Текст книги "Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА 6

Первыми о весне возвестили перелетные птицы. Они летели караванами с юга на север к гнездовьям, и ночами слышались в выси их крики и курлыканье.

С весной ожил слепой старый гусляр, не единожды исходивший русскую землю, отогрелась стылая кровь. Отрок Олекса радовался, говорил:

– Живи, дедко!

В сумерки Олекса выбирался из кабака, слушал, как перекликаются птицы. Москва погружалась в темноту, и вот уже гасли свечи в оконцах боярских хором, а в избах тухли лучины.

По воскресным дням на торгу у самого Кремля, до спуска к Москве-реке, собирался народ, было шумно. Мужики, приехавшие из деревень, заходили в трактир похлебать щей в жару, выпить хмельного меда или пива. В такие дни старец брал в руки гусли, потешал люд игрой и пением. Голос у него был глухой, дребезжащий: сказывались годы.

Услышал однажды князь Даниил звон струн, заглянул в кабак, удивился:

– Ужели ты, старый Фома? Мыслил, тебя нет. А вот и отрок твой. Возьму-ка я его в свою дружину, чай, не забыл, сам просил меня о том.

И князь увел Олексу.

* * *

К утру в келье сделалось холодно и сыро. Власяница, надетая поверх обнаженного тела, совсем не грела. Однако Дмитрий молился истово, отбивал поясные поклоны, а губы шептали слова молитвы. Лик у инока строгий. Он просил у Господа дать ему покоя душевного, забыть жизнь мирскую, простить вины его.

А в чем они, Дмитрий и подумать не осмеливался. Знал только: человек грешен от рождения, а отпустить грехи, помиловать – в воле Бога единого.

Горит лампада перед образом, высвечивая всевидящие Божьи очи. Скрипнула дверь кельи. Молодой послушник, согнувшись, внес охапку поленьев, сложил у печи. Долго возился, разжигая огонь. Вот пламя от лучинок перекинулось на дрова, и послушник вышел, чтобы вскоре вернуться с чашей воды и куском ржаного хлеба. Поставил все перед Дмитрием и снова покинул келью.

Сколько молился Дмитрий, он не знал. Одно ведал: грехи свои земные замаливал.

Присев на краешек ложа, пожевал хлебушка, запил водой. И не хотел, ан вновь на мысль пришло, как сытно едал в Берендееве…

Не успел отогнать греховную мысль, как память привела его на Белое море, к рыбакам, когда они сетью выволокли множество семги. Мясо у нее розоватое, во рту тает. Этакую рыбицу Апраксеюшка любила, ела, прихваливала: «Ровно девка в соку…»

Перекрестился Дмитрий, прошептал:

– Господи, сызнова впал я в искушение. Плотское желание во мне превозмогло, одолело душу мою. Спаси меня, Господи…

День за днем инок Дмитрий жизнь свою судит. Хотелось справедливости, да всегда ли удавалось?.. Исповедается у игумена, будто облегчит душу болезненную, да ненадолго…

И опять становится князь Дмитрий, принявший схиму, перед святым образом, молится, поклоны отбивает. А из оконца кельи доносится шум леса, голоса птичьи. Мирская жизнь – она искушает Дмитрия.

Инок прикрыл глаза иссохшей ладонью, вздохнул. Неожиданно узрел Апраксию, какую в молодые лета повстречал: здоровую, улыбчивую. И спрашивает она: «Ужели не забыл ты меня, князь Дмитрий?»

Он хочет крикнуть: «Как я могу забыть тебя, любимая!» Но не слова, из горла лишь хрип, ровно стон, вырвался.

Опустился на колени, заплакал: – Боже, Боже, за что караешь меня? Призови грешного на суд твой праведный!..

* * *

Непривычно Олексе в княжеской дружине: и годы у него малые, и воинские науки постигаются не сразу. А боярин, обучавший его бою, над ним потешался: то коня будто ненароком кольнет и тот взовьется, сбросит Олексу, то ловким ударом саблю из рук выбьет. Гридням дай позубоскалить.

Увидел князь, пожурил боярина и гридней:

– : Аль вы враз воинами родились? У отрока рука еще нетвердая, да и на коне сидел ли? Вы вот так, как Олекса поет и на гуслях играет, сумеете ли?

