Текст книги "Час девятый"

Автор книги: Борис Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

14

С того дня другая жизнь пошла в доме. Не было больше никакой надежды, и никто уже не надеялся на выздоровление Анны Матвеевны. Оставалось только ждать конца – и дом жил этим мрачным опустошающим ожиданием... Работали кое-как, через силу – лишь бы день прошел, ели нехотя, спали тревожно, просыпаясь среди ночи, прислушивались к тишине в комнате Анны Матвеевны, гадали – жива ли?

Анна Матвеевна была жива, если только это можно было назвать жизнью. Давно уже потеряла она счет времени, казалось ей – годы прошли с тех пор, как привезли ее домой; столько боли пришлось ей перетерпеть за эти дни, и она спрашивала кого-то – за что? В те часы, когда она приходила в себя и, лежа в темноте нескончаемых осенних ночей, сжимала зубы, чтобы не застонать и не разбудить Михаила и детей, она страстно молила: «Господи, пошли мне смерть... Ты милосердный и добрый – почему же ко мне не проявишь свое милосердие? Ты же видишь, как я мучаюсь, – за что? Я знаю, тебя нельзя просить об этом, но ведь и жить мне так дальше нельзя... Избавь меня от этой жизни...»

Но не помогали молитвы, не приходила смерть. Жила Анна Матвеевна, жила тем же ожиданием, что и все в доме... Не приходила смерть, но приходило желанное беспамятство, на время избавляющее ее от боли. И снова возвращалась она к жизни, не желая этого, не зная, зачем это. И однажды она взмолилась, обращаясь к Люсе:

– Дочка, миленькая, сделай мне такой укол, чтобы я сразу умерла. Сил моих нет больше терпеть это.

Побледневшая Люся и шприц из рук выронила.

– Да что вы, тетя Аня? Как можно так? Вы еще выздоровеете...

Заплакала Анна Матвеевна и ничего не сказала ей. Подумала: значит, опять терпеть... Долго ли?

Однажды, приходя в сознание, заранее страшась ожидающей ее боли, Анна Матвеевна услышала неясное бормотание рядом с собой и, не открывая глаз, с трудом разобрала слова:

«... сойди с креста. Подобно и первосвященники с книжниками и старейшинами и фарисеями, насмехаясь, говорили: Других спасал, а Себя Самого не может спасти. Если он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в Него...»

Анна Матвеевна поняла, что читают Библию, – но кто и зачем? Она открыла глаза, увидела желтый полумрак и огромную колеблющуюся тень чьей-то головы на стене, но тот, кто читал, сидел где-то позади ее, невидимый, и она слышала:

«Также и разбойники, распятые с Ним, поносили Его. От шестаго же часа тьма была по всей земле до часа девятаго. А около девятаго часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или лама савахфани? То есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? Некоторые из стоявших там, слыша это, говорили: «Илию зовет Он. И тотчас побежал один из них, взял губку, наполнил уксусом и, наложив на трость, давал Ему пить. А другие говорили: постой; посмотрим, прийдет ли Илия спасти Его. Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух...»

«Испустил дух» – эхом отозвалось внутри Анны Матвеевны, и это эхо вдруг стало шириться, стремительно расти, стало надеждой, радостным ожиданием – значит, настал и ее конец, долгожданный час девятый, избавление от боли и бессмысленного существования – иначе зачем этот невидимый голос читает ей о смерти Христа? И с радостным умилением слушала она:

«И вот, завеса в храме раздралась надвое, с верху донизу; и земля потряслась; и камни разселись; И гробы отверзлись; и многия тела усопших святых воскресли; И, вышедши из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим...»

Но уже ые понимала Анна Матвеевна этих слов, видела перед глазами: комната, полная людей, и жесткие доски гроба внизу и по бокам, чадное пламя свечей, и она в гробу – холодная, неподвижная, мертвая...

– Ме-о-рт-ва-я... – со страшной силой прозвучала это слово, заглушив все, и тут же в меркнущем ее сознании возник другой крик:

– Не-е-т!

