Текст книги "Час девятый"

Автор книги: Борис Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

5

Михаил Федорович сел в тарантас и поехал к своему куму Кузьме. Связывала их давняя дружба – вместе еще парнями гуляли, вместе дрались на масленице с мужиками из Никольского, вместе и на фронте были – до тех пор, пока контуженый Михаил Федорович не попал в плен. После войны Кузьма переселился в Давлеканово, и видеться стали реже, но тем более каждая встреча была дорога – воспоминаниями, разговорами до поздней ночи. Жена Кузьмы, Елизавета, недолюбливала Михаила Федоровича – пить Кузьме было нельзя, но если Михаил Федорович являлся, всякие запреты отменялись – посылали в магазин за поллитрой, а то и вторую прихватывали, – и Елизавета хоть и ворчала, но в открытую перечить не смела.

И сейчас, подъезжая к дому Кузьмы, Михаил Федорович знал, что встретят его с радостью, накормят вкусным ужином, дадут лошади зерна, явится на стол и бутылка, но легче от этого не становилось. Думалось все время: а ну как помрет Анюта – что тогда? Гришка-то уже взрослым, а Олюшка? А самому-то как одному жить? Думать дальше не хотелось, он гнал от себя эти мысли, но всплывали другие – ведь сказала докторша, что нельзя ей тяжелую работу работать – а кто же тогда ее делать будет? Или все хозяйство на ветер пустить – продать корову, зарезать свиней, вообще – всю живность свести, оставить разве что курей и уток, да пчел еще – а жить на что? На его табашную пенсию?

Горько было от этих мыслей, и, еще не доезжая до дома Кузьмы, Михаил Федорович отхлебнул из бутылки, которую предусмотрительно сунул дома под сиденье тарантаса. Хлебнул и второй раз, закурил, чуть легче стало, а тут уж и дом Кузьмы.

Михаил Федорович сам по-хозяйски отворил ворота, голосом успокоил кинувшегося было Полкана – тот виновато завилял хвостом и принялся скакать вокруг него, гремя цепью. Михаил Федорович ввел лошадь во двор, а тут и сам Кузьма вышел, накинув на плечи телогрейку.

– Здорово, кум, – шагнул ему навстречу Михаил Федорович.

– Здорово, здорово, – заулыбался Кузьма, сдерживая радость. – Давненько не гостил.

– Да ить сам видишь – грязища, ни пройти, ни проехать. Да и лошади у бригадира не допросишься.

– Ну, заходи, лошадь Витька сам распрягает... Виктор! – крикнул он сына, крестника Михаила Федоровича. – Поди-ка сюда.

Тот и сам уже догадался, кто приехал, вышел на крыльцо, по-взрослому протянул Михаилу Федоровичу руку.

– Здорово, хрестный.

– Здорово, здорово...

От приветствий Кузьмы и Виктора потеплело на душе у Михаила Федоровича. Витьку он любил – хороший парнишка растет, работящий, и не пьет совсем.

Кузьма сказал:

– Лошадь поставишь, корма дашь, сразу в магазин беги, а то закроют.

Михаил Федорович хотел было сказать, что не надо в магазин, ведь бутылка с самогоном почти полная, но смолчал. Чувствовал он, что сегодня понадобится ему и водка, и эта бутылка самогона. Много он будет сегодня пить – надо же хоть как-то залить горе, отвлечься от невеселых дум. А думы эти обязательно придут – станет рассказывать обо всем Кузьме и вконец расстроится. Тут только водка и поможет – других лекарств от горя Михаил Федорович не знал.

Виктор занялся лошадью, а они зашли в дом. Михаил Федорович снял у порога шапку, поздоровался с хозяйкой – Елизавета безразлично отозвалась:

– Здравствуй, кум, раздевайся, проходи.

– Лиза, собери-ка на стол что получше, – приказал Кузьма.

– Да уж сама знаю, – недовольно поджала губы Елизавета.

Михаил Федорович разделся, сел с Кузьмой на сундучке. Закурили, перекинулись словечком о том о сем – все важные разговоры начинались за столом, после первой рюмки. Скоро появился и Виктор, выставил на стол бутылку «Московской». Елизавета покосилась, но промолчала, только сердито повернулась к ним спиной. Кузьма подмигнул Михаилу Федоровичу – ничего, мол, все в порядке.

