Текст книги "Усобники"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Тысяцкий цыкнул на него:

– Не ты ли, Пимон, в прошлом разе на вече громче всех орал: «Изгнать Дмитрия из Новгорода?» А ноне к чему взываешь? Это тебе не в гончарном ряду горшками тарахтеть.

– Ты, тысяцкий, говори, да не завирайся. Это ты, Олекса, казну новгородскую Дмитрию открывал!

Посадник прикрикнул:

– Будет вам, перебранку устроили! Коли дело до созыва ополчения дойдёт, то пусть будет, как вече решит. А ежели постановим посольство слать, так Олексе с архиепископом его править.

– То так, – согласился тысяцкий, – однако надобно город крепить. Объявить о том кончанским старостам.

– Разумно, Олекса, – зашумели все, – ты уж, Олекса, тысяцкий, за всем и доглядывай…

– Беда нависла над городом, беда. – Посадник сокрушённо покачал головой. – Пришла беда – отворяй ворота.

Архиепископ перекрестился.

– Помоги, Господи, – и губы поджал.

И снова загомонили в палатах. Кричали:

– Аль мы головы клонили?

– Новгород ни перед кем не кланялся! Созовём вече!..

В тот день скликнули вече, и было оно бурное. Орали все:

– Великого князя не признаем, а переяславского тем паче! Пускай на своём уделе сидит!

– Мы и мурз со счётчиками не звали, их Невский в город впустил!

Архиепископ вече крестом осенил:

– Спаси и вразуми люди Твоя, Господи!

– Постоим головой своей за Великий Новгород! – возопила толпа.

Тут боярин Родион выкрикнул:

– А получил ли князь Дмитрий благословение митрополита Максима на Новгород войной идти?

Положив руки на посох, архиепископ отмолчался. Кончанские старосты в один голос зашумели:

– Не признаем Дмитрия Переяславского великим князем!..

На помост взобрался староста кузнецов, поднял кулак:

– Слушай, вече новгородское, выходи на стены с оружием! Пусть видит Дмитрий – мы за Великий Новгород постоять готовы!..

Долго ещё рядилось вече, наиболее рьяные кулаками размахивали, в драку лезли. Наконец решили: коли что, слать к Дмитрию посольство…

* * *

Воинство великого князя Дмитрия, блистая броней, шло на Новгород. Дружина за дружиной двигались владимирцы, переяславцы, ростовцы. Далеко растянулось войско. Били бубны, гудели грубы. Замыкал дружины обоз с продовольствием. Скрипели ступицы колёс, перекликались возчики, ржали кони. По сторонам дороги оставались редкие деревеньки, и смерды, глядя на проходившие полки, покачивали головами:

– Экое воинство собралось! Верно, гнев на новгородцев положил великий князь!

А во главе дружин ехал сам великий князь с воеводой. Дмитрий повернул голову, сказал воеводе:

– Поднимите хоругвь!

И тотчас вперёд выдвинулся знаменосец на белом коне, поднял хоругвь с изображением Георгия Победоносца, поражавшего змия. Ещё громче заиграла музыка.

Приободрились гридни, стряхивали усталость. Перед ними лежали Новгородские земли…

Шли по землям Новгородским дружины, разоряли деревни и сёла. К самой Шелони подступили. Здесь стали биваком. Князю Дмитрию шатёр поставили. Ожидали новгородских послов.

В сопровождении отрока князь обошёл лагерь. На отдыхе гридни скинули кольчужные рубахи, шлемы, сложили на земле сабли, мечи и тут же сидели у костров, варили кашу.

Среди переяславских Дмитрий задержался. У тех гридней, какие уже числились в боярской дружине, иногда справлялся о вотчине. Многим из них выделял он земельные наделы на кормление.

За переяславцами расположились ростовцы. От их воеводы Дмитрию стало известно, как тяжко умирал старый ростовский князь Борис. У него помутился разум, не узнавал сыновей…

Мысли князя Дмитрия перекинулись на своего сына Ивана. Вздохнул, промолвил едва слышно, чтобы следовавшему за ним отроку было невдомёк, что князь сам с собой разговаривает:

Апраксия, Апраксия, кому я теперь надобен, когда лета к закату катятся… Ты ушла, теперь вот сын Иван кровью кашляет. А он у нас, Апраксия, один…

Сделалось тяжко. И снова промолвил:

– Ответь, сыне, к чему покинула меня матушка твоя, Апраксия? И твоя жизнь, сыне, мне не в радость. Жизнь тогда в радость, когда человек зрит продолжение рода своего… Эвон, как Даниил сыновьями своими любуется, Юрием, Иваном…

Послы из Новгорода приехали на следующий день: архиепископ Киприян, сухонький старик в чёрной рясе, в бархатной камилавке, прикрывающей седые волосы, и рыжий бородатый староста кузнечного ряда Ермолай, в длинной шёлковой рубахе, подпоясанной плетёным пояском.

