Текст книги "Усобники"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

При имени Тохты Ногай поморщился:

– Хе, конязь Андрей нарушил закон Ясы. Не ему, а тебе, конязь Димитрий, конязь Искандер дал Владимир. Городецкий конязь, сын Искандера, против воли отца поступил и за это достоин наказания. – Неожиданно он хитро посмотрел на Дмитрия, и его губы скривились в усмешке: – Отчего вы, дети Искандера, грызётесь, подобно лютым псам?

Темники и мурзы согласно закивали, но Ногай снова подал голос:

– Я помню Искандера, его любил могучий Бату-хан, внук покорителя вселенной.

– Великий хан, – осмелился вставить Дмитрий, – князь Андрей возомнил себя великим князем.

– Хе, ты, конязь Димитрий, говорил мне о том. Но Тохта не станет благоволить к Андрею. А я дам тебе, конязь Димитрий, ярлык в подтверждение, чтобы чтили тебя великим князем Владимирским.

* * *

Лето на осень повернуло, когда Дмитрий возвращался от ногайского хана. Дни стояли пасмурные, дождливые. Случалось, с утра мелко сеет дождь, а к полудню перейдёт в крупный, холодный. И так дотемна… Земля не успевала принимать влагу и под конскими копытами чавкала, подобно тому как чавкали, объедаясь, в шатре Ногая его сподвижники.

Едва останавливались на стоянку, как гридни разводили костёр, обсушивались, но уже на следующем переходе одежда делалась мокрой, тяжёлой, особенно под броней. Не спасал Дмитрия и корзно, подбитый мехом.

Днями и ночами в пасмурном небе кричали перелётные птицы. На озёрах и плёсах сбивались в многочисленные стаи, нагуливали жир, готовились к дальнему полёту.

Удивлялись гридни: как добираются птицы до тёплых земель и где эти края без снегов и морозов?

Ещё ехали степью, когда неожиданно прекратились дожди, резко потеплело, а днём в воздухе повисали серебристые нити паутины. В тёмной южной ночи запахло чабрецом и полынью, застрекотали кузнечики. С хрустом пощипывали траву стреноженные кони.

Князь не велел ставить шатёр, а, разбросав потник по шелковистому ковылю и положив под голову седло, сладко дремал, довольный своей поездкой. Он надеялся, что теперь-то между ним и Андреем установится мир…

В Переяславле-Залесском Дмитрий не задержался, передохнув и приняв баню, отправился во Владимир. Издалека увидел, как отстраивается город. Уже встали заново стены и башни, подняли детинец, местами его подлатали камнем. Возвели сгоревшие деревянные церкви и хоромы. Из брёвен срубили княжеский дворец и палаты митрополита с резными, затейливыми переходами.

Избы на посаде тёсом крыли, реже соломой. Мастеровой люд наладил кузницы, гончарни, печи для обжига, плотницкие. По берегу Клязьмы баньки курятся, у дощатых причалов ладьи на воде покачиваются.

А за городскими стенами, где торговая площадь, ряды и лавки крыты свежим тёсом, и всё торжище владимирцы плахами вымостили.

Дмитрий усмехнулся: любят владимирцы свой торг. По воскресным дням здесь всегда людно. Свои ряды у каждого ремесленного человека: у кузнецов и плотников, гончаров и кожевенников.

А на полки выкладывают битую птицу, свисают на крючьях окровавленные туши – говяжьи, свиные, бараньи.

Радостно князю – поднялась Русь от ордынского разорения.

Миновав церковь Воздвижения, по бревенчатой мостовой Дмитрий въехал в детинец. Всё здесь было восстановлено, как и до ордынского набега, разве что запах свежеструганого дерева говорил, что совсем недавно детинец покинули плотники.

Княжеский дворец, митрополичьи палаты и боярские хоромы отличали италийскими стекольцами, а высокие ступени дворца, срубленные заново, и точёные балясины – всё было сделано искусно, как на это способны лишь владимирские умельцы.

Издалека ещё разглядели дозорные великого князя, зазвонили колокола, и Дмитрий, сойдя с коня в детинце, встал под благословение митрополита.

Поклонился Дмитрий собравшемуся люду, взошёл по ступеням, отвесил поклон дворецкому Анкудину:

– Спасибо, Анкудин, постарался.