В трапезной стряпухи Олексу баловали, лучшие куски подсовывали. И Олекса год от года мужал, сил набирался. Князь Даниил брал Олексу с собой, куда бы ни отправлялся. Без Олексы ни один пир не обходился.

В один из наездов в Тверь Даниил Александрович взял и Олексу. Здесь, в гриднице у князя Михаила Ярославича, Дарья впервые услышала голос Олексы.

Московский князь приехал в Тверь к двоюродному брату Михаилу жаловаться на великого князя. Немало обид накопилось на князя Андрея Александровича: и в полюдье в Московский удел залезает, и смердов из деревень свозит, а паче всего на Переяславское ство зарится, ждет не дождется смерти переяславского князя Ивана. Об алчности и коварстве великого князя шла речь между московским и тверским князьями на пиру.

Кроме Даниила и Михаила в гриднице находились еще несколько ближних бояр. Время от времени сидевший у самой двери Олекса, слегка касаясь струн, играл и пел. Зажигая свечи, Дарья заслушалась: уж больно голосист отрок.

В тот же день она увидела молодого гридина с гуслями за спиной. Отрок как отрок, ничем не выдался: ни ростом, ни осанкой, разве что глазаст и голова в льняных кудрях.

Прошел гусляр мимо Дарьи, внимания на нее не обратил, на коня сел, следом за своим князем выехал за ворота детинца…

Теперь Дарья не скоро встретится с Олексой.

* * *

Однажды великий князь, остановив Любомира, велел сопровождать княгиню в ее конных прогулках. Гридин удивился: он видел, как уверенно сидит княгиня в седле, – но князю Андрею лучше знать. Да и мог ли перечить Любомир своему господину!

Своенравная молодая княгиня, бывало, по полдня с конем не расстается. За город выберется и скачет бог знает куда, а Любомир от нее не отстает.

Вскоре гридин заметил, как поглядывает на него княгиня Анастасия. Поначалу смущался, потом привык. Да и чудно ему: с чего бы княгине так смотреть на гридина? Но вскоре поймал себя на том, что любуется красотой княгини. Испугался: ну как догадается княгиня Анастасия, пожалуется великому князю…

Но однажды случилось то, чего так боялся и о чем мечтал гридин в тайных мыслях.

В тот день княгиня выехала из города и поскакала проселочной узкой дорогой, так что ветки деревьев хлестали по лицу. Конь княгини шел широкой рысью, и Любомир опасался, как бы не засекся тот о корягу. Гридин держался от Анастасии поодаль.

Неожиданно набежала туча и начал накрапывать дождь. Княгиня углубилась в лес, перевела коня на шаг, но вскоре остановилась, соскочила с седла, позвала Любомира, передала повод. Бросила коротко:

– Привяжи.

Гридин спешился, набросил поводья на сук. Анастасия обняла его, принялась целовать. Любомир не успел опомниться, как его корзно уже валялось на траве, и он, гридин, легко подняв княгиню, бережно положил ее на брошенную одежку…

* * *

От дозоров во Владимире, выставленных на рубеже с Рязанской землей, стало известно, что переяславский князь Иван проследовал в Орду. Разгневался великий князь Андрей Александрович: не иначе переяславец к хану с жалобой поехал – и послал вдогонку полусотню гридней, велев воротить князя Ивана, а коли тот сопротивление окажет, то и убить.

Опасался князь Андрей, что оговорит его переяславец перед Тохтой.

Неделю затратили гридни, ан не догнали: налегке шел князь Иван, без обоза, дары везли на вьючных конях. Узнав о том, великий князь спешно стал готовиться ехать в Орду и ежели не опередить переяславца, то хотя бы не отстать намного.

Отправились тоже неотягощенные, одвуконь[27]  [27] Одвуконь – верховой при двух конях (один запасной).


[Закрыть]. Великого князя сопровождали три десятка гридней и боярин Ерема. С большой дружиной русским князьям в Орду дорога заказана. Одному Невскому дозволял хан Батый брать с собой до тысячи гридней. У Мурома по наплавному мосту перебрались на правый берег Оки, выехали в степь. Ржавая дорога оборвалась за сторожевыми курганами. Остались позади редкие березы, кустарники. Впереди, до самой столицы Орды – Сарая, степной путь…

Ранней весной степь дивная, в цветении, воздух настоян на разнотравье. Днем путников сопровождало пение жаворонка, а ночами убаюкивал стрекот кузнечиков.

