Текст книги "Власть полынная"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Говорил государь Иван Третий, а молодой Иван слушал и соглашался.

– Когда карали новгородцев, чуяла душа моя, что корни крепкие в том городе. Затаятся, а потом в неурочный час дадут поросль… Прислал Феофил письмо владыке Филиппу: снова начали бояре сети плести, подговаривать люд против Москвы. Пытался Феофил увещевать их, да попусту: закусили удила.

Иван Третий внимательно посмотрел на сына:

– Вникаешь, Иван, о чём я речь веду? Молодой великий князь кивнул.

– Так вот, сыне, намерен я слать тебя в Новгород, да не с миром, а с чашей яда. Должны знать бояре карающую руку московских великих князей. И ты помни, что уже не малолеток, а великий князь Московский Иван Молодой… Казни их! Двух-трёх смерти предашь, иные уймутся. Страхом покорим новгородцев. Эвон как ведут себя. Не хотят в единении жить. А нам, великим князьям московским, единая Русь нужна, не удельная. Вот ты, сыне, и напомни им о том.

– Исполню, государь.

– Не милуй виноватых. А коли ненароком безвинного достанешь, не огорчайся, другим в науку.

Слова отца не удивили Ивана Молодого. Знал, Русь на силе и страхе держится издавна. Ещё Иван Калита, предок его, за великий княжеский стол бился правдами и неправдами, татар на Тверь наводил, козни в Орде против князей удельных творил…

А Иван Третий будто читал мысли сына: – Отчего я братьев своих сюда не призвал, с тобой один на один речь веду, – речи мои им неприятны. Они, ведь знаю, с усобицей не слишком хотят расстаться… Придёт время и для Твери. Твой дядька, тверской князь Михаил, видно, забыл, что в родстве мы, к Литве потянулся… Видит Бог, по-доброму хотел я с ним жить, на поклон к нему ездил. А он возымел о себе, что выше Москвы. Многие его бояре поняли, что пора нашей земле единиться. Настанет час силе ордынской противостоять, и тут, великий князь Иван Молодой, сила с силой столкнётся и чей удар пересилит, за тем и победа… К тому, Иван, князь великий, новгородцев взывай. А тех, до кого слова твои не доходят, не щади!

Москву покидали в дождливую пору. Надвигалась ранняя осень, но ещё не осыпался лист и его не прихватила желтизна.

Из Кремля выехали в крытой колымаге, с занавешенными оконцами. Отстояли заутреню в Благовещенском соборе. Сидели вдвоём на задних кожаных подушках. Под ногами кованый малый сундучок со всеми их вещами.

Дождь барабанил по крыше, и редкие раскаты грома отдавались вдали.

Город заканчивался полем. За последними дворами, огороженное жердями, желтело сжатое поле ржи. В отдалении, на другом конце поля, виднелась деревня избы в три, с постройками, а у темневшего леса лентой большое село. От Москвы к деревне и к селу тянулась избитая колеёй, потонувшая в грязи дорога.

В дальний путь отправились Иоанн Фрязин и Санька. Пока из Москвы выбрались, колымагу кидало и раскачивало на ухабах и рытвинах. А как из города выбрались и на Можайской дороге оказались, колымагу перестало трясти.

Санька с немчурой редко переговаривается. Да и о чём им речи вести? Ещё успеют всё обсудить. О Смоленске, какой Литва с Польшей у славян захватили, или о Варшаве, через которую им предстоит проехать. Сколько же вёрст у них впереди! И сколько утолительных дней провести в колымаге!

Из Варшавы их дорога проляжет через Гамбург на торговый город ганзейской компании Любек. Там они сядут на корабль, поплывут Северным морем, через пролив Ла-Манш, минуя Францию и Португалию, обогнув Пиренейский полуостров, войдут в Средиземное и Тирренское моря и бросят якорь в городе, где не бывает морозов и снегов, городе Неаполь.

Там им предстоит пересесть в дилижанс и отправиться в вечный город Рим, в Ватикан, где и закончится их многомесячный путь.

Московские послы передадут папе римскому грамоту, в какой Иван Третий просит парсуну царевны Софьи, чтобы воочию убедиться в её божественной красоте…

Седые с белёсыми разводами тучи низко плыли над стенами Новгорода, тянулись чередой, цеплялись за башни и звонницы, уползали к ливонскому рубежу, к морю Варяжскому.

