Текст книги "Элегия эллическая. Избранные стихотворения"

Автор книги: Борис Божнев

«Я осудил себя единогласно…»

 
Я осудил себя единогласно…
О, с приговором моего суда,
Душа моя, согласна ты, – согласна…
Душа моя, ты мне прощаешь, – да…
 
 
На годы осудив себя, на годы,
Я думал: цепи до крови натрут…
Душа моя, все ширится свобода,
Все легче и все плодотворней труд.
 

«И капли слез мешают видеть мир…»

 
И капли слез мешают видеть мир,
Но  мир  иной провидится чрез плачи –
Ни я, ни ты, никто не будет сир,
Увидя мир сквозь капли слез незрячих.
 
 
Пусть воздух и света пелены
От нас скрывают лица, вещи, тени –
В незрячей капле запечатлены
Вся вещь и все лицо без средостений.
 
 
Пусть видишь ты, взглянув на вещь, на ту,
Объем и плоскость, и углы тупые –
Ведь плачущий ты смотришь в темноту,
В которую не смотрят и слепые.
 
 
Пусть веки мы смежим еще не раз,
Отягощенные и налитые болью –
Ведь темнота целительна для глаз,
Когда глаза сочатся слезной солью.
 
 
Вот почему, мой друг, когда-нибудь
Ты улыбнешься мне непринужденно.
А я скажу – поверь, и не забудь,
Что всякая печаль слепорожденна.
 
 
Что капли слез мешают видеть мир,
Но мир иной провидится чрез плачи,
И что никто, никто не будет сир,
Увидя мир сквозь капли слез незрячих.
 

«Не пишется сегодня… и не надо…»

 
Не пишется сегодня… и не надо…
Но я подумал, Музе вопреки:
Мы для стихов, как грешники для ада, –
И вот уже четыре есть строки.
 
 
А пятая – всем праведникам в мире…
Шестая – о, взгляните же сюда…
Седьмая – мы терзаемся на лире…
Вот восемь строк для страшного суда.
 

«Хорошо, что на свете есть мамы…»

 
Хорошо, что на свете есть мамы,
Братья умные, нежные сестры —
Даже самый дурной и упрямый
Любит близких любовью острой.
 
 
Хорошо, что есть кроткие дети,
Есть и девушки и подростки —
Значит мы не напрасно на свете
Доживаем до старости жесткой.
 
 
Хорошо, что есть добрые жены,
Есть приятели, или подруги –
Каждый может, болезнью сраженный,
Попросить о последней услуге.
 
 
Только тем, кто страдает без друга,
Очень плохо, но слову поверьте —
Вам поможет простая услуга
Нелюбимой, но любящей смерти.
 

«Закройте шкаф… О, бельевой сквозняк…»

 
Закройте шкаф… О, бельевой сквозняк…
Как крепко дует ветер полотняный…
Да, человек раздевшийся – бедняк,
И кровь сочится из рубашки рваной.
 
 
Мне кажется, что эти рукава
Просили руку у веселых прачек,
Что эта грудь, раскрытая едва,
Сердечко накрахмаленное прячет.
 
 
Да, человек так некрасив в белье
И так прекрасен в платье неубогом.
Лишь ангелы в пресветлом ателье
Стыдливые позируют пред Богом.
 
 
Но у рубашек нет своих голов,
Кто их отсек, – тяжелые секиры…
Разделся я, и вымыться готов,
Но – Иорданом потекла квартира…
 
 
О, я иду сквозь комнатный туман
При шумном плеске кранных ликований
И ждет меня Креститель Иоанн
Крестить в горячей белоснежной ванне.
 
 
О, в пенной седине пречистый муж, –
Я пред тобой, застенчивый и голый,
И брызжет ореолом мелкий душ,
И надо мной летает белый голубь…
 

«Стоять у изголовья всех здоровых…»

 
Стоять у изголовья всех здоровых
И неголодным отдавать еду,
Искать приют всем, кто имеют кровы,
И незовущим отвечать – иду.
 
