Текст книги "Мартовские колокола"

Автор книги: Борис Батыршин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

В общем, Яша передал дяде Ройзману самые обнадеживающие сведения – и тот так обрадовался, что несколько дней подряд демонстрировал племяннику всяческое расположение и даже закрывал глаза на нашествие малолетних чумазых агентов. Однако, судя по всему, терпение у старика начинало давать сбой – вот и сейчас он вновь завопил:

– Яша, бикицер! Уже сделай что-нибудь, а то щас побью и не дам плакать!

– Дядя, не расчесывайте мне нервы! – ответил, выдерживая стиль, Яша. – Вы шо, спешите скорее, чем я?! Сейчас Яша выйдет и все сделает в таком виде, что вы будете довольны!

С некоторых пор Яша взял манеру отвечать дяде Натану весьма вольно; к его удивлению, Ройзман особо и не протестовал (что непременно случилось бы, позволь себе такую вольность любой из двух его родственников, служащих при лавке). Трудно сказать, что сыграло главную роль в том, что старик смягчился подобным образом, – скорее всего, спасибо за это следовало сказать все же Яшиным талантам на ниве частного сыска. Ройзман испытывал глубочайшее почтение к любому человеку, сумевшему создать себе репутацию в своем деле; надо отдать старику должное – едва он уловил, каким уважением пользуется винницкий племянник у заказчиков из еврейской общины Москвы, так сразу переменил отношение к некогда непутевому родичу. Что до манеры выражаться – привычный одесский говорок грел Ройзману сердце, примиряя его с иными Яшиными вольностями.

Ну дело есть дело. Яков нехотя выбрался из-за стола (дядя Натан поставил племяннику настоящий канцелярский стол, купленный по случаю, на распродаже старой мебели статистического департамента Московской губернской управы) и поплелся встречать визитера. Работать не хотелось – за два дня, прошедшие после пострелушек в Фанагорийских казармах, поспать удалось не больше трех часов. Впрочем, Яша был доволен собой – визитеров из будущего удалось обложить такой плотной слежкой, что каждый их шаг становился известен Яше буквально в тот же день. Ему пришлось даже осваивать помаленьку основы делопроизводства – чтобы не запускать многочисленных записей, касающихся «подследственных», а также выплат «поощрительных сумм» своим помощникам. Суммы выходили немаленькими – впрочем, ни Корф, ни Олег Иванович не скупились и деньги на сыскное дело отпускали без заминок, сколько попросят. И все же Яков уже стал подумывать о постоянном помощнике, который мог бы вести бумаги. Но, конечно, для этого придется отыскать другое место – заниматься подобными вещами в лавке Ройзмана было бы верхом неосторожности. Да и не поймет дядюшка…

В узенькой прихожей Яшу дожидался Семка – тринадцатилетний сорванец с Болотного рынка. Яша познакомился с ним год назад, когда следил за кем-то из должников дяди Натана. Паренек оказался не по годам хватким, совершенно лишенным и московской наглости, и деревенской неторопливости и тугодумия, – и пришелся в Яшиных делах как нельзя кстати. С тех пор он обращался к услугам Семки регулярно, а тот был и рад – платил Яша по совести, никогда не пытаясь обжулить ценного сотрудника.

Всю последнюю неделю Семка как приклеенный ходил за Дроном и Виктором. Яша начал было думать, что перегибает палку, – как бы наплевательски ни относились гости из будущего к местной полиции, должна же быть у них хоть капля здравого смысла и осторожности? А найдись она – Семку могли и засечь; мальчишкам свойственно увлекаться, а тут – неделя слежки без перерыва…

Как оказалось, опасался он не зря. Выглядел Семка, мягко говоря, предосудительно: свежерасплывшийся синяк под глазом, сбитые костяшки пальцев (дрался, подумал Яша), разодранный ворот рубахи-косоворотки с наспех замытыми пятнами крови…

Дело было так: поошивавшись некоторое время возле «Ада» (Семка уже привык «перехватывать» своих клиентов там, на Большой Бронной), юный филер дождался, когда Дрон и Виктор в сопровождении студента Лопаткина и еще какого-то типа вышли из чебышевского дома и неторопливо пошли в сторону Тверской; незнакомый господин нес коробку вроде тех, в которых хранятся дамские шляпки. Нес он ее исключительно бережно: «Быдто там внутре торт с кремами – наверное, бонбу нес, скубент…» – добавил, утирая разбитый нос, Семка.

Об этом Яша и сам догадался, благо ему уже случалось видеть нечто подобное; Семка же, немного познакомившийся за время слежки с замыслами сообщников Геннадия, ничуть не испугался появлению на сцене адской машины. Не особенно скрываясь, то обгоняя «клиентов», то выпуская их вперед, мальчик «довел» их до самой Тверской улицы. Там «бомбисты» поймали извозчика и направились в сторону Тверской заставы. Малое время спустя за ними последовал и Семка – на подвернувшемся кстати «ваньке».

