Текст книги "Крымская война. Попутчики"

Автор книги: Борис Батыршин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

В открытом море

Эскадренный миноносец

«Заветный».

Сергей Велесов, писатель

Мощь шести тысяч лошадей

Во имя одного.

Строй уходящих кораблей —

Гнев, двигатель всего:

Мощь полосатых тел тиха,

Путей их не постичь,

Ждут Смерть, как Девы – жениха,

Искатели добыч!

Всегда любил киплинговский «Марш эскадренных миноносцев». А после того, как на одном из КСП-шных слетов, в середине восьмидесятых, его спели под гитару, песня эта на долгие годы стала в нашей компании хитом. А я мечтал о том, что никогда не сбудется, а если и оживет – то лишь во снах и на книжных страницах. И вот ведь: сбылось, да еще как!

Меня устроили в кают-компании «Заветного» – корабельный врач счел мое состояние недостаточно тяжелым для лазарета. На палубе я пробыл недолго; как только мою тушку подняли на борт (я категорически отказался от носилок, брезентового кокона с ремнями и деревянными ручками, в котором можно перемещать раненого по вертикальным трапам) погода как-то сразу испортилась. Похолодало; ветер не ласкал, как час назад, а пробирал до костей студеной не по-летнему промозглой сыростью, так что я обрадовался возможности спуститься в пышущие угольным теплом низы.

В кают-компании пусто. Неизвестно как втиснутый в эту тесноту кабинетный рояль прикрыт полотняным чехлом. Стулья, в ожидании качки, задвинуты под общий стол. Вестовой – рыжеволосый, веснушчатый матросик, едва достающий мне до плеча, – принес жестяной чайник с крепким чаем и склянку с ромом: осведомившись, «не желает ли вашбродие еще чего?», потоптался возле буфета, перебрал без надобности салфетки и удалился.

Глухо шумят винты, из-за переборки доносился стук машины. Стаканы в буфете дребезжат в такт ударам корпуса о волны, и звук этот сливается с шумом воды за тонким бортом. Красота!

***

Меньше всего я ожидал, что меня оставят в полном одиночестве. Но факт есть факт: до сих пор моей персоной заинтересовались лишь вестовой да врач. Эскулап со всем пиететом проводил меня в кают-компанию, поводил под носом ваткой, остро пахнущей нашатырем и удалился, посоветовав на прощание употребить для поправки здоровья горячего чаю. Лучше – с коньяком. Каковому занятию я и предавался вот уже полчаса.

Вестовой заодно приволок сюда и мой баул. А вот шлюпочный контейнер не прихватил – видимо, боцман, руководивший моим спасением, опознал судовое имущество и наложил на него свою волосатую, с вытатуированным якорем, лапищу. Боцман есть боцман – что в Советском флоте, что в Российском Императорском, что, подозреваю, и в древнефиникийском. Пожалуй, это мне на руку, наверняка корабельный куркуль припрятал мое барахло в потаенную каптерку, имея намерение разобраться с ним как-нибудь на досуге. Так что прямо сейчас разоблачение мне не грозит, тем более, что и в бауле, судя по всему, никто копаться не стал. И это удивительно – конечно, здесь нет ни Особых отделов, ни контрразведки СМЕРШ, но ведь время-то военное...

Да, именно так. Судя по всему, взбесившийся «Пробой» закинул меня лет на сто назад, в самый разгар Первой мировой. Если точнее – то не раньше 1916-го года. В свое время мне пришлось детально изучить миноносцы типа «Лейтенант Пущин», и я знал, что «Заветный» – тот, на котором я нахожусь сейчас, – получил вторую семидесятипятимиллиметровку Канэ взамен хилых гочкисов только в шестнадцатом году. Я разглядел орудие на полуюте и сомнений не испытывал – на дворе шестнадцатый год. И уж точно не семнадцатый: чувствуется старорежимная флотская дисциплина, а никак не революционная...

Что ж, уже хорошо. Я развалился на низком, обтянутом полосатой тканью, канапе и стал вспоминать все, что знал о Проекте.