Уж как мы, княже, остерегались, чтоб городецкий князь не сел во Владимире! Ждали тебя, по лесам хоронились. А кого лес не укрыл, те смерть на стенах от ордынцев приняли, иных в Орду угнали. Неправдами князь Андрей живёт, неправдами.

Дмитрий нахмурился, но разговор дворецкого не поддержал. Миновав гридницу, направился в опочивальню. На ходу бросил:

– Вели, Анкудин, обед варить.

* * *

После Покрова сошлись бояре старшей дружины великого князя, чтобы вместе подумать, как покарать городецкого князя. «Виновен, – говорили они, – почто Русь зорил?!»

Сходились в дворцовой палате степенно, знали себе цену. В кафтанах длиннополых, золотой либо серебряной нитью шитых, высокие стоячие воротники бороды подпирают. В шапках горлатных. Рассаживались по лавкам вдоль стен, ждали митрополита и великого князя.

Посреди палаты стол дубовый. В торце помост и стул высокий, на котором Дмитрий восседает, когда созывает бояр. А рядом сиденье для митрополита.

Вошёл Дмитрий, сел в кресло и медленно повёл очами по палате. Вот они, его старшие дружинники, верные боевые товарищи. Неожиданно шальная мысль нагрянула: «А может, кто из них сторону городецкого князя держит? И того хуже, в Орду доносит? Но нет, все они честно великому князю служат, из меньшей дружины в старшую пришли по делам, по заслугам. Вон высокий жилистый боярин Телепнев, рядом с ним Василий Митрохин, а чуть подальше черноволосый Алёшка Козлов о чём-то переговаривается с Михайлой Еропкиным…»

Опираясь на посох, тихонько вошёл митрополит Максим в монашеской рясе и камилавке чёрного бархата. Тщедушный, под очами круги, синие от бессонницы.

Сел в кресло по правую руку от Дмитрия и, положив руку на посох, осмотрелся.

Дмитрий дождался, пока первосвятитель уселся, заговорил:

– Други мои, товарищи, бояре, с кем радость и горе делим. В трудный час позвал я вас, чтоб приговор услышать. Сами зрите, какие беды брат мой Андрей Руси причинил: землю нашу разорил, города пожёг. А всё почему? Власти великокняжеской алчет…

Внимательно слушали бояре, и хоть ведомо им, о чём речь, однако ждали, что ещё скажет Дмитрий.

Боярин Телепнев не выдержал:

– Карать городецкого князя!

Затряс бородой.

– Скликай ополчение, великий князь, – подхватил Василий Митрохин, – пойдём на Городец походом!

И зашумели:

– Разорить! Разорить!

Дмитрий ждал, пока все выкричатся. А Михайло Еропкин ладонь к уху приложил, вдруг всполошённо взвизгнул:

– Не сын он князя Невского, лишить удела! Отнять у него Городец!

Первосвятитель Максим посохом пристукнул, голос подал:

– Непотребные речи ваши, бояре, что советуете! – Повернулся к Дмитрию: – Не давай гневу своему излиться, великий князь, я тебе говорю. И вы, бояре, не распаляйте себя. Коли великий князь начнёт, быть Российской земле в смуте.

Бояре закивали согласно, а Дмитрий спросил:

– Каков совет твой, первосвятитель?

– В твёрдых руках власть держи, сыне. Братья вы, Невские, и вас Бог рассудит.

Бояре покидали палату с одним решением: городецкому князю войны не давать, до поры повременить.

* * *

Многие ветры пронеслись над Русью, многими водами обновились реки. Омыли дожди леса и землю Русскую, смыли кровавые следы ордынского набега, поднялась Русь.

Ещё зимой, по первопутку, появился во Владимире ханский посол и велел доставить в Сарай лучших каменщиков. Великий князь назвал суздальских мастеровых. И вскоре погнали в Орду больше сотни русских умельцев.

С весны начали строить в Сарае ханский дворец. Делали его из точёного камня, и получался он великолепным, резным. А мастеровые из Бухары и Самарканда добавили в него лёгкости и украсили изразцами цвета лазури.

С рассвета и дотемна трудились мастеровые. Щёлкали бичи надсмотрщиков, раздавались окрики, и падали замертво измождённые рабы, умирая на чужой земле.

