Текст книги "Песни (сборник)"

Автор книги: Борис Гребенщиков

Навигатор

 
Черный ветер гудит над мостами,
Черной гарью покрыта земля.
Незнакомые смотрят волками,
И один из них, может быть, я.
Моя жизнь дребезжит, как дрезина,
А могла бы лететь мотыльком;
Моя смерть ездит в черной машине
С голубым огоньком.
 
 
Не корите меня за ухарство,
Не стыдите разбитым лицом.
Я хотел бы венчаться на царство,
Или просто ходить под венцом –
Но не купишь судьбы в магазине,
Не прижжешь ей хвоста угольком;
Моя смерть ездит в черной машине
С голубым огоньком.
 
 
Мне не жаль, что я здесь не прижился;
Мне не жаль, что родился и жил;
Попадись мне, кто все так придумал –
Я бы сам его здесь придушил;
Только поздно – мы все на вершине,
И теперь только вниз босиком;
Моя смерть ездит в черной машине
С голубым огоньком.
 

1994

 
Меня зовут последний поворот,
Меня вы знаете сами
По вкусу водки из сырой земли
И хлеба со слезами.
 
 
В моем дому все хрен да полынь,
Дыра в башке – обнова;
Мне нож по сердцу там, где хорошо,
Я дома там, где херово.
 
 
На кой мне хрен ваш город золотой,
На кой мне хрен петь складно –
В моей душе семь сотен лет пожар,
Забыть бы все – и ладно.
 
 
А если завтра в чистый рай
Под белы руки взят буду –
Апостол Петр, ой батька Николай,
Возьми меня отсюда.
 
 
А в чистом небе два крыла
Чертят дугу исправно…
Я сам хромой, и все мои дела –
Налей еще – и славно.
 

 
Село солнце за Гималаи,
Чтоб назавтра вновь взойти;
Бредет йогин на кладбище
Отсекать привязанности.
 
 
У него труба из кости,
Он начнет в нее трубить;
Созовет голодных духов –
Их собой поить-кормить.
 
 
Они съедят его тело,
Они выпьют кровь до дна;
И к утру он чист-безгрешен,
Не привязан ни хрена.
 
 
Ох, мы тоже трубим в трубы,
У нас много трубачей;
И своею кровью кормим
Сытых хамов-сволочей;
 
 
Столько лет – а им все мало.
Неужель мы так грешны?
Ох, скорей бы солнце встало
Над кладбищем моей родины…
 

 
Не коси меня косой,
Не втыкай в ладонь гвоздь;
Настоем цикуты ты меня не глуши.
Ты – мой светлый разум,
Я те – черная кость,
Так сбегай в честь пропоя
Нашей чистой души.
 
 
Сколько я ни крал – а все руки пусты;
Сколько я ни пил – все вина как с куста;
Хошь ты голосуй, хошь иди в буддисты,
А проснешься поутру – всяк вокруг пустота.
 
 
Не пили меня пилой, не тычь бревном в глаз:
Бревен здесь хватит на порядочный дом;
А душа – святая, она клала на нас,
Так что пей – не ерзай, мы с тобою вдвоем.
 
 
Я бы и хотел, да все как след на песке;
Хошь – пой в опере, хошь брей топором –
А все равно Владимир гонит стадо к реке,
А стаду все одно, его съели с говном.
 

1994

 
Мается, мается – жизнь не получается,
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем;
Мается, мается – то грешит, то кается;
А все не признается, что все дело в нем.
 
 
Мается, мается – то грешит, то кается;
То ли пыль во поле, то ли отчий дом;
Мается, мается – то заснет, то лается,
А все не признается, что все дело в нем.
 
 
Вроде бы и строишь – а все разлетается;
Вроде говоришь, да все не про то.
Ежели не выпьешь, то не получается,
А выпьешь – воешь волком, ни за что, ни про что…
 
 
Мается, мается – то заснет, то лается;
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем.
Мается, мается – Бог знает, где шляется,
А все не признается, что все дело в нем.
 
