Текст книги "Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Для какой надобности? Аль я с дружиной бессилен?

Посадник почесал бороду:

– Негоже, княже. Новгород к тебе с доверием, оттого и позвал. С новгородцами надежней. Поди, сам ведаешь, лопари по лесам разбредутся, ищи их. А недоимки за ними изрядные.

– Не впервой, справимся, – потер лоб Дмитрий. Он сразу сообразил, к чему гнет посадник. Опасается, как бы мимо Новгорода дань не ушла, вот и намерился глаз свой к нему приставить.

Боярин Семен поднялся, сказал с поклоном:

– Прощай, княже, пойду ужо. И вышел степенно.

Знал себе цену посадник, не одно лето выкрикивает его новгородцы. Он и голова городу, он и воевода, а ним ополчение. Рать у Новгорода не такая уж многочисленная, ратников город нанимает, а коли потребуется и воинство созвать, ополченцев скликают. Каждый конец свой полк выставляет, со своим кончанским старостой.

Таким Господин Великий Новгород и страшен недругам, таким он сажал в Киеве и Владимира, крестившего Русь, и Ярослава Мудрого…

Какой же он для него, князя Дмитрия? Видать, не слишком доверяют. Однако не бывать тому, чтобы в Копорье новгородцы себя господами зрили. Недоимки, кои он с лопарей соберет, частью в Переяславль-Залесский увезет.

* * *

По морозу созрела рябина, и ее ягоды каплями крови алели на снегу. И было в этом что-то тревожное, настораживающее…

Ударил вечевой колокол, медный, многопудовый, и в студеный день он гулко отозвался во всем Новгороде, перекинулся за его стены и покатился по всему многоверстному посаду с его монастырями и деревеньками.

И тотчас захлопали двери изб и домишек, хором и теремов. Выскакивали люди, одевались на ходу, спешили со всех концов на площадь, что у Детинца.

Переговаривались:

– Почто скликают?

– Кто ведает.

– Подь разберись.

– Новгород недруга учуял, вона и великого князя позвал.

– Так ли уж недруга, аль колокол тревогу вещал?

– А ить верно, тревогу всполохами бьют. Стало быть, есть о чем говорить.

– Послушаем…

Удары вечевого колокола Дмитрия не удивили: знал, по какому поводу горожан созывают. Оделся неторопливо и вместе с воеводой вышел из Детинца. На площади гул, народ толпится. Кто во что одет: в армяки и сермяги, в полушубки дубленые и кожухи. Мастеровые даже кожаные фартуки не скинули, так и явились на вече. Тут же вертелись и те мужики, которые драки любили начинать.

У самого помоста теснились бояре и купцы именитые. На этих шубы теплые, шапки высокие, соболиные. Расступились, пропустили князя.

Кто-то из толпы запоздало выкрикнул:

– Кому неймется в колокол бить?

– В дурь попёрло!

– Ахти, матушки!

Появились всадник с тысяцким, пробрались сквозь толпу, взошли на помост.

Важно вышагивая, опираясь на посох, пришел архиепископ Киприян. Поверх рясы шуба, голову скуфейка монашеская прикрывает. Поверх шубы крест массивный, серебряный. На помосте все осенили себя крестным знамением, поклонились на четыре стороны, поворотились к Параскеве Пятнице, и посадник Семен начал:

– Люд новгородский, дозволь слово молвить! Чей-то насмешливый голос выкрикнул:

– Коли созвали, так и ответствуй!

– К чему князя Переяславского позвали? Есть ли на то согласие веча?

– Аль у тебя, Мирон, память отшибло?

– Говори, посадник! – взревела толпа. – На кого Дмитрию ополчаться? Надо ли Новгороду рать скликать? Еще поглядим, кто у него враги!

– Не томи, посадник, сказывай! Семен жезл свой поднял:

– Не я сказывать буду, а тысяцкий Олекса! Толпа вплотную подступила к помосту. А Олекса впереди помоста встал, шапку скинул. Новгородцы приготовились слушать. Знали: Олекса пустое не на плетет.

Тысяцкий откашлялся:

– Люди новгородские, вам ли не ведомо, что два лета сряду за лопарями недоимки, а потому и позвали мы князя Дмитрия сходить в край озерный пополнить нашу скотницу.