Иногда на стройке появлялся Тохта, через узкие глаза-щёлочки молчаливо смотрел, как снуют с раствором и камнем подсобники, стучат молоты мастеров и споро возводятся стены. Хан решил, дворец должен быть готов уже к следующему лету. Он думал, что жить в нём будет редко, ибо шатёр из белого войлока, просторный и обдуваемый ветрами, – жилище, достойное потомка великих Чингиса и Батыя. Но этот дворец должен поражать величием тех, кто приезжает в столицу Золотой Орды. Гроза народов Чингисхан и его внук Батый покорили мир, а повелевать надо, не только нагоняя страх на королей и князей, но и подавляя их великолепием дворца и богатством, какими владеет хан. Чужеземцам надо испытывать страх и трепет перед повелителем монголов.

* * *

Завидев Тохту, звонче щёлка, и бичами и злее становились надсмотрщики. Опрометью бегали на помостах подсобники, будто не было в их руках тяжелогружёных носилок.

С высоты строительных лесов молодой суздальский каменщик Савватий смотрел на хана и диву давался: почему этого кривоногого, тщедушного человечка боится вся Орда?

Савватий хорошо запомнил воскресный день, когда в Суздаль нагрянули ордынцы. Его выволокли из избы, приковали к одной цени с другими мастеровыми и погнали в Сарай.

Брёл Савватий, к дороге приглядывался, решил для себя, что рано или поздно, но попытается бежать из неволи.

Ростом Савватий невелик, но коренаст, широкоплеч, крутолоб и силы недюжинной. Как-то засел в колее воз с камнями. Не тянут кони, рвут постромки. Мужики намерились разгружать телегу, но подошёл Савватий, упёрся плечом и вытолкнул воз.

Но то было в Суздале, а нынче захилел он. Пища в неволе пустая, похлёбка жидкая и малый кусочек лепёшки в день. В животе у Савватия урчание, а ночами снилась ему еда обильная. Чаще всего – будто ест он щи наваристые с хвостом говяжьим. От голода у Савватия мотыльки в глазах летали.

Однако последний месяц ордынцы стали кормить суздальцев получше, давать варёную конину и рыбу, какой в низовьях Волги ловилось множество. По всему видать, испугались, что вымрут каменщики и дворец ханский не достроят.

Из месяца в месяц мечтал Савватий о побеге. Но из поруба, куда бросали их на ночь, не убежишь, а на стройку гонят – караул за каждым.

Приглядел себе Савватий товарища, тоже суздальца. Начал подбивать его вместе бежать. Касьян – так звали парня – уходить из плена соглашался, но говорил, что пробираться надо не на Рязанщину, а на запад, где, по слухам, земля Тмутараканская. Касьян твердил, что татары не станут искать беглецов на той дороге, но Савватий не соглашался.

В Орде Савватий язык татарский осилил, по-татарски говорил не хуже, чем по-русски. Думал, авось пригодится.

Иногда суздальских каменщиков навещал епископ Исмаил. Исповедовал, рассказывал, кто из князей к хану на поклон приезжал, говорил, будто вскоре великий князь в Орду приедет.

Услышал о том Савватий и решил: коли выпадет удача увидеть великого князя, ударит он ему челом, умолит выкупить его либо помочь тайно добраться до Руси.

* * *

…И никто не ведал, когда начался день и когда наступила ночь, – говорил сказитель.

Тьма окутала город и реку. Уставшие мастера хлебали жидкую кашу и слушали сказителя, а тот говорил нараспев:

…Дым и огонь сжирали всё… И звери разбегались в страхе невесть куда, а птицы не могли передохнуть и летали в небе, пока не падали замертво… От хохота и воя ордынского стыла в жилах кровь…

– Страхота-то какая, – выдохнул один из каменотёсов.

– А когда они волокли нас в Сарай, аль не такое творилось? – спросил Савватий.

– Так-то оно так, – согласились мастеровые. – Ужели воли навек лишились?

Савватий кинул резко:

– Как кто, а я бегу. Лучше смерть от сабли татарина, нежели доля рабская.

Каменотёсы замолчали надолго. Взошла луна, и в небе зажглись редкие звёзды.

Один из каменщиков сказал удивлённо:

– Здесь и звёзды не такие, как у нас. Эвон, крупные, а у нас небо словно просом усеяно.

–Ить верно приметил.

– В такую бы ночь да не на чужбине, а дома, с девкой на опушке миловаться.

Завздыхали. Кто-то закашлял надрывно, болезненно.