Пришло время и за стол садиться, а стол был богато уставлен всякими соленьями – помидорами, огурцами, грибами, – стояли обжигающие щи с янтарной жирной пленкой, аппетитная горка гусятины легла посередине.

Сели. Кузьма налил всем. Елизавете и Виктору чуть на донышко капнул – так, для приличия, ради компании, – себе и Михаилу налил по трети стакана, поднял свой:

– Ну, со свиданьицем, Миша.

Выпили, Михаил Федорович, не закусывая, тут же налил себе еще, выпил, потом уже потянулся за грибами. На взгляд Кузьмы угрюмо сказал:

– Ты с меня пример не бери, мне водка не во вред. Я нынче много пить буду, там в тарантасе у меня еще самогон припасен. Горе у меня, Кузьма...

И стал рассказывать – про болезнь Анны, про дорогу, про разговор с врачом. Рассказывал – и все тяжелее давило под сердцем, и казалось ему, что дела Анюты и его собственные все хуже становятся, и пил Михаил Федорович все больше, уже и бутылка опустела, и за самогоном Виктор сходил – а то желанное облегчение, которого ждал, на которое так надеялся Михаил Федорович, никак не приходило. Пробовал он о другом говорить, принялись вспоминать молодость, войну, но и эти воспоминания почему-то не получались, все опять возвращалось к тому же – к болезни Анны Матвеевны. Совсем уже поздно стало, ушли спать Виктор и Елизавета, только они вдвоем с Кузьмой сидели за столом, допивали и доедали, и говорили. Говорил больше Михаил Федорович – Кузьма слушал, смотрел, изредка вставлял несколько слов, но не пытался утешать его – никогда этого не было между ними, да никаких утешений не ждал Михаил Федорович. Слушал его Кузьма, понимал – и то хорошо.

Наконец было допито все – и тогда понял Михаил Федорович, что ничего не изменится, никуда не уйдет эта тяжесть, не исчезнут горькие мысли, выпей хоть ведро самогона – ничего не поможет. Увидел он, что поздно уже, что Кузьма еле за столом сидит – до того устал, да и сам он как свинцом был налит тяжелой усталостью, болело сердце, болела голова, болела душа – а что еще помочь может?

И он поднялся из-за стола, сказал:

– Спасибо за хлеб-соль, за ласку. Давай спать будем.

Встал Кузьма, печально посмотрел на него:

– Что ж, давай спать. Утро вечера мудренее – может, завтра что лучшее скажут.

На это только усмехнулся Михаил Федорович – не верилось ему в лучшее – и пошел за перегородку, где всегда стелили ему. И сейчас ждала его чистая постель, пахнущая свежестью. Он разделся, лег, минут пять еще смотрел в темноту, думал – и заснул наконец.

Утром проснулся от кашля Кузьмы, выглянул – тот сидел на сундучке, согнувшись пополам, морщился от боли, потирая руками грудь, продырявленную когда-то немецким осколком и наскоро заштопанную в медсанбате. Но увидел Михаила Федоровича, улыбнулся, даже распрямился чуть-чуть, только кашлять не сразу перестал.

– Встаешь, кум?

– Встаю, – сказал Михаил Федорович и стал одеваться.

Елизаветы не было – видно, во дворе хозяйничала. Кузьма прошел в спальню, повозился там и вышел с заговорщицким видом, подсел на постель к Михаилу Федоровичу.

– Ты, кум, возьми-ка это пока...

И сунул ему несколько десяток, свернутых в трубочку.

– Да ты что? – уставился на него Михаил Федорович. – За тем разве я ехал к тебе?

– Знаю, что не за тем, да сейчас тебе никакие деньги не лишние. Сочтемся когда-нибудь. А что я тайком от Лизаветы – так это чтобы она нам настроение не портила, с глазу на глаз я ее так приструню, что и пикнуть не посмеет. Я пока еще хозяин в доме. А ты возьми, не то крепко обидишь меня. Сам видишь – живем мы в достатке, это нам не в тягость. Бери, бери...

И Михаил Федорович взял, зная, что бог весть когда придется отдавать эти деньги – откуда их теперь брать? Но деньги очень нужны были. Надо оставить здесь, в больнице, какой-нибудь няньке, чтобы покупала что-нибудь Анюте – каждый день сюда с передачами не наездишься, раз в неделю вырваться – и то хорошо бы, а больничные харчи не больно жирные.