Перекрестились послы, Дмитрий к архиепископу подошёл, спросил:

– Святой отец, с чем послал тебя Великий Новгород?

Киприян вздохнул:

– Княже, я челом бью: не таи зла на новгородцев.

Дмитрий прищурился:

– Святой отец, когда новгородцы отреклись от меня, великого князя, как Пётр от Иисуса Христа, ужели они не мыслили, что творят беззаконие?

– Ты, великий князь, святого Петра вспомнил, но забыл, что учитель снова вернулся в лоно Христовой церкви, вернулся святым апостолом.

– Мне то ведомо. Но почто горожане не впустили меня в Новгород, когда я в Копорье лопарей в повиновение приводил?

Тут Ермолай пробасил:

– Не зли новгородцев, княже. Мы люди мастеровые, но, коли нужда какая, и за мечи возьмёмся.

– Угрожаешь, староста?

– Нет, княже, к чему? Но, коли позовёт Великий Новгород, мы готовы и животы положить, костьми лечь…

– Не дай пролиться русской крови, великий князь, – воздел руки архиепископ Киприян. – Тебе ли не ведомо, сколь её пролито нехристями?!

– Святой отец, я ли желаю зла Новгороду? Не новгородцы ль от меня отреклись?

– Я молю: прости их, княже, за скудоумие.

Дмитрий тронул седые виски:

– Я от Новгорода отойду, коли он примет моего посадника, какой городом будет править сообща с новгородским. Будет по-моему – не стану разорять земли Новгородские…

* * *

В лёгких санках, обгоняя воинство, ехал великий князь в шубе и бобровой шапке. За санками, на длинном чембуре, рысил княжеский конь под седлом, покрытый тёплой попоной. Тонконогий, широкогрудый, он гнул шею дугой, косил, прядал ушами.

Снег уже сошёл, и санки катили по голой земле. Дмитрий загляделся на полки – каждую дружину вёл свой воевода, под своим стягом.

Дружины шли ряд в ряд. Дмитрий подумал: «Такой силой на ордынцев бы ходить, а не усобничать». На крутом повороте санки едва не опрокинулись. Гридин спешился, успокоил коней. И снова впереди поле, в стороне лес, и санки покатили, обгоняя растянувшиеся дружины…

А Великий Новгород стены и башни крепил. Едва утренняя заря возвестит день, как новгородцы, отбросив снег, глину копают, матицы набивают, кирпич обжигают. Из леса брёвна волокут, камень подвозят…

Чем ближе подступали дружины к Новгороду, тем чаще останавливались на привалы. Оттепель затрудняла дороги. У князя Дмитрия даже мысль родилась: а не воротить ли дружины? Но тут прискакал из авангарда гонец, возвестил:

– Новгород открылся, монастыри и деревеньки завиднелись!

Дружины подошли к Новгороду, расположились под стенами. По Волхову охватили город. Вооружённые новгородцы взошли на стены, готовились отразить дружины Дмитрия. Удивлялись:

– Аль мы недруги, чтоб нас осаждать?

– Диво-то какое – Русь на Русь ополчилась!

– А на самих панцири зеркалами поблескивают.

Князь Дмитрий тем часом объехал город, спросил воеводу:

– По силам ли нам город взять? Аль измором?

– Коли сомневаешься, чего ради в эту землю шли?

– То так.

– Надобно стрелы калёные пустить!

– Подождём, может, миром урядимся?

Дни начинались с колокольного перезвона. Заводили в Святой Софии, подхватывали в монастырях, за городскими стенами. В первый же день гридни из младшей княжеской дружины поставили Дмитрию шатёр. Ждали послов новгородских. Лишь на третий день открылись Половецкие городские ворота и выехала колымага архиепископа. С помощью монахов вылез Киприян. Дмитрий подошёл под благословение. Архиепископ спросил сурово:

– Почто ты, князь, войско на Новгород навёл? Я ли не молил тебя? Тебе бы Русь беречь!