– Чего захотел, забудь о том.

Вскоре караульные принялись загонять мастеровых в поруб, а Савватий, пока кашицу хлебал, по сторонам поглядывал, примерялся, в какую сторону ему податься, коли удастся бежать.

* * *

В казане булькала густая, наваристая уха. Помешивая большой деревянной ложкой, вырезанной из дичка яблони, Савватий переговаривался с татарином Гасаном, караулившим суздальских мастеровых.

Старый Гасан, с бельмом на левом глазу и глубоким шрамом, обезобразившим его лицо, в рваном чепане, дожидался, пока сварится уха, и в который раз рассказывал Савватию, как ходил с Берке-ханом в земли урусов и привёз оттуда себе жену, красавицу уруску. Она родила ему сына, и он уже взрослый и успел с царевичем Дюденей побывать на Руси.

Савватий полюбопытствовал, понимает ли сын по-русски, ведь у него мать россиянка.

Гасан развеселился: к чему ему язык урусов? Скоро все урусы заговорят по-татарски.

«Может, оно и так, – подумал Савватий. – Эвон, как ордынцы хозяйничают на моей земле, сколько жён увезли к себе, а их сыновья от русских матерей ходят в набег на русские княжества…»

Вчера у суздальских каменщиков побывал епископ Исмаил и ничем не утешил Савватия. Одна осталась надежда – бежать из неволи. К этому он давно готовится, для чего и дружбу с караульным завёл.

Гасану Савватий приглянулся: ловок урус, камень точит, ножом вырезает всякие украшения и с рыбой управляется споро. Так запечь её в глине да с травами даже жена Гасана, уруска, не могла.

Карауля суздальцев, Гасан оставлял Савватия с собой у костра. Тот чистил рыбу, какую приносил Гасан, варил уху, и они вели долгие разговоры. Савватий больше помалкивал, а Гасан предавался воспоминаниям. Чаще всего рассказывал, как мчались в набег на русские княжества. Шли Волгой, до излучины, потом вверх по Дону и вторгались на Рязанщину. Войско делилось, и пока одна часть продолжала преследовать княжеские дружины, другая угоняла людей в полон и увозила всё, что приглянулось ордынцам. Возвращались в степь, а зарево пожаров освещало им дорогу.

Савватий же думал о побеге…

* * *

В полдень князь Андрей прошёл через княжеский двор, поднялся по скрипучим ступеням угловой башни бревенчатой стены. Холодный северный ветер продувал насквозь, не спасал и подбитый мехом корзно.

Городецкому князю вспомнилось, как в такую пору дворовые девки напевали:

 
Матушка Покрова,
Покрой землю снежком,
А меня женишком!
 

Ветер гнал по Волге крутую волну, она плескалась в брёвна причала, разлеталась мелкими студёными брызгами.

С высоты башни открывалось правобережье, пойма реки, луговина, поросшая уже пожухлой травой, По утрам она покрывается мучным налётом. А вдали стена леса и глушь – ни деревеньки, ни избы.

Городец – городок малый, удел бедный. Даже торг, и тот чаще пустует. В праздничные дни церкви посещают несколько прихожан. В Городце две деревянные церквушки да ещё женский монастырь в несколько келий.

На княжеском дворе хоромы боярские и палаты князя Андрея, совсем опустевшие после смерти жены. А за городской стеной домики и избы ремесленного люда и смердов-хлебопашцев. Вот и весь посад.

Городецкое княжество не то, что Переяславль-Залесский удел, всем богатый: и людьми, и землёй плодородной.

Князь Андрей хоть и не выдался ростом, но кряжистый, плотный. Скупая борода с редкой проседью. В последние годы надеждами жил городецкий князь. Всё мечтал: станет великим князем – всех удельных князей под себя подомнёт. Ан нет. Дмитрий в Переяславле-Залесском отсиделся и к Ногаю отправился. А от него с ярлыком воротился. Теперь Дмитрий удельных князей к себе во Владимир затребовал. О чём речь вести будет? Опасался князь Андрей, как бы удельные князья не наплели на него лишку.

Добрым словом помянул боярина Сазона. Когда ордынцы на Русь набежали, Сазон в Костроме задержался. Там и нашли его с перерезанным горлом. Городецкий князь сначала на Дмитрия подумал: он убийц подослал. Однако, поразмыслив, заключил: кто-то из холопов с боярином счёты свёл.