С виду степь пустынна, но она живет по своим законам, только ей понятным. Бродят по ее просторам табуны диких коней – тарпанов, встречаются небольшие стада буйволов. Они не страшатся редкого в степи человека.

По ночам степь оглашается волчьим воем. Волки пели свою песню. О чем она?

На привалах князю и княгине ставили шатер, а гридни коротали время у костров, спали на войлочных пропахших потниках.

Анастасия засыпала не скоро. Она подолгу слушала степь и думала о своем, потаенном. Рядом похрапывал князь, но она не любила его, да и было ли когда к нему чувство? А может, разобралась в его коварстве?

С той поры, как ее сердцем овладел Любомир, мысли Анастасии были лишь о нем, ему она принадлежала и душой и телом.

Сладок запретный плод, – и вдвойне сладок, ибо княгиня видит, что любима. Она замечает, как смотрит на нее гридин, когда подает ей коня и держит стремя. Но Анастасия держится с ним холодно, ей ведомо: князь Андрей хоть и не ревнив, но упаси бог, ежели что заподозрит. Теперь только по возвращении из Орды она сможет уединиться с Любомиром.

По утрам, на заре, зазывно кричали перепела: «Пить пойдем, пить пойдем». Анастасии чудились шаги за стеной шатра, и она знала – это бродит ее Любомир. Ей хотелось отбросить полог и оказаться в объятиях гридина, почувствовать его молодые, сильные руки…

Душно в шатре, сквозь плотные войлочные стены слабо проникает прохлада степи. С шумом дышит князь, и Анастасии вдруг делается жалко своей жизни. С той самой поры, как князь Андрей взял ее в жены и привез в Городец, она поняла всю неправду часто слышанной пословицы: «Стерпится – слюбится». Нет, с ней такого не случилось. Не могла она не увидеть всю кривду его жизни: как извел старшего брата Дмитрия, власти алкая, а ныне всех удельных князей принижает, мыслит их земли под себя подмять, готов у хана сапоги целовать, дабы тот помогал ему.

Княгиня брезгливо морщится. Ей припомнился давний разговор с князем.

«Ты не любишь Даниила, а ведь он брат твой младший» – молвила она.

Князь Андрей хмыкнул:

«Аль он красна девица, какая любви достойна?» «Ужели и кровь родная в тебе не говорит?» «Даниил на моем пути встанет, ему Переяславское княжество покоя не дает». Анастасия удивилась:

«Но Переяславское княжество князя Ивана!» «Хворый Иван, помрет – мне, великому князю, а не Даниилу наследовать…»

«Лютой ненавистью и алчностью обуян князь Андрей, потому и спешит к хану на поклон», – думала княгиня.

Не удивилась Анастасия, что князь согласился взять ее с собой. В те лета и иные князья, отправляясь в Орду, брали жен: ведь нередко жили в татарской столице годами. Случалось, неженатый князь в Орде женой обзаводился…

И снова почудились княгине шаги за стеной. Может, кто из сторожей? Но Анастасии хочется, чтобы это был Любомир. Сомкнула глаза, и предутренний сон сморил ее. Но и во сне виделся ей гридин, шептал что-то ласковое, и она тянула к нему руки…

На десятые сутки повстречался татарский разъезд. Конные ордынцы сопровождали русичей до самого Сарая.

Оставив дружину на окраине города, князь с княгиней и несколькими гриднями направились в караван-сарай – там им предстояло жить. По пыльным улицам, где за глинобитными заборами прятались домики, проехали почти через весь город. У самого берега Волги князь остановил коня, указал на большое подслеповатое строение о двух ярусах, обнесенное высокой каменной стеной:

– Вот и жилье наше, княгинюшка. Небогатое, не палаты княжеские, ан ничего не поделаешь, мы люди подневольные, под ханом ходим. Ну да тут все посольства проживают, кои в Орду прибывают, и гости торговые.