– По справедливости! – взревела площадь. И снова голос тысяцкого перекрыл рев:

– Коли вы, люди новгородские, со мной в согласии и князю доверяете суд у лопарей вершить, так дозвольте мне казну открыть, выделить княжьей дружине на прожитие.

– Пущай князь поклонится! Сколь надобно гривен?

– Выделить! Чай не голодом ему дружину морить!

В толпе именитых разом заговорили:

– Тебе, тысяцкий, дозволяем!

Тут кто-то из мастеровых насмешливо выкрикнул:

– А крепко ли сидит Дмитрий на княжении? Сказывают, Андрей Городецкий его подпирает!

– На то они и братья, сами разберутся! И вече расхохоталось.

Неожиданно с помоста раздался голос князя Дмитрия:

– Люди новгородские, не бесчестил я вас и память отца Александра Ярославича чту, так почто у вас недоверие ко мне?

– Речь твоя верная, князь. Доверяем!

– Выдели, тысяцкий, сколь князь просит! Сошли с помоста. Расходился народ с веча – кто к мосту волховскому на ту сторону реки, кто в улицы на Софийской стороне. Рядом с князем шел воевода Ростислав. Дмитрий заметил со смешком:

– Глядишь ты, без побоев обошлись. Миром.

– Олекса от веча хотел приговор услышать.

– Он, Ростислав, перед вечем отчётен.

– То так. Пора, княже, определиться с выездом.

– После Рождества. Благо морозы стоят.

* * *

Сын Олексы Филипп, по прозвищу Филька Лупоглазый, объявился в Новгороде неожиданно. Исхудавший, обносившийся, ровно кот мартовский, вернулся в Новгород с ватагой таких же, как он, бродяг ушкуйников. Рассказывали они, что по дороге напали на них, троих убили, от остальных отбились. Однако всю добычу отняли.

Обрадовался тысяцкий сыну. Неделю из хором не выходил Филька, на лавке отлеживался, отъедался. Олекса доволен: впрок пошла Филиппу жизнь ушкуйника. Но радость была преждевременной. На вторую неделю ушел Филька к своей разлюбезной вдовушке да и пропадал там сутками.

Однажды тысяцкий встретил Лукерью, заступил ей дорогу:

– Ты что ж, девка, озоруешь, парню голову забиваешь?

Лукерья расхохоталась в лицо тысяцкому:

– А ты, старый пес, отрежь своему сыну блуд. Может, тогда я с тобой согрешу.

И удалилась, покачивая бедрами. А Олекса в гневе Фильку корил, пригрозил:

– Ах ты, бесстыжий, ужо велю всыпать тебе, дабы неповадно было!

Филипп голову вздернул:

– Не стращай. По весне сколочу ватагу и подамся с ушкуйниками на Копорье…

На Рождество, только лед на Волхове прорубили и купель освятили, Филька, едва дождавшись, когда священник воду освятит, скинул с себя одежду и в чем мать родила в прорубь кинулся. А из волховской воды выбрался – и к Лукерье…

Ударил Олекса челом Дмитрию, взмолился слезно:

– Прости, княже, в позоре живу. Филипп мой совсем от рук отбился, сладу с ним нет. Уж и вразумлял я его, и поучал, да все попусту. Видать, сладка та вдовица Лукерья.

– Ты, боярин Олекса, человек именитый, ужели на Лушку управы не найдешь?

– Я, княже, повел с ней речь, да она на меня грудью поперла.

Дмитрий весело рассмеялся:

– А что, боярин, может, тебе и согрешить с ней не грех?

Олекса сплюнул:

– Не по зубам мне, княже. А она мне сказывает: «Я баба молодая, мне мужик потребен, и я твоего Фильку с кашей съем».

Расхохотался Дмитрий:

– Я, боярин Олекса, чем могу помочь тебе? Да и душой бабьей не волен я распоряжаться.

Тысяцкий потеребил бороду, хмыкнул:

– Оно-то так, княже, однако помочь моей беде в твоей силе.

Дмитрий брови поднял:

– Как, боярин?

– Телом Лукерьи ты не вправе распоряжаться, а вот Филипп… Увези-ка ты его из Новгорода от греха подале. Возьми его в свою дружину младшую. Дюже кровь у него играет.