– Прости, владыка, но я ли Русь разоряю? Не пора ли Новгороду припомнить, что он не вольный город Брюгге, а искони русский, и ему надлежит повиноваться великому князю?

Смолк Дмитрий. Киприян заговорил снова:

– Новгородцы вольны в выборе князя, и коли тебе память не изменяет, и отца твоего звали. Ты на Шелони с посольством говорил и думал, что новгородцев на колени поставил? Ан нет. И коли ты станешь разорять наши земли, Новгород за себя постоит. Уводи, князь, дружины, не вводи новгородцев во искушение…

Возвратился архиепископ в город, а великий князь развернул дружины вокруг Новгорода и велел изготовиться. А сам дозоры что ни ночь объезжал – проверял, не замышляют ли чего новгородцы.

Однако всё было тихо. Новгородцы жили прежними устоями: с утра звонили колокола по церквям, звенели молоты в кузницах, и ратники со стен не задирали дружинников.

Дмитрий жаловался Ростиславу:

– Я ожидал, что Новгород откроет ворота и не станет оказывать сопротивление. Но сейчас вижу, новгородцы настроены решительно. Они подготовились к длительной осаде. У них хорошие запасы, чего нет у нас.

Созвал Дмитрий воевод. Собрались в шатре великого князя. Дмитрий заглянул каждому в глаза:

– Что скажете, воеводы, стоять ли нам тут, измором ли брать?

– Великий князь, – заявил воевода Георгий, – ростовская дружина не готова зимовать здесь.

– Уходить нам надобно, – поддержали ростовского воеводу другие.

Дмитрий нахмурился:

– На длительную осаду и я расчёт не держал. В таком разе, воеводы, готовьте дружины, уводите гридней по удельным княжествам.

Глава 4

Изба тиуна Онцифера – на земле боярина Прова. Сам боярин в дружине великого князя числится, потому Онциферу воля, он сам себе во всём хозяин.

Просторную избу-пятистенку срубили тиуну смерды, покрыли не соломой – тёсом. И хозяйство у него крепкое: лошадь, две коровы и птица всякая. А жены у Онцифера нет, во всём мать управлялась, когда жива была. Вот и привёл тиун к себе в избу Аксинью, а Будыя поселил на подворье боярина, пока недоимки за ними числятся. Холопом кабальным стал Будый.

Показал Онцифер Аксинье хозяйство, заметил:

– Не в бедности жить будешь, как у Будыя, в сытости…

Темень ещё, а Аксинья уже коров доит, хлев чистит. Сена из стога надёргает, в ясли заложит и птице зерна засыплет. Онцифер тем часом коня выведет, напоит и в телегу впряжёт. А умащиваясь, непременно Аксинью ущипнёт:

– Эк, вроде теля: кто погладит, того и полижет.

Не раз Аксинья Будыя добром вспоминала: тот жену жалел, от трудной работы берег, а у Онцифера нет к ней жалости. Ещё и ночами досаждал. Ко всему попрекнёт:

– Я тебя, Аксинья, из нужды взял!

Сколько бы терпеть Аксинье, не случись чуда. Не углядели на боярском подворье за кабальным холопом: выждав время, когда псы лютые к Будыю привыкли, он и объявился у избы Онцифера. Прокрался к оконцу, прислушался. Тихо. Вдруг услышал голос Онцифера на сеновале.

Тихо ступая, подошёл Будый, затаился. Вскоре тиун с сеновала спустился, промолвил со смешком:

– Хороша, ух как хороша телка.

Тут Будый и подстерёг его. Один взмах – и обушок топора опустился на голову Онцифера.

– Аксинья, Аксинья! – позвал Будый. – Бежим!

Собрались наспех, и ушли в края глухие, где жил народ тихий, обид никому не чинивший, – мещера…

* * *

От новгородского похода затихла на время удельная Русь, и даже братья Невские помирились. Не стал городецкий князь требовать себе великого княжения.

Однако Дмитрий не верил, что наступил конец распрям, знал, браг Андрей не угомонится. А как хотелось переяславскому князю тишины и покоя…

Великий князь Дмитрий ехал из Владимира в Переяславль-Залесский и был уже на половине пути, как вдруг заметил несколько берёзок, стоявших обочь дороги. Они напомнили ему, что если взять отсюда к лесу и чуть углубиться, то выедешь на ту поляну, где живёт бортник Ермолай, у которого князь отдыхал, возвращаясь из Ростова.