К исходу дня сорвались первые снежинки. Лениво кружась, они опускались на бревенчатую мостовую, под ноги прохожим, ложились на крыши боярских хором, торговых складов и лавок, изб крестьянского и ремесленного люда.

Ночью снег засыпал город и дороги, завалил монастырские строения за городскими стенами, хлопьями повис на деревьях, и только дальний лес, что за рекой Вешкой, темнел стеной. Белым покрывалом снег лёг на дальние болота, сделал обманчивыми тропы, ведущие к морошке и иным ягодам.

К рассвету снег прекратился и начал забирать мороз. В избах и домишках новгородского люда пробуждалась жизнь. В оконцах, затянутых бычьими пузырями, загорались огоньки лучин. Их блёклый свет едва пробивался на улицу.

Над Новгородом вставали сизые дымы, хозяева затапливали печи, в стойлах и загонах подавала голоса всякая живность.

День начинался суетливый, хлопотный.

Глава 16

Иван Молодой пробудился, когда старый новгородский дворец уже ожил, наполнился шумом, голосами.

Сквозь италийские стекольца, взятые в свинцовые переплёты оконных рам, свет щедро вливался в опочивальню и был ясным от снега, обильно завалившего Новгород.

За печкой, отделанной изразцами, завозились мыши и вскоре стихли. За стенами дворца раздавались голоса, заскребли лопаты. Дворовые отбрасывали снег, расчищали дорожки.

Иван Молодой в третий раз оказался в Новгороде. Правда, во второй раз новгородцы не впустили его в город. Он жил на монашеском подворье за городом, на ополье.

Князь надел порты и рубаху, сунул ноги в сапоги и, пригладив волосы, умылся над тазом.

Нынешний его приезд в Новгород нерадостный. Предстоит вершить суд над непокорными.

Вчерашним днём побывал Иван Молодой у архиепископа Феофила. Владыка мялся, не хотел поимённо назвать супротивников, наконец понял, что дальнейшее укрывательство главных виновников приведёт к восстанию новгородцев против Москвы и тогда будут большие казни.

Вечером великий князь Московский велел прибывшим с ним оружным дворянам взять под стражу ос-душников, а сегодня он объявит приговор им на Совете господ.

Сходились именитые люди нехотя, рассаживались в палате, шуб и шапок не снимали. До появления молодого московского князя переговаривались:

– Вот они, ягодки московские!

– Пока не ягодки – цветики!

– А Марфы Исааковны нет.

– Она и не придёт. Чего ей здесь делать? Появился Иван Молодой, и все притихли. А он сел, хозяином себя чуя, и заявил:

– Приехал я к вам, люди именитые, потому как забыл Новгород уговор с государем. И был он о том, чтоб заедино с Москвой стоять. Но так уговаривались, пока полки наши под Новгородом стояли. Ныне Новгород сызнова к Литве тянется. И я сообщаю вам, что государь и я, великий князь Московский Иван Иванович, на Новгород опалу кладём и судим ослушников к смерти: боярина Тугина Григория, торгового человека Захарьина Фёдора да дворецкого Марфы Борецкой Прохора за злостные слухи противу Москвы…

Замерла палата, а великий князь Иван Молодой продолжил:

– Вы, бояре, и весь люд новгородский помнить должны, что вся земля русская в единстве жить обязана, а без этого не видать нам свободы от ордынского ига. И ежели впредь будут новгородцы противу Москвы выступать, то понесут они кару лютую, когда в город вступят московские полки…

К концу января, когда зима была в самом разгаре и на Москве трещали крещенские морозы, корабль бросил якорь в Неаполитанском порту рядом с такими Же торговыми и рыбацкими шхунами.

После беспощадной трёхмесячной качки и морских болезней Санька обрадовался твёрдой земле под ногами, увидел солнечный даже в эту пору года город, одетый в вечнозелёный наряд, каменные дома, увитые плющом, шпиль костёла и вдали конусообразный дымящийся вулкан Везувий, многие сотни лет назад похоронивший под своей лавой целый город.

