Текст книги "Власть полынная"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 11

Там, где прошли московские полки, обезлюдела земля Новгородская. Кто смертью пал на поле ратном, кого в полон угнали, а какие, словно от ордынцев, по глухим лесам укрылись.

В запустении Руса и Яжелбицы, куда Иван Третий велел привезти молодого Борецкого. Везли воеводу, видел он разруху и безлюдье, и не страх его одолевал, а гнев. Поэтому, когда встал он перед государем московским, не было у него боязни. Только веко одно нервно подёргивалось.

В просторном великокняжеском шатре увидел Борецкий Ивана Третьего. Тот стоял на пёстром ковре и пристально разглядывал Дмитрия.

Борецкий слегка поклонился и остался стоять у входа. Иван сам подошёл к нему, сурово спросил:

– Ты, боярин Борецкий, был вторым воеводой в Шелонской битве?

– Я, великий князь, – с достоинством ответил Дмитрий.

Борецкий впервые видел перед собой московского князя. Был он не выше Дмитрия, с тяжёлым крупным носом и чуть нависшими бровями, небольшой бородой, слабо тронутой сединой. Было в ту пору московскому князю немногим больше тридцати. У Борецкого мелькнула мысль, что Иван Третий старше его лет на десять…

А государь московский, насупившись, надвигался на него.

– Почему ты не именуешь меня государем, как величают меня московские бояре?

Дмитрий отшатнулся: взгляд князя Московского был ужасен. Борецкий ответил с достоинством:

– Может, ты для них и государь, но для меня, боярина новгородского, князь Иван. И да будет тебе известно, в нашем вольном городе нет великих князей. Мы их и призывали, мы их и изгоняли за ненадобностью.

Побагровел Иван Третий, ладони в кулаки сжал.

– Дерзко говоришь, воевода. Таким от меня помилования не жди.

Но Борецкий оставался недвижим.

– Говорят, вы, Борецкие, главные супротивники власти великих князей московских? От вас всё неповиновение исходит?

– Это так, князь Иван. Новгород Великий Суду господ подвластен, а не московским великим князьям.

– А грамота договорная не от вас ли, Борецких, к королю польскому и великому князю литовскому исходила?

– Истину сказываешь, князь Московский, я эту грамоту договорную Казимиру возил. И мать моя меня на то благословила. Однако Казимир потребовал заручиться согласием веча.

Иван Третий зубы сцепил, кулак на Борецкого поднял. Вот-вот ударит. Но вдруг руку опустил, спросил уже спокойней:

– Готов ли ты, холоп, признать меня государем? И признают ли это новгородцы?

Дмитрий прищурил глаза:

– Я не холоп, князь Иван, и для меня ты не государь. А как новгородцы о том мыслят, у них и спросишь.

Иван Третий подал знак, подбежали оружные дворяне.

– Казните холопа!

Пройдя по Двине, воевода Тютчев повернул на Устюжну. Шёл не торопясь, с передышками. Любил вперёд, в авангард, выставлять отряд дворян. Конные, хорошо оружные, они расчищали путь.

В землях двинских новгородцы не слишком и сопротивлялись, особенно когда узнали, что московские полки уже под Новгородом…

Потерпев поражение на Шелони, часть новгородских ратников оказалась пленённой, часть погибла, а часть под прикрытием владычного полка укрылась за новгородскими стенами.

Среди взятых в плен и казнённых оказался второй воевода Дмитрий Борецкий. Пленили и главного воеводу Казимера. А третьему воеводе, Василию Селезнёву, удалось вырваться из окружения. Он провёл часть ратников мимо Новгорода, переправился через Мету, обмелевшую в эту засушливую пору, и двинулся на Устюжну.

Воевода Селезнёв был убеждён, что переждёт лихолетье на Двине, пополнится людьми и продовольствием.

Не доходя до Устюжны, новгородцы решили сделать трёхдневный привал. Не знал воевода Василий Селезнёв, что в эту пору к Устюжне подошли ратники воеводы Тютчева. Они остановились, выжидая, когда Новгород окажется в осаде, чтобы пойти на помощь московским полкам.

Вызвав Саньку, старшего из дворянского отряда, Тютчев велел ему расчистить дорогу.