Велев воеводе следовать по переяславской дороге, Дмитрий с отроком свернул к лесу. Захотелось ему увидеть старого пасечника, услышать, как спокойно гудят пчелы, и посидеть у одноногого столика. Дмитрий не знал, о чём они с Ермолаем будут говорить, но его потянуло на эту встречу. А может, решил князь посетовать на тоску, какая уже со смерти Апраксии гнетёт его?

Конь идёт под Дмитрием широким шагом, а следом за князем едет отрок. Конь его играет, то и дело норовит обогнать Дмитрия, и тогда гридин сдерживает узду.

К сёдлам приторочены луки и колчаны со стрелами. На кафтаны надеты кольчужные рубахи – на князе работы свейской, синевой отливает. И Дмитрий, и гридин подпоясаны саблями, головы покрыты шлемами. Тяжёлые ветки хлещут по всадникам.

Тропинка раздвоилась, и князь, привстав в стременах, огляделся, после чего уверенно направил коня нужной дорогой и вскоре выбрался на поляну. Навстречу князю кинулась собака, но вышедший старик позвал её.

Дмитрий осмотрелся. На поляне всё было как и прошлый раз. Та же изба, те же борти, тот же покосившийся столик. И старик тот же, будто и время его не берёт.

Князя он признал, поклонился. Дмитрий сошёл с коня, передал повод игроку, а сам присел на скамью у столика. Вскоре перед ним стояла щербатая глиняная миска с плавающими сотами и вьющимися над ней пчёлами.

Они сидели у столика, и Дмитрий рассказал Ермолаю о неудачном походе на Новгород. Старик смотрел на князя из-под кустистых седых бровей, слушал внимательно, не перебивая. Ни словом не обмолвился бортник о городецком князе, но когда Дмитрий заговорил, что новгородский посадник тянется к Литве, Ермолай заметил:

Новгород – торговый город, от сотворения привык с мыта жить, с пятин кормиться. Своевольство новгородцев ещё не единожды великим русским князьям костью в горле застревать будет…

Пробиваясь сквозь верхушки деревьев, солнце скупо освещало поляну. Начали сгущаться сумерки, и Дмитрий распрощался с Ермолаем. Провожая князя, бортник сказал:

Тоска тебя гложет, великий князь. Отринь её, кручинушку. Тебе о Руси печься надо, её заботами жить. Вон как недруги землю нашу терзают…

* * *

Из Переяславля-Залесского Дмитрий отправил гонца с грамотами к братьям, просил их приехать к нему, и они втроём посидят на берегу Переяславского озера, где так любил бывать их отец Александр Невский. О такой встрече он, Дмитрий, давно уже думал.

Пока великий князь ждал братьев, он послал отроков с неводом готовить стан, а стряпуху печь хлебы и пироги с севрюгой и грибами, с лесной и болотной ягодой. А пивовары уже варили квас и пиво, настаивали мёдом.

Радовался Дмитрий: сбудутся его мечты, когда они, братья, забыв лютые распри, станут вспоминать лета, когда жили под отцовской крышей и не злобились, деля уделы…

Ещё мыслилось Дмитрию, что у них ныне года зрелые, умудрённые. Ужели теперь при виде места, где они родились, вкусили радость жизни, не забьются сладко их сердца, тепло не сожмёт им грудь и они не задумаются о бренности жизни?..

Братья съехались, будто сговорились, в отцовской вотчине, в Берендееве, час в час. Едва переступили порог хором, обнялись, и Даниил сказал:

Не будем зла держать, и настанет мир и любовь меж нами…

Следующее утро они встречали на Плещеевом озере. День обещал выдаться ясным. Солнце поднималось над лесом, будто ощупывая лучами, кустарники и траву, скользнуло по озёрной глади. Отроки разворачивали невод, один край заводили лодкой на глубину. Даниил кричал, чтобы охватывали шире, а Дмитрий с Андреем смотрели, как начали вытаскивать невод на берег.

И снова Даниил подал голос гридням, чтоб прижимали нижнюю бечёвку к земле, иначе упустят рыбу. Но московский князь беспокоился напрасно. Когда невод выволокли, весь он серебрился от рыбы…

Вскоре в казане уже кипела уха. Наваристая, чуть пахнувшая дымком, она напоминала братьям о давно миновавшем детстве. Они ели из деревянных мисок, деревянными ложками, ели не торопясь и вспоминали.