Анастасия и прежде слышала, в каких каморах живут русские князья в Орде, но одно дело – услышать, другое – увидеть. Стены в каморе голые, в сырых потеках, глинобитный пол выбит, а свет едва проникает в малое оконце под потолком. И ни печи – лишь жаровня для углей, – ни кровати.

Гридни втащили ковер, раскатали его по каморе, потом внесли кованый сундучок с вещами княгини, второй – с одеждой князя.

Анастасия вздохнула:

– Не чтут ордынцы князей.

Великий князь промолчал. Он был озабочен. Накануне Тохта покинул Сарай, откочевал в степь и, сказывают, поставил свой шатер у Белой Вежи, а отъезжая, велел князю Андрею дожидаться его возвращения.

Но не это встревожило Андрея Александровича, а то, что хан взял с собой переяславца…

Великий князь, не теряя времени, принялся обхаживать ханских вельмож, которые могли замолвить за него слово, задаривал их.

* * *

Медленно и утомительно потянулись дни. Сначала княгине было любопытно бывать на базарах, где собирался торговый люд со всего мира. Чем только не вели торг! С Руси привозили меха и кожи, холсты и воск, с Востока – пряности и оружие, из стран, что за горбами, – сукна и всевозможные украшения. Даже из свейских земель добирались в Сарай гости с броней и иными товарами.

По дувалам развешаны чудесные ковры, пестрят расцветками. Ковры разбросаны по земле, по ним топчется народ, мнет пыльными ногами, убеждая покупателя в прочности шерсти и вечности красок.

Анастасия бродила по торговым рядам, заглядывала в лавки, видела русских мастеровых, угнанных в неволю. А однажды вышла на рынок, где торговали рабами, и ужаснулась: детей отрывали от родителей, мужа от жены. Продавали здесь и русичей. Рабов было много, к ним приценивались, ощупывали, заглядывали в зубы, ровно барышники, покупавшие коней.

Горькая мысль овладела княгиней: уж не по вине ли ее мужа продают этих русских рабов? Ведь он, князь Андрей, звал татар на Русь, приводил с собой орду. Татары помогали ему укрепить власть, а потом делали невольниками не одну сотню русских людей.

На торгу нелюбовь Анастасии к мужу обратилась в ненависть. Он, Андрей, повинен в страданиях этих русичей. Он наводил на Русь татар, и они жгли и разоряли города и деревни, проливали кровь, угоняли народ в рабство.

Княгиня просила у Господа кары для великого князя за его преступления. Она понимала, что творит грех, потому как стояла с князем Андреем под венцом.

А еще княгиня знала, что даже на исповеди не назовет имени Любомира. Она покается лишь на Господнем суде, когда Всевышний призовет ее. За своего гридина она готова нести Божий приговор, каким бы суровым он ни был.

* * *

Весна повернула на лето. В один из дней из ханского летнего становища приехал мурза Чета, явился в караван-сарай с повелением хана: князю Андрею возвращаться во Владимир, а с ним поедет мурза и именем хана Тохты рассудит князей по справедливости.

Великий князь не поскупился на подарки, и Чета добавил: хан задержит переяславского князя в Орде, а как долго, ему, мурзе, о том неведомо…

И снова стлалась под копытами русичей дикая степь, днем изнуряя зноем, ночами освежая прохладой.

Вслед за гриднями, гикая и визжа, мчалась сотня татар мурзы Четы. Весело ордынцам: на Руси их ожидала хорошая добыча. Сам великий князь наделит их всяким добром. Они получат и серебро, и меха…

Князь Андрей ехал, далеко опередив дружинников. Позванивала сбруя. Приподнявшись в стременах, великий князь посмотрел вдаль, но ничего, кроме курганов, не увидел. Князю Андрею, однако, известно, что за степью следят зоркие караулы. От них не укрыться, они все заметят и обо всем успеют донести тем, кто послал их в дозор.

Обочь князя Андрея скакал Чета. Он держался в седле подбоченясь. Чета ухмылялся: отныне урусский великий конязь зависит от него, мурзы, ханского посла, и коли Чета пожелает, он, возвратясь в Сарай, наговорит на конязя Андрея хану, и Тохта сменит милость на гнев, отберет ярлык на великое княжение и передаст его другому конязю. Но Чета поступит так, только если великий конязь Андрей окажется скупым на дары.