Опустив повод, Санька ехал, задумавшись. Он и предположить не мог, что опасность совсем рядом и новгородцы устроили авангарду засаду. Дворянский отряд едва оказался на лесной дороге, как из-за деревьев выскочили новгородцы и взяли конных в топоры. Закричали первые раненые, звон металла и конское ржание раздались в лесу.

Рванулся Санька к Селезнёву. А тот уже сам на него коня правит, кричит зло:

– Новгородцы, не щади московитов!

И насел на Саньку. Видит тот, что воевода опытный воин. От первого удара увернулся, и кто знает, спасся бы Санька от второго, если бы конь под ним не сделал свечку. Изловчился Санька, перегнулся и наотмашь ударил новгородца. Залился воевода кровью и сполз с седла…

В коротком бою не выстояли дворяне. Многие полегли на той поляне. Свалив Селезнёва, Санька с оставшимися пробился через кольцо новгородцев.

Ночами Новгород освещали пожары. Горело ополье. Загородные усадьбы и избы пожирал огонь. С грохотом рушились бревенчатые строения, рассыпались множеством искр.

С высоты городских стен жители взирали на всё с горечью. Говорили, сокрушаясь:

– Сами строили, сами жжём!

– Коли не нам, так и не московитам… Борецкая из палат не выходила, даже на подворье не появлялась. Закрылась в горенке, молилась перед распятием. Молилась за упокой души убиенного Дмитрия, молилась за поруганный Новгород.

Блики пожаров отражались в чистых стекольцах окошек, ползали по стенам…

Всполохи не видны в Русе, куда перебрался из Яжелбиц Иван Третий. В Русу стягивались московские полки, нацелившиеся на Новгород, становились лагерем. Подошли дружины тверского князя и татарские отряды. Пришёл и воевода Тютчев, уничтожив под Устюжной отряд новгородских ратников.

Вскоре многочисленные московские полчища выступили к Новгороду.

Новгородское посольство приехало в Русу. Иван Третий расположился в уцелевшей просторной избе. Два дня не принимал владыку и посадника, предоставив это воеводам и боярам московским. Только после этих переговоров Феофила и Ивана Лукинича ввели в избу.

Иван Васильевич хоть и говорил с ними грозно, но честь выказал, позволив сесть. После чего спросил, с чем их прислал Новгород.

Архиепископ Феофил униженно взмолился:

– Государь, не надобно споры мечом решать, когда мы и миром урядимся!

Иван Третий поднял брови:

– Мир, сказываешь, владыка, подписать? Но на каких условиях?

Иван Лукинич, бороду подёргав, выставил лисью мордочку:

– Мы просим тебя, государь, чтоб ты увёл свои полки с новгородских земель и не чинил нам разора.

Иван Васильевич удивлённо поднял брови:

– На таких условиях я вам, послы, мира не дам. Думайте и впредь с моими боярами уговаривайтесь. А как определитесь и бояре с вами в согласии будут, тогда и я вам свои условия продиктую…

Июль минул, августу начало…

И снова привели к Ивану Третьему новгородское посольство. Теперь уже в Коростень. И было оно готово выслушать условия великого князя Московского.

В присутствии воевод и бояр государь сказал:

– Много бед причинили вы, новгородцы, своей непокорностью. Но ещё большее зло я вижу в том, что для вас Литовская земля дороже Русской. Казимиру вы кланялись и ему присягать намеривались. Договор с Казимиром подписать собрались. Теперь выслушайте мои условия мира. Новгород даст Москве откуп в шестнадцать тысяч рублей. Да не по частям, а сразу. Признает нерасторгаемый союз с великими князьями московскими.

Государь оторвал глаза от текста, заметил:

– Чтоб такому непокорству не бывать, наряжаю я в Новгород сына, молодого великого князя Московского, а вы в город его не впускаете…

И снова принялся диктовать следующие условия:

– Владыки новгородские назначаются только в Москве митрополитом московским. Закрыть дорогу в Новгород нашим недругам, князьям Шемячичам, и не так, как в прежние лета вы руку Шемяки держали и Великий Новгород ему до смертного часа приют давал…

Суд в Новгороде вершить по справедливости и по печати великих князей московских, государя или сына его, молодого великого князя Ивана.

