Текст книги "Ищите Солнце в глухую полночь"

Автор книги: Борис Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

8

Валентин ушел. Я отложил в сторону журналы и несколько минут сидел не двигаясь. Значит, не так все это просто. Еще вчера мне казалось, что стоит только вернуться в лабораторию, как все пойдет по-старому, и будет так же интересно и хорошо, как и раньше, и будешь чувствовать, что то, что ты делаешь и чем живешь, действительно нужно. И вот сидишь, словно пришибленный, без мыслей, без желаний. И все время помнишь о том, что на эту установку потрачено почти четыре года, а сделано еще очень мало. И начинает казаться, что эти годы можно было прожить как-то иначе – лучше и интереснее...

Я стал набирать коэффициенты контрольных задач. Еще раз проверил все начальные условия и включил решение. Потом начал сравнивать осциллограммы. Несколько усилителей были, по-видимому, расстроены, и ошибка оказалась довольно большой. Для Майи это не имело особого значения, но для меня не годилось, и я решил сделать полную проверку. Я заново настроил почти все реле, сменил десятка полтора ламп, но все еще что-то не ладилось. Я провозился часа два, но никак не мог понять, в чем же тут дело. Сидел, смотрел на экраны осциллографов, курил и думал.

И вдруг оглянулся назад.

В дверях стояла Галя.

Я поднялся.

Она медленно подошла ко мне, улыбнулась.

– Ну, здравствуй, Андрюша...

– Здравствуй... – Я присел на край стола и принялся катать в ладонях теплое тельце лампы, которую недавно сменил. – Ты давно здесь?

– Минуты две. – Она стояла передо мной, опустив руки вдоль тела, и не сводила с меня глаз. – Пришла пригласить тебя на твой день рождения.

Я покачал головой.

– Не надо, Галя...

– Надо, Андрюша... Это ведь и мой день.

Мы не все еще сказали друг другу...

До сих пор она говорила спокойно, но тут ее голос сорвался, и я внимательно посмотрел на нее.

Она села на мой стул и тихо заговорила, не глядя на меня:

– У меня такое чувство, что самого главного я так и не сумела сказать тебе. Или ты не захотел понять меня... Последнее время я много думала о том, как это может выглядеть со стороны. Женщина, которой уже немало лет, еще красивая, но если внимательно присмотреться, то увидишь и морщины на лбу и тени под глазами, и через год-два каждому станет ясно, что этой женщине под тридцать... А ей хочется выйти замуж, иметь детей, но она просто не представляет, как ей расстаться со своим счастьем. Свое... Не очень-то красиво, а? И ты – ты тоже так думаешь?

– Нет, – сказал я.

– Ты не умеешь лгать, Андрей... Если сейчас так не думаешь, то когда-то эта мысль наверняка приходила тебе в голову. Потому что это правда – не вся правда, но все-таки правда. Да, мне очень хочется иметь свою семью, своих детей, а не выходить по вечерам в сквер и не смотреть украдкой, как там играют малыши... Ведь мне уже двадцать семь, Андрей... Но когда я прихожу к себе в комнату и вижу твою фотографию и пустую коробку из-под сигарет – я так и не выбросила ее, – мне кажется, что ты только на минутку вышел и вот-вот вернешься... А стоит открыть ящики стола, и руки сами ищут твои письма. Каждая мелочь напоминает о тебе, и когда я подумаю, что ты больше никогда не придешь ко мне, а через два месяца я уеду и все так кончится... тогда хочется кричать...

Я снял очки и задумался.

– О чем ты сейчас думаешь? – спросила она.

– Я вспоминаю притчу о двух глухих... Ни один из них не хотел признаваться в том, что плохо слышит, и каждый кричал только о своем и обвинял другого в том, что тот не хочет выслушать его. Вот так и мы... Ты знаешь только то, что любишь меня, а я знаю другое – что не люблю тебя. И все остальное – лишнее...

– Боже мой, как ты груб... Груб и жесток...

– Да.

– И это все, что ты мне можешь сказать?

– Да, это все.

Она встала и вышла, покачнувшись в дверях.

Я смотрел на то место, где она только что была. Потом выключил установку.