 
Может, голова моя не туда вставлена;
Может, слишком много врал, и груза не снесть.
Я бы и дышал, да грудь моя сдавлена;
Я бы вышел вон, но только там страшней, чем здесь…
 
 
Мается, мается – тропка все сужается;
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем.
Мается, мается; глянь, вот-вот сломается;
Чтоб ему признаться, что дело только в нем…
 
 
В белом кошелечечке да медные деньги,
В золотой купели – темнота да тюрьма;
Небо на цепи, да в ней порваны звенья;
Как пойдешь чинить – ты все поймешь сама.
 

 
Не успели все разлить, а полжизни за кормою,
И ни с лупой, ни с ружьем не найти ее следы;
Самый быстрый самолет не успеет за тобою,
А куда деваться мне – я люблю быть там, где ты.
 
 
Вроде глупо так стоять, да не к месту целоваться;
Белым голубем взлететь – только на небе темно;
Остается лишь одно – пить вино да любоваться;
Если б не было тебя, я б ушел давным-давно.
 
 
Все, что можно пожелать, – все давным-давно сбылося,
Я ушел бы в темный лес, да нельзя свернуть с тропы;
Ох, я знаю, отчего мне сегодня не спалося –
Видно, где-то рядом ты, да глаза мои слепы.
 
 
Так что хватит запрягать, хватит гнаться за судьбою,
Хватит попусту гонять в чистом море корабли:
Самый быстрый самолет не поспеет за тобою –
Но, когда ты прилетишь, я махну тебе с земли.
 

1994

 
С арбалетом в метро,
С самурайским мечом меж зубами;
В виртуальной броне, а чаще, как правило, без –
Неизвестный для вас, я тихонько парю между вами
Светлой татью в ночи, среди черных и белых небес.
 
 
На картинах святых я –
Незримый намек на движенье,
В новостях CNN я – черта, за которой провал;
Но для тех, кто в ночи,
Я – звезды непонятной круженье,
И последний маяк тем, кто знал, что навеки пропал…
 
 
Навигатор! Пропой мне канцону-другую;
Я, конечно, вернусь – жди меня у последних ворот,
Вот еще поворот – и я к сердцу прижму дорогую,
Ну, а тем, кто с мечом –
Я скажу им: «Шалом Лейтрайот!»
 
 
А пока – a la guerre comme a la guerre, все спокойно.
На границах мечты мы стоим от начала времен;
В монастырской тиши мы –
Сподвижники главного Война,
В инфракрасный прицел
Мы видны как Небесный ОМОН.
 

1994

 
У всех самолетов по два крыла, а у меня одно;
У всех людей даль светлым-светла, а у меня темно;
Гости давно собрались за стол – я все где-то брожу,
И где я – знает один лишь Тот, кто Сторожит Баржу.
 
 
В каждой душе есть игла востра, режет аж до кости;
В каждом порту меня ждет сестра, хочет меня спасти –
А я схожу на берег пень-пнем и на них не гляжу,
И надо мной держит черный плащ Тот, кто Сторожит Баржу.
 
 
Я был рыцарем в цирке,
Я был святым в кино;
Я хотел стать водой для тебя –
Меня превратили в вино.
Я прочел это в книге,
И это читать смешно:
Как будто бы все это с кем-то другим,
Давным-давным-давно…
 
 
А тот, кто Сторожит Баржу, спесив и вообще не святой;
Но тот, кто Сторожит Баржу, красив неземной красотой.
И вот мы плывем через это бытье, как радужный бес в ребро –
Но, говорят, что таким, как мы, таможня дает добро.
 

1994

 
Я родился в таможне,
Когда я выпал на пол.
Мой отец был торговец,
Другой отец – Интерпол;
Третий отец – Дзержинский,
Четвертый отец – кокаин;
С тех пор, как они в Мавзолее, мама,
Я остался совсем один.
 
 
У меня есть две фазы, мама,
Я – чистый бухарский эмир.
Когда я трезв, я – Муму и Герасим, мама;
А так я – Война и Мир.
 
 
Я удолбан весь день,
Уже лет двенадцать подряд.
Не дышите, когда я вхожу:
Я – наркотический яд.
Мое сердце из масти,
Кровь – диэтиламид;
Не надо смотреть на меня,
Потому что иначе ты вымрешь, как вид –
 
 
У меня есть две фазы, мама,
Я чистый бухарский эмир.
Когда я трезв, я – Муму и Герасим, мама;
А так я – Война и Мир.
 