– Сюда, на берег озера, приехали послы из Новгорода и позвали отца Александра Ярославича на княжение. Ему в ту пору на семнадцатое лето повернуло, – заметил Дмитрий. – Мне о том старые рыбаки поведали. А в двадцать лет он уже одолел на Неве свейского короля Биргера. Вскорости разбил немецких рыцарей на Чудском озере…

– За те победы Батый и любил отца, – поддакнул Даниил.

Андрей только кивнул. Костер начал перегорать, больше дымил. Казан опустел, отроки уже сматывали невод.

Неожиданно городецкий князь сказал:

– Отец, Невский, запомнился мне по Берендееву. Строг был.

– Лет-то тебе сколь было? – грустно заметил Дмитрий. – Совсем ничего! Мало он с нами времени проводил, всё больше в дороге, в Орду ездил.

– То так, – кивнул Андрей и встал.

– Славно мы посидели, – проговорил Даниил. – Кабы ты, брат, чаще звал нас, может, и сердца наши потеплели и менее усобничали.

Андрей поднял чашу с хмельным пивом:

– За отца нашего, Александра Ярославича, грешно не выпить…

Отроки подвели князьям коней, придержали стремена, и братья направились в Переяславль-Залесский.

Андрей свесился с седла, склонился к великому князю:

– Ты, Дмитрий, не суди меня, я завтра в Городец уеду. Тоска вдруг на меня навалилась. Видать, разбередилась моя душа.

Промолчал великий князь, а Даниил вслед за Андреем промолвил:

– И мне пора в Москву, дел-то у нас – Кремль местами обновить, а то ненароком орда набежит…

* * *

С первым теплом, когда сошёл лёд и Волга очистилась от шуги, у стоявших на катках ладей уже суетились мастеровые, стучали топоры, а в чанах кипела смола. Вскоре одну из ладей спустили на воду. На неё поднялся городецкий князь Андрей с гриднями, и четыре пары весел по его сигналу выгребли на середину реки. Гридни поставили парус, и, разрезая волну, ладья тронулась. Плыли против течения, и гребцы менялись посменно.

Иногда за весло брался и князь. Но чаще он стоял на носу ладьи и смотрел, как отступали поросшие тальником берега, леса, редкие деревни в одну-две избы с загородами от дикого зверя. Иногда какой-нибудь мужик появлялся на зеленях. Заметив ладью, поднимал голову, и на князя глядело бородатое лицо не то лесовика, не то смерда.

Путь от Городца до Ярославля не близкий – пятьсот вёрст плыть с ночёвками и кострами на берегу, где гридни отдыхали, варили еду, обычно гречневую кашу с кусками мяса вепря.

Холодными майскими ночами князь Андрей, отогревшись у костра, вглядывался в звёздное небо или смотрел, как тихо катят воды, переливаются в реке звёзды и луна перебрасывает от берега к берегу серебряный мост.

Едва слышно плещет волна, а в ветреную пору шумит лес. Городецкий князь иногда вспоминал, как принимал его Дмитрий, – верно, искал примирения, сам того не скрывая, для чего их с Даниилом на Переяславском озере потчевал. Но Андрей не смирился: по какому праву Дмитрий владеет и Переяславль-Залесским уделом, и Владимиром? Разве они не одного отца дети? Не эта ли несправедливость погнала его, Андрея, сейчас в Ярославль к князю Фёдору? Фёдор Ростиславич – зять Ногая, а Ногай всемогущ. На ярославского князя Андрей и держал расчёт…

Неподалёку от берега вскинулась крупная рыба, ударила хвостом и, пустив волну, ушла на глубину, напомнив князю, как в первый год его жизни в Городце он с рыбаками затянул невод и огромная белуга с такой силой стукнула в сеть, что сбила Андрея с ног.

Городецкий князь знал – Фёдор Ростиславич на Дмитрия в обиде: когда ярославский князь попытался захватить часть Переяславской земли, великий князь на него прикрикнул. Ужели так и примирился Фёдор, что Ногай ярлык Дмитрию выдал?

А ежели бы сел Андрей на великий стол, он бы дал ярославскому князю земли, удел его увеличил. Вот только за счёт кого?

