Текст книги "Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

При имени Тохты Ногай поморщился:

– Хе, конязь Андрей нарушил закон Ясы. Не ему, а тебе, конязь Димитрий, конязь Искандер дал Владимир. Городецкий конязь, сын Искандера, против воли отца поступил и за это достоин наказания. – Неожиданно он хитро посмотрел на Дмитрия, и его губы скривились в усмешке: – Отчего вы, дети Искандера, грызетесь, подобно лютым псам?

Темники и мурзы согласно закивали, но Ногай снова подал голос:

– Я помню Искандера, его любил могучий Бату-хан, внук покорителя вселенной.

– Великий хан, – осмелился вставить Дмитрий, – князь Андрей возомнил себя великим князем.

– Хе, ты, конязь Димитрий, говорил мне о том. Но Тохта не станет благоволить к Андрею. А я дам тебе, конязь Димитрий, ярлык в подтверждение, чтобы чтили тебя великим князем Владимирским.

* * *

Лето на осень повернуло, когда Дмитрий возвращался от ногайского хана. Дни стояли пасмурные, дождливые. Случалось, с утра мелко сеет дождь, а к полудню перейдет в крупный, холодный. И так дотемна. Земля не успевала принимать влагу и под конскими копытами чавкала, подобно тому как чавкали, объедаясь, в шатре Ногая его сподвижники.

Едва останавливались на стоянку, как гридни разводили костер, обсушивались, но уже на следующем переходе одежда делалась мокрой, тяжелой, особенно под броней. Не спасало Дмитрия и корзно, подбитое мехом.

Днями и ночами в пасмурном небе кричали перелетные птицы. На озерах и плесах сбивались в многочисленные стаи, нагуливали жир, готовились к дальнему полету.

Удивлялись гридни: как добираются птицы до теплых земель и где эти края без снегов и морозов?

Еще ехали степью, когда неожиданно прекратились дожди, резко потеплело, а днем в воздухе повисали серебристые нити паутины. В темной южной ночи запахло чабрецом и полынью, застрекотали кузнечики. С хрустом пощипывали траву стреноженные кони.

Князь не велел ставить шатер, а, разбросав потник по шелковистому ковылю и положив под голову седло, сладко дремал, довольный своей поездкой. Он надеялся, что теперь-то между ним и Андреем установится мир…

В Переяславле-Залесском Дмитрий не задержался, передохнув и приняв баню, отправился во Владимир. Издалека увидел, как отстраивается город. Уже встали заново стены и башни, подняли детинец, местами его подлатали камнем. Возвели сгоревшие деревянные церкви и хоромы. Из бревен срубили княжеский дворец и палаты митрополита с резными, затейливыми переходами.

Избы на посаде тесом крыли, реже соломой. Мастеровой люд наладил кузницы, гончарни, печи для обжига, плотницкие. По берегу Клязьмы баньки курятся, у дощатых причалов ладьи на воде покачиваются.

А за городскими стенами, где торговая площадь, ряды и лавки крыты свежим тесом, и все торжище владимирцы плахами вымостили.

Дмитрий усмехнулся: любят владимирцы свой торг. По воскресным дням здесь всегда людно. Свои ряды у каждого ремесленного человека: у кузнецов и плотников, гончаров и кожевенников.

А на полки выкладывают битую птицу, свисают на крючьях окровавленные туши – говяжьи, свиные, бараньи.

Радостно князю, – поднялась Русь от ордынского разорения.

Миновав церковь Воздвижения, по бревенчатой мостовой Дмитрий въехал в детинец. Все здесь было восстановлено, как и до ордынского набега, разве что запах свежеструганого дерева говорил, что совсем недавно детинец покинули плотники.

Княжеский дворец, митрополичьи палаты и боярские хоромы отличали италийскими стекольцами, а высокие ступени дворца, срубленные заново, и точеные балясины – все было сделано искусно, как на это способны лишь владимирские умельцы.

Издалека еще разглядели дозорные великого князя, зазвонили колокола, и Дмитрий, сойдя с коня в детинце, встал под благословение митрополита.

Поклонился Дмитрий собравшемуся люду, взошел по ступеням, отвесил поклон дворецкому Анкудину:

– Спасибо, Анкудин, постарался.