 
На юге есть бешеный кактус,
На севере – тундра с тайгой;
И там, и сям есть шаманы, мама,
Я тоже шаман, но другой –
Я не выхожу из астрала,
А выйду – так пью вино;
Есть много высоких материй, мама,
Но я их свожу в одно.
 
 
У меня есть две фазы, мама,
Моя родина – русский эфир;
Когда я трезв, я – Муму и Герасим, мама;
А так я – Война и Мир.
 

 
Что ж ты смотришь совой – дышишь, словно рухнул с дуба?
Посмотри на себя – хвост торчком, глаза востры.
Это все пустяки; в жизни все легко и любо,
Пока вдруг у тебя на пути не возникнут три сестры.
 
 
У них кудри – как шелк, а глаза – как чайны блюдца;
У них семь тысяч лет без пардонов, без мерси.
У них в сердце пожар; они плачут и смеются;
Загляни им в зрачки – и скажи прощай-прости.
 
 
Три сестры, три сестры
Черно-бело-рыжей масти
В том далеком краю, где не ходят поезда;
Три сестры, три сестры
Разорвут тебя на части:
Сердце – вверх, ноги – вниз,
Остальное – что куда.
 
 
А в саду – благодать, пахнет медом и сиренью.
Навсегда, навсегда, навсегда – я шепчу: «Приди, приди!»
Кто зажег в тебе свет – обернется твоей тенью,
И в ночной тишине вырвет сердце из груди.
 
 
Три сестры…
 

 
Гарсон № 2, Гарсон № 2,
На наших ветвях пожухла листва;
И, может, права людская молва,
И все – только сон, Гарсон № 2.
 
 
Вот стол, где я пил; вот виски со льдом;
Напиток стал пыль, стол сдали в музей.
А вот – за стеклом –
Мумии всех моих близких друзей;
А я только встал на пять минут – купить сигарет.
Я вышел пройтись в Латинский Квартал,
Свернул с Camden Lock на Невский с Тверской;
Я вышел – духовный, а вернулся – мирской,
Но мог бы пропасть – ан нет, не пропал.
 
 
Так Гарсон № 2, Гарсон № 2,
То разум горит, а то брезжит едва;
Но мысль мертва, радость моя, а жизнь – жива,
И все это сон, Гарсон № 2.
 
 
А колокольный звон течет, как елей;
Ох, моя душа, встань, помолись –
Ну что ж ты спешишь?
А здесь тишина, иконы битлов, ладан-гашиш;
А мне все равно – лишь бы тебе было светлей.
 
 
Так Гарсон № 2, Гарсон № 2,
На кладбище – тишь;
На наших гробах – цветы да трава,
И, похоже, права людская молва,
И все – только сон, Гарсон № 2;
А раз это сон – что ж ты стоишь, Гарсон № 2?!
 

1994

 
Ой ты, фикус мой, фикус; фикус религиозный!
Что стоишь одиноко возле края земли?
Иноверцы-злодеи тебя шашкой рубили,
Затупили все шашки и домой побрели.
 
 
Ясно солнце с луною над тобой не заходят,
Вкруг корней твоих реки золотые текут;
А на веточке верхней две волшебные птицы,
Не смыкая очей, все тебя стерегут.
 
 
Одну звать Евдундоксия, а другую – Снандулия;
У них перья днем – жемчуг, а в ночи – бирюза;
У них сердце – как камень, а слеза – как железо,
И, любимые мною, с переливом глаза.
 
 
Я читал в одной книге, что, когда станет плохо,
И над миром взойдут ледоруб да пила –
Они снимутся с ветки, они взовьются в небо
И возьмут нас с тобою под тугие крыла.
 

1994

 
Как большой друг людей, я гляжу на тебя непрестанно;
Как сапер-подрывник, чую сердцем тугую струну –
А в чертогах судьбы удивительный мастер Лукьянов
Городит мне хором с окном на твою сторону.
 
 
Если б я был матрос, я б уплыл по тебе, как по морю,
В чужеземном порту пропивать башмаки в кабаке;
Но народы кричат, и никто не поможет их горю, –
Если только что ты, с утешительной ветвью в руке.
 
 
Жили впотьмах, ждали ответа;
Кто там внизу – а это лишь стекло.
Счастье мое, ты одна, и другой такой нету;
Жили мы бедно – хватит; станем жить светло.
 