II

Турция

Провинция Зонгулдак

Где-то на берегу

Баш-чауш не знал немецкого. Он даже ни разу в жизни не слыхал звуков этого языка, а потому ни слова не понял из того, что втолковывал ему командир субмарины. А обер-лейтенант Ганс Лютйоганн объяснял бестолковому союзнику, что подводная лодка получила повреждения в бою; что морская вода залила аккумуляторные ямы, и половина его людей валяются без сознания, отравленные хлором. И надо как можно скорее отыскать врачей, так как на их «малютке» врача не полагается по штату, а единственный фельдшер в обмороке.

Несколько турецких слов, которые обер-лейтенант цур зее выучил во время недолгого пребывания в Стамбуле, только запутали дело. Видимо это были не те слова; услышав их турок дико завращал глазами и надсадно заорал. Обер-лейтенант, было, повеселел, услышав в этой абракадабре несколько французских слов, и попробовал перейти на язык Руссо и Дидро. Рано обрадовался – турок возбудился еще сильнее. Воткнул саблю в песок и замахал руками, на манер ветряной мельницы.

Тем временем, на палубе творилось сущее безобразие. Матросы, кое-как выбравшиеся из загазованных отсеков, вяло отмахивались от османов. Те, как саранча, облепили субмарину. Они хватали немцев за руки, один турок попытался влезть в открытый люк, но несколько секунд спустя пробкой выскочил оттуда и принялся блевать прямо на палубный настил. Боцман Моршладт, увидав столь непочтительное отношение к боевой единице Кайзермарине, отвесил негодяю оплеуху, от которой тот кувырнулся за борт, в неглубокую, испятнанную нефтью воду.

Тут же за борт полетел сам Моршладт с кривым курдским ножом между лопаток – Пшитиван отомстил за обиду, нанесенную сородичу. На мгновение на палубе воцарилась тишина – немцы не могли поверить собственным глазам, – и все потонуло в диких воплях на гортанном курдском наречии.

Обер-лейтенант едва успел схватиться за рукоятку люгера – он оставил кобуру раскрытой, отправляясь на переговоры – как на затылок его обрушилась рукоять сабли, и мир померк для Ганса Лютйоганна. Баш-чауш заорал на подчиненных, еще надеясь остановить резню, но было уже поздно: Ханемед ловко, как барану, перехватил горло последнему чужаку, вздел перемазанные кровью руки над головой и засмеялся, широко разевая черную щербатую пасть. Остальные курды вторили соплеменнику, не отрываясь, от дела – обшаривали тела моряков. Пшитиван метался между соплеменниками, размахивая саблей и орал, требуя, чтобы добычу – чикальму! – складывали вместе, и никто не смел бы присвоить хоть медную монетку.

Баш-чауш понял, что погиб. Моряки из Франикстана, это ясно. И теперь начальство, чтобы избавить свою шею от петли, пошлет в Стамбул его, баш-чауша, голову – лишь бы умилостивить грозных союзников Повелителя правоверных.

III

Из книги Уильяма Гаррета

«Два года в русском плену.

Крымская эпопея»

«Русский корабль мы заметили издали – его выдал густой шлейф дыма. Офицеры и матросы «Фьюриеса» в гробовом молчании замерли у фальшборта, наблюдая за приближающимся неприятелем. Ни слова не слетало с губ, дыхание застыло, сердца, казалось, перестали биться – вид стремительно несущегося вражеского судна сковывал волю, наполняя души страхом.

И, клянусь пятью ранами Спасителя, было отчего замереть в ужасе! Неприятельский корабль летел по гребням волн, волоча за собой непроницаемую завесу черной, как адские муки, угольной копоти. Его форштевень и полубак порой скрывались в огромном снежно-белом буруне; вода кипела за кормой, выдавая невероятную скорость хода. «Узлов двадцать пять, не меньше…» – глухо произнес энсин Джереми Пратт. «Разве такое возможно? – удивился я, ведь самые ходкие корабли флота Ее Величества едва развивали под парами пятнадцать узлов!