Доехав до Новых Триумфальных ворот[26]26
  Триумфальная арка, которая стоит сейчас на Кутузовском проспекте, до 1936 года располагалась на площади Тверской заставы, напротив Белорусского (ранее – Брестского) вокзала.


[Закрыть], извозчик свернул в сторону Большой Бутырки; оттуда, миновав Бутырки, неспешно выбрался за черту города. Проехав еще примерно полчаса, пассажиры сошли и дальше отправились пешком. Семка последовал за ними; пройдя насквозь неширокий перелесок, они вышли к полянке, на краю которой прилепилась не то сараюшка, не то заброшенная баня.

Судя по поведению гостей, они бывали здесь уже не в первый раз: тот, четвертый, незнакомый, уверенно вел спутников именно к этой халупе. Здесь, в лесу, Семке было уже труднее скрываться; пришлось отстать от четверки шагов на сто и наблюдать за ними издали.

Так мальчик и довел своих клиентов до самой постройки – и, притаившись в кустах на другой стороне поляны, принялся наблюдать.

Сначала все четверо зашли в сараюшку; малое время спустя трое из них вышли наружу и поспешно отдалились, пристроившись за стволом огромного дуба, будто нарочно росшего шагах в двадцати от хибары. Там они и принялись ждать, негромко переговариваясь и время от времени кидая взгляды на избенку.

Еще подбираясь к поляне, Семка исхитрился заметить, что в стенах развалюхи имелись подслеповатые окошки; одно из них и выходило как раз на сторону, противоположную той, с которой рос дуб. Так что, подождав немного и убедившись что незнакомый господин («Жженый», как назвал его для себя Семка; лицо незнакомца было покрыто пятнами, будто огромными оспинами, как зажившими ожогами) обосновался в строении надолго, мальчик решил заглянуть в окошко – благо трое других «бомбистов» увидеть его не могли.

Сказано – сделано, и Семка крадучись обогнул полянку и подобрался к халупе. Ему повезло – Жженый так и не вышел наружу, а никто из троих оставшихся, в свою очередь, его не побеспокоил. Но стоило Семке подобраться к окошку и заглянуть…

Первое, что увидел мальчик, придя в себя, – лицо Лопаткина, склонившееся над ним. Семка лежал на земле; в голове низко, протяжно гудело, глаза заливала какая-то липкая гадость. Все, что он сумел вспомнить, – это страшный удар, вспышка, и он летит спиной вперед в кусты…

Виктор с Лопаткиным вытащили его из кустов; Дрон сорвался куда-то (решил осмотреть, нет ли тут кого-то еще, запоздало сообразил Семка), а Владимир тем временем сунул в зубы мальчику горлышко металлической фляжки. Семка инстинктивно глотнул и зашелся в кашле – во фляжке оказался коньяк. По словам мальчика, он заметил только, что на месте хибары дымились какие-то обугленные доски – и все. Потом его расспрашивали, не добившись, впрочем, особого толку. Семка хоть и был контужен, головы не потерял и умело валял дурака, прикидываясь пастушком из деревни неподалеку, – будто бы он случайно забрел на полянку в поисках отбившейся от стада телки да и угодил на беду под взрыв…

Ему поверили – а что еще им, собственно, оставалось? Студент Лопаткин даже порывался отвезти мальчика домой, но Семка немедленно сочинил насчет «тятиной кумы, которая живет в Бутырках с тамошним фершалом» и к которой его и надо непременно доставить.

Выдумка, видимо, показалась убедительной – Семку довезли на извозчике (он ждал седоков недалеко от того места, где те сошли по дороге сюда) до самых Бутырок, где мальчик и расстался со своими «спасителями».

Больше всего Семка сетовал, что так и не успел разобрать, что было в той хибарке: по его словам, «бонба подзарвалась», когда он был шагах в пяти от заветного окошка.

– Возьмите, – скорбно сказал студент Лопаткин. – Это все, что осталось нам на память о нашем погибшем товарище.

Виктор слегка пожал плечами, но принял смятую бумажку, развернул и пробежал первую строку:

«Обращение к революционной молодежи России: пламенным продолжателям нашего дела…»

«Пафос, пафос…» – Он скомкал бумажку и щелкнул зажигалкой.

– Что вы делаете? – встрепенулся Лопаткин. – Это же исторический документ… память!

– Это прежде всего компромат, дорогой Владимир, – недовольно буркнул в ответ Виктор. – И если нас загребут с этим «посланием», то придется отвечать на очень неприятные вопросы. Я даже не говорю о явно антиправительственном содержании этого документа – как вы, скажите на милость, объясните жандармам, что у вас оказалось предсмертное письмо человека, взорвавшегося на собственной бомбе?