 
Любить того, кого уже не любишь,
И руки незнакомым пожимать,
Не пить воды, которую пригубишь,
И с взрослыми беседовать, как мать…
 

«Одни и те же каменного улья…»

 
Одни и те же каменного улья
Нас давят стенки или потолки,
Но мы на двух, на двух разложим стульях
Мои одежды и твои чулки.
 
 
И нежности у нас настолько хватит,
Что, простыни прохладные постлав,
Мы ляжем на несдвинутых кроватях,
Друг другу сон спокойный пожелав…
 
 
Почувствовавши плотские уколы,
Отрадно будет зубы крепко сжать,
И на матрасе тощем и бесполом
Под девственною простыней лежать.
 
 
И нас разделит навсегда без болт
Не грозный ангел острием меча,
Но деревянный неширокий столик
И белая на столике свеча….
 
 
О, пусть из тела моего не вышли
Всем демоны, которых веселю –
Ведь если я спрошу тебя: ты спишь ли,
А ты ответишь: нет, еще не сплю.
 
 
То сдержанный мой голос будет суше,
Чем серый пух подушек пуховой,
Чтоб услыхать и без волненья слушать
Целующий и сонный голос твой…
 

«Твой воротник, как белые стихи…»

 
Твой воротник, как белые стихи,
И смокинг твой, как чистовик рассказа.
А я одет… Ах, брюки так ветхи
И мой пиджак не сделан по заказу…
 
 
Я осмотрел твой шкаф и твой комод,
И мы стоим перед зеркальной дверцей…
Ты – милый франт, а я – почти урод.
И старомоден, как цветы и сердце.
 

«Старик! Тебе не тяжело мешки…»

 
Старик! Тебе не тяжело мешки
Таскать под ослабевшими глазами,
И вызывать улыбки и смешки
Внезапно заблестевшими глазами…
 
 
Слеза дрожит, слеза, дрожит слеза,
Поблескивая тепловатым блеском,
Туманя ослабевшие глаза,
Пока рука ее не сбросит резко…
 
 
Старик! Зачем ты наложил в мешки
И под глазами бережешь болезни,
Излишества, наследственность, грешки, –
Закон возмездья, о, закон железный.
 
 
А я иду с большим мешком добра,
Под тяжестью его согнулись ребра,
И есть в моем большом мешке дыра,
И сыпется добро, и в руки добрых…
 

«Съедая за день высохший сандвич…»

 
Съедая за день высохший сандвич
И думая о чае, как десерте,
С тобой ходил я всюду, как сандвич
С плакатами о нежности и смерти.
 
 
Вниманье… у меня… последний час…
Доступно бедным… но не распродажа…
Ты в сотый раз читала, огорчась,
Тогда как все не примечали даже.
 

«О, темные ночные разговоры…»

Борису Шлецеру

 
О, темные ночные разговоры,
Незримые, незримые слова…
Во мраке с головою голова
Беседуют, как опытные воры…
 
 
Ужасный час… На собственной подушке
К законной страже каждый приступил,
И слышен скрип убийственнейших пил,
И сыпятся секретнейшие стружки…
 
 
О, как чарует песней лебединой
Под наволочкой лебяжий пух,
И лебедь умирающий распух,
И умер по бокам и в середине…
 
 
Ужасный час… Двуспальная скамья
О, для неподсудимых… Ночью судной
Все ангелы сидят на белых суднах…
Спокойной ночи вам желаю я.
 
 
Сплелись мужской и женский голоса,
Запутался, оправдываясь голос,
И отсекает голосящий волос
Ее косы о, смерть, твоя коса…
 

«Я полагал, что нервные припадки…»

 
Я полагал, что нервные припадки
Давно прошли… Всего их было семь…
И я, на слезы и на нежность падкий,
Почти спокоен… Сплю, пишу и ем…
 
 
Но был восьмой припадок… Я сегодня
Так долго бился… И мой страх воскрес…
Тебя уж нет, но есть любовь Господня…
Мне помогли молитвы и компресс.
 