С похмелья тяжко гудела голова, Кузьма раздобыл рассолу, выпили по банке – вроде полегчало. И время уже пришло в больницу ехать. Перекусили на скорую руку – салом да солеными помидорами, пожалели, что на опохмелку вчера ничего не оставили, а сейчас некогда добывать, да и водки в это время не достанешь, – попрощался Михаил Федорович с Кузьмой, Елизаветой – Виктор давно уже на работу ушел – и вывел на улицу сытую, отдохнувшую за ночь лошаденку.

В больнице его сразу пропустили к Анне Матвеевне, только велели снять плащ, а вместо него Михаил Федорович халат накинул.

Анна Матвеевна лежала у окна – хорошее место, отметил про себя Михаил Федорович, света и воздуха будет поболее, вот жаль, что в палате еще только двое, и те тяжелые – это он сразу определил по уткам, торчавшим из-под кроватей. Значит, по каждой мелочи придется к няньке или сестре обращаться.

Анна Матвеевна увидела его, улыбнулась – улыбка была легкая, не больная, Михаил Федорович порадовался на нее. Осторожно присел на край кровати, спросил:

– Ну, как ты, мать?

– Да вроде ничего, спала всю ночь, ни разу и не проснулась.

– Болит живот?

– Чуток есть, да что это за боль...

– Докторша еще смотрела тебя?

– Нет, рано ведь.

Еще поговорили. Анна Матвеевна стала давать указания по хозяйству – Михаил Федорович внимательно слушал, запоминал.

– Как Варвара уедет, так ты кого-нибудь попроси подсобить, – сказала Анна Матвеевна. – Сам-то больно не надрывайся, а то совсем сляжешь, вовсе хозяйство по ветру пойдет. Хоть ту же Устинью попроси. Потом как-нибудь сочтемся.

– Ну, об этом ты не беспокойся. Управимся как-нибудь.

– Ирке пока не пиши ничего, подождем, что доктора скажут.

– Ладно.

– Ко мне часто не приезжайте, нечего в такую даль мотаться. Кормят здесь, кажись, неплохо, да из меня и едок-то сейчас никудышный.

– Ну, это уж мы сами сообразим, – прервал ее Михаил Федорович. – Я пока кому-нибудь денег здесь оставлю, – кум одолжил сегодня, – чтобы тебе покупали чего-нибудь.

– Лишнее это, – недовольно сказала Анна Матвеевна.

– Ладно, ладно... На неделе я или сам приеду, или Гришка прикатит. А ты отдыхай, делай все, что доктора велят, не беспокойся ни о чем. Вставать-то нельзя тебе?

– Нельзя.

– Тогда проси, если что надо, не стесняйся. Они деньги за то получают, что смотрят за вами.

Стали прощаться. Михаил Федорович осторожно нагнулся, коснулся губами щеки Анны Матвеевны. Вышел в коридор, постоял немного, высматривая нянек. Высмотрел – было их две, одна еще совсем молоденькая, другая уже старуха, толстая, дышит тяжело, когда нагибается. Подумал немного – к кому подойти? Решил к старой – лицо у нее было доброе. Подошел, тихо сказал:

– Мамаша, поговорить мне с тобой надо.

– Ну, говори, – разогнулась старуха.

– Жена тут у меня лежит со вчерашнего дня, в шестой палате.

– Прокофьева, что ли?

– Она самая. Хотел попросить тебя. Сами-то мы дальние, семеновские, ездить сюда часто не можем, а больничный харч не шибко сытный у вас. Не возьмешься ли помочь? Денег я оставил бы тебе, а ты в магазине чего-нибудь покупала бы ей. Ну, и себе за труды возьмешь, сколько нужно.

– Оно можно, – согласилась старуха. – Только не взыщи – по магазинам бегать я не шибко могу, что в ближнем будет – то и куплю. Если согласен – давай деньги.

– Ну и сговорились, – обрадовался Михаил Федорович. Он знал, что в Давлеканове все магазины одинаковые – что в одном есть, то и в другом будет. Дал он старухе тридцать рублей – из той полсотни, что Кузьма одолжил, – сказал:

– На цены не скупись, что попросит – все покупай. Если фрукты какие будут или свеженькое что – обязательно бери. Может, и на базар заглянешь случаем, посмотри.

– Не боись, милок, все сделаю, что сумею, – сказала старуха, пряча деньги. – Чай, сама когда-нибудь такая буду, не приведи господь. Не боись, присмотрю за ней... Как зовут-то ее?