Призадумался Дмитрий: «Есть правда в словах Олексы. Да ко всему, Филипп бывал в Копорье».

– Пойдет ли сын твой в гридни, в младшую дружину?

Олекса обрадовался:

– В согласии он. Да и впрок ему.

– Ну, Олекса, быть по твоему. Возьму. Тысяцкий хотел уже уходить, как Дмитрий заметил:

– Ох, боярин Олекса, лютым недругом ты будешь у Лукерьи.

– То бабье дело…

И оказался Филька на службе у великого князя Дмитрия.

* * *

После Рождества установилась сухая и ясная погода. Мороз держал, и по утрам лес наряжался в серебристые одеяния. Чуткое эхо откликалось звонко, будто затевая разговор, и новгородцы утверждали: леший беседу ведет.

Выступили на рассвете, едва небо поблекло. Через городские ворота, именуемые Переяславскими, что на запад глядят, дорогой на Ладогу потянулся поезд в полсотни саней. На первых розвальнях гридни, к саням подседланные кони приторочены. Часть обоза загружена кожаными мешками с крупой, коробами с мороженым мясом и салом вепря, овсом для лошадей.

Гасли, перемигиваясь, звезды, алел восток. Великий князь с воеводой ехали в крытой санной кибитке, переговаривались.

– Заночуем в Тесове, – сказал воевода. – От Тесова дорога лесом пойдет, а дальше места болотистые.

– Проследи, воевода, чтоб гридни коней берегли: по утрам мороз злеет.

На восьмой версте от Новгорода свернули с ладожской дороги на Копорье, в страну моря Варяжского. Зажатая между вековыми лесами, ледяная дорога на проглянувшем скупом солнце отливала голубизной.

– Из Ладоги Довмонт весть подал: вскорости на Копорье подастся, – заметил Дмитрий.

– Недоимки собирать начнем с дальних деревень, какие за лесами прячутся. В леса ордынцы остерегаются заходить.

– На то и расчет.

В Тесове было несколько изб, обнесенных бревенчатым тыном. Здесь и остановились на ночевку. Дмитрию отвели избу-пятистенку, постелили на лавке. Лежал, глаза в потолок уставил. Тело от дороги просило покоя, а в голове одни думы: ордынские счетчики выход снимают исправно, и, чтобы собрать недоимки, на кои новгородцы расчет держат, надобно немало лесов объездить, Ростислав правду говорил. Но пушнины он, Дмитрий, наберет…

На рассвете князь выбрался из избы, постоял, закутавшись в подбитый мехом плащ. Под навесом кони пофыркивали, крупы войлочными попонами укрыты. В копенках сена гридни согревались. На большой полянке ярко горел костер. Сухостойное дерево полыхало огнем. Жар был щедрым, и вокруг теснились гридни. С ними был и воевода.

Ростислав заметил Дмитрия:

– Отогревайся, великий князь, путь впереди неблизкий. Что до меня, так мне сподручней на коне, чем в санях.

Дмитрий посмотрел на небо:

– Пора выступать. Гридни передохнули, и кони выстоялись, не то к утру мороз заберет…

На седьмые сутки пути пахнуло с моря Варяжского, задул сиверко. Однако свисти не свисти, а Копорье, избы посада вот они, рядом.

Гридни обрадовались, соскакивали с саней, бежали, проваливаясь в снегу. А впереди всех Филька: места ему знакомые.

Увидели со сторожевой башни княжий поезд, ворота отворили, закричали:

– Айда в избы, отогревайтесь!

А в Копорье шум, гомон. Гридни друг друга перекричать норовят:

– Эй, ребята, девки копорьевские каковы? Сладки небось?

– Медовые!

– Мордатые, глазки узкие!

– Только ли?

– А чисты?

– С дымком чумным.

– Дак мы их в бане попарим! С веничком!

– Гы! Коли так!..

Великий князь Дмитрий сказал воеводе удовлетворенно:

– Вот и добрались мы, Ростислав, до края озерного!

– Сколь же лет не бывали мы в Копорье?

– Да с той поры, как посылал нас князь Александр Ярославич оборонять этот край от свеев.