 
В журавлиных часах зажигается надпись: «К отлету»;
От крыла до крыла рвать наверху тишину;
Только кто – не скажу – начинает другую работу;
Превращается в свет из окна на твою сторону.
 
 
В невечерний свет в окне на твою сторону.
 

1994

Снежный лев

 
Вчера я пил и был счастливый,
Сегодня я хожу больной,
За что ж ты, мать – сыра природа,
Настоль безжалостна со мной?
 
 
Снился мне сон, что я был трезвый,
Ангелы пели в небесах.
А я проснулся в черном теле,
Звезда застряла в волосах.
Говорила мне мать – летай пониже,
Говорила жена – уйдешь на дно…
А я живу в центре циклона,
И вверх и вниз – мне все равно.
 
 
А люди работают за деньги,
Смотрят в окно на белый свет.
А в нашем полку – все камикадзе,
Кто все успел – того здесь нет.
Так скажем «Банзай», и Бог с ней, с твердью;
Все, что прошло, – сдадим в утиль.
И здесь у нас, в центре циклона,
Снежные львы и полный штиль.
 
 
Сегодня я опять счастливый,
А завтра я опять больной,
За что ж ты, мать – сыра природа,
Настоль безжалостна со мной?
Опомнись, мать – сыра природа,
Я все же сын тебе родной!
 

 
Я хотел стакан вина – меня поят молоком,
Ох, я вырасту быком, пойду волком выти.
Сведи меня скорей с Максимом-Лесником,
Может он подскажет, как в чисто поле выйти.
 
 
То ли вынули чеку, то ль порвалась связь времен,
Подружились господа да с господней сранью.
На святой горе Монмартр есть магический Семен,
Он меняет нам тузы на шестерки с дрянью.
 
 
Раньше сверху ехал Бог, снизу прыгал мелкий бес,
А теперь мы все равны, все мы анонимы.
Через дырку в небесах въехал белый «Мерседес»,
Всем раздал по три рубля, и проехал мимо.
 
 
Чаши с ядом и с вином застыли на весу.
Ох, Фемида, где ж твой меч, где ты была раньше?
Вдохновение мое ходит голое в лесу,
То посмотрит на меня, а то куда дальше.
 
 
Я опять хочу вина, меня поят молоком,
Ох, я вырасту быком, пойду волком выти,
Сведи меня скорей с Максимом-Лесником
Может он подскажет, как в чисто поле выйти.
 

1994

 
Куда ты, тройка, мчишься, куда ты держишь путь?
Ямщик опять нажрался водки или просто лег вздремнуть,
Колеса сдадены в музей, музей весь вынесли вон,
В каждом доме раздается то ли песня, то ли стон,
Как предсказано святыми, все висит на волоске,
Я гляжу на это дело в древнерусской тоске…
 
 
На поле древней битвы нет ни копий, ни костей,
Они пошли на сувениры для туристов и гостей,
Добрыня плюнул на Россию и в Милане чинит газ,
Алеша, даром что Попович, продал весь иконостас.
Один Илья пугает девок, скача в одном носке,
И я гляжу на это дело в древнерусской тоске…
 
 
У Ярославны дело плохо, ей некогда рыдать,
Она в конторе с пол-седьмого, у ней брифинг ровно в пять,
А все бояре на «Тойотах» издают «PlayBoy» и «Vogue»,
Продав леса и нефть на Запад, СС20 – на Восток.
Князь Владимир, чертыхаясь, рулит в море на доске,
И я гляжу на это дело в древнерусской тоске…
 
 
У стен монастыря опять большой переполох,
По мелкой речке к ним приплыл четырнадцатирукий бог.
Монахи с матом машут кольями, бегут его спасти,
А бог глядит, что дело плохо, и кричит: «Пусти, пусти!»
Настоятель в женском платье так и скачет на песке,
Я гляжу на это дело в древнерусской тоске…
 
 
А над удолбанной Москвою в небо лезут леса,
Турки строят муляжи Святой Руси за полчаса,
А у хранителей святыни палец пляшет на курке,
Знак червонца проступает вместо лика на доске,
Харе Кришна ходит строем по Арбату и Тверской,
Я боюсь, что сыт по горло древнерусской тоской…
 

1995

 
Когда в лихие года пахнет народной бедой,
Тогда в полуночный час, тихий, неброский,
Из леса выходит старик, а глядишь – он совсем не старик,
А напротив, совсем молодой красавец Дубровский.
 