– Анна.

– А тебя?

– Михаилом.

– Ну и ладно. А меня все бабкой Анфисой кличут.

– Спасибо тебе, мамаша.

– Не на чем.

Михаил Федорович еще раз заглянул в палату, сказал Анне Матвеевне про Анфису. Еще раз попрощались. Домой ехал медленно – все равно день потерян, а там пусть Варвара сама управляется. Так и так на днях смотается, тогда все самому придется тянуть...

Приехал, привязал лошадь к изгороди, зашел в дом – и так пусто было там, словно и не жил никто. Сел, не раздеваясь, за стол, подпер голову рукой, посмотрел в окно – тихо и сумеречно было на улице. Сидел он так минут пять, смотрел – и ничего не видел. Думал – надо как-то дальше жить, приспосабливаться, детишек поднять. Успеть бы, не свалиться самому. Прожить бы еще лет семь-восемь, пока Олюшка не определится, а там и помирать можно. Подумал так – и сам испугался: как будто решил уже, что Анюта не жилец на этом свете...

Встал, отгоняя тяжелые мысли, вышел во двор, кликнул:

– Варвара!

Та вышла из коровника, вытерла руки:

– Чего вам, батя?

Михаил Федорович смотрел на нее, молчал. Обидно стало: вроде чужая, и не спросит, как там мать...

– Когда ехать-то думаешь?

– Завтра.

«А собиралась еще дня два побыть», – с горечью подумал Михаил Федорович и вздохнул:

– Ну, езжай.

И устало пошел к изгороди – отвязать лошадь, отвести на конный двор. Забыл спросить – где Гришка? Потом сообразил – должно быть, дежурить за него поехал, сегодня его очередь.

Сел в тарантас, пустил кобыленку шагом – не хотелось ему в пустой дом возвращаться. И обратно, с конного двора, шел медленно, устало, разбрызгивая грязь тяжелыми сапогами. И, зайдя в дом и увидев пустую кровать жены, опять подумал: умрет Анюта.

6

На другой день Варвара уехала. Стали втроем управляться. Михаил Федорович работал до потемнения в глазах, садился отдыхать, выкуривал папиросу – и опять за работу. А дел много было – весна. И ребятишки старались вовсю. Гришка так и в школу почти перестал ходить, сказал отцу:

– Я и сам все сумею. Там же на придурков все рассчитано, долбят по десять раз одно н то же. А мне и одного раза хватит.

Сходил Михаил Федорович к учительнице – та знала про его беду, о Гришке сказала:

– Умница парень у вас, ему обязательно дальше учиться надо.

А насчет посещений так сказала:

– Каждый день ему не надо ходить, а через день пусть показывается. Он парень способный, не ленивый, потом нагонит.

Даже Олюшка изо всех силенок помогала – посуду мыла, подметала, корм курам давала.

Но долго так продолжаться не могло. Михаил Федорович знал, что еще немного такой работы – и он сляжет. А кого позовешь помочь? У всех дел под завязку – колхоз еще не отсеялся. Правда, Устинью можно было бы позвать, она не откажется, но не лежала к этому душа у Михаила Федоровича. Тут свои счеты были, не хотелось ему Анюту обижать...

На третий день после того, как увезли Анну Матвеевну, Михаил Федорович вышел на дорогу, осмотрелся. Грязи было еще много. Позвал Гришку:

– Проедешь на велосипеде?

– Конечно, – ответил тот, не задумываясь. – Эка невидаль.

– Тогда езжай в Давлеканово, найди докторшу... Вот дурень-то я, – подосадовал на себя Михаил Федорович, – фамилию забыл спросить... Ну, да найдешь, она такая маленькая, пожилая, сигаретки курит, – и разузнай все как есть. Пусть на бумажке тебе напишет, а то забудешь. Ну, и свези матери яиц, творога, меду, собери там.

– Ладно, батя, все сделаю. Сегодня же и вернусь.

Гришка быстро собрался, сел на велосипед – крылья с него снял, только мешаться будут – и поехал, наворачивая на колеса пласты грязи и вихляясь из стороны в сторону.