Мысль у мурзы парила соколом. Одного не ведал он: минуют годы, и внук его осядет в Москве, получит поместье, примет православную веру и от него пойдет на Руси род Четы, из которого выйдет царь Борис Годунов…

Думы у мурзы о власти, ее сладости. Власть над людьми замешена на крови и насилии. Ханы приходят к власти, убивая друг друга. Тохта тоже сел на ханство, убив брата. И этот конязь урусов Андрей сколько крови пролил, чтобы сесть великим князем. Не для того ли к хану приезжал? Испугался потерять власть над другими конязями…

С кургана сорвался орел, поднялся ввысь, завис над степью. Иногда сделает взмах, опишет круг. Орлиный полет. Мурза знает, что орел – царь птиц, потому что сильнее всех. Но у людей не всегда так. Люди коварны и хитры и часто этим достигают власти.

Мысли Четы нарушило пение воина. Татарин пел о красавице жене, сравнивал ее с весенней степью. А еще его песня о том, какие подарки он привезет ей и как она будет ласкать его, когда он вернется к ней в шатер…

Хорошая песня, песня настоящего воина, и мурза подпевает ему. Чете известно это счастье: оставлять за своей спиной покоренные народы, хмелеть от крови врага и возвращаться в улус отягощенным богатством, добытым в бою. Мурза хорошо помнит, каким славным воином был его отец. Чета завидовал ему, ведь он водил тысячу воинов и вместе с самым храбрым и мудрым бо-гатуром Бату-ханом подчинил Орде вселенную. Копыта его коня топтали землю до самого последнего моря.

Из частых походов отец привез одну из жен, совсем еще девочку, мадьярку. Она превратилась в красавицу. Чета любил ее. А когда отец ушел в мир иной, он, мурза, сделал мадьярку своей первой женой. Сейчас она старуха, но Чета уважает ее. Лучшие подарки о,н привозит мадьярке и младшей жене.

К вечеру в степи зажглись костры, и в подвешенных над огнем казанах варился ужин, пахло молодой кониной, и далеко окрест разносились окрики караульных.

Размяв ноги, затекшие от долгого сидения в седле, и поев, мурза улегся на кошме и, глядя в звездное небо, крепко заснул. Его густой храп заглушал все остальные степные звуки.

* * *

Ночь была душной, и к рассвету разразилась гроза. Раз за разом блистали молнии и гремел гром. Временами молния ярко освещала келью, и тогда, разрывая небо, грохотала поднебесная.

Вспышки озаряли лик Всевышнего на иконе, строго смотрели глаза Иисуса.

Подобную грозу Дмитрий пережил когда-то давно, в юности, живя в вотчине отца, в Берендееве.

Там, в Переяславле-Залесском, юный Дмитрий был убежден, что вся его жизнь, все будущее должно быть связано с этим удельным княжеством. Что не будет великого стола владимирского – его займет старший брат Василий, не возникнут распри между ним, Дмитрием, и братом Андреем, не случится ордынских разорений, какие происходят по вине городецкого князя…

В Берендееве по весне Дмитрий любил выходить в поле, наблюдать, как смерды поднимают первую борозду, как деревянное орало под рукой пахаря режет поле, а к полудню по первой пахоте неторопливо прыгают грачи и воронье, выискивая корм.

Порой Дмитрий присаживался к пахарям, когда они принимались за немудреную еду: ржаной хлеб, луковицу, иногда сало. Запивали острым, шибавшим в нос квасом…

Бывал юный княжич и у рыбаков. Выходил с ними снимать сети, смотрел, как бьется в ячейках рыба, варил на костре уху, хлебал из одного казана с рыбаками, вдыхая горький дымок костра.

В такие дни Дмитрий не мог и подумать, что его ожидает жизнь неуемная…

Инок Дмитрий опустился на колени, перекрестился и, отбив земной поклон, прошептал:

– Господи, Боже правый, прости прегрешения мои в делах и помыслах…

И Бог будто услышал молитву инока. Гроза уходила от монастыря все дальше и дальше, реже слышалось урчание грома и виделись вспышки молнии, а вскоре все стихло.