Покорно слушали послы новгородские условия Ивана Третьего, а он всё новые и новые требования выставлял. Двинская земля почти целиком отходила к Московскому княжеству…

Закончил диктовать условия мира Иван Третий, передал лист ближнему боярину. И сказал владыка Феофил:

– Прими, государь, под свой покров Великий Новгород и не вели казнить люд твой. Я ли не говорил и не взывал: «Не противьтесь Москве, великим князьям московским!» Молю я, прояви милость к боярам новгородским!

Иван слушал архиепископа не прерывая, а когда тот закончил, спросил:

– Ответствуй, владыка, когда ты молил не казнить бояр ваших, не имел ли ты в виду казнь Дмитрия Борецкого либо подобных ему?

Феофил только голову склонил, соглашаясь. Иван хмыкнул:

– Но не бояр я судил, а воевод, какие руку на Москву подняли. Они меч занесли на великих князей московских. А что до воеводы Дмитрия Борецкого, так он ко всему с договорной грамотой к литовскому князю ездил. В том вину свою признал. С той мыслью и смерть принял.

Иван Лукинич робко голос подал:

– А воеводу Казимера и иных бояр, каких в полоне держишь, государь?

– Неправда твоя, посадник. Казимер не своей охотой на рать пошёл, Совет господ его нарядил. И воеводу Казимера отпущу. Верю, он против Москвы больше руку не поднимет… И тех бояр новгородских не стану от себя отталкивать, ежели они власть великих князей московских признают и покорятся ей… Но коли впредь прознаю про непокорность вашу, приду войной, сломлю хребет Новгороду и суд по всей строгости вершить буду…

С тем и были отпущены послы, и тринадцатого августа московские полки начали оставлять Новгородскую землю…

Первого сентября Москва готовилась встречать покорителей Новгорода. За день до возвращения государя в Москву великий князь Иван Молодой с младшим братом Ивана Третьего Андреем выехали ему навстречу.

Митрополит с духовенством ждали приезда государя. Звонили колокола всех церквей и монастырей, толпился люд. Великий Новгород, вечевой город, кичившийся своими богатствами, сломился.

Давно, ещё в конце XII века, в глубине Азии сложилось феодальное татаро-монгольское государство. Вождь одной из дружин храбрый Темучин на курултае[24]24
  Курултай – общее собрание, съезд у монгольских и тюркских народов.


[Закрыть] видных кочевых феодалов был провозглашён великим ханом нового государства под именем Чингисхана.

В короткий срок из враждующих отрядов выросла грозная сила.

Расчленённая искусной рукой военачальника Чингиса на десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч, двинулась она от голубых вод Онона в Северный Китай.

Как саранча прошла орда, разорила, разграбила и, отягощённая добычей, ненадолго вернулась в родные степи.

А вскоре обрушились грозные кочевники на плодородные степи Средней Азии, растеклись быстрыми отрядами, разрушая древние города, неся жителям смерть и рабство.

Преследуя шаха Хорезма Мухаммеда, два темника[25]25
  Темник – военачальник большого ордынского войскового соединения.


[Закрыть], Джебе и Субэдэ, прошли с огнём и мечом Северный Ирак, вышли на Кавказ и, разбив военные силы Грузии, Ширванским ущельем прошли на Северный Кавказ. По пятам половцев монголо-татарские отряды дошли до Крыма, разграбили город Судак и устремились в половецкие степи. Навстречу неизвестному врагу вышли русские дружины. Жестокой была битва на Калке в 1223 году. И если бы русские и половцы не действовали порознь, не одержали бы ханы победу.

Перед лицом серьёзного врага, русских дружин, Джебе и Субэдэ увели свои отряды в Среднюю Азию.

Минуло двадцать лет. Забылась горечь поражения на Калке. До удельной Руси отголосками доходили вести о страшных ордынцах, но то всё были слухи, и никто серьёзно не думал, что придёт беда на Русь…

А она пришла. Пришла с походом Батыя, внука Чингисхана.

Разорил Бату-хан Рязань и Владимир, Москву и Суздаль, разграбил мать городов русских – Киев.