 
Проснись, моя Кострома, не спи, Саратов и Тверь,
Не век же нам мыкать беду и плакать о хлебе,
Дубровский берет ероплан, Дубровский взлетает наверх,
И летает над грешной землей, и пишет на небе –
 
 
«Не плачь, Маша, я здесь;
Не плачь – солнце взойдет;
Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед,
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, и ждет нас…»
 
 
Он бросил свой щит и свой меч, швырнул в канаву наган,
Он понял, что некому мстить, и радостно дышит,
В тяжелый для Родины час над нами летит его ероплан –
Красивый, как иконостас, и пишет, и пишет –
 
 
«Не плачь, Маша, я здесь;
Не плачь – солнце взойдет;
Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, и ждет нас…»
 

1992

 
Дело было как-то ночью, за околицей села,
Вышла из дому Настасья в чем ее мама родила,
Налетели ветры злые, в небесах открылась дверь,
И на трех орлах спустился незнакомый кавалер.
 
 
Он весь блещет, как Жар-Птица, из ноздрей клубится пар,
То ли Атман, то ли Брахман, то ли полный аватар.
Он сказал – «У нас в нирване все чутки к твоей судьбе,
Чтоб ты больше не страдала, я женюся на тебе».
 
 
Содрогнулась вся природа, звезды градом сыплют вниз,
Расступились в море воды, в небе радуги зажглись.
Восемь рук ее объяли, третий глаз сверкал огнем,
Лишь успела крикнуть «мама», а уж в рай взята живьем.
 
 
С той поры прошло три года, стал святым колхозный пруд,
К нему ходят пилигримы, а в нем лотосы цветут.
В поле ходят Вишна с Кришной, климат мягок, воздух чист,
И с тех пор у нас в деревне каждый третий – индуист.
 

1995

 
Расскажи мне, дружок, отчего вокруг засада?
Отчего столько лет нашей жизни нет как нет?
От ромашек-цветов пахнет ладаном из ада,
И апостол Андрей носит Люгер-пистолет?
 
 
От того, что пока снизу ходит мирный житель,
В голове все вверх дном, а на сердце маета,
Наверху в облаках реет черный истребитель,
Весь в парче-жемчугах с головы и до хвоста.
 
 
Кто в нем летчик-пилот, кто в нем давит на педали?
Кто вертит ему руль, кто дымит его трубой?
На пилотах чадра, ты узнаешь их едва ли,
Но если честно сказать – те пилоты мы с тобой.
 
 
А на небе гроза, чистый фосфор с ангидридом,
Все хотел по любви, да в прицеле мир дотла,
Рвануть холст на груди, положить конец обидам,
Да в глазах чернота, в сердце тень его крыла…
 
 
Изыди, гордый дух, поперхнись холодной дулей.
Все равно нам не жить, с каждым годом ты смелей.
Изловчусь под конец и стрельну последней пулей,
Выбью падаль с небес, может, станет посветлей…
 

1995

 
Когда летний туман пахнет вьюгой,
Когда с неба крошится труха,
Когда друга прирежет подруга,
И железная вздрогнет соха,
Я один не теряю спокойства,
Я один не пру против рожна.
Мне не нужно ни пушек, ни войска,
И родная страна не нужна.
 
 
Что мне ласковый шепот засады,
Что мне жалобный клекот врага?
Я не жду от тиранов награды,
И не прячу от них пирога.
У меня за малиновой далью,
На далекой лесной стороне,
Спит любимая в маленькой спальне
И во сне говорит обо мне…
 
 
Ей не нужны ни ведьмы, ни судьи,
Ей не нужно ни плакать, ни петь,
Между левой и правою грудью
На цепочке у ней моя смерть.
Пусть ехидные дядьки с крюками
Вьются по небу, словно гроза –
Черный брахман с шестью мясниками
Охраняет родные глаза.
 
 
Прекращайся немедленно, вьюга,
Возвращайся на небо, труха.
Воскрешай свово друга, подруга,
Не грусти, дорогая соха.
У меня за малиновой далью,
Равнозначная вечной весне,
Спит любимая в маленькой спальне,
И во сне говорит обо мне,
Всегда говорит обо мне.
 