Облик русского – белое полотнище с крестом Св. Андрея не оставляло в этом никаких сомнений! – корабля поражал воображение. Низкий, длинный, похожий на гребные гички, заполняющие Темзу в воскресные дни; четыре короткие трубы, из которым клубами валил дым, выдавали невероятную мощь судовых машин. Мачт на корабле, можно считать, не было вовсе – невозможно представить, чтобы эти тростинки несли паруса! Не было видно и пушечных портов; сэр Уллербоу, артиллерийский офицер, высказал предположение, что орудия стоят на верхнем деке. Так, скорее всего, и было – когда русский корабль приблизился, мы сумели оценить его размеры. Он был заметно меньше нашего фрегата; особенно бросался в глаза низкий борт и чрезвычайная узость корпуса. Второй штурман Улки Смитсон высказал предположение, что мореходные качества этого корабля невысоки. Впоследствии это подтвердилось: русское судно, относящееся к неизвестному у нас классу «минный носитель», не слишком хорошо переносило сильное волнение.

Раздался хриплый звук сигнального рожка, и люди, охваченные дотоле оцепенением, сорвались с мест. Откинуты крышки портов. Здоровяки-канониры налегли на гандшпуги, откатывая орудия. Замелькали пробойники, забегали юнги с ведрами, полными воды и шустрые «пороховые обезьяны»[7]7
  Юнги, назначенные подносить к орудиям картузы


[Закрыть]. Возле кормового флага встал морской пехотинец, держа на плече Энфилд с примкнутым штыком; другие джолли[8]8
  Весельчак (англ.) – жаргонное прозвище английских морских пехотинцев.


[Закрыть] устроившись на марсах, уже заколачивают в стволы винтовок пули Минье. Со шканцев безостановочно сыплется барабанная дробь – др-р-рам! Др-р-рам! Др-р-рам! – помощники боцманов пробежали вдоль бортов, отмыкая цепочки, пропущенные через эфесы абордажных палашей; другие волокут охапки полупик и интрепелей. Корабль Ее Величества «Фьюриес» готовился к бою.

По боевому расписанию мне следовало находиться в офицерской кают-компании, помогать корабельному хирургу, мистеру Лерою. Но это вылетело у меня из головы – я замер, подобно Лотовой жене, не в силах отвести взгляд от приближающегося Рока. До него оставалось не менее семи кабельтовых, когда на носовой надстройке сверкнула вспышка, над волнами прокатился гром, и в четверти кабельтова по курсу «Фьюриеса» вырос столб воды. Русские первыми открыли огонь.»

IV

Турция

Провинция Зонгулдак

обер-лейтенант цур зее

Ганс Лютйоганн

В голове рокотали негритянские барабаны. В такт их ударам затылок пронзала саднящая боль, толчками отзываясь под ребрами. Песок, забивший рот, имел отчетливый привкус крови – сладковатый, металлический, тошнотворный. Ганс Лютйоганн замычал и попытался открыть глаза.

Темнота. И новая вспышка боли в разбитом затылке.

Обер-лейтенант оторвал лицо от мокрого песка. Открывшая картина не радовала: на покосившейся палубе субмарины суетились дикари. Они втаскивали тела на рубку и, довольно гогоча, кулями сваливали в люк.

Лютйоганн в бессильной ярости сжал челюсти, на зубах скрипнул песок. Лучшие в мире подводники, храбрейшие из храбрых! Увернуться от русских эсминцев, миновать минные банки и сетевые боны Дарданелл, выйти победителями из смертельных дуэлей с британскими субмаринами. И все это – только затем, чтобы истечь кровью под ножами дикарей? Сдохнуть не так, как это пристало храбрым солдатам кайзера, а подобно свиньям в амбаре мекленбургского крестьянина под Рождество?

Обер-лейтенант перевалился на бок, нащупывая пальцами кобуру. Пусто. Карманы бриджей и кителя вывернуты. Химмельденнерветтер – башмаков тоже нет, из штанин бесстыдно торчат волосатые лодыжки...

Его еще и ограбили...

На палубе загоготали еще громче. В недрах UВ-7 гулко захлопало, и Ганс Лютйоганн застонал в бессильной ярости – камрады еще живы, сражаются, убивают этих скотов! Вон как забегали!