Долго он не возвращался. Михаил Федорович давно уже ждал его, сидя за столом, два раза подогревал остывающий ужин, изредка гасил свет, вглядываясь в темноту – не видать ли Гришки. Лучше уж самому было поехать, чем так маяться ожидаючи. Дорога – темным-темна, грязища, а тут и дождь пошел. Правда, мелкий, тихий, да каково в эту пору одному километры пополам с грязью наматывать? Может, у кума заночевал? Вряд ли. Михаил Федорович знал Гришку: если уж обещался приехать сегодня – в доску расшибется, а приедет.

Гришка приехал за полночь. Михаил Федорович вышел на стук калитки, молча принял велосипед – грязи на нем было больше, чем железа, а уж про Гришку и говорить нечего – одни глаза да зубы видны.

Михаил Федорович помог ему раздеться, кинул чистую одежонку, потрогал чугунок со щами на плите – не остыл ли. Пока Гришка умывался, собрал на стол.

Гришка жадно стал есть, между ложками рассказывал:

– Докторшу я нашел, хорошая такая женщина. Все свои дела сразу бросила, стала мне рассказывать. Сделали мамке все анализы, консилиум тоже был. И вправду язва желудка оказалась. Говорит, будут ее оперировать на той неделе, в четверг, в десять часов. Докторша сказала, чтобы ты обязательно был, батя.

– Что еще говорила?

– Да ничего вроде. Расспрашивала, как мы тут одни справляемся.

– А мать видел?

– Видел.

– Не легше ей?

– Вроде бы так же. Делают ей уколы всякие. Да она про себя ничего почти не говорила, все про нас спрашивала.

– Выглядит-то она как?

– Да вроде ничего.

– Сильно похудела?

– Нет, такая же, как и была.

– Эта бабка покупает ей?

– Покупала, да мамка не ест почти. Зря, говорит, только деньги переводите, сказала бабке, чтобы ничего не брала ей.

– Что еще говорила?

– Поклоны всем передавала. Шибко ругалась на тебя, что ты сам все делаешь. Обязательно велела позвать кого-нибудь.

Больше Михаил Федорович не стал расспрашивать – Гришка чуть не засыпал над тарелкой, еле ложку до рта доносил.

– Ну, спи иди. Утром не вставай, я сам управлюсь.

– Да я ничего, батя. Дорога вот только... такая, что я кой-когда пешком шел, никак нельзя было проехать.

Гришка ушел спать, только положил голову на подушку – и тоненько засопел носом. Михаил Федорович немного постоял над ним, поправил одеяло на Олюшке – и стал убирать со стола. Вымыл посуду, убрал все в шкаф, сел за стол, закурил. Сидел, думал. Случайно посмотрел на божницу – темное лицо бога сумрачно и недружелюбно глядело на него. Лампадка давно уже выгорела – совсем забыл о ней Михаил Федорович. Вспомнил, что Анюта наказывала каждый день зажигать ее. Пришлось встать и поискать лампадного масла. От маленького желтого огонька лицо бога чуть посветлело, но было все таким же строгим и мрачным.

Михаил Федорович вздохнул н лег спать.

В четверг он выехал затемно, изрядно прибавив времени на плохую дорогу, но уже за околицей, на первой же горке, понял, что не успеть к десяти в Давлеканово. И машин попутных ждать не приходилось – по такому бездорожью разве что председательский «газик» проедет. Так и пришлось до самого Давлеканова мытариться. Как ровно – еще ничего, ноги крутят, а как на горку – сразу задыхался, воздуха не хватало. Приходилось слезать и кое-как пешком, волоча велосипед, идти. А таких горок до Давлеканова – не счесть было. Да и грязь замучила. Набивалась в вилки, приходилось часто останавливаться и счищать. Пешком и то, наверно, не дольше б было добираться.

Подъехал к больнице – почти одиннадцать было.

Сказали ему, что операция уже полчаса идет, а когда кончится – неизвестно. Велели ждать.

Михаил Федорович сел, приготовился ждать долго – кто-то говорил ему, что операции эти по три-четыре часа идут. Закурил. Но не прошло и пятнадцати минут, как увидел – идет по коридору та самая маленькая докторша, на ходу закуривает. Михаила Федоровича словно подбросило – неужели Анюта умерла, почему же докторша так рано идет? Он встал ей навстречу, докторша увидела его, устало сказала:

– А, это вы...

– Жива? – только и спросил Михаил Федорович.

– Жива, – сказала докторша. – Пойдемте, поговорим.