Совсем неожиданно пробилось воспоминание детских лет. Они с отцом, Александром Ярославичем, ехали из Великого Новгорода в Переяславль-Залесский. Дорога тянулась все больше лесами, иногда выводила на простор. Встречались редкие деревеньки, речки, болотистые поляны. Ночевали в крестьянских избах, подчас у костров.

Однажды довелось спать в избе, на полатях. Сквозь прогнившую солому на крыше виднелось звездное небо. Дмитрий слышал голос отца, спрашивающего старуху хозяйку:

«Где старик твой, Василиса?»

«В ордынский набег убили», – был ответ.

«Прости, Василиса. Много таких, как ты, на земле русской…»

Спал Дмитрий, прильнув к отцовской груди, и не почувствовал, как Невский подхватился поутру, покинул избу.

Пробудился Дмитрий от дыма. Старуха топила печь, гремела ухватом. Дым стлался над полатями, тянуло к дыре в крыше.

Выскочил Дмитрий во двор. Отец стоял на лесенке, сбрасывал с крыши прогнившую солому, а гридни подавали ему охапки свежей.

Когда крышу в избе перекрыли, Невский отряхнулся, сказал:

«Дело доброе завсегда в радость. Теперь и в дорогу можно».

* * *

В Москве тверского князя не ждали. Тверские князья считали Москву малым городом, а московских князей – меньшими братьями. Тверь издавна вела с Владимиром спор, какому князю быть великим. Тверской князь Михаил Ярославич даже на ханский знак ссылался.

Михаил Ярославич, высокий, широкоплечий красавец, вступил в горницу, чуть пригнувшись в дверном проеме, опустился на лавку.

– Як тебе, Даниил Александрович, завернул, из Переяславля ворочаясь. Поди, мыслишь: эка крюк дал, неспроста!

Князь Даниил умостился напротив, не перебивал, а Михаил Ярославич продолжал, потерев тронутые сединой виски:

– Ты, чай, слыхал, князь Андрей сызнова навел ордынцев на Русь, с ним мурза Чета. Сказывают, князей на съезд созывают. Чета нас рассудить намерился. Князь Андрей на переяславского Ивана замахивается. Просят меня переяславские бояре в отсутствие князя Ивана в защиту переяславцев голос подать. Могу ли я на твою помощь положиться, Даниил?

Московский князь насупился, ответил резко:

– Я ли не просил брата Андрея на Переяславль не зариться? Не послушался. Ежели соберется съезд, нам с тобой, Михайло Ярославич, пора Андрею место указать.

– Истину глаголешь, Даниил Александрович. Аль неведомо, какие козни творит Андрей? Еще с тех лет, как отцом Александром Ярославичем Невским в Городце посажен, алчность свою неуемную никак не сдержит, Дмитрия со свету сжил.

– То так, – согласился Даниил. – Прежде я ему верил… Одним словом, осатанел князь Андрей, теперь на все пойдет, дабы власть свою укрепить.

– Коли мы ныне друг дружке в помощь не встанем, князь Андрей нас порознь подомнет.

Тверской князь поднялся:

– Час пробил, мне в дорогу пора.

Князь Даниил решительно разбросал руки:

– Никуда я не отпущу тебя, Михайло Ярославич. Сейчас потрапезуем, в Москве переночуешь, а поутру с богом. Стыдоба-то какая: татарин-мурза нас, князей, судить будет…

* * *

Возвратился великий князь из Орды и почуял – размежевались князья. Сторону Андрея Александровича взяли князь Федор Ростиславич Ярославский и князь Константин Борисович Ростовский.

А Михаил Ярославич Тверской и Даниил Александрович Московский пошли наперекор – в защиту князя Ивана Переяславского поднялись. Съехались князья во Владимире, а вместо переяславца явились его ближние бояре.

Собрался съезд в просторной гриднице великого князя. Расселись за столом возбужденные, злые. Мурза с одного князя на другого рысий взгляд переводит. Думает: «Урусы подобны волкам в стае». Но тут же на ум пришло иное: «А не так ли и в Сарае? Путь к ханской власти кровью полит».

Великий князь повысил голос:

– Ты, князь Михайло Ярославич, давно на меня зло умышляешь. На то и брата моего, Даниила, подбиваешь.