Османы, и правда, засуетились – их старший, здоровенный дикарь в красной феске, за кушаком которого Ганс с негодованием разглядел свой люгер, принялся надсадно орать, размахивая саблей. Тут же четверо оборванцев спрыгнули в воду и побежали, увязая в песке, к хижинам, что виднелись неподалеку, за рыбацкими сетями, развешанными на жердях. Пальба в лодке стихла. Турки ждали на палубе, время от времени опасливо заглядывая в люк.

Посланцы вернулись через час. Перекрикиваясь на своем дикарском наречии, они подгоняли пятерых оборванцев, навьюченных бочонками. Добравшись до лодки, носильщики принялись затаскивать свою ношу на палубу, а османы с гоготом вышибали у бочонков днища и один за другим, опрокидывали в недра субмарины.

Краснофесочный скот пронзительно завопил. Дикарь в лохматой, до глаз, папахе вскарабкался на рубку. Другие споро – сказывалась богатая практика, – сдирали с бедолаг-носильщиков их жалкое тряпье. Рвали тряпки на полосы, обматывали ими палки, окунали в бочонок, поджигали и передавали чадящие факелы на палубу. Обер-лейтенант едва сдержался, чтобы не закричать от ужаса и негодования: не сумев одолеть уцелевших подводников, дикари решили выкурить их из отсеков, как охотник выкуривает из норы барсука!

Из люка густо повалил черный маслянистый дым. Внутри лодки захлопали выстрелы, турок-поджигатель, нелепо раскорячившись, швырнул последний факел в люк, захлопнул крышку, по-крабьи, боком, отполз в сторону и скатился в воду. Лютйоганн до хруста сжал зубы – он представил, что творится сейчас в запечатанном стальном гробу. Люди – его, Ганса Лютйоганна люди! – распяливают рты, в тщетной попытке глотнуть напоследок воздуха – но его нет, только жгучие пары хлора и удушливая смоляная копоть.

Но зато есть торпеды – две масляных стальных сигары в носовых трубах. Конечно, огонь не сразу доберется до них, но когда это произойдет...

Или все закончится раньше, когда кто-то из подводников не захочет захлебываться в собственной блевотине и соберет последние силы, и отвернет кремальеру, и засунет подрывной заряд между бронзовыми лопастями пропеллеров...

Обер-лейтенант ткнулся лицом в песок – не видеть, не слышать, не жить. Если бы турецкий мерзавец не вытащил из кобуры люгер, офицер пустил бы себе пулю в лоб – от невыносимого чувства собственного бессилия, от жгучего стыда перед теми, кто умирает сейчас в консервной банке, моля Господа о предсмертном вздохе...

Нос субмарины вспух огненным пузырем. Над берегом прокатился громовой раскат, взрывная волна смела Ганса Лютйоганна с песчаного гребня и швырнула вниз по склону. Кони башибузуков, привязанные к арче у подножия дюны, бесились, расшвыривали хлопья пены, вставали на дыбы, рвали поводья. Обер-лейтенант вскочил и, припадая на ушибленную ногу, побежал к ближайшей лошади – невысокой гнедой кобыле арабских кровей. Прочь отсюда, прочь! Скорее, пока уцелевшие османы не сообразили, что он еще жив, и есть на ком выместить злобу за погибших соплеменников. Обер-лейтенант взлетел, не касаясь стремян, в непривычное, с высокими луками и пухлой подушкой, черкесское седло, – сказалась богатая практика верховой езды в родовом поместье! – и всадил босые пятки в лошадиные бока. Вслед неслись яростные вопли, хлопали ружья, но воздух уже свистел в ушах: кобыла распласталась на карьере, унося Ганса Лютйоганна от неминуемой смерти.

V

В открытом море

Эскадренный миноносец

«Заветный».

Сергей Велесов, писатель

Беседа с Сазоновым состоялась за две недели до отправления в Крым. И не на Лубянке, где рабочей группе Проекта отвели несколько комнат, а у него дома, на Таганке. Аркадий Анатольевич предложил заглянуть к нему после совещания на чашку чая. Жена с детьми на даче, почему бы не поговорить в приватной обстановке?