И Анна Матвеевна рванулась на постели, чтобы посмотреть на этот голос, бормочущий слова Евангелия, и крикнуть ему это «нет», но ничего не увидела и не услышала больше – тяжелый огненный ком боли разорвался внутри ее, раздвинул ее рот в жутком нечеловеческом оскале, и дряхлый старик Иннокентий, бывший кладбищенский сторож, позванный Перфильевной, с трудом читавший при свете свечи пожелтевшие от старости страницы, выронил из слабых рук тяжелый кожаный том Библии и испуганно закрестился... А Анна Матвеевна, прежде чем окончательно впасть в беспамятство, вспомнила: «Других спасал, а себя самого не может спасти... не может спасти...»

Перед праздниками, в субботу, приехал Николай на машине. Зашел к Анне Матвеевне, потоптался у порога, к кровати подойти не смел, тихо позвал:

– Тетя Аня, спите? Это я, Николай.

Не отозвалась Анна Матвеевна – смотрела на него широко открытыми глазами и не узнавала его. Николай подождал немного и вышел.

К вечеру они вдвоем с Михаилом Федоровичем прирезали бычка и борова, до ночи возились, разделывая туши. Ходила по дому молчаливая Устинья, густые запахи жареного и вареного заполнили комнаты, двор, тревожно взвизгивало, мычало, блеяло в хлеву, испуганное жуткими предсмертными ревами и запахом крови. Уставшие мужчины к полночи уселись за стол, долго пили и ели, перебрасываясь короткими фразами. В четыре часа утра разбудила их Устинья. Вставали тяжело, хрипели и кашляли, плескали в помятые сном лица ледяной водой. Михаил Федорович торопливо проглотил полстакана водки, виновато посмотрел на Николая – тот уныло отвернулся, сглотнул слюну – хорошо было бы выпить сейчас, да никак нельзя – два часа еще баранку крутить.

Погрузили в машину мясо, поехали. Подмерзшая земля гулко катилась под колесами, дорога была пустая – ехали быстро. Приехали в Уфу – только светать начало, базар был еще закрыт. Подождали. Николай помог Михаилу Федоровичу сгрузить мясо, донести до прилавка – и укатил, а Михаил Федорович стал торговать. К обеду уже все распродал – за цену особенно не держался, да и мясо было хорошее, брали охотно. Почти все время молчал Михаил Федорович. Взвешивал, рубил, кидал на весы гири, брал черными негнущимися пальцами рубли и трешки, совал в карманы, отсчитывал сдачу. И все как будто не он это делал, а кто-то другой. Холодно было в нетопленном каменном здании рынка, от цементного пола стыли ноги, мерзли скользкие, покрытые красным жиром руки. Толкался, гудел народ, торговался, ворчал, а Михаил Федорович как будто не слышал ничего, не видел, пусто ему казалось. Из дома прихватил он четвертинку, в три приема выпил прямо из горлышка – и теперь ждал, когда кончится мясо и можно будет поехать к Варваре, выпить как следует, посидеть в тепле. Наконец за бесценок продал последние куски, заколол булавками припухшие от денег карманы, сдал весы – и пошел. Накупил водки, дорогой колбасы, конфет, поехал к Варваре.

Все были дома – воскресенье. Надька обрадовалась, засуетилась, помогла раздеться, приветливо загудел Николай, только Варвара, как обычно, бесцветным голосом кивнула:

– Здравствуйте, папаня.

И отвернулась, занялась своими делами, и не поймешь – то ли рада она отцу, то ли нет.

Две бутылки, что принес с собой Михаил Федорович, выпили к вечеру, потом Николай собрался еще в магазин идти. Варвара принялась ворчать, Николай что-то тихо говорил ей, но та не унималась. Михаил Федорович слушал, и зло разбирало его. Вышел в переднюю, сузил глаза и тихим мрачным голосом сказал:

– А ну, девка, марш отсюда, и чтоб я твоего вяканья не слыхал больше.

Варвара сразу осеклась, опустила злые глаза и мигом убралась.

Сидели на кухне вдвоем, пили, много курили – дым сизо и плотно висел под потолком, форточки не открывали – холодно. Николай попытался было утешить Михаила Федоровича – тот поморщился, сразу оборвал:

– Не надо об этом, Коля, ни к чему.

А о другом говорить не хотелось – вот и молчали больше, подливали друг другу, чокались с тихим звяком.