Там, где прошла конница татаро-монголов, где двигалась со своими многочисленными стадами кочующая орда, на выбитой земле долго не росла трава…

Разрушив и разграбив многие земли, Бату-хан не увёл орду в Азию, а в привольных половецких степях, где круглый год были выпасы для скота, основал своё государство – Золотую Орду. Разрослась она от Крыма до Хорезма и от Булгар до Северного Кавказа.

В низовьях Итиля – так татары именовали Волгу-реку, – на перекрёстке торговых путей, руками ремесленников-рабов, согнанных со всего света, вырос город Сарай.

Но то было давно, двести лет назад. С той поры разъедаемая внутренними противоречиями, Золотая Орда распалась, и из неё выделились ханство Казанское и ханство Крымское…

Переправившись через Волгу, татарин погнал коня северной окраиной степи, где меньше всего таилась угроза быть схваченным золотоордынцами или крымцами. Провожая его, казанский царевич Касим наказывал: «Опасайся, чтоб моё письмо не попало в руки моих врагов». Гонец зашил письмо в полу засаленного халата. О чём пишется в нём, ему неизвестно. Татарин должен доставить его великому князю Московскому.

Скачет гонец, не зная устали. На длинном чембуре[26]26
  Чембур – длинный повод уздечки, за который привязывают или на котором водят верховую лошадь.


[Закрыть] запасной конь приторочен. Выбьется из сил одна лошадь, пересядет на вторую.

К седлу прикреплён лук и колчан со стрелами. Под халатом кафтан войлочный, защита от стрелы вражеской. Под потником большой кусок вяленой конины. Настанет час обеда или усталость одолеет, татарин четвертинку мяса отрежет, пожуёт и дальше гонит коня. Временами придержит повод, прислушается, не таится ли где опасность.

Иногда гонец думает, отчего нет в Орде единства? Казанцы враждуют с Золотой Ордой, золотоордынцы с крымцами. А было время – о нём теперь только аксакалы вспоминают, да и то они от своих дедов слышали, – когда Орда была единой и ей подчинялась вся Поднебесная. Весь мир принадлежал Орде. Говорили, куда ступит копыто татарского коня, там и земля татарина…

Шурпа и конина – лучшая еда воина. Так было испокон веков, когда Орда откочевала от голубых вод Онона и медленно, пока позволяли травы под пастбище, двигалась с Востока на Запад.

То было время, когда Золотая Орда наводила ужас на все народы, а теперь он, татарин, крадётся, и куда бы? В Москву! А бывало, едва великий хан голос подаст, все эти удельные князья, данники Орды, ползли в Сарай-Бату или в Сарай-Бёрке на коленях…

Перевёл татарин коня на шаг, осмотрелся. Насколько хватал глаз, лежала Дикая степь. Качались высокие травы. Местами они доставали коню под брюхо. Степь с виду казалась пустынной, а на деле она жила своей буйной жизнью. В степи были пристанища всякой перелётной птицы, укрывались звери от лисы до волка, кабаны и дикие кони-тарпаны.

Приподнялся гонец в стременах – кажется, не таит степь опасности – и погнал коня дальше. Вот уже поехал землями Рязанского княжества. Скачет татарин, близится граница Московского княжества. Здесь и наскочил на гонца дозор великого князя Московского. Старший дозора, служилый дворянин Александр Гаврилыч, Санька, услышав, что гонец спешит к государю Ивану Третьему, препроводил татарина в Кремль.

Глава 12

В дворцовых кремлёвских переходах великий князь Иван Молодой повстречал отца. Он был пасмурен, чем-то встревожен. Шёл, широко ступая по ковру. В лёгкой одежде, летнике, без головного убора, отец выглядел старше своих лет. Видно, всё ещё переживал смерть жены, великой княгини Марии.

Остановился, пытливо посмотрел на сына. Заговорил о деле:

– Ведаешь ли, о чём грамоту царевич Касим нам прислал?

– Скажи, государь.

– Касим нашей подмоги просит, чтоб на Казанском ханстве удержаться.

Иван Молодой слушал, не проронив ни слова. Иван Третий взорвался:

– Я, великий князь Иван Молодой, ответа от тебя жду! Тебе после меня дела государственные вершить!

Молодой великий князь к косяку дверному прижался, в очи государя заглянул. В них уловил неудовольствие.