9

Андрея долго не было. Олег открыл бутылку, расставил на столе закуски и уже с полчаса нетерпеливо расхаживал по комнате. «Этот маньяк, чего доброго, может забыть и о собственном дне рождения», – подумал он.

Андрей пришел в девять и устало повалился на диван. Протирая стекла очков, он близоруко огляделся и хмыкнул:

– Неплохо. Если из тебя не выйдет журналиста, то уж карьера посредственного официанта наверняка обеспечена...

Олег пристально вгляделся в лицо Андрея.

– Что это с тобой стряслось?

– Разумеется, ничего...

Олег налил в стаканы вино.

– Ну, за тебя, Андрей... За то, что тебе двадцать два.

Андрей усмехнулся и задумчиво проговорил:

– Двадцать два – это, кажется, в самом деле неплохо... – и отставил стакан.

– Что не пьешь? – недовольно спросил Олег. – Не нравится, что ли?

– Да нет, вино отличное...

– Нельзя?

– Не рекомендуется.

– Даже сегодня?

– Работать надо, – серьезно сказал Андрей. – А я не в настолько блестящей форме, чтобы...

Он не договорил – кто-то постучал в наружную дверь. Потом стук повторился – уже громче. Андрей не шевельнулся. Еще раз постучали, и стало тихо.

– Почему ты не открыл? – спросил Олег. – Ведь это была Галя.

– Знаю.

– Ты уже видел ее?

– Да.

Стук снова повторился. Потом еще раз. И еще.

Олег не выдержал:

– Иди открой!

Андрей поднялся и стал искать ключ, но никак не мог найти.

– Ключ в левом кармане, – сказал Олег.

Когда он открыл дверь, Галя стояла, опираясь рукой о косяк, и Андрей вспомнил, как она выходила из лаборатории, точно так же держась за дверь, чтобы не упасть.

– Ну вот, – сказала она, – я опять пришла к тебе. У тебя кто-то есть?

– Только Олег.

– Он не может куда-нибудь пойти?

– Нет.

– Тогда идем ко мне.

Андрей покачал головой.

Она отошла к окну и позвала его:

– Иди сюда, Андрюша.

Галя была в светло-сером платье – это платье Андрей любил больше других, хотя ей оно не нравилось, – и причесана так же, как три года назад, когда он впервые увидел ее, – высокий и пышный узел на затылке. Эту прическу она тоже не любила – всегда жаловалась, что на нее уходит слишком много времени – и обычно носила волосы до плеч: ей казалось, что так она выглядит моложе.

В коридоре было темно.

Андрей прислонился виском к ребру стены и стал смотреть в окно.

Галя положила руку ему на плечо.

Андрей почувствовал, как напряглись все его мышцы.

– Не надо, Галя...

– Не надо?.. – с горечью спросила она и отняла руку. – Ты просто боишься поверить себе... Зато великолепно усвоил одну идею: что ты не любишь меня и мы должны расстаться. И даже не пытаешься понять меня...

– Послушай, – сказал Андрей, – ты помнишь, как два года назад я сказал «люблю»?

Галя опустила глаза.

– Конечно... Такое не забывается.

– И что ты ответила мне?

– Но ведь я все объяснила!

– Да, ты говорила, что мы разные люди... Что мы еще мало знаем друг друга... Что многое еще может измениться... И даже то, что мы оба ведем нищенское существование – ты и это тогда учла! Все было очень логично, и все-таки я совершенно не понимал тебя. Я любил тебя, и все то, о чем ты говорила тогда, казалось такой мелочью по сравнению с нашей любовью... Я пытался доказать тебе это, но ты не понимала меня, словно мы говорили на разных языках. И во второй и в третий раз ты отвечала мне «нет». И опять я не мог понять почему... Но самое ужасное, что ты оказалась права...

– Права?!

– Да. Мы ведь действительно разные люди. И многое изменилось за это время. Вот только никак не могу понять почему... И опять мы говорим на разных языках. Ты – на языке любви, я – на языке равнодушия. И не думаю, что мы сможем теперь понять друг друга...

– Не сможем сейчас – поймем позже.

– Нет.