– Давно то было! Долго ли ноне пребывать здесь? Дмитрий не ответил.

* * *

Земля слухами полнится…

Даже в краю озерном, где деревню от деревни версты отделяют и все больше деревеньки-однодворки, неслось известие: из Новгорода князь с дружиной недоимки собирает.

Лопарям такие слухи в удивление. «Мы, – говорят, – татарам выход платили, их переписчики все взяли. Что князь Новгородский хочет?»

Дни для княжеской дружины настали суетные. В метель и непогоду распахивались ворота копорьевского острожка[9]  [9] Острожек – город, селение, обнесенные деревянной стеной, служившие укрепленными пунктами.


[Закрыть] и выезжали на розвальнях гридни. По однодворкам, по дальним чумам рыскали дружинники, отбирали гривны и меха. Слух о бесчинствах гридней разносился по всему озерному краю.

Полнился санный поезд. Грузили дружинники мешки кожаные, увязывали в дальнюю дорогу.

В один из вечеров, когда Дмитрий отдыхал, явился к нему тиун Самсон и, едва переступив порог, огорошил князя:

– Княже, Филька, сын Олексы, в чуме лопаря Урхо сблудил с его дочерью. Старик жалобу принес.

Дмитрий нахмурился, по столешнице пристукнул:

– Из молодых Филипп, да ранний. Где он ноне?

– Суда твоего ждет, княже.

– Признал ли он свою вину?

– Виновен.

– Коли виновен, высеки его, Самсон, – другим в поучение.

Били Фильку под общий хохот гридней. Один отрок[10]  [10] Отрок – член младшей дружины князя в Древней Руси, прислужник; мальчик-подросток в возрасте между ребенком и юношей.


[Закрыть] держал Филиппа за ноги, другой – за руки, а тиун хлестал по оголенной спине прутом из тальника, приговаривая:

– Не срами имени княжьего дружинника. А гридни потешаются:

– Мордата ли девка, Филька?

– Мазана ли медом?

Досчитав до десяти, тиун отбросил прут:

– По первости хватит, а еще в блуде замечен будешь – вдвойне розог изведаешь.

Филипп зубами скрипел, когда били. Не сказать, чтобы больно ему, а срамно. Да и было бы за что: разве лопарка девка?

А Самсон свое:

– Это тебе, Филька, не с ушкуйниками бродяжить, а в дружине служить.

* * *

Из Ладоги пришел в Копорье псковский князь Довмонт с десятком гридней. Втянулся санный поезд в городские ворота, гридни разместились на посаде, а обоз поставили неподалеку от избы копорьевского воеводы.

Угрюмый, средних лет Довмонт, с бородой и волосами, уже подернутыми сединой, долго следил за тем, как бережно подгоняли розвальни, выставляли охрану.

Тиун великого князя Самсон загодя расстарался. Ради встречи пива на меду настояли, гридни не одного оленя освежевали, жарили на угольях. В печах, дышащих огнем, кашу гречневую варили, хлебы пекли.

Весело пировали в Копорье. За сосновыми столами в просторных сенях, хоть и тесно, уселись гридни, а в торце – воевода Ростислав и копорьевский посадник. Гул и гомон за столами.

А князь Дмитрий с Довмонтом, уединившись в соседней горнице, вели разговор с глазу на глаз.

– Я, князь, с превеликим трудом на Ладоге дань собирал. По дальним чумам и то упирались, на счетчиков ордынских ссылались, – говорил Довмонт. – Да и мыслимо ли, чтоб в кои лета на Руси дважды в год выход брали? Аль не донесли нам летописцы, что постигло киевского князя Игоря, когда он попытался во второй раз остричь древлян? Меж двух сосенок за ноги повесили и пополам тело разорвали.

– Нам ли о том вспоминать, – согласно кивнул Дмитрий. – Но мы брали недоимки, какие за лопарями числились.

– Ох, князь, не верю я в эти недоимки. Обманули нас новгородцы.

– То так. В их коварстве я только в Копорье убедился. И посадник новгородский, и тысяцкий – бояре с хитростью, им лишь бы скотницу пополнить.

– Вот и призвали они тебя, великий князь.

– Они и отца моего при беде в подмогу звали. Однако Невский их хитрости видел.