По дощатым покачивающимся причалам российское посольство сошло на берег и, не расставаясь со своим сундучком, направилось в портовую дымную и чадную таверну, где пахло жареной рыбой и ещё чем-то.

Послы уселись за засаленный, грязный стол, похлебали ухи, съели по куску какой-то заморской зубастой рыбины и отправились на почтовый двор, чтобы сесть в дилижанс, следующий в Рим.

В дилижансе с Санькой и Иоанном Фрязиным ехали две монашки и крестьянин в домотканой куртке, тяжёлых ботинках и войлочной шляпе. Он спросил что-то, и Фрязин ему ответил. Санька ещё в пути от самого Любека убедился в способности Иоанна изъясняться на чужом языке и в который раз подумал, как хорошо, что государь послал в Рим Фрязина.

Всю дорогу Санька, русский дворянин Александр, через окошко дилижанса любовался зелёными травами, оливковыми рощами, дорогами, вымощенными камнем, опрятными крестьянскими двориками и хозяйственными постройками, каменными древними виадуками, почтовыми станциями, где перепрягали лошадей, брали и выгружали почту и, наконец, следовали дальше.

Под перестук копыт по булыжной мостовой и звуки рожка Санька дремал, вытянув ноги, спал сидя, пока не появились предместья Рима.

Всё в этой земле Александру было в диковинку. Города сплошь из камня, дома каменные в один, два, а то и больше этажей. Шпили костёлов будто выточенные из кости. А когда увидел в Ватикане собор Петра, папский дворец и площадь, вымощенную булыжником, долго стоял неподвижно. Потом на одном дыхании вымолвил:

– Экое чудо нерукотворное!..

В Ватикане их принял кардинал, весь в красной сутане и красной шапочке. Он долго беседовал с послали, пообещав доложить папе об их приезде…

Неделю Фрязин и Санька дожидались приёма. Наконец их снова принял кардинал и сказал, что папа Павел Второй плохо себя чувствует, но рад согласию великого князя Московского взять в жёны царевну Софью и просит передать государю её парсуну. А к будущей зиме папа ждёт московского посла для обручения с царской невестой.

Великий князь Московский Иван Молодой, возвращаясь из Новгорода, завернул в Волоцкую обитель. С той поры, как у митрополита Филиппа он слушал перебранку двух преподобных старцев – Иосифа и Нила, молва о росте богатств обители Иосифа ширилась, обрастала новыми слухами. Говорили, что в обитель жертвуют не только дорогие вклады, но и земли. А на тех землях крестьяне селятся, оброк платят…

В обитель молодой князь попал к обеду. Издалека, из окошка крытых саней, увидел высокие бревенчатые стены, часовню, трапезную, кельи и клети.

Через распахнутые ворота сани вкатились в монастырский двор, остановились у клети, в какую два мужика переносили из розвальней кули с зерном.

К княжьим саням торопился монастырский келарь, он провёл Ивана в келью Иосифа.

Скинув шубу, молодой князь уселся на лавку и огляделся. В углу аналой, треногий столик с церковной книгой в толстом переплёте, иконостас, грубо тёсанный стол и дощатая постель. А под бревенчатым потолком пучки засушенных трав.

Пока осматривался, открылась дверь кельи, и порожек переступил преподобный Иосиф в рясе и накинутом поверх кожушке.

На молодого великого князя смотрели глубоко посаженные глаза под седыми бровями.

Иван вздрогнул. Взгляд Иосифа был тяжёлым, проникавшим насквозь. Он сел рядом с князем, повёл будто вчера прерванный разговор:

– Говорят, ты, сыне, суд в Новгороде вершил?

– Истинно так, отче.

– Пора знать Великому Новгороду, что не вольности землю и город красят, а покорность строгая…

Вошёл послушник, внёс глиняную миску квашеной капусты с кольцами лука, рыбу варёную, грибы солёные и хлеб ржаной. Поставил всё на стол и удалился. Иосиф еды почти не касался, Иван ел охотно: в дороге проголодался. А когда насытился, рассказал преподобному, что государь намерился жениться на греческой царевне.

Слушал Иосиф, и не понять, как воспринял он ожидавшуюся свадьбу. А князь вдруг сказал:

– Мужики зерно в клеть носили, зачем обители столько хлеба?