И снова вернулся к прежней мысли: о каждом удельном князе подумал. Особенно о Фёдоре Ярославском: хоть он и в родстве с Ногаем, но водить дружбу с Дмитрием ему ни к чему.

И, чуть погодя, решил: надобно ехать во Владимир, с братом мириться.

* * *

Он не помнил, чтобы его звали по имени. Всё больше как рыбака окликали. Да он и был рыбак. С юности во многих реках рыбу ловил. Теперь на Клязьме осел.

Когда татарин зарезал Ничипора, Силантий от ордынцев в лесу схоронился. А когда князь возвратился во Владимир, Силантий на паперти побирался. Похолодало – у княжеской поварни прижился. Здесь с голоду умереть не давали: то хлеба кусок вынесут, то щей в миску плеснут.

Выйдет Силантий на берег Клязьмы, постоит молча. Ничипора помянет. Течёт река, покачиваются у берега лодки. Не с кем теперь Силантию и сеть поставить…

Как-то увидел Силантия князь. С коня сошёл, передал повод отроку. Поманил Силантия:

– Почто ты здесь, холоп?

Поклонился Силантий поясно, поведал о своих бедах.

Дмитрий брови поднял, головой покачал:

– Земля наша, холоп, горем полнится. Куда ни глянь, одна беда другую догоняет. И всяк живущий свою чашу изопьёт. Только одному – с мёдом, другому – с полынью.

И, повременив, добавил:

– Не волен я в судьбе твоей, холоп. Один совет дам: живи на княжьем подворье. Дворецкому велю не гнать тебя, а стряпухе – подкармливать.

Удалился в княжеские хоромы, оставив Силантия в раздумье. Истину сказывает князь: разные чаши пьют люди.

Вздохнул:

– Вразуми, Боже, и наставь.

* * *

Из Переяславля-Залесского в распахнутые настежь ворота выехал в заснеженное поле гридин. День клонился к ночи, сгущались сумерки, но, по всему видно, всадник собрался в дальнюю дорогу. Был он в нагольном тулупе, подпоясан саблей, а у седла приторочен лук с колчаном. На гридине меховые сапоги, а по самые брови нахлобучена волчья шапка.

Остановив коня, воин привстал в стременах, огляделся. Нагоняя тоску, скорбно звонили, плакали колокола переяславских церквей. Гридин перекрестился, надел высокие кожаные рукавицы и, вглядываясь вдаль, уверенно тронул коня, направив его по владимирской дороге.

Серебристыми перекатами покрылось поле, белел под снегом ближний лес, и лишь далеко мутноватой полосой виднелся мещёрский окоём – глухой, местами болотистый, таинственный. Но в морозную пору болота сковывало, и они не грозили опасностью.

Сыпал снег. Колючий, он сёк лицо и таял на щеках, в бороде.

Как ни удалялся гридин от Переяславля-3алесского, ему всё слышался колокольный звон. Воин думал, что этот плач будет сопровождать его весь путь. Он ещё раз оглянулся, но через снежную пелену уже не увидел ни бревенчатых стен, ни башен.

Рукавицей смахнув слезу с глаз, воин дал повод, и конь, поняв, чего от него ждут, перешёл на рысь…

От яма[25]25
  Ям – селение на почтовом тракте на Руси в XIII–XVIII вв., жители которого несли ямскую повинность.


[Закрыть] к яму, установленным ордынцами, от деревни к деревне гнал гридин коня. Из сна выбился, спешил. Недобрую весть вёз он великому князю. И, когда въехал во Владимир и поднялся по высоким ступеням дворца, переступил порог и упал, успев сказать дворецкому:

– Великая княгиня Апраксия скончалась!

Забегали, засуетились в княжеских хоромах. В берестяные короба бросали дорожную снедь, выводили из конюшни застоявшихся лошадей, закладывали в крытые сани, а гридни из княжьей дружины седлали коней.

Недолгими были сборы, к полудню выбрались из Владимира, и санный поезд помчался в Переяславль-Залесский.

* * *

В просторной трапезной остались втроём. Сгустились сумерки, зажгли свечи. К еде почти не притрагивались. Пили редко, и то лишь меды хмельные. Добрым словом поминали великую княгиню Апраксию). Сидели, друг против друга в верхней части стола: с одной стороны великий князь, с другой – князья Городецкий и Московский. У Дмитрия глаза покрасневшие – выплакался.

