады.

– Дурак ты, – говорит, – хоть и в морской пехоте служил. Проваливай отсюда, некогда мне тебя жизни учить.

Так и ушел я ни с чем…

…Мы долго молчим. За окном шелестят шинами автомашины. Он снова курит.

– Или вот еще был у меня разговор, – нарушает он молчание. – Был я в гостях у дяди в Калифорнии. Он на авиационном заводе работает. Заговорили как-то мы с ним о том, что в мире происходит. О разрядке, о России, о разоружении. Он мне говорит:

– Разоружение хорошее дело. Ведь сколько денег народных на оружие идет, трудно даже представить. Сколько больниц можно было бы построить, сколько школ! Но ведь вот загвоздка: наступит день, когда будет подписано соглашение о разоружении, а не все будут радоваться, многие будут плакать, и я в их числе.

– Это почему?

– Да потому, что я работу потеряю. Ведь наш завод истребители строит.

Начал я выяснять, кто ему эту мысль внушил. Оказывается, в каком-то журнале прочитал. Вы, наверное, тоже заметили, что в последнее время у нас сильные атаки на разрядку начались. Я бы сказал даже не атаки, контратаки. Те, кто хочет мира, разрядки напряженности, разоружения, в последние годы сильно потеснили «ястребов» из военно-промышленного комплекса. Вот военно-промышленный комплекс и встревожился. Теперь вот начали пугать тем, что разоружение, дескать, безработицу увеличит.

Должен вам признаться, что когда-то и я всем этим басням о «красной угрозе» верил. Вьетнам просветил меня. И не одного меня. Хорошая была школа. Но школа эта была, так сказать, первой ступени. Дальше – сама жизнь учит. Теперь я понял, что «холодная война» – самое плохое «наследство», которое пытаются навязать нам, молодым американцам. Я отказываюсь от такого наследства. Так и напишите: Джон Джентри из Нью-Гэмпшира отвергает «холодную войну».

Я не политик, я простой рабочий, но пусть политики не считают меня дураком! Я понимаю, что, если ваши и наши ученые договорились вместе атаковать рак и болезни сердца, это – хорошо. Это на пользу всему миру. Если ваши и наши экологи договорились вместе работать, чтобы у вас и у нас, чтобы всюду воздух стал чище, а реки прозрачней, это – хорошо. Если ваши и наши космонавты вместе штурмуют космос, это – хорошо. Если ваши и наши эксперты договорились встретиться, чтобы обсудить, с какого края подступиться к разоружению, это – хорошо. Это называется разрядкой. И я – за разрядку!

У меня есть маленький сынишка. Ему я хочу оставить доброе наследство. Мне даже страшно подумать, что он когда-нибудь сможет упрекнуть меня, как я своего старика. Надо жить так, чтобы сын никогда не мог упрекнуть отца.

Нет, меня он не упрекнет. Верю, что не упрекнет!