И провела его в ту самую чистенькую комнату, в которой говорила с ним в первый раз. Там кто-то из сестер был – докторша коротко приказала:

– Выйдите.

Та быстренько собрала свои склянки и ушла.

– Садитесь, – сказала докторша. – Если хотите курить – пожалуйста.

И пододвинула к нему пепельницу.

Михаил Федорович вытянул папиросу, а прикурить не удавалось – руки тряслись, никак спичку зажечь не мог. Докторша щелкнула крохотной зажигалкой, поднесла ему огонек – Михаил Федорович неловко дохнул и затушил его, докторша щелкнула еще раз – прикурил.

Михаил Федорович молчал, спрашивать ничего не смел, чувствовал – случилось что-то такое, страшнее чего и быть не может. Докторша внимательно посмотрела на него, спросила:

– Как вас зовут?

– Михаил... Федорович, – не сразу добавил он, недоумевая – зачем его имя понадобилось ей?

– А меня Юдифь Соломоновна.

Помолчала немного и заговорила:

– Так вот, Михаил Федорович... Скрывать от вас ничего не буду, и утешить мне вас нечем. Состояние вашей жены безнадежное, проживет она еще с полгода – это самое большее.

Михаил Федорович удивился, что не испытывает никакой боли – только кровь прилила к голове, забила в висках, да в легких закололо что-то остренькое. Как будто знал он уже, что скажет ему докторша... А та молчала, ждала чего-то. Наверно, надо было спросить ее о чем-то, что-то сказать – и Михаил Федорович спросил:

– А как же... операция?

– Что операция... – безнадежно махнула рукой докторша. – Я тогда еще подозревала, что у нее рак, но могла и в самом деле язва быть. Потому и решили оперировать. Вскрыли живот, посмотрели – и опять зашили. Ничего нельзя уже сделать, слишком поздно.

И опять оба молчали, да и слова казались сейчас лишними.

– Что же делать-то? – невольно вырвалось у Михаила Федоровича.

– Дальше? – Докторша погасила сигаретку, но тут же снова закурила. – Полежит пока у нас – месяц или два. Больше она и сама не захочет – сейчас уже спрашивает, когда домой можно... Разумеется, о том, что я вам сказала, она знать не должна, да и вообще – никому не следует этого говорить. Скажем ей, что сделали операцию удачно, удалили часть желудка...

– Она догадается. У ее брата точно такая же история была. Весной заболел, а к зиме уже умер.

– Что же делать, – печально сказала докторша. – Вы уж сами держитесь, ничего не показывайте ей... Дадим мы ей инвалидность, первую группу, вы поскорее все бумаги соберите. Пенсию ей дадут – небольшую, конечно, но все же хоть что-то будет. А больше мы ничего для нее не сможем сделать. – Докторша развела руками и повторила: – Ничего.

Михаил Федорович молчал, опустив голову. Докторша положила свою маленькую легкую руку на его колено:

– Вы посидите здесь немного, мне идти нужно. Потом пойдите куда-нибудь – к друзьям, родственникам, переждите. К ней нельзя сейчас, да и не нужно. А часика в четыре, в пять приходите сюда, повидаетесь с ней. И – постарайтесь держаться спокойно, как будто ничего не случилось. Это очень нужно сейчас для нее...

Михаил Федорович поднялся, кивнул:

– Это я понимаю... А сидеть мне здесь нечего – пойду куда-нибудь...

Вышел он во двор больницы – и остановился: куда идти? И когда он увидел, что стоит яркий солнечный день, и все кругом зеленеет, сверкает, радуется, и почувствовал горьковатый запах зелени, увидел легкий парок, поднимающийся от мокрого забора, – только тогда он почувствовал боль – огромную, тупую, тяжелую, сдавившую грудь, от этой боли трудно было дышать, и кровь стучала в висках так, что заглушала все звуки, и мысли сливались в один мучительный, недоуменный вопрос: почему? Почему Анюта должна умереть?