– Уж как мы, княже, остерегались, чтоб городецкий князь не сел во Владимире! Ждали тебя, по лесам хоронились. А кого лес не укрыл, те смерть на стенах от ордынцев приняли, иных в Орду угнали… Неправдами князь Андрей живет, неправдами.

Дмитрий нахмурился, но разговор дворецкого не поддержал. Миновав гридницу, направился в опочивальню. На ходу бросил:

– Вели, Анкудин, обед варить.

* * *

После Покрова сошлись бояре старшей дружины великого князя, чтобы вместе подумать, как покарать городецкого князя. «Виновен, – говорили они, – почто Русь зорил?!»

Сходились в дворцовой палате степенно, знали себе цену. В кафтанах длиннополых, золотой либо серебряной нитью шитых, высокие стоячие воротники бороды подпирают. В шапках горлатных. Рассаживались по лавкам вдоль стен, ждали митрополита и великого князя. Посреди палаты стол дубовый. В торце помост и стул высокий, на котором Дмитрий восседает, когда созывает бояр. А рядом сиденье для митрополита.

Вошел Дмитрий, сел в кресло и медленно повел очами по палате. Вот они, его старшие дружинники, верные боевые товарищи. Неожиданно шальная мысль нагрянула: «А может, кто из них сторону городецкого князя держит? И того хуже, в Орду доносит? Но нет, все они честно великому князю служат, из меньшей дружины в старшую пришли по делам, по заслугам. Вон высокий жилистый боярин Телепнев, рядом с ним Василий Митрохин, а чуть подальше черноволосый Алешка Козлов о чем-то переговаривается с Михайлой Еропкиным…»

Опираясь на посох, тихонько вошел митрополит Максим в монашеской рясе и камилавке черного бархата. Тщедушный, под очами круги, синие от бессонницы.

Сел в кресло по правую руку от Дмитрия и, положив руку на посох, осмотрелся.

Дмитрий дождался, пока первосвятитель уселся, заговорил:

– Другие мои, товарищи, бояре, с кем радость и горе делим. В трудный час позвал я вас, чтоб приговор услышать. Сами зрите, какие беды брат мой Андрей Руси причинил: землю нашу разорил, города пожег. А все почему? Власти великокняжеской алчет…

Внимательно слушали бояре и хоть ведомо им, о чем речь, однако ждали, что еще скажет Дмитрий. Боярин Телепнев не выдержал:

– Карать городецкого князя! Затряс бородой.

– Скликай ополчение, великий князь, – подхватил Василий Митрохин, – пойдем на Городец походом!

И зашумели:

– Разорить! Разорить!

Дмитрий ждал, пока все выкричатся. А Михайло Еропкин ладонь к уху приложил, вдруг всполошенно взвизгнул:

– Не сын он князя Невского, лишить удела! Отнять у него Городец!

Первосвятитель Максим посохом пристукнул, голос подал:

– Непотребные речи ваши, бояре, что советуете! – Повернулся к Дмитрию: – Не давай гневу своему излиться, великий князь, я тебе говорю. И вы, бояре, не распаляйте себя. Коли великий князь начнет, быть российской земле в смуте.

Бояре закивали согласно, а Дмитрий спросил:

– Каков совет твой, первосвятитель?

– В твердых руках власть держи, сыне. Братья вы, Невские, и вас Бог рассудит.

Бояре покидали палату с одним решением: Городецкому князю войны не давать, до поры повременить.

* * *

Многие ветры пронеслись над Русью, многими водами обновились реки. Омыли дожди леса и землю русскую, смыли кровавые следы ордынского набега, поднялась Русь.

Еще зимой, по первопутку, появился во Владимире ханский посол и велел доставить в Сарай лучших каменщиков. Великий князь назвал суздальских мастеровых. И вскоре погнали в Орду больше сотни русских умельцев.

С весны начали строить в Сарае ханский дворец. Делали его из точеного камня, и получался он великолепным, резным. А мастеровые из Бухары и Самарканда добавили в него легкости и украсили изразцами цвета лазури.

С рассвета и дотемна трудились мастеровые. Щелкали бичи надсмотрщиков, раздавались окрики, и падали замертво изможденные рабы, умирая на чужой земле.