– Да, да, да! Андрюшенька, родной мой... – Она судорожно схватила его за руки и, глядя огромными блестящими глазами, с отчаянием и мольбой говорила ему: – Не верю, что ты разлюбил меня! Не может же этого быть! Ты просто болен, Андрей, но пройдет немного времени, ты выздоровеешь, и все станет на место. Ты только вспомни, сколько хорошего было у нас, как мы нужны были друг другу! Да ведь и сейчас... Я не могу без тебя, понимаешь?! Не могу! Да и я тебе нужна, я же знаю... Тебе уже сейчас трудно без меня, я вижу! Ну скажи, что это так...

– Да, – глухо сказал Андрей, – мне трудно без тебя...

Галя отшатнулась от него.

– Боже мой, как ты это сказал... Как будто ненавидишь меня за то, что я нужна тебе...

– Нет, это не так...

Она с тревогой глядела на него и еще крепче сжала его руки.

– На тебе лица нет... – Она вдруг уронила голову ему на руки и заплакала. – Ну почему именно с тобой это произошло? Почему ты так болен, почему?

Андрей оторвал ее от себя и грубо сказал:

– С меня хватит... И не надо меня оплакивать – я еще живой.

Галя вытерла глаза.

– Ты хочешь оттолкнуть меня грубостью?.. Милый мой, да ведь из этого все равно ничего не выйдет – даже если ты опять запрешься у себя, а я буду через каждые десять минут приходить и стучаться, а ты будешь знать, что это я, и все-таки не откроешь.

– Прости...

Галя помолчала.

– А теперь вот что я скажу тебе – только не говори сразу «нет». Мне предлагают место в аспирантуре, и я думаю остаться. Но если ты не вернешься ко мне, я уеду – одной мне здесь делать нечего. Не требую от тебя никаких обещаний, никаких обязательств, кроме одного – я должна быть уверена, что увижу тебя. Через день, через неделю, через месяц, но чтобы я знала: ты придешь... О чем ты сейчас думаешь? – вдруг оборвала она себя.

– Думаю?.. – Андрей помолчал и криво усмехнулся. – О том, что я где-то читал эти слова. Да еще, кажется, о том, что не прав был Бетховен, когда говорил: «Жизнь – это трагедия». Звучит красиво, но не совсем верно. Жизнь – фарс, пошлый водевиль, в лучшем случае – мелодрама, в которой все заранее известно, все расписано, все заучено.

– Наверно, следовало бы ударить тебя, но я и этого не могу...

– И это тоже я где-то читал... А ударить следовало – может, тебе стало бы легче... Идем, я провожу тебя.

В актовом зале она повернулась к нему и, не глядя, предложила:

– Давай немного посидим. Нельзя же расставаться вот так...

– Ну что ж, давай...

Они сели, боясь встретиться взглядом или случайно коснуться друг друга. И вдруг Галя тихонько засмеялась.

– Чего это ты? – Андрей тоже невольно улыбнулся.

– Да так, вспомнила... как сидели мы здесь же года полтора назад и нас согнали дежурные тетки... Одну я и теперь встречаю – рыжая, мясистая, ну прямо гренадер! Ох, как она взбесилась, когда увидела, что платье у меня поднялось выше колен! Ты страшно разозлился, а мне было до того смешно, что я расхохоталась. Можно было подумать, что они в ответе за нравственность всего мира. А я потом взглянула на тебя и испугалась – подумала, что ты бросишься на них с кулаками... – Галя оборвала себя: – Ну, хватит. Идем.

Прощаясь, она поцеловала его и просто сказала:

– Я буду ждать тебя, Андрей.

И ушла не оглядываясь.

Возвращаясь к себе, Андрей едва не сбил с ног какого-то задумчивого теоретика в пыжиковой шапке. Теоретик рассеянно пробормотал:

– Простите.

Андрей выругался.

Пыжиковая шапка удивленно округлила глаза и неуверенно и виновато попросила:

– Простите, пожалуйста...

10

– Ну? – сказал Олег. – Что будем делать?

– Делать? – не понял его Андрей. – Ах да, делать... Да что-нибудь, что-нибудь... Вот жаль, выпивки маловато.

Олег молча достал из шкафа две бутылки и поставил на стол.

Андрей невесело засмеялся.

– Однако ты запасливый малый, Олежка... И у тебя, как и у многих других, довольно странное понятие о дне рождения. Можно подумать, что напиваться в стельку в этот день – самое святое дело, прямая обязанность. Но сегодня ты, кажется, прав. Ну что ж, давай наливай...