«По кладбищу хожу веселый…»

 
По кладбищу хожу веселый,
С улыбкой светлой на губах,
Смотря как быстро новоселы
Устроились в своих гробах.
 
 
На кладбище всегда веселье –
Ко всем, кто бесприютно жил,
Пришел на праздник новоселья
Живущий выше старожил.
 

«Я не люблю оранжереи…»

 
Я не люблю оранжереи,
Где за потеющим стеклом
Растенье каждое жирея
Зеленым салом затекло.
 
 
И, к грядкам приникая ближе,
Цветов прожорливые рты
Навозную вбирают жижу
В извилистые животы…
 
 
О, если бы стеблям высоким
При свете газовом не зреть,
Не пить химические соки
И за стеклом не ожиреть.
 
 
А солнечный остроконечник
Очистил бы своей водой
Благоухающий кишечник
Цветов пресыщенных едой…
 

«Чрез струны железные лиры…»

 
Чрез струны железные лиры
Я видел при утренних звездах
Как взвеяли ангелов клиры
Крылами и пением воздух,
 
 
И я, прижимаясь к железной
Струне у подножья лиры,
Смотрел, преклоненный и слезный,
На воздух и пенье, и клиры…
 

«Я на соломинку чужого глаза…»

 
Я на соломинку чужого глаза
Указываю редко и с трудом,
Зато из бревен моего я сразу
Построить мог бы превысокий дом.
 
 
Он был бы выстроен в ужасном стиле,
Но подивился бы бездушный мир,
Узнав, что всех бездомных разместили
По светлым комнатам моих квартир.
 
 
Имелись бы в нем платье, обувь, пища,
Конечно, все простое – я не Крез.
Но тот, кто грязен был, тот стал бы чище,
Кто духом пал, тот скоро бы воскрес.
 
 
А для больных в нем были бы палаты,
Поправились бы все, в конце концов.
И я не брал самой низкой платы
За право жизни от своих жильцов.
 
 
Вы спрашиваете – который номер,
И улицу… Зачем Вам, Вы – богач.
Я не скажу. А полицейский – помер.
Бедняк – тебе же я скажу – не плачь.
 
 
Так я живу. О, что-то строят руки,
А что – не вижу, даже и во сне.
Не из-за бревен ли я близорукий.
Закрыв глаза, смотрю через пенсне.
 

«Ребенок, ушибившись, плачет…»

 
Ребенок, ушибившись, плачет
И трет синеющий ушиб,
Но что удар смертельный значит
Для тех, кто столько раз погиб,
 
 
А мать ребенка утешает
И на руки его берет,
Но что же значит боль большая
Для тех, кто столько раз умрет…
 

«Катушка ниток – шелковая бочка…»

 
Катушка ниток – шелковая бочка
Но я не пью и не умею шить.
Игла, пиши пронзающую строчку:
Как трудно шить, еще труднее жить.
 
 
Дрожит рука твоей ручной машины,
И ваши руки я поцеловал…
О, море, на тебя надеть бы шины,
Чтобы не громыхал за валом вал.
 
 
Катушка ниток заливает платье
Тончайшим белым шелковым вином, –
Ты говоришь – тебе за это платят…
Счастливая, ты здесь, а я в ином –
 
 
Материи нематерьяльный голос
О матери моей прошелестел…
Она любила, верила, боролась…
О, души голые одетых тел…
 
 
Прислушайся… Нет, то не грохот ветра,
То ветхий мир по дряхлым швам трещит.
Безмерна скорбь. Я не хочу быть мэтром.
И твой наперсток – мой последний щит.
 

«Стою в уборной… прислонясь к стене…»

 
Стою в уборной… прислонясь к стене…
Закрыл глаза…Мне плохо…обмираю…
О смерть моя… Мы здесь наедине…
Но ты – чиста… Тебя не обмараю…
 
 
Я на сыром полу… очнулся вдруг…
А смерть… сидит… под медною цепочкой…
И попирает… деревянный круг…
И рвет газеты… серые листочки…
 

«И – поле злаков или трав…»

 
И – поле злаков или трав –
Мое лицо – следы потрав,
 
 
И гибнут колос и листы,
Мое лицо – сгниешь и ты…
 
 
И леса или ветхой рощи
Мое лицо, о, будь попроще,
 
 
И ветром сломанные ветви
Мое лицо таит, заметьте…
 
 
И от сгнивающих растений
Мое лицо покрыли тени.
 