Легли поздно, сильно захмелевший Михаил Федорович уснул сразу, но скоро как будто стал проваливаться куда-то, страшно ему стало, долго падал он в черной неосязаемой пустоте – ни крикнуть, ни рукой пошевелить, только страх и ожидание, – когда же кончится это падение? И хоть и понимал он, что это во сне, а все-таки страшно было. Дернулся, проснулся – и не сразу сообразил: где он, почему лежит здесь, на каком-то жестком диване, как выбраться из этой густой темноты? Медленно и тяжко билось сердце, трудно было дышать – болели легкие, с хрипом выталкивая из себя воздух, яркие и острые разноцветные точки мельтешили в глазах. Михаил Федорович поднялся, сел – легче стало, задышал ровнее. Вспомнил, где он и что было вчера. Отдышался, натянул брюки, на ощупь побрел на кухню, включил свет. Было четыре часа утра. Заворочалась на своей постели Варвара, приподнялась – Михаил Федорович подумал: не пришла бы сюда. Никого не хотелось ему видеть сейчас, а Варвару – особенно. Но Варвара снова улеглась, засопела – и он со злостью подумал: ей-то все равно, сдохнешь – последней узнает.

Он открыл форточку, холод ввалился в кухню плотным тяжелым облаком. Медленно трезвея, Михаил Федорович подумал: нельзя больше пить, неровен час, и помереть можно. А жить надо... Надо? Для чего? Об этом раньше как-то не думал Михаил Федорович, жил – как жилось, день проходил – и ладно, дай бог до завтра дожить. Радости от такой жизни немного, но и горя большого не было. Давно уже смирился Михаил Федорович со своими болезнями, бессилием, работал, сколько мог, плохо становилось – уходил, отлеживался, знал – все сделает Анюта, никаких попреков не будет, объяснять что-то, оправдываться не надо. А теперь что будет? Жениться на Устинье? Пойти-то она пойдет за него – ни упрашивать не надо будет, ни дом отписывать. Давно уже надоело ей одной век коротать, от тоски кошек завела, с ними по вечерам разговаривает – сама признавалась. А дальше что? Устинья не Анюта, с ней такого простого житья не будет, работать с утра до ночи она не приучена. Сейчас уже недовольна бывает, если дел слишком много. Все равно придется ему сверх силы работать, а сил этих совсем уже не осталось – надолго ли хватит? Придется хозяйство наполовину свести, а хватит ли остального на жизнь? Олюшку еще долго растить, да и Гришку учить надо, нельзя парню жизнь ломать. Может, он по-настоящему в люди выбьется, достигнет чего-то, инженером каким-нибудь станет... Надо жить, последний наказ Анюты выполнять, детей на ноги поднять...

Но жить не хотелось ему сейчас, хотелось еще выпить, забыться. Водки еще оставалось немного, но Михаил Федорович сдержал себя, знал – потом совсем плохо будет, а сегодня дел у него немало.

Ложиться он не стал, боялся – опять что-нибудь плохое приснится. Сел к столу, заставленному тарелками, бутылками, стаканами, все это – недоеденное, недопитое, неубранное – скверно пахло, не хотелось смотреть. Отвернулся к окну – тихо, черно и пусто было за стеклами, ветер чуть слышно посвистывал, скребся жестким снежком. Так сидел он, на часы поглядывал, ждал, когда можно будет уйти, добраться до вокзала и уехать в Давлеканово. А когда загремел в ночи, завыл, ярко засветился первый быстрый трамвай, Михаил Федорович стал собираться. Двигался осторожно, но Варвара все-таки приподнялась – видно, не спала, – спросила:

– Чего вы, батя?

– Домой поеду.

– Погодили бы, позавтракали.

– Некогда мне годить. Спи, и так доеду.

– Когда еще приедете?

– Не знаю.

– Поклон мамане передавайте.

– Ладно.

Варвара даже не встала проводить, сказала только:

– Дверь захлопните.

Взял свой чемоданишко Михаил Федорович, проверил, не забыл ли чего, – и ушел.

В Давлеканове он сразу пошел в кузницу – заказывать ограду для могилы. Нехорошо сейчас было делать это, да когда еще выберешься, кто знает, а осень стоит гнилая, ненадежная – сегодня мороз, а завтра слякоть, не проедешь. А в деревне кузницы не было. И в Никольском нельзя ограду заказывать – мигом все село узнает, стыда не оберешься.