Олег поднял стакан.

– За что?

– А ни за что, – сказал Андрей. – За белый свет. Или за темную полночь, если тебе больше нравится.

– Тогда лучше уж за индефинитную метрику гильбертова пространства, – сказал Олег.

– Что еще за абракадабра? – поднял брови Андрей.

– Разве не бывает такой?

– Почему же, имеется...

– Это я из какого-то твоего талмуда вычитал. Красиво звучит!

– Красиво, – вздохнул Андрей и выпил.

– А кстати, что сия многомудрая фраза означает? – спросил Олег.

– Сия фраза означает, – серьезно пояснил Андрей, – что с введением вышеозначенной индефинитной метрики происходит изменение квантовомеханического определения математических ожиданий.

– Очень даже понятно, – кивнул Олег. – А если по-русски?

– Можно по-русски. При построении теории взаимодействующих полей вместо обычного определения с помощью положительно-определенной весовой функции математические ожидания определяются с введением неположительно-определенной весовой функции, включающей как бы отрицательные вероятности.

– Как бы?..

– Угу... При этом гамильтонова функция системы может быть неэрмитовой.

– После этого утверждай, что физики нормальные люди... Каждое слово вроде русское и в отдельности почти понятно, а все вместе звучит по-китайски... И что же эта метрика дала физикам?

– Да фактически ничего. До сих пор не доказано, можно ли без противоречий провести такую схему.

Олег присвистнул.

– И какой же дурак выдумал эту метрику?

– Не дурак, Олежка, – невесело сказал Андрей, – а один из самых выдающихся физиков современности – Гейзенберг.

– Это имя даже я слышал.

– Вот видишь, даже ты...

– Так что же получается?.. Лет через пять-десять кто-нибудь сможет доказать, что весь этот высоконаучный треп ничего не означает и вообще нуль?

– Да, по всей вероятности, так и будет.

– И все-таки тысячи людей тратят время на изучение этой метрики?

– Да.

– И много в этой вашей физике таких теорий?

– Больше чем достаточно. Например, вся релятивистская квантовая механика фактически наполовину состоит из таких теорий.

Олег покрутил головой и с жалостью посмотрел на Андрея.

– А эта машина, которой ты занимаешься... Может оказаться, что это тоже все зря?

– Очень даже возможно.

– Ну и ну!..

Андрей усмехнулся.

– Налей-ка лучше еще – ты ведь спец по этой части... А теперь я задам тебе высоконаучный вопрос. Приходилось тебе спать с женщиной, которую ты не любил?

Олег поставил бутылку и посмотрел на него. Андрей сидел, откинувшись на спинку дивана, и внимательно разглядывал пепел на кончике сигареты.

– Приходилось.

– И как это у тебя получалось? – все тем же ровным тоном спросил Андрей.

– Плохо получалось.

– А вот у меня совсем не получается. – Андрей рывком поднялся с дивана, подошел к окну и открыл его. Запахло холодом, и несколько снежинок влетело в комнату. Андрей продолжал: – Может быть, со временем я научусь и этому и тогда все станет просто. А что? Всем известно, мужчине нужна женщина, женщине нужен мужчина. Все просто, как аксиома...

– Перестань, – попросил Олег.

– Ну да, сейчас, – кивнул Андрей и продолжал: – Ты знаешь, сегодня я вел себя как последний подонок. Да и не только сегодня. Я говорил ей такие вещи, что за это избить меня мало. А ведь она очень гордая – уж я-то знаю. Но на нее ничего не действует... Мне до слез жалко ее, но что я могу сделать? Я не люблю ее. Тысячу раз задаю себе вопрос «почему» – и нахожу тысячу разных ответов. Все как будто правильные – и все неверно. Все! А сейчас и думать об этом не хочется. Ничего не хочется... Не хочется любить, не хочется, чтобы меня любили. Вот только работать очень хочется. Учиться. И кажется, ничего мне больше не нужно...

– Врешь, – пробормотал Олег, открывая вторую бутылку.

– Вру, – спокойно согласился Андрей.

– Выпей-ка лучше.

Андрей покачал головой.

– Бережешься? – с усмешкой спросил Олег.

Андрей посмотрел на него и ничего не ответил.

Олег выпил и закурил.