Чашка чая обернулась глинтвейном – научный руководитель экспедиции оказался по этой части великим мастером. Мы устроились у новомодного биокамина с большими керамическими кружками обжигающего напитка.

– Видите ли, Сергей Борисович, мы с самого начала оказались в непростой ситуации. Хронофизики – да-да, появилась уже и такая специальность! – все уши прожужжали, что нам доступны не все точки на временной шкале. Чем это вызвано, можно лишь гадать, но профессор Груздев полагает, что это связано с наличием точек неустойчивости – моментов, когда исторический процесс может повернуть в ту или другую сторону.

– Точки бифуркации? – отозвался я. Терминология привычная, не зря я столько часов просидел на форумах альтернативщиков.

– Можно сказать и так, хотя мне этот термин не совсем нравится. Точка бифуркации – смена установившегося режима работы системы. Это сугубо физическое понятие, заимствованное из неравновесной термодинамики и синергетики. Мы же имеем дело скорее с философскими категориями. Вы, безусловно, в курсе, что экспедиция отправится отнюдь не в наше с вами прошлое...

– Да, я помню груздевский доклад. Другие временные линии, параллельные миры...

–Где-то так, – кивнул Сазонов. – Но штука в том, что на этих «иных» мировых линиях нам доступны только те моменты, когда возможны своего рода «развилки истории» – причем те, что могут быть реализованы только в результате внешнего вмешательства. Есть мнение, что нас «впускают» только туда, где мы можем что-то изменить.

Я усмехнулся.

– «Впускают?» То есть вы полагаете, что это управляется чьей-то волей?

– А какая разница, Сергей Борисович? – хитро сощурился Сазонов. – Если за этим и стоит некое разумное начало – то оно настолько обогнало нас в развитии, что мы не можем судить о его мотивах.

Я отхлебнул глинтвейна.

– Так или иначе, но мировых линий бесконечное множество, – продолжил Сазонов. – И мы имеем доступ только к тем, что неотличимы или почти от нашей. Ближайшие соседи, так сказать.

– Это мне понятно. Как и то, руководство экспедиции планирует не просто экскурсию, а прямое вмешательство. Хорошо, пусть на нашей реальности это не скажется – но тогда тем более непонятно, зачем понадобилось тратить ресурсы на перекройку чужой истории? Неужели только из научного любопытства?

– В том числе из-за него. Но главная задача иная: Груздев уверен, что мировая линия, «возникшая» в результате нашего вмешательства, будет доступна на всем ее протяжении. Вы, конечно, знаете, что установить контакт с точками, находящимися относительно нас «в будущем», хронофизики не могут, а тут...

– Технологии, понятно... – кивнул я. – История может пойти иначе, но научно-технический прогресс это вряд ли отменит. И мы, оказавшись, в их «Полдне XXII-го века», сумеем утянуть немало полезного.

– В общих чертах – так. А иначе, кто бы дал сумасшедшие деньги на такой бредовый проект? Руководству надо непременно представить результат и оправдать израсходованные средства. Потому и выбран столь радикальный метод воздействия – чтоб уж наверняка.

Я хмыкнул и снова приложился к кружке.

– БДК с тяжелой техникой – куда уж радикальнее! Но вы правы, конечно – не допустив поражения России в Крымской войне, мы сразу изменим канву исторических событий. А если еще и помочь «предкам» взять Стамбул и захватить контроль над Проливами...

– Бриллиантовый сон авторов вашего любимого жанра? – усмехнулся Сазонов. – Да, решено не мелочиться. Нужен гарантированный результат.

– Ну так и перебрасывали бы сразу «Москву»! Она-то уж гарантирует...

– Секретность, батенька! – рассмеялся историк. – Одно дело – скрыть исчезновение БДК и малого противолодочника, и совсем другое – если пропадет целый ракетный крейсер. Мы ведь не знаем, до какой степени наши американские и европейские «партнеры» в курсе этих разработок. А вдруг у них имеется аналогичный Проект?