– Ты, государь, с татарином и сам, поди, разобрался, почто меня пытаешь? Но коли б по мне, я послал бы полки Касиму в подмогу. Сядет он в Казани ханом, всё легче с Золотой Ордой Ахмата речи вести. Иван Третий свёл брови:

– То так. – Чуть погодя добавил: – Спросил князя Холмского, он то же самое, что и ты, советует. О-хо-хо, в суете сует живёт русская земля. Ей бы ноне воедино стоять, ибо настанет пора указать ханам ордынским их место.

– Ты истину сказываешь, государь. Русь ноне не та, какой во времена Бату-хана пребывала.

– Вестимо, сын. Одно сдерживает меня: много крови христианской прольётся. Пойдёт Ахмат на Русь, и не ведаю, все ли удельные князья со мной рядом встанут. И ещё: как бы нам в спину не ударил Казимир Литовский. Он обиды долго держит.

– Без крови, отец мой, великий князь и государь, русская земля не обретёт свободы ещё долгие годы. Враги с нас дань будут брать не один десяток лет.

– Совет твой, великий князь Иван, разумный. Я же помыслю.

Охотничьи рожки трубили в лесу. Загонщики гнали оленя на затаившегося молодого великого князя. Он стоял на тропе, по которой олени ходили на водопой. Троп в лесу немало, но эта, с виду совсем неприметная, была главной. Она вела к реке, где берег пологий, не засорённый сухими ветками и корягами, вода чистая, не заиленная и не глинистая.

Загонщики обнаружили тропу накануне и поберегли её для молодого князя.

Великий князь Иван Молодой редко выбирался на охоту: зверя жалел. Однажды убил вепря. Того подняли, когда он рылся в корягах дуба. Князь успел отскочить, но вепрь, выставив клыкастую голову, помчался на него. Князь выставил копьё, и вепрь напоролся на него…

Молодой великий князь не испытывал охотничьего азарта. На охоте он мог размышлять о разном.

Вспомнился вчерашний разговор с отцом о письме Касима…

За спиной князя Ивана затаился Санька. Он насторожённо смотрел в ту сторону, откуда ждали появления оленя. Слушал, не затрещит ли сухостой под его копытом.

Но из леса неожиданно и бесшумно вышла олениха. К её боку жался оленёнок. Она глядела туда, где затаились князь и Санька. Печальный взгляд и красивая голова, чуть отброшенная назад.

Князь Иван опустил лук, отступил, и олениха вместе с детёнышем медленно прошла в чащу…

После охоты Санька посмел спросить:

– Почто не стрелял?

– Ужели не разглядел, что она мать?

И тогда Санька вспомнил, как однажды на охоте он подстрелил зайца, и тот, подранок, плакал, как малый ребёнок…

К ночи небо обложили тучи и начался грозовой дождь. Князь Иван не велел жечь свечи и, усевшись на лавке, смотрел в темноту. Спать не хотелось. То и дело небо разрывали ослепительные вспышки, сотрясали раскаты грома.

Мысли унесли великого молодого князя в прошлое. К Москве подступила орда. Она нагрянула внезапно, когда государь ещё не собрал полки. Тревожно бил набат, и слышались крики ордынцев.

Осада была недолгой. Татары как набежали, так и ушли, разграбив Подмосковье и сжёгши посад…

Вспомнив этот случай, молодой князь припомнил слова отца, что начинать войну с ордой Ахмата он остерегается, много крови на Руси прольётся. Иван Молодой даже думал, что отец согласился платить орде дань, только бы избежать нашествия татар.

Пройдёт время, и великий князь Иван Молодой вспомнит эти свои размышления, когда хан Золотой Орды Ахмат пойдёт на Москву…

Гроза уходила на юг. Всё реже блистала молния, и затихали раскаты грома. Скинув сапоги и сняв рубаху, молодой великий князь, разбросав по широкой лавке медвежью шкуру, улёгся. В дрёме на ум пришла великая княгиня Мария. Мать радовалась, когда отец, государь Иван Третий, назвал сына Ивана молодым великим князем. Она понимала, что муж тем самым заявляет: никто из его братьев никогда не посягнёт после него на московское великое княжение…

И снова сквозь сон молодой великий князь Иван подумал о просьбе Касима. Если не пойдут московские полки на Казань, Касима казнят и может случиться худшее, усилится Орда…

Бояре съезжались на Думу, ещё не ведая, зачем званы. Разве только князь Даниил Холмский догадывался, ибо накануне Иван Третий говорил ему о просьбе Касима.