– Трезвый ты парень, Андрюха... Так сказать, воплощенная трезвость и ясность. Это нельзя, это можно, это не нужно... Ра-ци-о-на-лист! А? Современный стиль, что ли? Раньше ведь ты не был таким...

Андрей вдруг повеселел, рассказал какие-то анекдоты. А потом оказалось, что Андрея нет в комнате, и Олег попытался встать, чтобы пойти поискать его, и увидел, как поплыли за окном огни, а книжный шкаф наклонился и дружески поддержал его. Олег прочно вцепился в стол, и шкаф выпрямился, насмешливо блеснув стеклами. Олег пробормотал усмехаясь:

– Шалишь, брат, меня не проведешь – я же знаю, что огни плавают только в море, а шкафы не делают реверансов. А?..

Шкаф молчал. Олег похлопал его по твердому плечу, вылил в стакан остатки вина и сказал, повернувшись к шкафу:

– Слушайте, шкаф, я хотел сказать вам... Или спросить? Ну да, спросить... Почему ты не влюбишься, шкаф? Или ты слишком умен, чтобы тратить время на такие глупости?.. А вот у меня, брат, и время есть, а любви нет... Но ведь я не такой мудрый, как ты и твои книги... Только почему-то в этих книгах не сказано, как жить на белом свете. И научить они меня не могут – там одни формулы да уравнения, а ведь давно известно, – кажется, известно, – поправился Олег, – что даже самая плохонькая серенькая жизнь в формулы не укладывается. А мне жизнь хо-ро-ша-я нужна... Ну, шкаф, молчишь?

Шкаф молчал.

– Ну, молчи, молчи... Такое уж твое деревянное дело...

Тут Олег увидел, что входит Андрей, и голова у него мокрая, а глаза ясные и трезвые.

– С кем это ты тут? – спросил Андрей.

Олег усмехнулся.

– Да вот читаю твоему шкафу лекцию на тему о любви и дружбе. Вспомнил Феликса Кривина – есть такой писатель, который умеет отлично со всякими вещами разговаривать...

Андрей сел на диван, внимательно посмотрел на Олега и устало сказал:

– Ну, хватит на сегодня... И вообще... В конце концов нам всего двадцать два, и у нас еще достаточно времени, чтобы наделать кучу ошибок – больших и самых разных. И может быть, времени хватит даже на то, чтобы умереть вполне приличными людьми...

А потом Олег ничего не помнил.

11

Олег посмотрел на меня, а я лег на диван и закурил.

– Ну, – спросил он, – что же ты не собираешься?

– Я не пойду с тобой.

– С приветом, – сказал он, ничуть не удивившись. – Это еще почему?

– Да так.

– Что, собрался подводить итоги?

– Ну, зачем же... Кстати, это не самое худшее занятие в Новый год. Знаешь, где я встречал первый раз Новый год в Москве?

– Нет.

– В лифте. Чертова клетка – совершенно пустая, кстати, – застряла между одиннадцатым и двенадцатым этажами.

– Было весело?

– Очень.

– И все-таки почему ты не идешь?

– Да ведь надо гладиться, а утюга нет, и чистить ботинки, а щетка тоже вряд ли найдется, и вообще слишком много беспокойства, старина. Дело того не стоит. Так что гуляй...

– Понятно, – сказал Олег и ушел.

Я еще немного полежал и пошел в актовый зал. Там гремел конферансье – всесоюзная радиознаменитость. Он изрекал в микрофон что-то пресное и пошлое. Ему вежливо и иронически хлопали – человек неглупый сразу понял бы, что эти аплодисменты хуже пощечины. Но конферансье ничего не замечал, и над ним издевались с улыбочками и шуточками, как это умеют делать только у нас.

Везде танцевали, и было очень шумно и тесно. Батареи пустых бутылок выстроились на столах и прямо на полу вдоль стен.

Я купил шампанского и пошел к себе. Еще не было девяти. За окнами иллюминация, и я погасил свет. В комнате сразу стало просторно, таинственно и грустно. Я курил, и думал о Гале, и смотрел на яркие полосы сиреневого света на потолке – их оставляли лучи прожекторов.

Потом включил проигрыватель и поставил пластинку «Реквием» Верди.