Иногда на стройке появлялся Тохта, через узкие глаза-щелочки молчаливо смотрел, как снуют с раствором и камнем подсобники, стучат молоты мастеров и споро возводятся стены. Хан решил, дворец должен быть готов уже к следующему лету. Он думал, что жить в нем будет редко, ибо шатер из белого войлока, просторный и обдуваемый ветрами, – жилище, достойное потомка великих Чингиса и Батыя. Но этот дворец должен поражать величием тех, кто приезжает в столицу Золотой Орды. Гроза народов Чингисхан и его внук Батый покорили мир, а повелевать надо, не только нагоняя страх на королей и князей, но и подавляя их великолепием дворца и богатством, какими владеет хан. Чужеземцам надо испытывать страх и трепет перед повелителем монголов.

* * *

Завидев Тохту, звонче щелками бичами и злее становились надсмотрщики. Опрометью бегали на помостах подсобники, будто не было в их руках тяжело груженных носилок.

С высоты строительных лесов молодой суздальский каменщик Савватий смотрел на хана и диву давался: почему этого кривоногого, тщедушного человечка боится вся Орда?

Савватий хорошо запомнил воскресный день, когда в Суздаль нагрянули ордынцы. Его выволокли из избы, приковали к одной цепи с другими мастеровыми и погнали в Сарай.

Брел Савватий, к дороге приглядывался, решил для себя, что рано или поздно, но попытается бежать из неволи.

Ростом Савватий невелик, но коренаст, широкоплеч, крутолоб и силы недюжинной. Как-то засел в колее воз с камнями. Не тянут кони, рвут постромки. Мужики намерились разгружать телегу, но подошел Савватий, уперся плечом и вытолкнул воз.

Но то было в Суздале, а нынче захилел он. Пища в неволе пустая, похлебка жидкая и малый кусочек лепешки в день. В животе у Савватия урчание, а ночами снилась ему еда обильная. Чаще всего – будто ест он щи наваристые с хвостом говяжьим. От голода у Савватия мотыльки в глазах летали.

Однако последний месяц ордынцы стали кормить суздальцев получше, давать вареную конину и рыбу, какой в низовьях Волги ловилось множество. По всему видать, испугались, что вымрут каменщики и дворец ханский не достроят.

Из месяца в месяц мечтал Савватий о побеге. Но из поруба, куда бросали их на ночь, не убежишь, а на стройку гонят, – караул за каждым.

Приглядел себе Савватий товарища, тоже суздальца. Начал подбивать его вместе бежать. Касьян – так звали парня – уходить из плена соглашался, но говорил, что пробираться надо не на Рязанщину, а на запад, где, по слухам, земля тмутараканская. Касьян твердил, что татары не станут искать беглецов на той дороге, но Савватий не соглашался.

В Орде Савватий язык татарский осилил, по-татарски говорил не хуже, чем по-русски. Думал, авось пригодится.

Иногда суздальских каменщиков навещал епископ Исмаил. Исповедовал, рассказывал, кто из князей к хану на поклон приезжал, говорил, будто вскоре великий князь в Орду приедет.

Услышал о том Савватий и решил: коли выпадет удача увидеть великого князя, ударит он ему челом, умолит выкупить его либо помочь тайно добраться до Руси.

* * *

– …И никто не ведал, когда начался день и когда наступила ночь, – говорил сказитель.

Тьма окутала город и реку. Уставшие мастера хлебали жидкую кашу и слушали сказителя, а тот говорил нараспев:

– …Дым и огонь сжирали все… И звери разбегались в страхе невесть куда, а птицы не могли передохнуть и летали в небе, пока не падали замертво… От хохота и воя ордынского стыла в жилах кровь…

– Страхота-то какая, – выдохнул один из каменотесов.

– А когда они волокли нас в Сарай, аль не такое творилось? – спросил Савватий.

– Так-то оно так, – согласились мастеровые. – Ужели воли навек лишились?

Савватий кинул резко:

– Как кто, а я бегу. Лучше смерть от сабли татарина, нежели доля рабская.

Каменотесы замолчали надолго. Взошла луна, и в небе зажглись редкие звезды.

Один из каменщиков сказал удивленно:

– Здесь и звезды не такие, как у нас. Эвон, крупные, а у нас небо словно просом усеяно.

– Ить верно приметил.

– В такую бы ночь да не на чужбине, а дома, с девкой на опушке миловаться.

Завздыхали. Кто-то закашлял надрывно, болезненно.