1994

 
Я учился быть ребенком, я искал себе причал,
Я разбил свой лоб в щебенку об начало всех начал.
Ох, нехило быть духовным – в голове одни кресты,
А по свету мчится поезд, и в вагоне едешь ты.
 
 
Молодым на небе нудно, да не влезешь, если стар.
По Голгофе бродит Будда и кричит «Аллах Акбар».
Неизвестно, где мне место, раз я в этой стороне,
Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.
 
 
Есть края, где нет печали, есть края, где нет тоски.
Гроб хрустальный со свечами заколочен в три доски,
Да порою серафимы раскричатся по весне.
Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.
 
 
В мире все непостоянно, все истлеет – вот те крест.
Я б любил всю флору-фауну – в сердце нет свободных мест.
Паровоз твой мчит по кругу, рельсы тают как во сне,
Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.
 

1995

Гиперборея

 
На каменных кострах
Ветер целует траву семи ветров.
Вернулся в небеса
Путник, одетый в шелк змеиных слов.
 
 
Чудовища в ночи
Не властны имена твои назвать.
Прошла пора любви.
Кто здесь твоим любимым должен стать?
 
 
Время любви пришло.
 

 
Тайным царем и скитальцем,
Что скорбен и устал –
Путь свой пройти не пытайся,
Не зная, кем ты стал
В династии зеркал.
 
 
Знают они изначально –
Что голос твой хранит;
Но в красках огня и печали
В сияньи черных крыл
От взоров их сокрыт
 
 
Всадник между небом и землей.
 
 
Птицу тебя окольцует
Их вера, что веры нет;
Но белая дева танцует
С магистром непрожитых лет,
Закованным в лунный свет.
 
 
Всадник между небом и землей.
 

 
Ты – конь,
Ты прекрасный конь.
Я был бы рад
Скакать на тебе все дни.
И я почел бы за честь,
Я почел бы за честь,
Но люди, пришедшие из можжевельника,
Велели мне быть, как они;
Быть, как они.
 
 
Ты здесь,
Ты виртуально здесь,
Ты Awop-bab-a-lu-bab,
И я рад, что ты здесь.
Все тает, как лед.
Все тает, как лед.
Но в самом сердце моих сердец
Ты вышит звериной иглой
На шелке небес.
 
 
Ты храм –
Первый и последний храм.
И я молюсь в тебе век,
И я молюсь в тебе час.
Я мог бы быть слеп,
Я мог бы быть слеп,
Но боги, пришедшие с нижнего неба,
Велели мне не закрывать
Моих глаз.
 

 
Я знаю места,
Где в тени золотой
Бредут янычары посмертной тропой;
Где дом покорен,
Где соленый забор,
Где проповедь вишням
Читает прибор.
 
 
Я знаю места,
Где цветет концентрат, –
Последний изгнанник,
Не ждущий заплат;
Где роза в слезах,
А калган – в серебре;
Где пляшут налджорпы
На заднем дворе…
 
 
Ежели в доме расцвел камыш –
Значит, в доме разлом;
А ежели череп прогрызла мышь –
Время забыть о былом.
Может быть, в наших сердцах
 
 
Пляшут зайчики,
Может быть – воют волки;
А может быть, ангел дождя трубит.
Время снимать потолки.
 

 
В пурпурных снегах
Потерян наш след;
Мы уйдем за дождем,
Разбив зеркала.
Наш город лежит
На краю тишины;
Полночь, наш друг,
Укажет нам путь;
 
 
По другую сторону дня
Мы уйдем
В ту страну, где ветер
Вернет нам глаза;
По другую сторону дня
Мы уйдем
В этот город,
Где времени нет…
 

 
Как пленительно пахнет развратом
В глубине моих гордых идей;
Я родился безумным солдатом,
Чтоб над миром не прыгал злодей.
 
 
В глубине моей девственной кельи
Сиротливо зияет свеча –
Но душа моя жаждет веселья
И душа моя ждет скрипача.
 
 
Мои двери – из твердого клена,
Мои окна выходят на юг,
Я живу бесконечно влюбленный
В неизвестных, но верных подруг.
 
 
И когда, озаряя полмира,
Звезды гаснут в небесном огне –
Раздается нездешняя лира
И они прилетают ко мне.