Наверно, это по меньшей мере странно – «Реквием» за час до Нового года, но это была единственная музыка, которую я мог сейчас слушать. Это да еще Бах.

У большинства людей при слове «реквием» сразу возникает мысль о чем-то мрачном, торжественном, жалостливом... О смерти. Может быть, в этом отчасти виноват Моцарт. Считается, что всякий культурный человек знает его «Реквием», то есть когда-то слышал самое начало его и может вспомнить, что это именно Моцарт. Но «Реквием» Верди – музыка необыкновенная. Это действительно музыка о смерти. Но ведь смерть можно ненавидеть, а не покорив склоняться перед ней, можно с гневом протестовать против нее, даже отчетливо сознавая всю бессмысленность этого протеста, и скорбеть о ней так, чтобы эта скорбь взывала к мужеству, к жизни, к любви... И тогда повесть о смерти становится повестью о жизни.

И Верди написал такую музыку – необыкновенную повесть о жизни. И, слушая ее, начинаешь понимать, что смерть – это еще не конец, еще не все, что после тебя остаются люди, и они помнят о твоей жизни, им остаются твои дела – и то, что ты успел сделать, и то, чего ты не смог сделать. И что смерть твоя будет похожа на жизнь твою...

Я наткнулся в коробке с пластинками на эти листки и, еще не понимая, стал читать их...

«И никогда не искал я внимания людей ко мне, ибо не то ценно, что мне дадут, но только то, что я могу дать, и неважно, что скажут обо мне, но что я подумаю о человеке. Я жил один, жил внутри себя; то, что всем было нужно от души моей, я всем отдавал искренне; то, что только мне было нужно, я хранил глубоко в сердце моем, не отягощая внимания близких моих неплодотворной скорбью духа моего в часы уныния и усталости...»

«Кто уважает человека, тот должен молчать о себе. Кто дал нам злое право отравлять людей тяжелым видом наших личных язв... Нам чуждо великодушие молчания... Так хотелось бы видеть людей более гордыми...»

И дальше:

«Я жил прекрасно, я нашел свой путь, и некого мне благодарить за это...»

И еще:

«Как жить, чтобы сознавать себя нужным для жизни, как жить, не теряя веры и желания, как жить, чтобы ни одна секунда не исчезала, не волнуя души и ума...»

И тут же – почти стершаяся карандашная запись: «Да здравствует человек, который не умеет жалеть себя!»

И еще:

«Не жалуйтесь на бессилие и ни на что не жалуйтесь...»

Горький... Я сразу вспомнил, что эти выписки сделаны из его книг. Но когда? У меня было такое ощущение, что с мыслями Горького связано что-то еще, и я стал шарить в коробке и, наконец, нашел листок, вырванный из записной книжки. Он был весь в чернильных разводах – вероятно, книжка попала под дождь, – и некоторые строчки совсем расплылись, так что их невозможно было разобрать.

«... нет тяжелее тех испытаний, в пучину которых ты сам бросаешь душу свою... Ты сам – своя судьба, и твоя победа, и твое поражение – дело рук твоих, и никакая сила в мире не может изменить того, что задумал ты... Есть только те пределы, которые ты сам поставишь себе...»

И под этим листком не было подписи, но я сразу все вспомнил...

Это было три года назад. Глубокой ночью чей-то глухой голос вырвал меня из сна:

– Телеграмма Шелестину.

Я проснулся мгновенно и встал, чувствуя, как противная дрожь бежит по спине, и уже зная, что написано на этом клочке бумаги с синей полосой «срочная». В телеграмме было три слова: «Умер отец. Роберт».

Еще месяц назад я чувствовал, что придет такая телеграмма, и давно уже узнал на вокзале расписание поездов, идущих в Уфу. И первое, о чем я подумал тогда, стоя в прихожей, – что мне придется ехать челябинским в 6. 20, почему-то я был уверен, что телеграмма придет поздно ночью и мне придется ехать в 6. 20 – это был первый утренний поезд.

Я вернулся в комнату и лег, но дрожь била меня все сильнее, и хотя я накинул поверх одеял еще и пальто, меня стало трясти. Тогда я встал, бесшумно оделся – соседи мои спали и ничего не слышали, – отыскал в темноте сигареты и взял первую попавшуюся книгу – это был какой-то том Горького, – и до пяти часов я читал эту книгу.