Преподобный встрепенулся, зорко поглядел на молодого князя:

– Ты, княже, слушал, как мы с Нилом Сорским спор вели, чья молитва лучше к Богу доходит, сытого или голодного. Однако ни того, ни другого. Молитва от души и сердца исходит. А обитель сильна богатством своим и духом, а не нищетой. Вот и могущество государств тогда, когда народ живёт не впроголодь… Ты, княже, сказывал, государь берёт в жёны царевну греческую, веры Христовой. А ведаешь ли ты, что варяги-язычники древний Рим погубили? Кто второй Рим, Константинополь, порушил? Полуголодные турки-мусульмане… Государь берёт в жёны христианку, и на Москву падёт обязанность огромная – сберечь веру Христову от поругания. И знай, великий князь молодой, нищей, голодной Московской Руси с этим не совладать…

Иосиф не спускал глаз с князя, будто всматривался, понял ли, о чём он говорил. Спросил:

– Уразумел ли, княже, истину? Ибо словеса Нила Сорского и ему подобных не до добра тебя доведут, а к ереси жидовствующих толкнут…

По весне воротился из Рима Санька, срубил домик на Неглинной на манер дома Иоанна Фрязина – островерхий, черепичками крытый и с такими же оконцами в переплёт – и заслал к Насте сватов.

Свадьба была не то что громкая, но обильная. Дворяне служилые, Санькины товарищи по полку, три дня гуляли. Побывал на свадьбе и молодой князь Иван.

Всё бы хорошо, но душой Александр чуял, пошлёт его сызнова государь в Рим за невестой, и огорчался. Трудная дорога, особенно морем, когда корабль на волнах болтало и швыряло. Тогда Саньку до самого нутра выворачивало. А Фрязину всё нипочём, будто в колымаге едет.

Жена Александру досталась хозяйственная. Везде поспевала – и дома, и на огороде. Ко всему куры и поросёнок в садке. Санька не нарадуется: за что ему такое счастье?

А вот молодого великого князя в доме не привечал. Не забыл, как из Вологды ехали и заночевали на подворье служилого дворянина, бывшего в ту пору в походе…

Дел у Александра всего ничего: коня выведет, почистит и, оседлав, уезжает на службу, какую с дворянами несёт. Иногда посылают его с грамотой в другое княжество. Тогда Санька из Москвы на неделю-другую отлучается.

Особые хлопоты выпадали на последние осенние дни, когда государь объявлял военный сбор.

Тогда бояре со своими слугами выезжали на Ходынское поле. Здесь же выстраивалась княжья дружина и дворянские полки.

Государь вместе с великим князем Иваном Молодым объезжали войско, придирчиво осматривали коней бояр и их людей, какая на них броня и оружие.

Смотр проходил весь день, и Иван Третий либо наказывал бояр, либо хвалил, а дворянам жаловал земельные наделы. Александру досталась земля под самой Москвой. Настя её крестьянам под оброк сдала…

Радоваться бы Саньке, да повстречался ему Фрязин и огорчил:

– Видать, предстоит нам вскоре, Александр, сын Гаврилы, в Ватикан отправиться…

Парсуну Иван Третий рассматривал сначала один, затем с сыном. Советовался с владыкой Филиппом, и тот выбор государя одобрил:

– Я сказываю, шли послов, великий князь.

Потом парсуну выставили в Думе. На бояр смотрела молодая царевна, чуть полноватая, с припухлыми губами, пышными тёмными волосами и очами, что зрелые сливы.

Бояре глазели, судили по-своему.

– Парсуна-то хороша, да какова в жизни, – заметил князь Стрига-Оболенский.

– Тебе с ней ли жить? – усмехнулся боярин Беззубцев.

– Сладка, видать, – прошамкал беззубый боярин Мамочкин.

Услышав это, князь Хованский с презрением поглядел на Мамочкина:

– Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй… И Дума приговорила: быть Софье Фоминичне государевой невестой.