Городецкий князь убеждён: если Фёдор пожалуется хану Ногаю, он непременно получит поддержку…

На третьи сутки погода стала портиться. Ветер погнал крупную волну, она плескала холодными брызгами, била в борта ладьи. Гридни налегли на весла. В такт взмахам вздыхали:

– И-эх! И-эх!

Князь Андрей запахнул корзно, поёжился, взглянул на небо. Его затянули тучи.

«Быть дождю, – подумал городецкий князь, – даже птица чует непогоду, вон как ласточки стригут, над землёй мечутся».

Из прибрежных зарослей выплыла парочка крупных уток, покачиваясь на волнах, направилась к берегу. Гридни спустили парус. Теперь ладья шла лишь на вёслах.

К вечеру сорвались крупные капли, застучали по воде, пузырились. Ветер начал стихать, предвещая ливень. Однако впереди уже показались редкие огни Ярославля, угловые башни и стены, главы церквей, купола и крыши теремов. А по косогору разбросаны избы и кузницы, брёвна, сваленные на берегу.

Ладья развернулась, толкнулась бортом о причал. Князь подал голос:

– Бросайте сходни, поторапливайтесь до темени!

* * *

Баню истопили отменно, пар клубами рвался в едва прикрытую дверь, весело бурлил кипяток в большом, поставленном на булыжники казане. Морило травами, заготовленными с прошлого года.

Князь Андрей, на что уж любил попариться, но от жары разомлел, словно рак варёный, вытянулся на лавке, блаженствовал, постанывал, а дворовая девка нахлёстывала его берёзовым веничком и раскалённые камни обдавала хлебным квасом. Городецкий князь млел от удовольствия, забывая, по какой надобности в такую даль приплыл, за многие вёрсты от Городца, в Ярославле, оказался…

У него ещё не было разговора с князем Фёдором, он состоится по выходе из баньки, за столом, в трапезной, а пока городецкий князь парился, развалившись на полке. Отступили прежние заботы, – казалось, так бы и лежал, блаженствуя.

Девка поднесла ему холодного ядрёного кваса, он испил, вышел в предбанник, с помощью отрока стал облачаться.

Ярославль уже погрузился в ночь, шёл дождь, а они с князем Фёдором сидели вдвоём в трапезной, сытно ели и говорили о наболевшем. Отварные куски белуги отливали жиром, а свежепробойная икра горой высилась на серебряном подносе.

Стряпуха внесла пироги с рубленым мясом и первой зеленью, когда вошла княгиня Зейнаб, плотная, широкоскулая: видать, в отца, хана Ногая, удалась. Улыбнулась городецкому князю, подала на подносе чашу пива хмельного.

Встал Андрей, выпил с поклоном:

– Благодарю, княгиня, красавица степная. Ты у князя Фёдора, ровно цветок, глаз радуешь.

Зейнаб расплылась в улыбке, отвесила ему поклон, удалилась. А князья, насытившись, повели разговор, ради которого Андрей приплыл в Ярославль.

– В унижении живём, князь Фёдор, в унижении, – пожаловался городецкий князь. – Доколе терпеть?

Ярославский князь вздохнул.

– В бедности прозябаем, – согласился он, – в скудости.

– Удельные князья обиды терпят.

– Истинно. А что поделаешь? Как великому князю перечить? А как в поход идти, нас зовёт.

– Так, так.

– Эвон, на Новгород замахнулся, а его руку перехватили. Воистину пошёл за шубой, а воротился стриженым, – хмыкнул князь Ярославский.

И рассмеялись.

– Не прирезал он нам земель, сколь ни просили, – заметил Андрей Городецкий. – А помнишь, как прикрикнул он на тебя, Фёдор Ростиславич? И просил-то ты всего деревеньку малую.

– Я ли с тобой, князь Андрей, не в согласии? У него сила! Одно невдомёк мне: отчего хан ему милость выказал, ярлык дал?

– Наперекор хану Тохте пошёл. Чую, добром такое не кончится.

Князь Фёдор кивнул согласно:

– Как бы не пролилась кровь в степи.

– А мало ли ею степь поливали? И половцы, и славяне, и печенеги. Верно, оттого и травы в степи растут буйно!

– Да, земля там жирная, на крови…

– Кабы ты, князь Фёдор, к Ногаю добрался и обсказал обо всём. Мыслится мне, не был бы хан Ногай добрым к Дмитрию.