Тверской князь поднялся во весь рост, громыхнул кулаком по столешнице:

– Я честен и на чужое не зарюсь, как ты, князь Андрей! Отчего на Переяславль замахнулся? Аль запамятовал, что Переяславль за Дмитрием числился?

Тут переяславские бояре, сидевшие с краю стола, загалдели:

– Великий князь спит и видит землю нашу к себе прирезать. Это при живом-то князе Иване!

– Аль тебе, княже Андрей, не ведомо, что князь Иван, ежели что, Москве свой удел завещал?

– Я по праву и по ханской воле всем владею, бояре! – брызгая слюной, ярился князь Андрей Александрович. – Не у меня ли ярлык на великое княжение? И Переяславская земля подо мной должна быть!

Князья Ростовский и Ярославский голос подали, а Московский бородой затряс:

– По какому праву?

– По праву старшинства!

Князья к мечам потянулись. Молчавший до этого сарайский епископ Исмаил, в ту пору находившийся во Владимире, воздел руки:

– Уймитесь, братья, не распаляйтесь, ибо во гневе человек теряет разум! Прокляну того, кто кровь прольет!

Первым остыл тверич. Стихли остальные, а князь Андрей Александрович, подавляя гордыню, заговорил:

– Братья и племянники, пусть будет, как и прежде: кто чем владел, тому и впредь держать то княжество.

– Князья вольны в своей земле! – выкрикнул один из переяславских бояр.

Великий князь промолчал, поостерегся: не пролилась бы кровь, – эвон, как распалились. Мурза хмыкнул, вышел из горницы. Не прощаясь, покинули Владимир князья Михаил Ярославич и Даниил Александрович.

* * *

Возвращались князья одной дорогой, и на развилке верст через сорок Михаил Ярославич взял путь на Тверь, а Даниил Александрович повернул на Москву.

Но прежде в дороге переговорили о многом, о главном – как стоять заодно против князя Андрея Александровича. Оба понимали: великий князь зло затаил надолго и может попытаться не только коварством, но и силой завладеть Переяславлем. Потому уговорились князья при нужде встать на защиту переяславцев дружинами тверичей и москвичей.

Долгое время ехал Даниил, опустив голову. Мягко били по пыли кованые конские копыта, а мысли унесли Даниила в далекое детство… Княжьи хоромы в каменном, неприступном Детинце… Горластое вече, и отец, Александр Невский, на помосте… Крики и шум многолюдья Александр Ярославич, князь Новгородский, унял не сразу. Говорил Невский не торопясь, отчетливо, и народ постепенно утих, вслушиваясь, о чем князь речь ведет…

То были годы его, Даниила, детства. Юность он провел уже в Москве… Москва поразила его, и, сравнивая теперь свою вотчину с Новгородом, Даниил сокрушался. Новгород огромный, по обе стороны реки Волхов разбросался пятью концами, соборами, церквями, монастырями. Строения все больше из камня, улицы и мостовые в дубовые плахи одеты, а здесь, в Москве, все деревянное: и Кремль, и хоромы княжьи и боярские, и дома, и избы. И вся Москва, поди, менее одного конца новгородского. Однако он, князь Даниил, к своему уделу прикипел сердцем и верит – у Москвы еще все впереди. Нет, он, Даниил, Переяславля не упустит, а там, даст Бог, иные земли удастся прибрать к рукам. То и сыновьям своим завещает… Видится ему Москва в камень одетой, не ниже Новгорода по красоте и величию. Ведь смог же Владимир обустроиться…

Ночевать остановились в малой деревеньке на краю леса. Изба приземистая, с полатями и печью, топившейся по-черному. У стены стол с неструганой столешницей, лавки, полка с закопченной посудой, под балками нити паутины и развешанные сухие травы.

Хозяйка в летах смела с полатей тараканов, постелила цветастое рядно, но князь не спешил укладываться, а завел разговор с хозяином, седобородым смердом. Старик оказался занятным, и с его слов Даниил Александрович узнал, что в молодости тот был среди тех ратников, кто стоял против татар. Бежал из плена, был пойман, жестоко бит, лишился ушей, но снова ушел. На Русь пробирался ночами, брел степью.