А ночью великий князь Иван Молодой Глаше о той парсуне рассказывал, и постельничая покойной княгини вздохнула:

– Государь-то знал жену свою, великую княгиню Марью. Какой-то эта гречанка окажется…

И до самого рассвета ласкала молодого князя, приговаривая:

– Ты только скажи, и я завсегда приду к тебе…

Хоть и минуло время, как скончалась жена Ивана Васильевича, тверская княжна Мария Борисовна, а он всё ещё не мог забыть её, кроткую, ласковую. Часто слышался ему её голос, будто кличет она его. Отчего бы?

И тогда он спрашивал:

– Ужели с того света весть подаёшь мне, Марьюшка?

Да и как ему, Ивану Васильевичу, не любить её, ежели она была предназначена ему с детских лет…

Когда умерла Марьюшка, великий князь Иван Васильевич дорогие поминки в обители раздавал и подношения немалые выделил. Как-то митрополиту посетовал:

– Владыка, нет покоя мне, мается душа моя. Великая княгиня Марья, голубица моя, часто является ко мне. Я ль повинен в смерти её?

Митрополит насупил брови:

– Она в душе твоей, сыне. Видно, пора тебе, великий князь, сыскать другую жену, и кровь твоя утихомирится…

Теперь Иван Васильевич с владыкой согласен, жениться надобно, годы-то нестарые. Однако ох как любил он Марьюшку, заменит ли её другая? Вытеснит ли из сердца тверскую княгиню?

Когда о Софье речи повели, мысли на византийскую царевну перебрасывались. Сказывали, надменна она и горда. Но то великой княгине не в урон – с удельными князьями так держаться должно. А патриарх никейский истину писал: Софья привезёт на Русь преемственность Византийской империи, возвысится величие Московии, и станет она защитницей православной веры от инакомыслящих.

Митрополит Филипп продолжил эту мысль патриарха никейского:

– Не всякая невеста достойна быть женой государя московского. Князья наши удельные власть свою, случается, ежели не выше великокняжеской мнят, то вровень ей. А ты, сыне, встань над ними, это я тебе сказываю… Коли женишься на царевне греческой, то Московская Русь в необычайную силу войдёт. Её великий князь преемнику Византийской империи уподобится, защитнику всех христиан. Москва Третьим Римом миру явится, поелику второй Рим, Константинополь, турками захвачен…

Говорил митрополит, а сам в глаза великому князю смотрел:

– Когда князья в тебе государя узрят, а церковь Москву Третьим Римом назовёт, кто голос противу тебя возвысит?.. Под стать тебе, великий князь, и жена должна быть…

Почти год минул, как побывали в Риме послы великого князя Московского Ивана Третьего. Немало наслышана Софья об этой стране неведомой. Узнала, что Русь – страна лесистая, с городами многими, пушным зверем обильная. Москва разрослась не на одну версту. Дома и избы бревенчатые, хоромы боярские из дерева о двух ярусах, а княжеский дворец и церкви из камня. Живёт великий князь за кремлёвскими стенами со стрельницами и башнями.

Бояре и князья московские богатые, едят и пьют из золотой и серебряной посуды, а одежды у них из парчи и шелков…

И византийская царевна сказала себе: что ж, если Московия сильна и великий князь Иван Васильевич согласен взять её в жёны, то она готова отправиться в далёкую и неведомую Русь.

Напрасно теперь служанки пугали её:

– Московия – ужасная страна. Зимой там стоят такие морозы, что на улицах жгут костры и путники отогреваются у огня.

Но царевну это уже не пугало.

За бревенчатым амбаром Можайска, на поляне, поросшей чуть пожухлой травой, княжий отрок из дворян объезжал коня. Тонконогий, широкогрудый скакун горяч и норовист. Взвившись свечой, закусил удила, пошёл по кругу широким вымахом. Отрок сидел в седле намертво.

Поравнявшись с деревом, под которым стоял великий князь Иван Молодой, отрок твёрдой рукой осадил коня. Конь покосился, запрядал ушами. Из-под удил на землю клочьями срывалась пена.

– Ну-тка, пройди ещё, погляжу, – промолвил молодой князь.

Отрок снова пустил коня вскачь. Осадил перед Иваном. Жестом молодой князь велел отроку сойти. Тот соскочил, подержал стремя. Князь вскочил в седло, пустил коня в рысь. Миновав усадьбу воеводы можайского, у которого ночевал в прошлую ночь, через распахнутые ворота выехал за город.