В кузнице было горячо и красно от работающих горнов, ухало, грохотало, било. Михаил Федорович осмотрелся, отозвал в сторону кузнеца – здоровенного детину с обожженным до медного цвета лицом.

– Чего тебе, папаша? – прогудел детина.

– Надо бы ограду для могилы сделать.

– Ограду? – детина помолчал, подумал. – Работы у нас много, некогда.

Михаил Федорович понял – парень цену набивает – и попытался возразить:

– Какая же сейчас работа? Чай, не посевная и не уборочная.

Детина снисходительно ухмыльнулся.

– У нас, батя, работа не сезонная – техника пошла такая, что в любое время ломается, успевай поворачиваться. Ограду сделать, конечно, можем, да только после работы, а это, сам знаешь, недешево стоит. Хочешь – заказывай, нет – воля твоя.

– За двухместную сколько возьмешь?

– Как это – за двухместную? – опешил парень.

– Да так... – спокойно сказал Михаил Федорович. – Для двух покойников.

– Оба сразу, что ли, померли? – удивленно допытывался кузнец.

– Оба не оба, тебе-то что за дело? – рассердился Михаил Федорович. – Говори сразу, сколько возьмешь.

Озадаченный кузнец почесал в затылке.

– Так ить... не знаю даже, как и сказать. Мы таких не делали. А когда надо?

– Не к спеху, – сказал Михаил Федорович.

– То есть как это не к спеху? – еще больше изумился кузнец. – Покойнички мертвые али нет?

– Давно умерли, а ограды нет.

– А-а... – протянул кузнец. – Так бы сразу и говорил. А то я было подумал, что ты загодя заказываешь... Сделаем, батя, а вот за сколько – дай подумать. Обыкновенные мы за четвертную делаем, а двойную... сороковку. Пойдет?

– Дорого, – ответил Михаил Федорович, подумав, но взглянул на лицо кузнеца и не стал торговаться. – Ладно, согласен.

– Только давай сразу договоримся – половину сейчас платишь. И дней через десять чтобы забрал отсюда – не дай бог какая-нибудь проверка, мне из-за тебя припухать никакого смысла нет.

– Ладно, – согласился Михаил Федорович и полез в карман за деньгами.

Подъезжая к дому, думал – жива ли?

Анна Матвеевна была жива. Еще с порога он услышал ее хриплое дыхание и тихий стонущий голос – она опять была без памяти.

15

Праздников было три дня, но почти целую неделю гуляла наработавшаяся за лето деревня. Далеко за полночь светились дома, нестройными голосами пели «Калинушку» и «Вот кто-то с горочки спустился», надрывно ревели гармони и аккордеоны в легком, чуть схваченном морозцем ноябрьском воздухе. Столы ломились от соленого, вареного, жареного, подобревшие жены, уже успевшие выпить в своем бабьем кругу, подкладывали на тарелки, угощали – ешьте, гостеньки дорогие, пейте, один раз живем, умеем работать – умеем и веселиться... Работать действительно умели – до едкого соленого пота, до ломоты в костях, до потемнения в глазах. Радовались окончанию полевых работ, стряхивали с себя все заботы, не хотели ни о чем думать:

 
А мы пить будем
И гулять будем,
А смерть придет —
Помирать будем.
 

Но смерть – это так, для красного словца. О смерти никто не думал – знали, что жить будут вечно.

Но там, где умирала Анна Матвеевна, не было веселья, рано затихал дом – в десять-одиннадцать уже гасли окна, все успокаивалось, день как день, ничего особенного. Боролась со своим отчаянием и болью в тихой и темной комнате Анна Матвеевна или негромко бредила, впадая в беспамятство, шарила руками по одеялу, ласково звала тех, кого давно уже не было на этом свете, – Колюшку и Егора. Нередко казалось ей, что и сама она уже умерла, и, приходя в себя, удивлялась – жива. Дети редко заходили к ней – Михаил Федорович запретил: нечего делать там, не мешайте матери. Да дети и сами не хотели идти туда, знали – умирает мать. Стали они не по возрасту серьезными, молчаливыми, как будто поумнели сразу – не приходилось Михаилу Федоровичу ни поучать их, ни наказывать. Гришка много работал по дому, в школу забегал только для того, чтобы узнать домашние задания, и, выкроив час-полтора, наспех решал задачи, прочитывал десяток страниц – и откладывал книги. Олюшка изо всех сил помогала Устинье, та нахвалиться ею не могла. Но в эти дни Устинья реже бывала в доме, чувствовала – некстати ее присутствие. Михаил Федорович в иной день и двух слов ей не скажет, взгляда не кинет, но на это Устинья не обижалась – слава богу, полвека на земле прожила и сама до многого додуматься могла. Сделав самую необходимую работу, уходила к себе домой. Дети тоже укладывались рано – уставали за день.