– Чего захотел, забудь о том.

Вскоре караульные принялись загонять мастеровых в поруб, а Савватий, пока кашицу хлебал, по сторонам поглядывал, примерялся, в какую сторону ему податься, коли удастся бежать.

* * *

В казане булькала густая, наваристая уха. Помешивая большой деревянной ложкой, вырезанной из дичка яблони, Савватий переговаривался с татарином Гасаном, караулившим суздальских мастеровых.

Старый Гасан, с бельмом на левом глазу и глубоким шрамом, обезобразившим его лицо, в рваном чепане, дожидался, пока сварится уха, и в который раз рассказывал Савватию, как ходил с Берке-ханом в земли урусов и привез оттуда себе жену, красавицу уруску. Она родила ему сына, и он уже взрослый и успел с царевичем Дюденей побывать на Руси.

Савватий полюбопытствовал, понимает ли сын по-русски, ведь у него мать россиянка.

Гасан развеселился: к чему ему язык урусов? Скоро все урусы заговорят по-татарски.

«Может, оно и так, – подумал Савватий. – Эвон, как ордынцы хозяйничают на моей земле, сколько жен увезли к себе, а их сыновья от русских матерей ходят в набег на русские княжества…»

Вчера у суздальских каменщиков побывал епископ Исмаил и ничем не утешил Савватия. Одна осталась надежда – бежать из неволи. К этому он давно готовится, для чего и дружбу с караульным завел.

Гасану Савватий приглянулся: ловок урус, камень точит, ножом вырезает всякие украшения и с рыбой управляется споро. Так запечь ее в глине да с травами даже жена Гасана, уруска, не могла.

Карауля суздальцев, Гасан оставлял Савватия с собой у костра. Тот чистил рыбу, какую приносил Гасан, варил уху, и они вели долгие разговоры. Савватий больше помалкивал, а Гасан предавался воспоминаниям. Чаще всего рассказывал, как мчались в набег на русские княжества. Шли Волгой, до излучины, потом вверх по Дону и вторгались на Рязанщину. Войско делилось, и пока одна часть продолжала преследовать княжеские дружины, другая угоняла людей в полон и увозила все, что приглянулось ордынцам. Возвращались в степь, а зарево пожаров освещало им дорогу.

Савватий же думал о побеге…

* * *

В полдень князь Андрей прошел через княжий двор, поднялся по скрипучим ступеням угловой башни бревенчатой стены. Холодный северный ветер продувал насквозь, не спасало и подбитое мехом корзно.

Городецкому князю вспомнилось, как в такую пору дворовые девки напевали:

 
Матушка Покрова,
Покрой землю снежком,
А меня женишком!
 

Ветер гнал по Волге крутую волну, она плескалась в бревна причала, разлеталась мелкими студеными брызгами.

С высоты башни открывалось правобережье, пойма реки, луговина, поросшая уже пожухлой травой. По утрам она покрывается мучным налетом. А вдали стена леса и глушь – ни деревеньки, ни избы.

Городец – городок малый, удел бедный. Даже торг и тот чаще пустует. В праздничные дни церкви посещают несколько прихожан. В Городце две деревянные церквушки да еще женский монастырь и несколько келий.

На княжеском дворе хоромы боярские и палаты князя Андрея, совсем опустевшие после смерти жены. А за городской стеной домики и избы ремесленного люда и смердов-хлебопашцев. Вот и весь посад.

Городецкое княжество не то, что Переяславль-Залесский удел, всем богатый: и людьми и землей плодородной.

Князь Андрей хоть и не выдался ростом, но кряжистый, плотный. Скупая борода с редкой проседью. В последние годы надеждами жил городецкий князь. Все мечтал: станет великим князем – всех удельных князей под себя подомнет. Ан нет. Дмитрий в Переяславле-Залесском отсиделся и к Ногаю отправился. А от него с ярлыком воротился. Теперь Дмитрий удельных князей к себе во Владимир затребовал. О чем речь вести будет? Опасался князь Андрей, как бы удельные князья не наплели на него лишку.

Добрым словом помянул боярина Сазона. Когда ордынцы на Русь набежали, Сазон в Костроме задержался. Там и нашли его с перерезанным горлом. Городецкий князь сначала на Дмитрия подумал: он убийц подослал. Однако, поразмыслив, заключил: кто-то из холопов с боярином счеты свел.