Можайск ещё со времён сына Невского, Даниила Александровича, был в составе Московского княжества. О том Иван Молодой слышал от своего отца, а тот от своего, и так добирались до бездетного можайского князя Фёдора, племянника смоленского Святослава Глебовича.

Фёдор княжил в Можайске из-под дядиной руки и боялся, что когда-нибудь Святослав Глебович прогонит его из Можайска.

Как-то тихий, покорный Фёдор, прозванный Блаженным, оказался в Москве. Трапезовали при свечах. Стол был обильный, постарались стряпухи: видать, знали, можаец пироги любит.

Ел можайский князь, киселями запивал, а Даниил Александрович вина и мёда хмельного ему подливал, речи сладкие вёл.

За столом и сыновья московского князя все отцу поддакивали. Вспомнил Фёдор, зачем во Владимир путь держал, поплакался: у жены Аглаи все девки рождаются, а ему бы мальца. Вот и надумал поклониться митрополиту, пусть владыка помолится, чтоб Бог послал ему сына…

Речь как бы невзначай на смоленского князя перекинулась, и Даниил Александрович возьми да скажи:

– Ты, Фёдор, у смоленского князя все на побегушках… Кабы ты от Москвы княжил, разве услышал бы слово дерзкое? А случись смерть твоя, Аглае и дочерям твоим Москва обиду не причинит, кормление сытое даст, а коли сына заимеешь, то и княжить ему в Можайске…

С той поры можайский Фёдор и перекинулся к Москве. А вот Смоленск под Литвой и ляхами оказался. И воевода в Можайске московский, а в Смоленске польский…

В прошлый раз, когда Иван Молодой ехал в Новгород Великий, стороной Смоленск миновал. Довелось повидать его крепостные стены. Грозно высились они. Мрачные глазницы бойниц, островерхие стрельницы, глубокий ров впереди стен.

Казалось, неприступны они, но тогда великий князь Иван Молодой подумал: хоть с виду и неприступны эти стены, а когда-то придётся брать их московским полкам, ибо город этот испокон славянский, русский и в нём литовские и польские ратники не навсегда сели, а на время…

Скачет князь, скачут отроки дворянские. Леса подмосковные, местами дремучие. Ближе к проезжей дороге вековые сосны небо подпирают. Время на осень повернуло, уже кое-какие деревья золотом подёрнуло, а птицы в стаи сбиваются, к перелётам готовятся: утки и гуси тянутся к ближайшим озёрам, жир нагуливают, без него как вытянешь такой перелёт? Пока в жарких странах окажутся, сколько птиц погибнет в дороге…

Конь шёл рысью, и князь Иван вспомнил такой случай. Когда на Казань шли, он спросил отца, не лучше ли поляков и литовцев из Смоленска изгнать. На что Иван Третий ответил:

– У Смоленска мы спину обломаем, а нам предстоит Орде противостоять!

Слова отцовские вспомнил, когда увидел смоленские стены.

Подумал: «Ужели вся стотысячная орда на Москву навалится? Одни казанцы не опасны, им противостоим. Но что будет, коли двинется Ахмат? И уж, избави Бог, Гирей крымский с ним заодно встанет?»

Молодой князь Иван даже представить себе не может всю эту силу. Когда хан Гирей выходит из-за Перекопа, его орда, сметая всё на своём пути, врывается в Польшу и Литву и сеет ужас…

К счастью, Иван Третий живёт с крымцами в мире.

Молодому князю известно, что между крымскими татарами и живущими на Днепре каневскими и запорожскими казаками развёртываются в степях целые сражения. Но татар больше, и казаки не могут противостоять крымцам. Зато казаки совершают набеги в Крым.

В ту пору, когда Санька сопровождал боярина Романа в Крым с дарами, удалось избежать встречи с казаками. Иначе они пограбили бы московский поезд…

Уже к Москве подъезжал великий князь Иван, когда начал срываться дождь. Мелкие капли ударили в лицо. Иван поднял глаза. Тучи наползли с западного угла, затягивали небо. Старый оружный Тимофей называл этот угол гнилым.

«Быть дождю затяжному», – подумал князь.