 
И, в небо простирая корни,
Мое лицо, о, будь покорней…
 
 
И плача и дрожа, как ива,
Мое лицо, ты некрасиво.
 
 
И как фальшивые цветы
Мое лицо не любишь ты…
 

«В твоих объятьях можно умереть…»

 
В твоих объятьях можно умереть
От нежности, как от туберкулеза.
И на лицо твое смотреть, смотреть,
И улыбаться слабо и сквозь слезы…
 
 
Не бойся же меня руками сжать –
Просторно мне, как выпущенной птице,
Душой в твоих объятьях возлежать,
А телом тихо к небу возноситься…
 

«Вымывшись и белую рубашку…»

 
Вымывшись и белую рубашку
На тело свежее надев,
Я вздохну спокойно и нетяжко,
Лишь едва заметно побледнев.
 
 
Мокрой щеткой волосы приглажу
Привычными движеньями руки,
И кривыми ножницами даже
У висков подрежу волоски.
 
 
Зеркало к своим губам придвинув,
Подышу на темное стекло,
Думая – я через час остыну,
А мое дыхание тепло.
 
 
Всматриваясь в пятнышки веснушек,
Я замечу желтую одну.
И взгляну на брови и на уши,
И на губы синие взгляну.
 
 
И поставлю зеркало обратно
На пыльное помятое сукно,
И сделаются сразу непонятны
Потолок и стены, и окно.
 
 
И прилягу на кровать устало
С тупеющею болью в голове,
И, пальцами впиваясь в одеяло,
Проглочу из трех крупинок две…
 

«Пять месяцев я прожил без пенсне…»

 
Пять месяцев я прожил без пенсне
И щурился, как всякий близорукий,
Но то, что видел, видел не во сне,
Мои стихи и радость в том поруки.
 
 
Но я не все в стихах своих раскрыл
И радуюсь не обо всем воочью –
Не два стекла, а пару белых крыл
Я пред глазами видел днем и ночью…
 

«Богобоязненный семит…»

 
Богобоязненный семит,
Я целомудренней Онана,
Но терпкий аромат банана
Меня волнует и томит.
 
 
И не понять мою игру:
Я влажные раздвинул губы
И медленно вонзаю зубы,
Прокусывая кожуру.
 
 
Она упруга и туга,
Но смачивается слюною,
И мусульманскою луною
Уже не кажется дуга…
 
 
Я словно прикасаюсь к коже
И к девственному животу,
И снова ощущаю ту,
Что некогда томила тоже…
 
 
Но не луна… О, нет, не грудь
И не живот моей Эсфири…
Четыре лепестка, четыре
Осталось мягких отогнуть.
 
 
И мною обнаженный плод
Себя бесстыдно мне покажет.
И будет поцелуев слаже
Его благоуханный мед…
 

«Над городом несется смерч…»

 
Над городом несется смерч,
А в глаз пылинка попадает…
Я испытал и жизнь и смерть,
И все-таки еще страдаю…
 
 
Корабль с людьми идет ко дну,
Но плавает средь бури пробка…
Люблю тебя, тебя одну,
И ты меня спасаешь робко…
 

«Как утомлённый почтальон…»

 
Как утомлённый почтальон,
Идущий в тихом переулке,
Как церемонный котильон,
Звенящий в дедовской шкатулке.
 
 
Как солнечный пушистый снег,
Ногами загрязнённый очень,
Как лошади усталый бег,
Когда ей путь не укорочен.
 
 
Как женщина среди детей,
Не захотевшая ребёнка,
Как радостнее всех вестей
С любимым волосом гребёнка.
 