И снова вернулся к прежней мысли: о каждом удельном князе подумал. Особенно о Федоре Ярославском: хоть он и в родстве с Ногаем, но водить дружбу с Дмитрием ему ни к чему.

И, чуть погодя, решил: надобно ехать во Владимир, с братом мириться.

* * *

Он не помнил, чтобы его звали по имени. Все больше как рыбака окликали. Да он и был рыбак. С юности во многих реках рыбу ловил. Теперь на Клязьме осел.

Когда татарин зарезал Ничипора, Силантий от ордынцев в лесу схоронился. А когда князь возвратился во Владимир, Силантий на паперти побирался. Похолодало – у княжеской поварни прижился. Здесь с голоду умереть не давали: то хлеба кусок вынесут, то щей в миску плеснут.

Выйдет Силантий на берег Клязьмы, постоит молча. Ничипора помянет. Течет река, покачиваются у берега лодки. Не с кем теперь Силантию и сеть поставить…

Как-то увидел Силантия князь. С коня сошел, передал повод отроку. Поманил Силантия:

– Почто ты здесь, холоп?

Поклонился Силантий поясно, поведал о своих бедах. Дмитрий брови поднял, головой покачал:

– Земля наша, холоп, горем полнится. Куда ни глянь, одна беда другую догоняет. И всяк живущий свою чашу изопьет. Только одному – с медом, другому – с полынью.

И, повременив, добавил:

– Не волен я в судьбе твоей, холоп. Один совет дам: живи на княжьем подворье. Дворецкому велю не гнать тебя, а стряпухе – подкармливать.

Удалился в княжеские хоромы, оставив Силантия в раздумье. Истину сказывает князь: разные чаши пьют люди.

Вздохнул:

– Вразуми, Боже, и наставь.

* * *

Из Переяславля-Залесского в распахнутые настежь ворота выехал в заснеженное поле гридин. День клонился к ночи, сгущались сумерки, но, по всему видно, всадник собрался в дальнюю дорогу. Был он в нагольном тулупе, подпоясан саблей, а у седла приторочен лук с колчаном. На гридине меховые сапоги, а по самые брови нахлобучена волчья шапка.

Остановив коня, воин привстал в стременах, огляделся. Нагоняя тоску, скорбно звонили, плакали колокола переяславских церквей. Гридин перекрестился, надел высокие кожаные рукавицы и, вглядываясь в даль, уверенно тронул коня, направив его по владимирской дороге.

Серебристыми перекатами покрылось поле, белел под снегом ближний лес, и лишь далеко мутноватой полосой виднелся мещерский окоем – глухой, местами болотистый, таинственный. Но в морозную пору болота сковывало, и они не грозили опасностью.

Сыпал снег. Колючий, он сек лицо и таял на щеках, в бороде.

Как ни удалялся гридин от Переяславля-Залесского, ему все слышался колокольный звон. Воин думал, что этот плач будет сопровождать его весь путь. Он еще раз оглянулся, но через снежную пелену уже не увидел ни бревенчатых стен, ни башен.

Рукавицей смахнув слезу с глаз, воин дал повод, и конь, поняв, чего от него ждут, перешел на рысь…

От яма[25]  [25] Ям – селение на почтовом тракте на Руси в XIII– XVIII вв., жители которого несли ямскую повинность.


[Закрыть] к яму, установленным ордынцами, от деревни к деревне гнал гридин коня. Из сна выбился, спешил. Недобрую весть вез он великому князю. И, когда въехал во Владимир и поднялся по высоким ступеням дворца, переступил порог и упал, успев сказать дворецкому:

– Великая княгиня Апраксин скончалась!

Забегали, засуетились в княжеских хоромах. В берестяные короба бросали дорожную снедь, выводили из конюшни застоявшихся лошадей, закладывали в крытые сани, а гридни из княжьей дружины седлали коней.

Недолгими были сборы, к полудню выбрались из Владимира, и санный поезд помчался в Переяславль-Залесский.

* * *

В просторной трапезной остались втроем. Сгустились сумерки, зажгли свечи. К еде почти не притрагивались. Пили редко, и то лишь меды хмельные. Добрым словом поминали великую княгиню Апраксию. Сидели друг против друга в верхней части стола: с одной стороны великий князь, с другой – князья Городецкий и Московский. У Дмитрия глаза покрасневшие – выплакался.