– В ФСБ уверены, что ничего подобного нет. – я припомнил Дронов доклад на сегодняшнем совещании – Это чисто наш, российский прорыв. Говорили, правда, что-то о китайцах... Но вы правы, конечно, на аллаха надейся, а верблюда привязывай.

***

Воспоминания прервал топот над головой – на палубе миноносца забегали, через закрытую дверь кают-компании донеслись трели боцманской дудки. Я прислушался – звук машин изменился, переборка теперь не просто ровно вибрировала, а гудела, как перегруженный силовой трансформатор. Удары волн о корпус стали чаще и громче – «Заветный» набирал скорость.

Тишину вспорола пронзительная трель. Звонок бил сплошной дробью – сначала глухо, издалека, потом резче и громче, прямо в кают-компании. Боевая тревога?

А что же еще?

Я вскочил, кинулся к двери, остановился в нерешительности. Что я собрался делать на палубе? А с другой стороны – сидеть и покорно ждать своей участи? А если прямо сейчас в борт ударит торпеда, и кают-компанию захлестнет бурлящий поток?

Дверь открылась, и в проеме появился доктор.

Корабельный эскулап был нагружен сверх всякой меры – саквояж под мышкой, блестящий металлический ящик стерилизатора в правой руке, в левой – большой парусиновый мешок. За ним в кают-компанию протиснулись двое матросом. Один с парой уже знакомых носилок; другой волок коробки, от которых резко пахло аптекой.

На меня врач взглянул с удивлением, будто напрочь забыл о недавнем пациенте.

– Вы, голубчик, шли бы наверх, а то мы здесь перевязочный пункт разворачиваем. Или сидите в уголке, только под ногами не путайтесь.

И тут же снова забыл обо мне – свалил на белоснежную скатерть свою ношу, открыл саквояж и принялся раскладывать на крахмальной салфетке блестящие хирургические инструменты. Я бочком протиснулся мимо, косясь на эти зловещие приготовления, и вышел в коридор.

Меня накрыла лавина звуков: грохот каблуков по трапам, матерная ругань, переливы боцманских дудок; тревожный звонок, не смолкая, долбил по ушам. В конце коридора был узкий, почти вертикальный трап, в люк над головой лился солнечный свет.

– Вылезайте, што ль, вашбродие? – на фоне неба возникла усатая физиономия. – А то задраиваю...

Я преодолел десяток истертых до блеска железных ступенек и оказался на верхней палубе. Матрос посторонился, пропуская меня, потом захлопнул массивную крышку и провернул задрайки по углам.

Сквозь подошвы ощущалась дрожь стального настила. Я огляделся. Ничего похожего на «Адамант»: палуба миноносца отличалась от интерьеров этого детища высоких технологий, как заводской цех от банковского офиса. Ровный, густой голос вентиляторов, запах нагретой машинной смазки и другой, резкий – угольной гари. Я не сразу его узнал: так до сих пор иногда пахнет на железнодорожных вокзалах и в вагонах старой, советской постройки.

Палуба накренилась и я, чтобы устоять на ногах, схватился за какую-то трубу. «Заветный» повалился на циркуляции, бурлящая пена захлестнула леера. Я обмер – сейчас опрокинемся! – но миноносец уже выровнялся, и я увидел вогнутую дугой волну, бегущую вдоль борта, чайку на узких крыльях, маслянистые волны, почти вровень с палубой, пелену облаков. А на ее фоне, далеко – черный, с белой полосой по фальшборту, пароход; за двумя короткими трубами тащится неопрятный хвост дыма, пятная паруса на высоких мачтах.

– Дистанция двенадцать кабельтовых! – донеслось сверху. Я задрал голову: там за парусиновым обвесом мостика, маячили напряженные спины наблюдателей.

– Предупредительный, пол-кабельтова по курсу!

Грохнуло, кисло завоняло сгоревшим артиллерийским порохом. Далеко впереди парохода взметнулся высокий всплеск. На мостике снова закричали, и «Заветный» покатился вправо. От парохода отделился и поплыл над водой ватный шарик. Секунду спустя донесся гулкий удар, и судно затянуло дымной пеленой. Далеко от миноносца, чуть ли не на середине дистанции, замелькали всплески.