 
Как вымазанное лицо
Немолодого трубочиста,
Как выкрашенное яйцо
Пасхальной краскою лучистой.
 
 
Как холодеющий тюфяк
Под неокоченевшим телом,
Как одинокий холостяк
В публичном доме оголтелом.
 
 
Как разорвавшийся носок,
Заштопанный неторопливо,
Как юноша, что невысок,
И девушка, что некрасива.
 
 
Как проволочные венки
На торопливом катафалке,
Как телефонные звонки
И в чёрной трубке голос жалкий.
 
 
Как улыбающийся врач,
Болеющий неизлечимо,
Как утешение – не плачь,
Когда печаль необлегчима.
 
 
Как ангел Александр Блок,
Задумчиво смотрящий с неба,
Как полумёртвый голубок,
Мечтающий о крошках хлеба…
 

«Ночь – женщина, мужчина – день…»

 
Ночь – женщина, мужчина – день,
Но есть часы – гермафродиты…
Вот этот час: ни свет, ни тень,
В нем нежность и суровость слиты…
 
 
Вот этот час: двуполый он,
Ни темен и ни светел воздух…
Не спишь, не созерцаешь сон,
Лежишь, но утомляет отдых…
 

«Когда солдат встречается с солдатом…»

Михаилу Эпштейну

 
Когда солдат встречается с солдатом,
И отдает ему по-братски честь —
Хотя различны их рождении даты,
Но смерть для них одна и та же есть.
 
 
А водолаз, спустившись с водолазом
По двум канатам на морское дно,
Там трудно дышат однородным газом,
Хотя у них дыханье не одно.
 
 
Когда матрос встречается с матросом,
Как ни была б полярна их земля,
Они легко без слов и без вопросов
Прочтут на шапках имя корабля.
 
 
А дерзкий вор, уговорившись с вором
О днях удачных и опасных краж,
Сообщнику покажет только взором
На магазин, на банк или гараж.
 
 
Когда рабочий говорит с рабочим,
Хотя бы и не из своей среды,
Их заставляет сблизиться короче
И общая усталость, и труды.
 
 
А два о чем-то спорящих ученых,
Различных догм, академий, тог,
Находят в цифрах неожесточенных
Спокойный довод и сухой итог
 

«Любились семь часов, а спали два…»

 
Любились семь часов, а спали два.
За час любви – сонливости минуты…
И, простыней прикрытая едва,
Потягиваешься во всю длину ты…
 
 
Нет, я не в силах о таких ночах
Писать стихи, и о таких рассветах…
Ты ртом меня ах, ртом терзала, ах,
Но разве рот твой утоляет это…
 

«Чтоб стать ребенком, встану в темный угол…»

 
Чтоб стать ребенком, встану в темный угол,
К сырой стене заплаканным лицом,
И буду думать с гневом и испугом –
За что наказан я, и чьим отцом…
 
 
Я своего отца почти не помню,
Увы, не он меня так наказал,
Но сделается вдруг мой угол темный
Светлей, чем солнцем озаренный зал,
 
 
И предо мной сквозь грязные обои
И неправдоподобные цветы
Вдруг просияет небо голубое
И спросит голос – сын мой, это ты…
 
 
И я скажу, бросаясь на колени, –
Да, это я, и я хочу, отец,
В сердечных и душевных преступленьях,
Во всем тебе сознаться, наконец…
 
 
И я сознаюсь… словно перед смертью…
О, грех один… О, как сознаться в нем…
Сознаюсь… И возрадуются черти…
И стыд глубоким обожжет огнем…
 
 
Но строго скажет добрый голос отчий –
На этот раз прощу тебе грехи,
За то, что с каждым днем светлей и кротче
Свидетельствуют о тебе стихи…
 
 
И будем долго говорить друг с другом,
И я пойму, что я любим отцом…
Чтоб стать ребенком, встану в темный угол,
К сырой стене заплаканным лицом.
 