Михаил Федорович до позднего вечера делал что-нибудь по дому, ходил, потом, оставив открытой дверь в комнату Анны Матвеевны, гасил везде свет и уходил в маленький, заставленный разными ненужными вещами чуланчик без окон. Долго сидел при свете тусклой желтой лампочки, курил, выпивал, но немного, для того только, чтобы хоть чуть легче стало, чтобы спала накопившаяся за день тяжесть и думы были не такими мрачными. Сидел допоздна – до часу, до двух, потом ложился спать, а в пять-шесть часов был уже на ногах – и дела поднимали, да и спать больше уже не мог. И начинался новый день – с нескончаемыми заботами, усталостью, стонами Анны Матвеевны и ожиданием – сегодня? Завтра? Когда?

Отплясала, отголосила деревня, вынесены в сени бутылки, банки, ведерные гостевые чугуны. Обычная пошла жизнь. Дули пронзительные холодные ветры, уныло свистели в поникших, давно уже мертвых и черных кукурузных стеблях, навевая тоску и скуку. Ждали снега, но не было снега, изредка только принималась сечь жесткая сухая крупа. Стыла, промерзала земля, неуютно было под холодным бессолнечным небом.

Михаил Федорович готовился к похоронам Анны Матвеевны. Ночами гнал в бане самогон, покупал вино, проверял запасы, прикидывал – хватит ли на поминки? Как будто должно хватить. Перфильевна давно уже сшила смертное для Анны Матвеевны, у Максима, деревенского плотника, готов был крест на ее могилу и отложены доски для гроба.

Ограду Михаил Федорович привез ночью. Боялся, что увидит его кто-нибудь из соседей – как ни прикрывал он соломой железные щиты, они все равно выпирали, и всякий сразу догадался бы, к чему они. Но пусто и тихо было на улице. И дома все уже спали. Михаил Федорович осторожно принялся разгружать телегу, отнес два щита в сарайчик – и в это время на крыльцо вышел Гришка.

– Чего вы, батя, в темноте возитесь?

– Тише, – сказал Михаил Федорович. – Свет не включай. Иди спи, я сам управлюсь.

Но Гришка подошел к телеге, увидел щит из железных заостренных прутьев – и пристально посмотрел на отца. Но в темноте не видно было его взгляда. Михаил Федорович спокойно приказал:

– Берись, понесем.

Гришка молча поднял щит, отнесли в сарай, и последний, четвертый, туда же. Михаил Федорович забросал ограду досками, ящиками, вдвоем прикатили кадушку, загородили.

– Ну, кажется, все, – и приказал Гришке: – Об этом – молчок.

– Сам знаю, – тихо ответил Гришка, и слышно было, как он сглотнул что-то. Михаил Федорович промолчал, боялся – расплачется Гришка. Закурил, протянул пачку Гришке:

– Бери, если хочешь.

Тот замотал головой.

– Ну, иди тогда спать. Я тоже сейчас приду.

Ушел Гришка. Михаил Федорович еще немного посидел в холодном сарае, докурил папиросу и тоже пошел спать.

Снег выпал только в конце ноября. Падал спокойно, безветренно, медленно. Утром этот снег увидела в окно Анна Матвеевна, долго щурила выцветшие от боли глаза, пыталась понять – что это? Наконец поняла – снег – и равнодушно отвернула голову.