– Да уж так, Зейнаб – дочь Ногая. Однако недомогал я, в стремя ступал редко. Чую, пора кланяться Ногаю.

Князья выпили хмельного мёда, долго молчали. Но вот ярославский князь бороду пригладил, сказал хрипло:

– Ноне, князь Андрей, отправлюсь к Ногаю в Орду. Пусть хан судьёй нам будет. Чью сторону Ногаю брать: нашу или великого князя Дмитрия?

– Аль мы неправды ищем, князь Фёдор?

* * *

Уходили Будый с Аксиньей перелеском, перебрались через ручей, углубились в чащобу. Лес пробуждался. Потревоженные людьми, недовольно кричали птицы. Ухнул филин. Аксинья вздрогнула:

– Проклятый, беду накликает!

Лупоглазый спросонья вскинулся.

Поднялось солнце, проглянуло сквозь деревья.

Под разлапистой елью легли передохнуть и враз уснули. Может, пережитое сказалось.

Спали долго, пробудились, когда солнце стояло высоко над головой. Из торбы вытащили кусок ржаного хлеба, разломили и, запивая родниковой водой, поели.

О тиуне не заговаривали, будто его и не было. Знали, Онцифер остался лежать у сеновала.

– Тут, Аксинья, мы и избу поставим. Приметил я поляну, осенью рожью засеем, – сказал Будый, – как-нибудь проживём.

И принялись за дело. Отёсывали основу для избы, рубили хворост, жерди. В работе не заметили, как начало вечереть. Сгустились сумерки. В закатный час небо быстро меняло окраску. Сначала оно стало бледно-розовым, потом голубовато-серым.

Будый нарубил еловых лап, приготовил постель:

– Это на полати в избе, Аксинья, однако мягко. А поутру за избу примемся.

Ночью Аксинье Онцифер привиделся, будто он её во сне домогается, а она сопротивляется, отталкивает.

Проснулась – темень, а сквозь вершины деревьев небо в мелких звёздах. Услышала, что не спит Будый, ворочается. Сказал:

– Озеро поблизости, журавлиха курлыкала, на гнезде сидит. А на озере и рыбалка, и куга[26]26
  Куга – озерный камыш.


[Закрыть] для крыши.

Едва рассвело, Будый отправился на поиски. Увидел неподалёку озеро и заводь, а ещё берега в куге. В самый раз для крыши избы. Возвращался довольный – на хорошее место напали: он, Будый, на заводи колья забьёт, плетни к ним привяжет для захода рыбы…

Так рассуждая, выбрался на поляну. Осмотрелся, заметил избу, а навстречу ему старик направляется. Рассказал ему Будый о своих бедах, а тот в ответ: ты ли один такой?

И поведал он Будыю, что живут они здесь с сыном и старухой вот уже третье лето, а на той неделе непременно помогут Будыю и избу поставить, и рожь посеять.

Однажды Будый набрёл на борть, добрую мёдом. Сытые пчелы беззлобны. Брал Будый мёд по справедливости, срезал часть сот так, чтобы оставалось пчёлам на зиму и борть к следующей весне не вымерла. Целый туесок мёда набрал.

Потом Будый поставил на озере невод, брал рыбу, сушил с Аксиньей грибы, пока морозы не настали и снег не выпал.

* * *

Весна выдалась ранняя, слякотная, с частыми дождями и быстрым таянием снега. Зазеленели деревья, поднялась трава, и ощетинилась рожь.

И снова радуется Будый всходам. Хоть и малое поле засеял он – насколько зерна хватило, однако на семена значительную часть оставит.

Так планировали они с Аксиньей. Как-нибудь протянут.

В то самое время, когда Будый радовался весне, из Переяславля-Залесского выехал великий князь Дмитрий с десятком гридней. Направлялся он в Ростовский удел по просьбе Ростовского епископа Игнатия. Писал тот в своей грамоте, что снова ростовские князья не в мире живут, его, епископа, не чтут и надобно князю Дмитрию унять их…

Ехал Дмитрий в Ростов, что на Неро, чавкала под копытами грязь, и через десяток вёрст князь свернул к лесу, где, как ему казалось, земля была не слишком разбита. Но в лесу хлестали мокрые ветки, цеплялись за корзно, и князю приходилось то и дело изворачиваться. Он вертел головой, прикрывал рукавицей глаза. Следом за Дмитрием тянулись гридни. Они молчали, похрустывал под копытами валежник, да пофыркивали, встряхивались кони.