– Да уж чего там, он бояр и людей именитых, бывало, не миловал. А уж недругов карал без жалости.

Нахмурился Дмитрий, заговорил не сразу, речь повел медленно:

– Шестнадцать лет Василию было, как отец в поруб[11]  [11] Поруб – яма со срубом, погреб, темница.


[Закрыть] его кинул. А все по вине боярства новгородского. Разливались: «Ты, Василий Александрович, наш князь – Великого Новгорода, и тебя мы чтим. Пускай отец твой, Невский, во Владимире перед ордынцами спину гнет. Не станем платить дань Орде. Коли чего, Новгород за себя постоять готов». А Василий по молодости и под хмелем гордо вознесся, выше отца, Александра Ярославича, себя возомнил. За то и поплатился.

– Да уж так. На злое дело новгородцы его подбивали – послов ордынских перебить. Но Александр Ярославич измену разоблачил и на вече сказывал: «Василий – сын мой и передо мной ответ понесет. А за то, что замыслил от Руси отколоться и княжество Владимирское и иные на разграбление татарам подставить, я судом Божьим его сужу…»

Выпили по чаше пива, принялись жевать вареное мясо. Гридин внес жбан с квасом, разлил по серебряным чашам. Следом подали деревянную доску с большими кусками жареного дикого вепря.

Довмонт кивнул:

– Поди, копорьевцы расстарались.

– Лопари на лежке подняли. – Дмитрий пригладил бороду. – А о новгородцах ты, Довмонт, истину изрек. Хоть новгородцы и говорят, Псков-де младший брат Новгорода, но тем словам надо ли веру давать?

Словно вспоминая прежний разговор, Довмонт промолвил:

– Помню, давно то было, Невский ослушников сурово казнил, не миловал бояр новгородских, какие сына его Василия подбивали не повиноваться и отца не чтить.

– Да уж то так. Носы им резали и очи выкалывали, – кивнул великий князь и чашу взял. – Выпьем, Довмонт, за мудрость отца моего, Александра Ярославича.

– И за храбрость его.

Они подняли чаши, выпили, помолчали. В сенях шумели, раздавались голоса. Довмонт спросил:

– Когда, князь, Копорье покинем?

– С твоим приходом вскорости.

– Я, великий князь, в Псков уйду, Новгород стороной миную.

– Не остерегаешься ли ты, Довмонт, Псковской республики, не посягает ли она на твою власть?

Прищурился Довмонт:

– Псковское вече подобно рою пчелиному: покуда не озлишь – смирное, заденешь – враз норовят жало выпустить… Ан мирюсь я.

– Дай бог ряду им не нарушать. Может, еще мне у тебя защиты доведется искать.

– Что говоришь такое? У кого на великого князя рука поднимется?

– В Орде всем не угодишь. Да оно, сам ведаешь, свои удельные князья норовят побольней лягнуть. Эвон, брат Андрей…

– Беда, коль среди детей Невского лада нет, – согласился Довмонт.

– Об общем деле забывать нельзя. – Дмитрий поднял руки. – Ужели облыжно сказываю? Я, Довмонт, в последние годы мнительным сделался. От того, может, и к Андрею доверия не имею. Прости меня, Всевышний. А земля наша воистину обильна, ее бы беречь и холить сообща, а не разорять…

* * *

Весна в Копорье поздняя, с трудом давала о себе знать. Чуть помягчели морозы – и затрубили олени-самцы, завозились птицы в чащобе.

Накануне отъезда из Копорья великому князю привиделся сон. Явился к нему Александр Невский, и был он во гневе на новгородцев. Попрекал их, почто они хитростью жили, выше всех городов русских возносились, сына старшего, Василия, не мог им простить. На вече голос возвысил. «Вы, – говорил, – мыслите, у меня душа не болит, и я Василия не жалею? »

Потом Александр Ярославич спустился с помоста и очутился в опочивальне, у ложа Дмитрия. Строго глянул на сына, спросил: «Ответь мне, Дмитрий, я ли враг Василию? Аль не я его в юные лета пестовал, на коне учил ездить, мечом врага сокрушать, из лука стрелять? Так почто с новгородскими боярами против меня выступить задумал? А я уразумел: хмель его помутил, лишил разума…»

Невский заметил с горечью: «Ужели вы, мои оставшиеся сыновья, ты, Дмитрий, Андрей и Даниил, гордыней вознесетесь? Не будет вам моего прощения…»

Сказал так Невский, уселся в седло и удалился, а с ним и дружина его…

Пробудился Дмитрий весь в поту. Никогда не видел он отца, укорявшего сыновей. А может, уходя в мир иной, Невский думал о них, беспокойство одолевало, и не распри ли предчувствовало его сердце?