В княжеских хоромах половина покойной жены пустовала. Дмитрий старался не заходить туда. Ушла княгиня Апраксия из жизни, и мир померк для него. Сколько лет вместе были, друг для друга старались жить.

Даниил скорбно сказал:

– Княгиня Апраксин нам как мать была. Сердце имела доброе.

– В Бога верила она и людей любила, – заметил Городецкий князь.

– Душой изводилась, когда зло видела. – Дмитрий вздохнул горестно. – Апраксия, Апраксия, не ты ли со мной горе и радость делила?!

Князь Андрей потянулся к нему с чашей:

– Не кори меня, брат. Знаю, после ордынского набега ты зло на меня держишь. Не таи его. Хан орду на Русь наслал. Обещаю, Дмитрий, жить с тобой в мире и согласии.

Дмитрий положил руки на столешницу, вперился в Андрея колючим взглядом:

– «Прости» говоришь, когда татары землю в разрухе оставили, люд крова лишили?

– Я ли в том повинен? Ордынцы!

– Ты! Ты в Сарае о том хана просил! Ты великокняжеского стола давно алчешь. А что в нём сладкого? Это из-за твоих козней княгиня Апраксия скончалась! Ты ей, князь Андрей, жизнь укоротил!

– Не затевайте свары, братья, – подал голос Даниил. – Не враги мы, чай, отец у нас один – Невский.

– То так, ты, Даниил, истину сказываешь, Невские мы. Однако же ты, Андрей, и новгородцев на меня подбил. Они не захотели признавать меня великим князем. И за то замыслил я покарать их, войной на Новгород пойду.

– Не след, брат, Новгород рушить, да и не верю, что тебе, Дмитрий, можно новгородцев одолеть, – сказал Даниил.

Городецкий князь отпил от чаши, отёр усы:

– Коли ты, Дмитрий, на Новгород намерился идти, то моя дружина с тобой. И я новгородцев не улещивал. С какой стати они за меня голос подавали?

– Хорошо, братья, когда лад меж вами, – радостно заулыбался Даниил. – Худой мир лучше доброй брани.

Помолчали Невские. Трудно, с хрипом дышал Дмитрий. Андрей подумал: «Эвон, как его прихватило».

Тут Даниил произнёс неожиданно:

– Брат, ты великий князь, а отец наказывал: старший среди вас вам вместо отца будет. Тебе ли не ведомо, в какой скудости княжество Московское? Я ль не просил тебя деревенек прирезать от княжества Переяславского?

Великий князь навалился грудью на столешницу, глаза налились кровью:

– Разве мы не поминать великую княгиню съехались? К чему ты, Даниил, старую песню заводишь, об уделах речь ведёшь? Я владею тем, что мне отец завещал, и не более. Ужели вы не уразумели, братья?

Андрей вдруг поддержал Дмитрия:

– Не надобно обид, Дмитрий. Воистину отец завещал тебе, и ты во всём волен. Ни к чему, Даниил, сегодня об уделах речь вести. Настанет время, и поднимется Московская земля.

– Да я ль в том сомнение держу? Московский удел ноне ордынцы обидели, Кремль и хоромы пожгли. Ладно, избы смердов огню предали, а то и княжьи.

Дмитрий прервал меньшего брата:

– Почто спрашиваешь? Глаз у меня верный, а память цепкая. Аль запамятовали, как пили с татарами?

– Я ль?

– Не ты, так брат наш, Андрей, ордынцев ублажал.

Андрей промолчал, будто и не он в Муроме пировал. К чему великого князя злить?

К утру братья разъехались. Забирал мороз. Зима установилась долгая, холодная. Андрей и Даниил покидали Переяславль-Залесский засветло. Сизые дымы подпирали небо, и солнце краем ещё выглядывало из-за леса.

– Прощай, брат, – Андрей обнял Даниила, – в добрый путь. А напоминание прирезать земель истинное. Ты только повремени маленько, Даниил.

* * *

Миновала зима, отвыла голодной волчьей стаей, и сырая тёплая весна съедала последний снег. Жирное предлесье лежало в белых заплатах, а на проталинах зацвели подснежники, и робко пробивалась первая зелень. Набухли почки на деревьях, но ещё не лопались, выжидали.