– Как на румбе? – донеслось с мостика.

– Двести четырнадцать! – звонко отозвался молодой, почти мальчишеский, голос.

– Есть. – ответил первый, густой баритон. Мне показалось, что владелец его – невысокий, дородный, с раздвоенной, как у адмирала Макарова, бородой,

Снова грохнуло на баке. Снаряд упал с большим перелетом, подняв столб пены с густо-черным дымом.

– Два меньше, беглый!

Теперь загрохотало и с кормы. Пароход вдалеке по-прежнему был затянут клубами дыма, но теперь вплотную к нему один за другим вырастали высокие всплески. Потом в дыму что-то блеснуло и с мостика радостно закричали:

– Попадание! Жарь так, молодцы комендоры!

Меня сильно толкнули в спину, и я едва устоял на ногах. Мимо пронесся, бухая башмаками, матрос. За ним еще двое; я отпрянул к леерам, давая дорогу, и надеясь, чтобы рулевому именно сейчас не придет в голову выписать еще один коордонат. Улетишь в воду – и никто не станет подбирать в горячке боя.

– Осторожно, сударь, так и за борт сыграть недолго!

Передо мной стоял офицер. Совсем молодой, лет двадцати, от силы; черный, с двумя рядами сияющих пуговиц мундир. Ослепительно-белый воротничок, галстук-бабочка, золотые с черной полосой, погоны, две звездочки...

– Да, господин лейтенант, не хотелось бы. У вас тут изрядно трясет!

– Мичман, с вашего позволения. Красницкий, Федор Григорьевич, минный офицер. А вы, если не ошибаюсь наш найденыш?

Я запоздало обругал себя. Ну конечно, мичман! Две звезды, один просвет – это в Советском ВМФ лейтенантские погоны, а тут – мичманские, первый офицерский чин.

– С кем это вы воюете, господин мичман? – осведомился я, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно небрежнее. – Турок? Вряд ли германец, уж больно архаичная посудина!

– Похоже, турок, – ответил моряк. – Вот, полюбопытствуйте...

Я поднял к глазам большой, с медными ободками на трубках, бинокль. Пароход скачком приблизился: в разрывах дымной завесы теперь я отчетливо видел пушечные порты, из которых вырывались снопы искр в клубах порохового дыма. Паутинки вант, красномундирные фигурки с ружьями на марсах, изрыгающие огонь тупорылые орудия. На шканцах фигуры в синих сюртуках и офицерских шляпах, над ними – знакомое полотнище. Юнион Джек.

Это что, очередные глюки?

«...или?..»

Офицер будто угадал мои мысли:

– Османы совсем обезумели от ужаса, раз уж вывесили первую попавшуюся тряпку. Откуда здесь британский пароход, да еще такой древний? Это ж времена Синопа!

«Синопа, говоришь?...»

От кожуха, горбом высящегося над бортом, полетели обломки. Судно еще несколько секунд шло по прямой, но потом бушприт покатился в сторону. Разбитое удачным попаданием колесо стало теперь тормозом, разворачивая пароход. Пушки его больше не стреляли; в бинокль я видел, как засуетились на палубе муравьи в белых робах. Левое, исправное колесо бешено заработало на реверс, разведя бурун выше полубака. Судно накренилось, зарываясь в воду бортом.

Мичман бесцеремонно отобрал у меня бинокль. На лице его угадывался неприкрытый азарт.

– Задробить стрельбу! – закричали с мостика. – Изготовиться абордажной партии! Неприятель выкинул белый флаг!

На правом, обращенном к неприятелю, крыле мостика завозились матросы. Толстый, отливающий бронзой кожух «Максима» торчащий из прорези щита, повернулся и уставился на пароход.

«Ай да хронофизики, ай да сукины дети! Сумели все-таки, попали в самое яблочко! Только вот с объектами переноса малость перемудрили, так что боюсь, господа офицеры, вас – да и не только вас, – ждет преизрядный сюрприз...»