Очутившись на Рязанщине, увидел безлюдье. Не стал задерживаться, отправился в землю Московскую, где, по слухам, ордынцы меньший разор учинили.

Так и осел здесь смерд, семьей обзавелся, землю пашет, князю дань платит.

Жаловался смерд на княжьего тиуна: в полюдье нередко сверх меры берет. А как жить крестьянину, коли неурожаи частые? Ко всему, было у смерда четверо сыновей, всего один остался: двух татары угнали, один на поле брани пал, и лишь меньшой при нем живет…

Стемнело, и в избе зажгли лучину. Она горела тускло, роняя нагар в корчагу с водой, шипела. Пригнувшись, вошел молодой бородатый мужик, отвесил князю низкий поклон.

– Сын мой, Симеон, – сказал старик. – Нонешней весной женю. То не изба, где не слышно детских голосов.

Помолчали. Потом старик произнес:

– Я, князь Даниил, отца твоего, светлого князя Александра, помню. Крутоват был,. но справедлив и в делах воинских зело разумен.

Симеон молча уселся в углу, принялся чинить сбрую. За окном заунывно выл ветер. Хозяин заметил:

– К утру дождь надует. Князь Даниил спросил:

– Какая судьба, старик, тебя с моим отцом сводила?

Хозяин усмехнулся:

– Такая, княже, какая и с тобой. Вот здесь, на этих полатях, спал он, когда однажды из Орды ворочался. Устал, видать, не до разговоров ему было и не в духе пребывал. По всему, горько на душе. Да и откуда сладости быть – у хана унижение, а на Руси все в упадке и запустении…

За полночь заснул Даниил Александрович. Спал не спал, а с рассветом на ногах. Дружинники, готовые к отъезду, ждали князя. Срывались первые крупные дождевые капли, когда Даниил Александрович пустился в дорогу.

* * *

Его окликнули, и он вздрогнул. Любомир узнал бы этот голос из тысячи. Ее голос, нежный, зовущий. Княгиня Анастасия стояла совсем рядом, и удивительно, как гридин не заметил ее.

– Любомир, – сказала она, – приведи коня, уж не отвыкла ли я сидеть в седле…

Она гнала все дальше и дальше от города, будто рвалась от своей любви, но та оставалась с ней, была близко, стоило лишь оглянуться. Любомир без доспехов и оружия, ворот рубахи расстегнут, русые волосы теребит ветер. Он не отставал от княгини, не спускал с нее глаз, а в них все: и нежность, и преданность.

Анастасия поняла: в Любомире вся ее жизнь. За долгие месяцы, которые она провела в Орде, истосковалась по ласке. Свернула в лес, натянула повод, и конь послушно замер…

* * *

Шатер Ногая стоял у самого Сурожского моря, за Доном, где берега были в тополях и тальнике. Весной тополиный пух и сережки верб падали в воду и уплывали в открытое море.

Море бывало то ласковым, как добрая женщина, то грозным, каким нередко бывал и он, Ногай. В его власти огромная орда. Хан волен казнить любого, будь то простой воин или ханский родственник. Так случилось и в тот день, когда Ногай привел орду к морю. Он заподозрил мурзу Селима в измене и велел умертвить его. Подобное постигнет всякого, кто замыслит против хана.

И еще Ногай уверен, что его главный враг – Тохта. Тот Тохта, который сделался ханом Большой Орды не без его, Ногая, помощи.

Тохта коварен, и мурза Селим подтвердил это перед казнью. Хан Большой Орды склонял его к измене. Неблагодарность Тохты – плата за добро, оказанное ему ханом Ногайской Орды.

Небо хмурилось, и, подобно морю, мрачнел Ногай. Из степи, где пролегала татарская тропа на Русь, донесли: из Сарая возвращается во Владимир великий князь Андрей, а с ним мурза Чета.

Ногай недоволен: конязь Андрей миновал Ногайскую Орду и не оставил хану даров. Великий конязь искал милости у Тохты, но потерял ее у хана Ногайской Орды, а потому, сказал сам себе Ногай, он поможет тому урусскому конязю, кто обратится к нему. Пусть это станет уроком для тех удельных конязей, какие не хотят замечать его, хана Ногая. Пусть они, направляясь в Сарай, прежде поклонятся хану Ногайской Орды…