Великий князь Иван Молодой сидел чуть ниже отцовского трона в кресле, обтянутом аксамитом[27]27
  Аксамит – вид старинного плотного узорного бархата.


[Закрыть], видел, как собираются в думной палате бояре. Входили степенно, в шапках высоких, горлатных, в тёплых не ко времени шубах. Кланялись и, опираясь на высокие посохи, рассаживались на скамьях вдоль стен.

Важно вышагивая, показались князья Даниил Ярославский и Нагой-Оболенский. Мелко перебирая ногами, просеменил боярин Любимов, неторопливо прошествовал на своё место князь Стародубский, вошёл в палату и осмотрелся князь Стрига-Оболенский, поклонился молодому князю Ивану. Прошёл сразу на своё место, ни на кого не глянув, боярин Константин Александрович Беззубцев. Князь Даниил Холмский князю Ивану Молодому кивнул, подморгнув, как близкому человеку. Иван Третий Холмского недолюбливал, но его уважала покойная великая княгиня Мария, вероятно, потому, что Холмский был тверичанин, любила его и старая великая княгиня-мать.

Вслед за князем Толстым в палату вступили, постукивая посохами, митрополит Филипп и государь. Уселись. Иван Третий откашлялся, повёл по палате быстрым оком и заговорил:

– Созвал я вас, бояре думные, сообща решить. Задал нам вопрос татарский царевич Касим. Ноне, когда опустел казанский трон, царевича Касима доброхоты зовут занять ханское место. Однако без нашей подмоги трона ему не удержать.

Боярин Любимов пробубнил под нос:

– Неймётся ханской матери, она без свары жить не может.

Иван Третий не расслышал, спросил:

– Так что отвечать станем, бояре?

– Как ты, государь, решишь, так мы и приговорим, – прогудела Дума.

Иван Третий то на одного боярина поглядел, то на другого.

– С великим князем Иваном Молодым советовались мы и к одному согласию пришли: помочь надо.

Затихла палата. Даниил Холмский одобрительно подал голос:

– Не грех Касиму подсобить.

– Не грех, не грех, – вновь загудели бояре. Боярин Любимов засомневался:

– Озлится Ахматка, как бы войны с Ордой не накликать. Пойдёт басурман на русскую землю.

Бояре на Любимова уставились, а князь Нагой-Оболенский просипел:

– Оно и так, да только терпеть сколь можно, пора и нам дать знать о себе.

– Пора, – согласилась с Нагим Дума. Митрополит Филипп святую панагию на груди поправил и, опираясь на посох, кивнул:

– Время настало, государь, напомнить Орде, что мы православные. Доколь мусульманину кланяться?

Иван Третий вздохнул облегчённо:

– В таком разе, бояре думные, и приговорим: дать царевичу Касиму нашу помощь и для того князю Стриге-Оболенскому рать готовить. А при нужде князьям Хрипуну-Ряполовскому и Даниилу Холмскому с полками выступить. Тебе же, князь Даниил Ярославский, ратных людей набрать из Вологды и Устюга и идти на Вятку. Вятичи гнилое замыслили – казанцам поклониться… И ещё, бояре, решил я, с полками московскими пойдёт великий князь Иван Молодой.

И, дождавшись, пока Дума гулом голосов одобрила его слова, государь сказал:

– Вот и ладно, бояре думные, рад я приговор ваш услышать.

В курной дымной избе, сплошь заплетённой паутиной, за небольшим, сколоченным из неотёсанных досок столом, зажав бородатую голову ладонями, задумавшись, сидел князь-воевода Стрига-Оболенский. За избой слышалось множество голосов. Лесной дорогой шли ратники, ехали телеги обоза, а князь как сидел с утра, так и оставался недвижим. И никто из младших воевод не смел его потревожить.