Немного выпало снегу, но с ним сразу стало как-то теплее, привычнее – все-таки какая ни есть, а зима. Кое-кто заторопился, сменил телегу на сани, надел валенки. Знали, что рано, еще сойдет снег, но очень уж стосковались по зиме. И действительно, вскоре подул гнилой влажный ветер, нагнал тяжелые бурые облака – они, мокрые и низкие, долго висели над деревней, поливали ее мелким холодным дождем. Весь снег сошел, развезло дороги, опустела оживившаяся было улица. Михаил Федорович выходил во двор, смотрел на небо, думал: а ну как помрет Анюта сегодня или завтра – кто приедет хоронить по такой погоде? Из Давлеканова и не доберешься сюда...

Но еще целую неделю жила Анна Матвеевна – и за эту неделю зима наконец-то совсем стала: ударил мороз, присыпало землю неглубоким снежком, и ветры подули злые, зимние.

Последние два дня перед смертью Анна Матвеевна никого не узнавала. Приходили старушки, смотрели на нее глубокими, запавшими от старости глазами, уверенно говорили Михаилу Федоровичу:

– Отходит.

И истово крестились на мерцающее пламя лампадки.

Днем около нее постоянно кто-нибудь был – ждали кончины с часу на час. Плотник Максим, не спросись, стал сколачивать гроб, но трудно, мучительно расставалась с жизнью Анна Матвеевна, протяжно стонала чуть слышным, слабым голосом, катала по подушке страшную костяную голову, обтянутую желтой кожей, давилась предсмертными хрипами. Старушки беззвучным шепотом молились за нее, зажигали свечки, открывали печные вьюшки, чтобы легче было умирать ей, но не помогали молитвы, мучилась Анна Матвеевна, ничего уже не понимая, не сознавая.

Вечером седьмого декабря она успокоилась, лежала тихо, дыхания не было слышно. Думали – умерла, поднесли зеркальце к губам – стекло затуманилось: жива. Посидели еще немного и разошлись – устали все. А когда зашел к ней утром Михаил Федорович – лежала Анна Матвеевна мертвая, уже закоченевшая, смотрела в потолок строгими сумрачными глазами. Михаил Федорович прикрыл ей глаза, постоял немного, опустив голову, и вышел. Дети еще спали.

Первой приползла постоянная плакальщица на всех похоронах бабка Палага – древняя, переломленная напополам старуха с безобразным, изъеденным старостью лицом. Было бабке Палаге за девяносто, а сколько точно – она и сама не знала. Пережила она двух мужей и шестерых детей, никого у нее не было, и зачем жила она – никто не знал, не знала этого и бабка Палага, каждодневно молила бога, чтобы смилостивился, прибрал ее к себе, но смерть почему-то обходила ее стороной, и по вечерам бабка Палага, крестясь трясущимися пальцами, робко спрашивала у иконы: «Чем прогневила тебя, господи, что не даешь мне смерти?»

Бабка Палага, замотанная в дранье, вползла в избу, опираясь на палку, у порога стукнулась на колени и так, на коленях, поползла в комнату Анны Матвеевны, завыла тонким, чуть слышным голосом:

– И-и-и, милая, и на кого ж ты нас покинула...

От этого тихого воя проснулись дети – вскочила и затряслась Олюшка, торопливо стал одеваться Гришка. Олюшка, как была, в рубашонке, кинулась к матери, закричала пронзительно, страшно, не по-детски:

– Мама!

Михаил Федорович перехватил ее, поднял на руки – Олюшка судорожно забилась, пытаясь вырваться.

Через полчаса пришла Перфильевна – высокая, сильная старуха с темным строгим лицом, а с нею еще две бабы. Широко перекрестившись на образа, Перфильевна прошла в комнату и приказала бабке Палаге, которая все еще тихо скулила около мертвой Анны Матвеевны:

– Ну, довольно тебе, не время выть.

Бабка Палага послушно замолчала; отползла от постели.

Перфильевна приказала Михаилу Федоровичу нагреть воды и услать куда-нибудь ребятишек. Олюшку взяла к себе Устинья, а Гришка ушел во двор. Пришли соседи, спросили Михаила Федоровича – какая помощь нужна? Михаил Федорович с трудом поблагодарил их – он почему-то стал заикаться, еле выговаривал слова. Кто-то сделал всю обычную работу по дому, кто-то пошел на почту посылать телеграммы, а он сидел в избе, на широкой, вытертой до блеска лавке, слушал, как бабы делают в комнате что-то с мертвым телом Анны Матвеевны, и думал – как же дальше-то жить?