Михаил Федорович закурил, закашлялся, поставил велосипед в сарайчик и пошел по улице, не зная куда идет. Не к кому было идти. Кузьма наверняка на работе, да к нему Михаил Федорович и не пошел бы. К людям можно идти с небольшой бедой, а с такой, огромной – нельзя. Хотелось зайти в магазин, купить водки и напиться так, как напивался он уже не однажды, почти до беспамятства, когда исчезает все и нет ни горя, ни радости – только безразличная, необременительная тяжесть алкоголя и ощущение призрачности, нереальности всего происходящего. Но сейчас пить нельзя было – через несколько часов надо быть в больнице, надо быть спокойным, говорить, что все хорошо, операция прошла удачно, и еще два месяца – и она опять встанет, и опять пойдет прежняя, годами установившаяся жизнь – с тяжелой работой, редкими радостями, заботами о детях... И как ни тяжела была эта жизнь – сейчас она казалась желанной и прекрасной, как только думалось о том, что жизни этой не будет больше...

Шел он по улицам, час шел, другой, от усталости уже шатало его, перехватывало дыхание, и когда он почувствовал, что не может больше идти, – зашел в столовую, взял обед и долго, медленно ел, стараясь растянуть его подольше, и со страхом смотрел на часы – время шло к четырем, скоро уже надо идти в больницу, увидеть лицо Анюты – сумеет ли он сделать все так, как надо? Или она уже догадалась обо всем – ведь она видела, как умирал Егор, она сама обмывала его, обряжала в последний путь, укладывала в гроб – своего брата, которого любила больше всех – больше, чем его, Михаила, наверно, даже больше, чем детей своих, – ведь детям она сама давала все, а ей все дал Егор... Михаил Федорович вспомнил, какая она была, когда вернулась с похорон Егора. Он боялся заговорить с ней – и она молчала, все больше лежала и временами начинала плакать – как-то невольно плакать, когда лицо неподвижно, а слезы сами катятся из глаз и медленно ползут по щекам...

Но он сумел сделать все как надо. Он вошел в палату спокойный, в руках у него были свертки, и он улыбнулся ей, а она улыбнулась ему – и улыбка у нее была тоже спокойная и ласковая. Он нагнулся к ней и поцеловал е в щеку – и она сразу заметила, что он побрился, и щетина уже не царапает ее лицо, и от него приятно пахнет одеколоном. И разговор у них шел спокойный и деловитый – он не допытывался, тяжело ли было на операции, и словно мимоходом сказал, что разговаривал с докторшей и она сказала ему, что операция прошла удачно, надо только полежать месяца два, а потом съездить полечиться в санаторий, и он уже прикидывал, что к тому времени будут деньги – можно будет продать одного бычка, и дома все уладится – пока они и сами управятся, а потом приедет Ирка с детишками, и все будет хорошо... И Анна Матвеевна приняла его тон – так же деловито говорила, что надо сейчас обязательно позвать кого-нибудь, чтобы Михаил Федорович не переутомился, ведь скоро ему хлопот с пчелами будет много, что можно сейчас уже прирезать пару овечек – на базаре нынче мяса мало, выручка будет хорошая. И еще сказала, что надо справить что-нибудь летнее детишкам – Олюшка выросла из прошлогодних платьев, стыдно будет на улице показаться, и пусть Михаил Федорович купит материалу, что подешевле, и даст Перфильевне скроить, а сшить нетрудно будет, любая баба сделает...

И Михаил Федорович подумал уже, что она ни о чем не догадывается, да и выглядела она лучше, чем он ожидал, – сильных болей не было, только нудились швы и немного тошнило, но так, говорят, всегда после операции бывает. И лицо Анны Матвеевны не было особенно бледным, и говорила она нормально, не через силу... Но вот он вышел из палаты, чтобы поговорить с бабкой Анфисой, и внезапно вошел обратно – и увидел ее взгляд, направленный в окно, на дерево, начинающее зеленеть, на тень от него, падающую на высокий забор, – увидел этот взгляд и похолодел: знает. Все знает. Анна Матвеевна услышала его шаги и будто очнулась, и взгляд сразу стал другой – обычный, ласковый, и разговор пошел почти такой же, как и прежде...

Михаил Федорович чувствовал, что может не выдержать этого. И Анна Матвеевна тоже видела это – и сказала ему, чтобы отправлялся, дорога дальняя, лучше пораньше выехать. Михаил Федорович посмотрел на часы и сказал, что посидит еще минут пять, – высидел эти страшные пять минут и простился с ней.

Анна Матвеевна слышала его шаги в коридоре, потом хлопнула дверь – уехал Михаил Федорович. Тогда она отвернулась к стене и заплакала, и плакала долго, хоть и больно было плакать – сразу заболели швы, и она старалась не всхлипывать, чтобы не заметил кто-нибудь...