«В четвертом этаже играют Баха…»

 
В четвертом этаже играют Баха,
А я живу на этаже шестом…
Смотрю на небо… Ни тоски, ни страха…
Сейчас я в настроении святом…
 
 
Мы ничего не знаем друг о друге,
Но нет на свете более родных…
Поют в еще невыученной фуге
Два голоса, и оба – неземных…
 

«Я часто, написав свои…»

 
Я часто, написав свои
Стихи от горя или скуки,
Целую мысленно твои
Воображаемые руки.
 
 
И вспоминаю каждый раз —
О, только вспоминать осталось —
Как ты моих закрытых глаз
Легко и бережно касалась.
 
 
И я в себя сейчас опять
Вонзаю сладостные жальца.
Перецеловывая пять
Твоих когда-то теплых пальцев.
 
 
И суеверно дорожа
Своей мечтой, своею ложью,
Я чувствую – они дрожат
Все той же девственною дрожью.
 
 
Но кажутся еще бледней
И целомудренней, и строже,
И жилки синие видней,
Сплетающиеся под кожей…
 

«Трава зеленая, как скука…»

Константину Терешковичу

 
Трава зеленая, как скука,
Однообразная навек,
Упала на землю, без стука,
Подкошена, как человек…
 
 
О, верьте мне или не верьте,
Но я попятился, как ужас,
Пред небом, что бледнее смерти,
И солнцем, что садится в лужах…
 

«О, не смотри в оконную дыру…»

 
О, не смотри в оконную дыру,
Не упади в провал открытой двери,
И, чувствую, от страха я умру,
А ты смеешься, ничему не веря…
 
 
Не веришь ты, что за окном не двор,
И что за дверью не перила лестниц,
Но пустота, в которой до сих пор
Мяуканье пронзительное вестниц
 
 
О гибели не заградивших дверь,
О выпавших чрез окна без затворов,
И если шаг мы сделаем теперь,
То на лету мы задохнемся скоро…
 
 
О, неужели ты не видишь ту
Огромнейшую яму за порогом —
Остановись, не ввергнись в пустоту,
Тебя молю и заклинаю Богом.
 
 
Но ты не хочешь слушать и понять,
Уже одетый, ты спешишь спуститься,
А я не в силах ни тебя обнять,
Ни сам с собой торжественно проститься…
 

«Я улицу покинул Ламартина…»

 
Я улицу покинул Ламартина
И поселился на твоей, Декарт…
Там все погибло… О, какая тина…
А здесь – премудрость глобусов и карт.
 
 
Но скучно жить среди книгохранилищ.
На глобусе гуляю и верчусь…
Я ангелу скажу – одно верни лишь.
Но как сказать не знаю, и учусь.
 

«На деревянное яйцо…»

 
На деревянное яйцо
Кустарное мы не похожи,
Хотя живое взяв лицо
И разберем его и сложим.
 
 
И как за скорлупой яйца
Находят пестрые скорлупы.
За умным выступом лица
Есть выступ маленький и глупый…
 
 
Второе в первом, во втором
Лицо тупеющее третье,
И. словно шарик за шаром,
За лбом костлявый лобик встретим.
 
 
Когда без горечи и страсти,
Лишь вздрагивая иногда,
Лицо любимое на части
Мы разбираем без труда…
 
 
Но пусть над глубиной яиц
Последние замкнулись крышки,
Таятся в глубине всех лиц
Преравнодушные пустышки.
 
 
Во всех единые видны,
И, отразившиеся в душах.
Не мертвые, но холодны
Всей мертвенностью равнодушья.
 