В княжеских хоромах половина покойной жены пустовала. Дмитрий старался не заходить туда. Ушла княгиня Апраксин из жизни, и мир померк для него. Сколько лет вместе были, друг для друга старались жить.

Даниил скорбно сказал:

– Княгиня Апраксин нам как мать была. Сердце имела доброе.

– В Бога верила она и людей любила, – заметил городецкий князь.

– Душой изводилась, когда зло видела. – Дмитрий вздохнул горестно. – Апраксин, Апраксин, не ты ли со мной горе и радость делила?!

Князь Андрей потянулся к нему с чашей:

– Не кори меня, брат. Знаю, после ордынского набега ты зло на меня держишь. Не таи его. Хан орду на Русь наслал. Обещаю, Дмитрий, жить с тобой в мире и согласии.

Дмитрий положил руки на столешницу, вперился в Андрея колючим взглядом:

– «Прости» говоришь, когда татары землю в разрухе оставили, люд крова лишили?

– Я ли в том повинен? Ордынцы!

– Ты! Ты в Сарае о том хана просил! Ты великокняжеского стола давно алчешь. А что в нем сладкого? Это из-за твоих козней княгиня Апраксин скончалась! Ты ей, князь Андрей, жизнь укоротил!

– Не затевайте свары, братья, – подал голос Даниил. – Не враги мы, чай, отец у нас один – Невский.

– То так, ты, Даниил, истину сказываешь, Невские мы. Однако же ты, Андрей, и новгородцев на меня подбил. Они не захотели признавать меня великим князем. И за то замыслил я покарать их, войной на Новгород пойду.

– Не след, брат, Новгород рушить, да и не верю, что тебе, Дмитрий, можно новгородцев одолеть, – сказал Даниил.

Городецкий князь отпил от чаши, отер усы: ' – Коли ты, Дмитрий, на Новгород намерился идти, то моя дружина с тобой. И я новгородцев не улещивал. С какой стати они за меня голос подавали?

– Хорошо, братья, когда лад меж вами, – радостно заулыбался Даниил. – Худой мир лучше доброй брани.

Помолчали Невские. Трудно, с хрипом дышал Дмитрий. Андрей подумал: «Эвон, как его прихватило ».

Тут Даниил произнес неожиданно:

– Брат, ты великий князь, а отец наказывал: старший среди вас вам вместо отца будет. Тебе ли не ведомо, в какой скудости княжество Московское? Я ль не просил тебя деревенек прирезать от княжества Переяславского?

Великий князь навалился грудью на столешницу, глаза налились кровью:

– Разве мы не поминать великую княгиню съехались? К чему ты, Даниил, старую песню заводишь, об уделах речь ведешь? Я владею тем, что мне отец завещал, и не более. Ужели вы не уразумели, братья?

Андрей вдруг поддержал Дмитрия:

– Не надобно обид, Дмитрий. Воистину отец завещал тебе, и ты во всем волен. Ни к чему, Даниил, сегодня об уделах речь вести. Настанет время, и поднимется Московская земля.

– Да я ль в том сомнение держу? Московский удел ноне ордынцы обидели, Кремль и хоромы пожгли. Ладно, избы смердов огню предали, а то и княжьи.

Дмитрий прервал меньшего брата:

– Почто спрашиваешь? Глаз у меня верный, а память цепкая. Аль запамятовали, как пили с татарами?

– Я ль?

– Не ты, так брат наш, Андрей, ордынцев ублажал. Андрей промолчал, будто и не он в Муроме пировал. К чему великого князя злить?

К утру братья разъехались. Забирал мороз. Зима установилась долгая, холодная. Андрей и Даниил покидали Переяславль-Залесский засветло. Сизые дымы подпирали небо, и солнце краем еще выглядывало из-за леса.

– Прощай, брат, – Андрей обнял Даниила, – в добрый путь. А напоминание прирезать земель истинное. Ты только повремени маленько, Даниил.

* * *

Миновала зима, отвыла голодной волчьей стаей, и сырая теплая весна съедала последний снег. Жирное предлесье лежало в белых заплатах, а на проталинах зацвели подснежники, и робко пробивалась первая зелень. Набухли почки на деревьях, но еще не лопались, выжидали.