Было отчего тревожиться Стриге. Неудачно сложился поход московских полков, посланных в подмогу казанскому царевичу Касиму. Первое время казалось, ничего не предвещало беды. Татарские отряды уходили, не давая боя, жгли деревеньки, уничтожая всё живое. Московский воевода всё хотел заманить ордынцев, навязать им бой, но они избегали его, и если когда нападали, то навязывали сражение авангарду, а то ещё хуже – громили обоз.

В самом начале похода погода благоприятствовала московским полкам, осень была тёплая, сухая. Иногда Стрига-Оболенский даже мечтал, что, когда войдёт в Нижний Новгород, непременно передохнет и только после этого начнёт продвижение на Казань.

Неожиданно узнал он, что в Казани схватили Касима и бросили в темницу. А тут ещё ударили ранние морозы, а когда теплело, то лили проливные дожди, и дороги развезло. Кони выбивались из сил, а ополченцы начали роптать. Ко всему заканчивалось пропитание, и воевода отдал распоряжение резать лошадей.

Наступление московских полков само собой остановилось, а татарские отряды выросли численностью, и теперь не было дня, чтобы они не тревожили русскую рать.

Собрал Стрига воевод, и порешили, что надобно отступать, пока ордынцы их не перебили.

И потянулись московские полки в обратный путь, отходили медленно, теряя убитых, везли больных и отражали казанцев…

Стрига-Оболенский поднялся из-за стола, застегнул шубу и покинул избу. Дождь не прекратился, кажется, ещё больше зачастил. Воевода влез в походную колымагу, ездовые хлестнули бичами, кони потянули. Колёса с налипшей грязью, смешанной с опавшими листьями, едва вертелись. Конный отряд дворян ехал позади, оберегая Стригу-Оболенского от набега казанцев.

Но воевода об этом не думал. Его тревожило возвращение в Москву и гнев великого князя Ивана Третьего. Стрига никак не хотел винить себя в неудачах. Неблагоприятная погода, нехватка продовольствия, болезни, наконец, коварное поведение казанцев. Воевода не признавался себе, что он плохо подготовил рать к предстоящему походу, мало занимался обозом и продовольствием.

В колымагу заглянул воевода головного полка, сказал, что ратники просят остановиться на отдых. Стрига только рукой махнул: дескать, решай сам.

Слышались удары бичей – то ездовые подхлёстывали коней, тянувших колымагу. Стрига-Оболенский вдруг подумал, почему не дудят дудочники и не бьют бубны – всё ж легче было бы шагать ратникам. Но потом передумал. Сам ведь позволил дать полкам отдых…

Когда московское войско было уже на полпути, прибыл гонец от государя с повелением полкам возвращаться в Москву.

Великий князь Иван Молодой, узнав, что затеянный поход на Казань потерпел неудачу, спрашивал сам себя, виновен ли в этом лишь Стрига-Оболенский?

А государь в гневе метался по палате, развевались полы шитого серебряной нитью кафтана. Великий князь Московский кричал:

– Доколь позор терпеть!

Боярин Любимов попытался вставить слово, но Иван Третий остановился напротив и выкрикнул:

– Не только великий князь я есть, но и государь Иван Васильевич! – Поднял палец. – Слышите, бояре, государь! Кто во всём виновен? Князь Стрига-Оболенский!

Молодой великий князь хотел подать голос в защиту Стриги, но Иван Третий продолжал выкрикивать:

– Князь Холмский побил татар, хотя у него сил было мало! Стрига не мыслит, что по его глупости бесчестие терпим! А ведь какое воинство послали в подмогу Касиму! Ан татары перехитрили наших воевод. Сколь люда погубили!

Иван Васильевич вышагивал по палате. Приостановится, задерёт бороду, зыркнёт по сторонам и снова вышагивает. И ни у кого не хватило смелости прервать государя, напомнить о той Думе, когда сообща решили послать полки в подмогу Касиму.

Князь Даниил Ярославский намерился что-то сказать, но Иван Третий прервал его:

– Тебе, Данила, позор князя Стриги покрыть. Поведёшь полки на Вологду, оттуда на Великий Устюг. Покараете вятичей, чтоб казанцам не кланялись. Конно и лыжно пойдёте. С тобой, Данила, пойдёт великий князь Иван Молодой.