Земля дышала. Она дышала, как выздоравливающий больной, радуясь жизни. По утрам лес оглашался птичьим гомоном, а ночами курлыкали журавли и кричали стаи перелётных птиц.

В обже Будыя готовили землю под посев ржи, Аксинья выжигала вырубленный ещё с осени кустарник и сухостой, следила за костром. Огонь горел невысоким пламенем, дымил.

Подгребая золу, Аксинья думала, что зерна на посев мало и надо кланяться тиуну. Он даст, но по осени возьмёт втрое. Они уж и так зимой экономили, лепёшки пекли, смешивая зерно с желудями. Будый стучал топором, поправлял ограду от дикого зверя, чтобы по весне не вытаптывали и не поедали зеленя.

За работой Аксинья не услышала, как подъехал тиун, соскочил с телеги и, подминая сырую землю сапогами, подошёл к костру. Чуть прищурившись, сказал:

– Хорошая, работящая у Будыя баба.

Аксинья искоса глянула на тиуна, а тот жадно вперился в неё взглядом, будто приценивался, а сам бороду почёсывает, хмыкает.

Подошёл Будый, поклонился. Тиун спросил его:

– Где ты, Будый, себе такую бабу сыскал?

И ухмыльнулся:

– Может, в какой подмоге нужда у тебя? Эвон, поляна не пахана. Приходи, коня на день-другой дам. А может, ты на бабе своей вспашешь? – И расхохотался. – Она у тебя в теле. – И снова зыркнул на Аксинью. – Завтра придёшь, коня выделю и ржи, а осенью втройне воротишь. Не то одному дам, другому, ненароком и сам по миру пойду.

И, усаживаясь в тележку, рассмеялся:

– Я мужик добрый, коли ко мне с добром!

Укатил тиун, а Будый поскрёб затылок заскорузлым ногтем, сказал Аксинье:

– Вишь, Онцифер стелет мягко, да спать жёстко. «Втройне воротишь», – говорит. А случись неурожай, в кабалу иди… И хошь не хошь, а к Онциферу пойдёшь с поклоном…

А тиуну Аксинья приглянулась, зачастил к Будыю. То коня выделит, то зерна привезёт, а сам посмеивается, успокаивает:

– В осень рассчитаешься!

– Ох, не нравится мне этот Онцифер, – как-то сказала Аксинья, – все-то он по мне очами зыркает.

– Чудится тебе, – отмахнулся Будый и подался в лес борти выискивать.

Так уж хотелось ему Аксинью мёдом побаловать…

А год выдался урожайный, рожь поднялась, заколосилась. Зерно стало наливаться. Аксинья радовалась: быть им с хлебом, и с тиуном рассчитаются.

Близилась уборочная пора, вот-вот возьмётся Аксинья за серп. Рожь уже пожелтела, золотом отдавала. Однако человек предполагает, а Господь располагает. Как-то к вечеру подул низовой ветер, нагнал тучи, и загремел гром. Заблистала молния, и полил дождь, сменившийся крупным градом.

Раскатисто грохотал гром, и яркая молния раз за разом перечёркивала небо, а град сёк землю. Будый вышел из избы, да так и остался стоять на поле. Он видел, как покрутило рожь, она полегла, и зашептал:

– Боже, спаси и помилуй!..

К утру ветер стих и дождь прекратился. При свете Будый увидел, что там, где была рожь, поле смешалось с грязью. И он заплакал, а в избе сказал Аксинье:

– Пропал хлеб… Уходим, Аксинья, покуда нас тиун в кабалу не забрал.

Только увязали они котомки, ещё не ведая, куда подадутся, как нагрянул тиун и закричал:

– Так-то ты, Будый, решил меня обмануть? Ну нет, поработаешь на боярина, пока долг не воротишь. Долговым холопом будешь!

* * *

Великий князь Дмитрий вот уже месяц как был в беспокойстве. День начинал с хождения по палатам владимирского дворца, – одолевали мысли, прав ли он был, объявив удельным князьям о намерении покарать новгородцев, заставить их признать Новгород зависимым от великого князя Владимирского. Может быть, следовало смирить свою гордыню?

Распалялся гнев Дмитрия и тем, что новгородцы тянутся к Литве и немцам. Вот и брат Даниил как-то сказал:

«Не разумею, Дмитрий, отчего у тебя неприязнь к новгородцам и Новгород великому князю противится».