Земля дышала. Она дышала, как выздоравливающий больной, радуясь жизни. По утрам лес оглашался птичьим гомоном, а ночами курлыкали журавли и кричали стаи перелетных птиц.

В обже Будыя готовили землю под посев ржи. Аксинья выжигала вырубленный еще в осени кустарник и сухостой, следила за костром. Огонь горел невысоким пламенем, дымил.

Подгребая золу, Аксинья думала, что зерна на посев мало и надо кланяться тиуну. Он даст, но по осени возьмет втрое. Они уж и так зимой экономили, лепешки пекли, смешивая зерно с желудями. Будый стучал топором, поправлял ограду от дикого зверя, чтобы по весне не вытаптывали и не поедали зеленя.

За работой Аксинья не услышала, как подъехал тиун, соскочил с телеги и, подминая сырую землю сапогами, подошел к костру. Чуть прищурившись, сказал:

– Хорошая, работящая у Будыя баба.

Аксинья искоса глянула на тиуна, а тот жадно вперился в нее взглядом, будто приценивался, а сам бороду почесывает, хмыкает.

Подошел Будый, поклонился. Тиун спросил его:

– Где ты, Будый, себе такую бабу сыскал? И ухмыльнулся:

– Может, в какой подмоге нужда у тебя? Эвон, поляна не пахана. Приходи, коня на день-другой дам. А молсет, ты на бабе своей вспашешь? – И расхохотался. – Она у тебя в теле. И снова зыркнул на Аксинью. – Завтра придешь, коня выделю и ржи, а осенью втройне воротишь. Не то одному дам, другому, ненароком и сам по миру пойду.

И, усаживаясь в тележку, рассмеялся:

– Я мужик добрый, коли ко мне с добром! Укатил тиун, а Будый поскреб затылок заскорузлым ногтем, сказал Аксинье:

– Вишь, Онцифер стелет мягко, да спать жестко. «Втройне воротишь», – говорит. А случись неурожай, в кабалу иди… И хошь не хошь, а к Онциферу пойдешь с поклоном…

А тиуну Аксинья приглянулась, зачастил к Будыю. То коня выделит, то зерна привезет, а сам посмеивается, успокаивает:

– В осень рассчитаешься!

– Ох, не нравится мне этот Онцифер, – как-то сказала Аксинья, – все-то он по мне очами зыркает.

– Чудится тебе, – отмахнулся Будый и подался в лес борти выискивать.

Так уж хотелось ему Аксинью медом побаловать…

А год выдался урожайный, рожь поднялась, заколосилась. Зерно стало наливаться. Аксинья радовалась: быть им с хлебом и с тиуном рассчитаются.

Близилась уборочная пора, вот-вот возьмется Аксинья за серп. Рожь уже пожелтела, золотом отдавала. Однако человек предполагает, а Господь располагает. Как-то к вечеру подул низовой ветер, нагнал тучи, и загремел гром. Заблистала молния, и полил дождь, сменившийся крупным градом.

Раскатисто грохотал гром, и яркая молния раз за разом перечеркивала небо, а град сек землю. Будый вышел из избы да так и остался стоять на поле. Он видел, как покрутило рожь, она полегла, и зашептал:

– Боже, спаси и помилуй!..

К утру ветер стих и дождь прекратился. При свете Будый увидел, что там, где была рожь, поле смешалось с грязью. И он заплакал, а в избе сказал Аксинье:

– Пропал хлеб… Уходим, Аксинья, покуда нас тиун в кабалу не забрал.

Только увязали они котомки, еще не ведая, куда подадутся, как нагрянул тиун и закричал:

– Так-то ты, Будый, решил меня обмануть? Ну нет, поработаешь на боярина, пока долг не воротишь. Долговым холопом будешь!

* * *

Великий князь Дмитрий вот уже месяц как был в беспокойстве. День начинал с хождения по палатам владимирского дворца, – одолевали мысли, прав ли он был, объявив удельным князьям о намерении покарать новгородцев, заставить их признать Новгород зависимым от великого князя Владимирского. Может быть, следовало смирить свою гордыню?

Распалялся гнев Дмитрия и тем, что новгородцы тянутся к Литве и немцам. Вот и брат Даниил как-то сказал:

«Не разумею, Дмитрий, отчего у тебя неприязнь к новгородцам и Новгород великому князю противится».