Когда бояре покидали палату, государь остановил Беззубцева:

– Надобно, Константин Александрович, честь Москвы сберечь, а потому готовь судовую рать. По первому теплу плыть на Нижний Новгород и, коли удача выпадет, Казань потревожить.

Минул месяц.

Полки воеводы Даниила Ярославского покидали Москву. Уходили на Вологду, чтобы оттуда двинуться на Великий Устюг. Из Великого Устюга, пригрозив вятичам, чтоб не кланялись казанцам, Даниил Ярославский вместе с великим князем Московским Иваом Молодым намерились спуститься к Нижнему Новгороду и оттуда угрожать Казани.

Шли полки под звуки труб и удары барабанов. Раскачивались хоругви и стяги. Двигались конно и на санях, бежали на лыжах. В первом дворянском полку, что следовал в голове колонны, ехал на коне и Санька. В прошлые лета проходил он этой дорогой, но теперь ратников ведёт и молодой великий князь Иван.

Санька иногда видел его издалека. Они с воеводой ехали в одних санях.

Дорога от Ростова тянулась, минуя Переславль-Залесский, пролегала землями мещёрскими, где проживал мирный народ мещера, который растил хлеб, охотился, бортничал, селился немногочисленными деревнями.

Давно то было, когда и Ростов, и Суздаль побывали стольными городами, но то время минуло, теперь эти городки были городами великого княжества Московского…

На много вёрст разбросались полки. Весело шли ратники по морозу и по накатанной дороге. Так до самой Вологды двигались.

Вологда – городок малый: на одном конце аукнут – на другом откликнутся. Избы бревенчатые рубленые, улицы и дороги снегом занесены. Боярских хором здесь несколько, и те бревенчатые.

Торговля в Вологде бедная, по большим праздникам окрестный люд собирается. Гости из чужих земель редки, да и своих купцов встретишь нечасто. Что в Вологде купить, что продать, разве по мелочи?

Великий князь Московский Иван Молодой отогревался в Вологде у боярина Ашихина. По вологодским меркам боярин богатый, по московским – так себе. Рассказывал, вотчиной его предка московский князь Калита жаловал, когда собирал дань для Орды. Бывая в этих краях, Калита подолгу останавливался у прадеда боярина Ашихина.

– Вотчина моя, – говорил боярин, – меня кормит. Платят мне смерды, какие на моих землях живут, зерном, а ещё белкой и мёдом…

Передохнул Иван Молодой у боярина Ашихина, совсем намерился сказать воеводе, что пора ратникам в дальнейший путь выходить, но нежданно поднялась метель, света белого не стало видно. Замело всё, ветер выл голодным волком, рвал крыши изб.

– Надо бы уже на Великий Устюг двигаться, а вишь какая непогодь, – заметил воевода Даниил Ярославский.

– В такую пору лучше в Вологде отсиживаться, чем ратников морозить, – сказал Иван Молодой.

И пережидали.

Однажды засиделись за трапезным столом у Ашихина. Была оленина варёная, грибы солёные, пироги с капустой. Пили свежесваренное пиво.

– Пора бы тебе, великий князь Московский Иван, сын Ивана, хозяйкой обзавестись, – заметил Ашихин.

Не успел молодой Иван ответить, как воевода Даниил насупился, оборвал резко:

– Ты, боярин, не о том речь ведёшь. Эвон, государь ноне без великой княгини!

Пресёк разговор…

С ползимы унялись метели, и полки тронулись. Первые дорогу пробивали. Конные дворяне, по трое в ряд, ехали по снегу коням по грудь.

Когда ещё в Вологде великий князь Иван Молодой и воевода в санках умащивались, Даниил Ярославский обронил:

– Чует душа моя, не скоро в Москву воротимся. Дай Бог по теплу в Нижний Новгород попасть.

– Не о том печаль, воевода. Нам землю русскую от ордынцев надобно вернуть. А начинать следует с Северо-Восточной Руси. Я Русь вижу свободной извне и сильной изнутри. Целостную Русь под властью великих князей московских. Кто это будет, государь Иван Третий, на меня ли падёт честь такая, но только иной я Русь не мыслю. Видится она мне без уделов, без вольностей, какие новгородцы ещё отстаивают.