«Какая боль… Не воспаленье ль мозга…»

 
Какая боль… Не воспаленье ль мозга…
Температура – тридцать девять, пять…
Что это! иглы, бритвы или розга,
Или венец терновый, чтоб распять…
 
 
О, о, о… Иглы колют, бритвы режут
И розга резко рассекает лоб…
Острее, медленнее, глубже, реже…
Иметь бы морфий, сразу помогло б…
 

«Подобно крысам с корабля…»

 
Подобно крысам с корабля,
Лист за листом, шурша угрюмо,
Бежит из твоего, земля,
Еще не тонущего трюма,
 
 
И мы, рассудку вопреки,
Следим за тайным бегством этим,
И гибель ждем, как моряки,
И мужественно гибель встретим,
 
 
Хотя деревья и кусты
Без парусов темно-зеленых
Как мачты сделались пусты
Не от морских ветров соленых,
 
 
Хотя за волнами волна
Не кораблекрушений лютых
Дождями льются, льются на
Борта земли и на каюты,
 
 
Но только листьям, только им,
Понятно, что грозит нам вскоре,
И отчего мы так грустим,
Плывя в сентябрьское море,
 
 
И, словно крысы с корабля,
Лист за листом, шурша угрюмо,
Бежит из твоего, земля,
Еще не тонущего трюма…
 

«Я мою руки… И кувшин Пилата…»

 
Я мою руки… И кувшин Пилата
Льет воду в чашку с белоснежным дном…
О, мучаюсь… О, ждет меня расплата…
О, вся нечистота на мне одном…
 
 
Я поднял руки, чтобы видно было —
Опрятен и трудолюбив, и прав…
Все десять пальцев… серой кровью мыла…
Но мы чисты – одиннадцать Варрав…
 

«Ах, бабочка между домами…»

Сергею Есенину

 
Ах, бабочка между домами
Летала пред моим балконом,
И я – но это между нами —
Приветствовал ее поклоном.
 
 
Мне было так темно и душно,
Что я, следя за нею взглядом,
Хотел оставить равнодушно
Балкон и полететь с ней рядом.
 
 
Пускай нас понесет ветрило,
Прохладное под облаками,
И я держался за перила
Слегка дрожащими руками.
 
 
А если не свершится чуда,
То нижние увидят ставни,
Как выбросившийся отсюда
Я камнем упаду на камни.
 
 
Но бабочка взлетела выше
На крылышках светлозеленых,
И скрылась на соседней крышей,
Не видя моего поклона…
 

«На некрасивых девушек и женщин…»

 
На некрасивых девушек и женщин,
Друзья, смотрите проще и нежней.
Мужчины любят их слабей и меньше,
Им чистый взгляд дороже и нужней…
 
 
А всех одетых бедно, не по моде,
И всех немного слишком старых дев
Пускай ваш взгляд прелесными находит,
Обняв, ощупав, обласкав, раздев…
 

«И с омерзением приемлю…»

 
И с омерзением приемлю,
И с отвращением смотрю
На прогнивающую землю
И безобразную зарю,
 
 
И небо пухнет надо мной,
И падаль чувствую дыханьем,
А утренний прозрачный гной
Мне отравляет обонянье.
 
 
И вялый трупный привкус этот
На языке моем во рту,
И запах солнечного света
Вновь вызывает тошноту,
 
 
И воздуха густое сало
Все горячее и жирней,
А ноги пачкаются калом
Травы, песка или камней.
 
 
Но я и шага не пройду,
Как, схвачен судорогой дикой,
Весь содрогаясь упаду,
Захлебывающийся криком…
 

«В толпе я смерть толкнул неосторожно…»

 
В толпе я смерть толкнул неосторожно
И ей сказал: pardon, mademoiselle…
Она в костюме скромном и дорожном
Шла предо мной, как легкая газель…
 
 
И я увидел – косточки в перчатках
Роняют зонтик… Но проходят все…
Нагнулся я и поднял зонтик гладкий,
И смерть шепнула мне: merci, monsieur…
 

«Собака кошку ненавидит…»

 
Собака кошку ненавидит
И гонится за ней везде.
А нас любви учил Овидий
И Тютчев – роковой вражде.
 
 
Животные, грызясь немудро,
Дружны бывают иногда.
И за любовью златокудрой
Есть сребровласая вражда.
 
 
Хозяйского не слыша гласа,
Животные грызутся вновь.
А за враждою златовласой
Есть среброкудрая любовь.
 
 
Собака кошку ненавидит
И не щадит ее нигде.
А нас любви учил Овидий
И Тютчев – роковой вражде…