Великий князь привстал на лавке, поглядел на оконце. Засерело небо, и ветер стих, не раскачивает березу у оконца. Ее силуэт проступает через слюду. До рассвета еще далеко, спят гридни, спит Копорье. Бодрствуют только караульные, скрип их шагов слышится в опочивальне.

Протянул Дмитрий руку, достал с треногого столика ковшик с ледяной водой, испил. Жарко. Скинул с ног шубу, почесал волосатую грудь. Глаза в потолок уставил.

Палаты у копорьевского посадника низкие: когда хоромы рубили, старались, чтобы в лютые морозы не выстуживало. Князь снова сон вспомнил: к чему он? Василий хоть и любил хмельное, но сердце имел доброе, не то что у Андрея. Того всегда зависть гложет. Злобой исходил, когда отец завещал Дмитрию великий стол владимирский. Верно, не хотел вспоминать, что на Руси великое княжение почти всегда по старшинству переходило.

От Городца до Переяславля-Залесского дорога неблизкая, и без нужды братья встречались редко. Коли какая потребность, грамотами обменивались. А вот с Даниилом и Дмитрий, и Андрей видятся чаще, и все потому, что Даниил еще юным был, когда отец на Московский удел его посадил.

Но прошлым летом и Даниил заявил Дмитрию, что у иных удельных князей и городков и деревень поболе, чем у него, не пора ли великому князю о Москве помыслить?

В душе Дмитрий с братом был согласен, однако из каких уделов землицы взять? Кого из удельных князей ни тронь, миром не отдадут, а то и в Орду к хану с жалобой отправятся.

Нет лада между князьями, нет его и между братьями. Эвон, Андрей так и норовит своевольство свое выказать, не хочет признавать его, Дмитрия, старшинства. Уж как его Дмитрий ни корил, как ни уговаривал, о наказе отцовском напоминал, да все попусту…

И великий князь решил, что, как вернется в Переяславль-Залесский, по теплу призовет братьев. Представилось ему, как они встретятся, соберутся на Переяславском озере, рыбаки заведут бредень, на костре в закопченном казане будет пузыриться, булькать уха, и под ее запах братья, сыновья Невского, начнут мирно беседовать. Вспомнят родительский дом, давние года хорошо помянут. И потеплеют их сердца, к добру потянутся, злобствовать перестанут…

От раздумий о предстоящей встрече с братьями мысли перекинулись к разговору с копорьевским посадником. Припомнил, как тот сказывал, что ему и двух десятков гридней, какие при нем, достаточно, чтобы край озерный оборонить, что никакие ливонцы и немцы Копорью не угрожают. Разве что ушкуйники забредут, поозоруют и в лесах укроются. От лопарей на них жалобы бывают.

Да в этом и сам Дмитрий убедился. Филиппа за что наказывали? На ватажников какую управу сыщешь? Они у Господина Великого Новгорода под защитой. Уходили ушкуйники в края неведомые и объявляли ту землю пятиной новгородской, а лопарей – данниками Новгорода…

Утро началось с приходом тиуна. Вошел, потоптался.

– Что скажешь, Самсон?

– Думаю, княже, пора в обратный путь, не то нас тепло и бездорожье застанут.

– Твоя правда, Самсон. Вели гридням розвальни загружать. А воеводе накажу, чтоб в пути сторожа была крепкая: край-то лесной, болотистый. А поклажу, Самсон, раздели поровну: ту пушнину, какую в Переяславль-Залесский повезешь, на одни розвальни, какую для Новгорода – на другие. С полдороги свернешь на Переяславль-Залесский, а мы с Ростиславом на Новгород подадимся. От Волочка пошлешь к князю Ивану гонца, пускай навстречу тебе поспешает с дружиной.