Воздух был сырой и холодный, редко вскрикивали птицы, постукивал по сухостою дятел. Неожиданно на весь лес всполошно затрещала сорока, предупреждая о появлении людей.

– Экая неугомонная птица, – усмехнулся князь, – человека за версту слышит.

Вспомнилось, как ещё в детстве, сколько сороку ни отгоняли, она продолжала надоедать своими скрежещущими криками.

Время перевалило за полдень, когда князь выехал на поляну с пробившейся рожью. В стороне стояла изба, крытая кугой. Остановил Дмитрий коня, осмотрелся. Из избы вышел мужик в нагольном стареньком кожушке, поклонился. Узнал князя: сколько раз видывал его в Псреяславле-Залесском.

Дмитрий хмуро повёл бровью:

– Почто ты, смерд, в лесу пристанище себе нашёл? А может, хоронишься от тиуна боярского, на чьих землях живёшь?

Будый поглядел князю в глаза. Хотел было рассказать, какие обиды претерпел от тиуна, как смерды от бояр и ордынских счётчиков по лесам пристанища ищут, а Дмитрий вновь ему вопрос задал:

– Молчишь, смерд?

Тут Будый голову вскинул:

– Не хоронюсь я и люду обид не чинил. В лесу живу оттого, что многих бед натерпелся.

– Коли твоя совесть перед Богом и людьми чиста, то и не таись. И от тиуна и ордынского счётчика не схоронишься.

Тронул князь коня, а Будый в избу вошёл, сказал Аксинье:

– Не ведаю: ждать ли, покуда хлеб соберём, аль сызнова в бега удариться?

– Доколе нам, Будый, места искать, авось запамятует князь…

* * *

Возвращаясь из Ростова Великого, князь Дмитрий заночевал в деревне. Отроки внесли охапку соломы, положили её на земляной пол, а сверху набросили холстину. Князь улёгся, но сон не брал его. От сидения в седле болела поясница, и Дмитрий ворочался с боку на бок. Сказывались беспокойные, наполненные тревогами годы. В Ростове ему стало известно, что в Ярославле побывал городецкий князь. О чём Андрей и Фёдор сговаривались, Дмитрий не ведал, но, верно, не о добром. Так почто, собравшись на Переяславском озере, братья обещали жить в мире, чтить память отца?.. Снова Андрей не может жить без коварства… Но вот наступил тот миг, когда Дмитрия охватила сладкая истома, и он не запомнил, как прикрыл глаза и сон сморил его. Что привиделось ему, он не мог вспомнить, потому как проснулся – всё тело огнём горело. Догадался: клопы загрызли.

Поднялся, вышел во двор. Глотнул свежего воздуха. Серело. Под навесом, возле коней, бодрствовали гридни. В стороне копёнка сена, а у колодца несколько гридней у костра отогревались. Искры от огня роем взлетали в небо, на лету гасли.

Князь прилёг у копёнки сена. Догорали звёзды. Сено хоть и прошлого укоса, а пахло луговым разнотравьем.

И вновь глаза Дмитрия упёрлись в небо. Оставшиеся звёзды перемаргивались, будто о своём безмолвно вели речь. Старый гридин как-то сказывал, что звёзды – души умерших. Какая же из них душа Александра Невского?

Каким он был в жизни? Отец часто уезжал в Орду, дома его не видели годами. Хотел жить по справедливости, а всегда ли это удавалось? Когда татарские переписчики ввели на Руси подушную перепись, новгородцы взбунтовались и Невский призвал их не накликать на город беды. Это ему, Александру Невскому, принадлежат слова: «Граждане Великого Новгорода, настанет час, когда встряхнётся народ русский!»

Дмитрий ждал, когда же такое случится. Словам отца он верил, но когда же произойдёт это? Эвон, брат Андрей ездил в Сарай, к Тохте, он, Дмитрий, – к Ногаю…

И ещё спрашивал Дмитрий: почему великое княжение отец завещал ему? Оно внесло разлад между братьями…

С такими мыслями князь пребывал в дрёме. И привиделся ему Александр Невский, будто он строго спрашивает:

«Я на тебя, Дмитрий, Русь оставил, а вы с Андреем её терзаете, аки звери ненасытные. Ко всему татар в распри втягиваете… Я, сыне, покоя жду… Устал я в волнениях… Господи, будет ли покой на земле Русской?..»