На что он, Дмитрий, ответил ему:

«Настанет такой час, брат, и ты поймёшь, в чём моё недовольство».

Даниил пожал плечами:

«Ты, Дмитрий, во Владимире великим князем сидишь, на Клязьме, а Новгород эвон где, на Волхове. Кажись, дороги их не пересекаются».

Дмитрий с удивлением поглядел на московского князя.

«Ужели не разумеешь, Даниил, сколь вёрст от Новгорода до Владимира и сколь до рубежья литовского и земель германских?»

Пройдётся Дмитрий по палатам, на оконца поглядит. День давно начался. В хоромах суетились, слышались голоса.

Дмитрий уже уведомил удельных князей о предстоящем походе, назначив сбор дружин в Переяславле-Залесском. И князья поддержали Дмитрия. В Переяславль-Залесский уже послал свои дружины брат Андрей, явились воеводы из Белоозера и Рязани, Ростова и Твери…

Ещё с начала зимы, но первому морозу, когда землю запорошило снегом, к Переяславлю-Залесскому сходились дружины. Шли верхоконные и пешие, тянулись обозы, сани-розвальни были загружены кожаными мешками с продовольствием и зерном для лошадей.

Вели дружины воеводы, являлись к Дмитрию, докладывали, сколько гридней прислал удельный князь и какой поезд привели с собой.

Накануне Дмитрий отправил гонца с грамотой к новгородскому посаднику, где перечислил все обиды на Новгород. А во второй грамоте – к тысяцкому и архиепископу – великий князь перечислил все грехи, какие числились за новгородцами.

Послав гридина в Новгород, Дмитрий поделился своими сомнениями с воеводой Ростиславом.

Тот насупил брови, ответил решительно:

– Коли, княже, сомневаешься, то к чему сыр-бор затеял? Коли замахнулся, бей. И негоже ослушников миловать, их вольностям потакать. Не покараешь новгородцев, другим князьям повадно будет.

Дмитрий посмотрел на Ростислава, ничего не сказал, подумал: уж не на городецкого ли князя он намекает? Дмитрий и сам брату Андрею веры не даёт. Сегодня он смирился, а завтра?

А признал великим князем потому, что Ногай ярлык ему дал. Но что поделаешь, коли Андрей коварен. Не идти же на него войной! Не раскалывать же Русь! Эвон, и Даниил сказывал: лучше худой мир, чем добрая свара.

Усмехнулся. Говорил Даниил, увещевая, а сам просил земель прирезать.

На прошлой неделе побывал Дмитрий у митрополита Максима, и тот заявил:

«Русь единой должна быть. О том всегда помни, великий князь. Не доводи государство до раскола. А Новгород к повиновению привести надобно, гам русичи живут, а не усобники. О том я отпишу епископу Клименту. – Чуть повременив, изрёк: – Ино он и к папе римскому потянется…»

Потёр лоб князь Дмитрий, присел на лавку рядом с воеводой.

– Как, Ростислав, мыслишь, окажут ли нам новгородцы сопротивление?

Воевода нахмурился:

– Лезть па рожон не осмелятся, силу-то ты поведёшь немалую.

– Пожалуй, и с тобой в согласии.

– А в арьергард пусти персяславцев. В Торжке хлебную дорогу новгородцам перережут. Поживут без зерна, животы подтянут. А то, вишь, вольности им подавай…

* * *

Тревожно в Новгороде. Слух о том, что князь Дмитрий готовится идти на новгородцев войной, быстро разнёсся по городу и породил множество толков. Утверждали, что Дмитрию удалось собрать всех удельных князей. Вспоминали, как не приняли князя, когда он из Копорья воротился…

В новгородском Детинце, в Ярославовых хоромах, сошлись выборные, озабоченные недоброй вестью. Говорили, что князь Дмитрий на Новгород всю Русь ополчил, у Переяславля-Залесского дружины сходятся. О своих обидах великий князь отписал в грамоте посаднику Семёну, тысяцкому Олексе и архиепископу Киприяну. В них он помянул речи недостойные, какие говорили ему новгородцы.

Зачитал посадник грамоту, выборные выслушали, заговорили наперебой, каждый своё норовил высказать. Староста гончарного конца Пимон заверещал бабьим голосом:

– Ополчение скликать, ратников. Аль Новгороду впервой за себя стоять?