На что он, Дмитрий, ответил ему:

«Настанет такой час, брат, и ты поймешь, в чем мое недовольство».

Даниил пожал плечами:

«Ты, Дмитрий, во Владимире великим князем сидишь, на Клязьме, а Новгород эвон где, на Волхове. Кажись, дороги их не пересекаются».

Дмитрий с удивлением поглядел на московского князя:

«Ужели не разумеешь, Даниил, сколь верст от Новгорода до Владимира и сколь до рубежья литовского и земель германских?»

Пройдется Дмитрий по палатам, на оконца поглядит. День давно начался. В хоромах суетились, слышались голоса.

Дмитрий уже уведомил удельных князей о предстоящем походе, назначив сбор дружин в Переяславле-Залесском. И князья поддержали Дмитрия. В Переяславль-Залесский уже послал свои дружины брат Андрей, явились воеводы из Белоозера и Рязани, Ростова и Твери…

Еще с начала зимы, по первому морозу, когда землю запорошило снегом, к Переяславлю-Залесскому сходились дружины. Шли верхоконные и пешие, тянулись обозы, сани-розвальни были загружены кожаными мешками с продовольствием и зерном для лошадей.

Вели дружины воеводы, являлись к Дмитрию, докладывали, сколько гридней прислал удельный князь и какой поезд привели с собой.

Накануне Дмитрий отправил гонца с грамотой к новгородскому посаднику, где перечислил все обиды на Новгород. А во второй грамоте – к тысяцкому и архиепископу – великий князь перечислил все грехи, какие числились за новгородцами.

Послав гридина в Новгород, Дмитрий поделился своими сомнениями с воеводой Ростиславом.

Тот насупил брови, ответил решительно:

– Коли, княже, сомневаешься, то к чему сыр-бор затеял? Коли замахнулся, бей. И негоже ослушников миловать, их вольностям потакать. Не покараешь новгородцев, другим князьям повадно будет.

Дмитрий посмотрел на Ростислава, ничего не сказал, подумал: уж не на городецкого ли князя он намекает? Дмитрий и сам брату Андрею веры не дает. Сегодня он смирился, а завтра?

А признал великим князем потому, что Ногай ярлык ему дал. Но что поделаешь, коли Андрей коварен. Не идти же на него войной! Не раскалывать же Русь! Эвон, и Даниил сказывал: лучше худой мир, чем добрая свара.

Усмехнулся. Говорил Даниил, увещевая, а сам просил земель прирезать.

На прошлой неделе побывал Дмитрий у митрополита Максима, и тот заявил:

«Русь единой должна быть. О том всегда помни, великий князь. Не доводи государство до раскола. А Новгород к повиновению привести надобно, там русичи живут, а не усобники. О том я отпишу епископу Клименту. – Чуть повременив, изрек: – Ино он и к папе римскому потянется…»

Потер лоб князь Дмитрий, присел на лавку рядом с воеводой.

– Как, Ростислав, мыслишь, окажут ли нам новгородцы сопротивление?

Воевода нахмурился:

– Лезть на рожон не осмелятся, силу-то ты поведешь немалую.

– Пожалуй, я с тобой в согласии.

– А в арьергард пусти переяславцев. В Торжке хлебную дорогу новгородцам перережут. Поживут без зерна, животы подтянут. А то, вишь, вольности им подавай…

* * *

Тревожно в Новгороде. Слух о том, что князь Дмитрий готовится идти на новгородцев войной, быстро разнесся по городу и породил множество толков. Утверждали, что Дмитрию удалось собрать всех удельных князей. Вспоминали, как не приняли князя, когда он из Копорья воротился…

В новгородском Детинце, в Ярославовых хоромах, сошлись выборные, озабоченные недоброй вестью. Говорили, что князь Дмитрий на Новгород всю Русь ополчил, у Переяславля-Залесского дружины сходятся. О своих обидах великий князь отписал в грамоте посаднику Семену, тысяцкому Олексе и архиепископу Киприяну. В них он помянул речи недостойные, какие говорили ему новгородцы.

Зачитал посадник грамоту, выборные выслушали, заговорили наперебой, каждый свое норовил высказать. Староста гончарного конца Пимон заверещал бабьим голосом:

– Ополчение скликать, ратников. Аль Новгороду впервой за себя стоять?