А потом была длинная белая дорога до Уфы, и я все время или курил в тамбуре, или лежал на верхней полке и думал об отце.

Еще в августе, когда я уезжал в Москву, я видел, что отец безнадежен, и он тоже знал это, и оба мы старались делать вид, что ничего не случилось. Мне очень не хотелось уезжать, и я придумывал много всяких причин, чтобы остаться, но главную и единственную причину я назвать не мог, и отец заставил меня уехать. Я уехал, и сразу же пожалел об этом, и каждый день ждал известий из Уфы. И помню, как тряслись руки, когда я разворачивал белый телеграфный бланк, – это было в начале октября. В телеграмме было три слова: «Если можешь приезжай». На следующий день я видел его тонкие и очень желтые руки поверх одеяла, острые кости черепа на висках и скулах, выцветшие глаза и седую щетину. Он был так плох, что почти не двигался, и врач говорил мне, что вряд ли он протянет еще неделю, но отец умер только через два месяца.

Умирал он спокойно, и очень обстоятельно говорил мне, к кому я должен обратиться за помощью после его смерти, и как продавать дом, и еще о многом, и оставался все таким же спокойным, только иногда слезы катились по его неподвижному лицу, но глаза по-прежнему были ясными.

Я приходил к нему в больницу два раза в день – утром и вечером, и он не разрешал мне оставаться, да я бы, наверно, и не смог – когда я уходил от него, меня пошатывало, и я едва не слег. Так было три недели, а потом он приказал мне уехать. И я опять уехал в Москву и дорогой думал о том, что я слишком мало любил отца и никогда не мог понять его, и, хотя мы прожили вместе всю жизнь, так и остались чужими друг другу. И только в эти три недели я понял, какой он. Девятнадцать лет – и три недели... И кажется, тогда я впервые задумался о непреодолимой сложности жизни... А потом, в Москве, я опять каждый день ждал телеграмму, и почти не мог заниматься, и, если бы не приказ отца и не слово, данное ему, я бы вернулся. И потом я очень жалел, что сдержал слово.

Помню, что гроб стоял посреди комнаты и все расступились, когда я вошел. Настала жуткая тишина – ведь в комнате было человек двадцать, и никто не проронил ни звука. Я отчетливо слышал, как негромко гудит ветер в ставнях...

Хоронили его на следующий день, в сумерках, а через два дня я уехал. Приехал я в Москву ночью и потом до утра сидел за столом и думал. Вот тогда-то и были записаны слова Горького. Они показались мне удивительно верными и очень помогли мне. В ту ночь я многое понял. Понял, что жизнь действительно очень сложна – да и не может она быть простой, – и надо много думать над тем, как прожить ее, и заранее готовить себя к тому, что еще много горя и неудач предстоит мне, и поражений, наверно, будет больше, чем побед, но и это я принял тогда как должное. И понял, что только начинается та борьба, которую я должен вести всю жизнь, – борьба с самим собой и за самого себя, против людей и за людей. И тогда же я подумал, что мне, по-видимому, придется уйти из университета – пропущено почти два с половиной месяца, и я чувствовал себя совсем больным. И подумал, что это будет еще одно поражение. Я тогда почти смирился и только сказал себе, что стану драться до тех пор, пока совсем ничего нельзя будет сделать, но тогда я смогу сказать себе, что дрался до последнего... Но поражения не было – я все сумел сдать вовремя и даже без троек. Тогда и появилась эта запись на листке.

И потом была какая-то сумасшедшая скачка зачетов и экзаменов, когда календарь потерял всякий смысл и время измерялось короткими отрезками в три-четыре дня от одной сдачи до другой. И когда все это кончилось, оказалось, что я сдал все почти в срок и даже без троек. Так неожиданно пришла моя первая настоящая победа. Тогда и появилась эта запись на листке...

С треском взвилась ракета, и взрыв смеха раздался рядом за стеной.

Я включил радио, и шум Красной площади наполнил комнату. Когда начали бить куранты, я открыл шампанское. Пробка вылетела с сильным звуком и куда-то закатилась. Вино немного пролилось на стену, и там осталось темное пятно.

Я выпил один стакан, отыскал пробку и закрыл бутылку. Потом постоял немного у окна и пошел к Гале.