– Но мы же должны… – пытался было возражать студент, но, натолкнувшись на ироничный взгляд Виктора, только и смог пробормотать: – Простите, да, вы, конечно, правы… конспирация…

– …и еще раз конспирация! Тогда все и будет в порядке. Удивляюсь я вам, господин бомбист, – как вообще вы ухитряетесь до сих пор ходить на свободе, оставаясь таким идеалистом? И бомбы-то вы в шляпных картонках носите, и в совпадения верите – прямо как романтическая гимназистка…

– Но тот мальчик наверняка оказался на поляне совершенно случайно! – запротестовал Лопаткин. – И потом – вы видели, какие у него светлые, хорошие, честные глаза? В конце концов, ради таких детей мы и хотим сделать Россию страной свободы!

– Не спорю, – кивнул собеседник. – Но пока мы этого еще не сделали – советую вам видеть в каждом встреченном человеке шпика, а в каждой «случайности» – хитрую комбинацию жандармов. Тогда, глядишь, и правда доживете до этой… свободы.

Владимира передернуло – тон, с которым была произнесены последние слова, явно его покоробил.

«Перегибаю я что-то, – понял Виктор, – заигрался в нашего партайгеноссе Геночку. Не надо забывать – это мы дети насквозь циничного века, а они тут – сплошь романтики и энтузиасты…»

– Да вы не переживайте так, Володя, – постарался он сгладить впечатление, произведенное на собеседника. – Я целиком и полностью разделяю ваш революционный пыл. Но поверьте – опыт тех лет, что разделяют нас, те горькие уроки которые получили борцы за свободу за это время, дают мне право…

– Витюха, Вован! – Через площадь, уворачиваясь от извозчиков, к ним бежал Дрон. Они расстались пару часов назад, когда подозрительный мальчишка слез с пролетки, буркнул: «Спасибо, дяденьки, век Бога молить за вас буду!» – и скрылся в палисадниках Бутырок. Дрон, ни слова не говоря, соскочил и бросился вслед за ним. Получасом позже он вышел на связь, буркнул что-то неразборчиво и велел ждать его на Лубянке, у извозчичьей биржи, возле угла Большой Мясницкой. Гости уже прилично ориентировались в старой Москве, а потому Виктор добрался до условленного места, даже не прибегая к помощи Володи Лопаткина. Впрочем, заблудиться тут было мудрено; чтобы не найти крупнейшую в городе биржу извозчиков, надо было одновременно лишиться и зрения, и слуха, и обоняния.

Впрочем, сейчас «бригадовцам» было не до того, чтобы любоваться городским пейзажем стотридцатилетней давности.

– Так, значит, шпик? – покачал головой Виктор. – Надо же… я как знал! Ну что, Володенька, глаза, говорите, светлые, честные? Убедились теперь? В нашем деле случайности крайне вредны для здоровья!

Лопаткин подавленно молчал. А Дрон тем временем сообщил, что «пастушок», только расставшись со «спасителями», взял в соседнем переулке извозчика (что само по себе было фактом из ряда вон выходящим) и, не теряя ни минуты, направился в самый центр города, на Варварку. Там он отпустил экипаж и, не медля ни секунды, заскочил в лавчонку с вывеской «Ройзман и брат. Торговля часами и полезными механизмами. Вена, Берлин, Амстердам». Оттуда юный филер выбрался только через четверть часа; сопровождал его не кто иной, как хорошо известный «бригадовцам» Яша – сыщик-любитель, помощник их новых противников, личность пронырливая и со всех сторон крайне опасная.

Выводы, увы, были самыми неутешительными – поганец Яша с помощью своих агентов ухитрился выследить их, да так основательно, что послал своего шпика даже на испытание гремучего студня, которое провалилось с таким грохотом. Впрочем, почему это провалилось? Опасное вещество продемонстрировало, что может взрываться с достаточной разрушительной силой, а что до погибшего химика… в конце концов, «древо свободы надо время от времени орошать кровью патриотов»[27]27
  Приписывается Томасу Джефферсону, третьему президенту США, одному из отцов-основателей.


[Закрыть], не так ли?

Проблема Яши, однако, оставалась. И Виктор, имевший к нему счет еще со времен позорнейшей истории с «джеймсбондовским» набором (тогда Яков сумел выследить их с помощью им же и подаренного ему китайского набора «Юный шпион»), долго не колебался. Благо за время отсутствия Геннадия он постепенно входил во вкус принятия волевых решений.

– А скажите, Владимир, сможете ли вы подготовить еще один заряд гремучего студня? Примерно как тот, что был у нашего безвременно ушедшего друга? Нет-нет, о взрывателе беспокоиться не надо, этот вопрос мы решим сами…

Глава 9

– А с нами в гимназии вообще будут говорить? А то начальство у вас суровое, и все по уставу, шаг вправо – шаг влево… – в который уже раз спросил я.

Порядки, насколько я помнил, в царских гимназиях были похлеще казарменных.

– Ну да, так и есть, – вздохнул Николка. – С обычным человеком господин директор и слова не сказал бы. И уж тем более не стал бы разрешать чего-то, не предписанного гимназическими правилами. Но ведь барон – не обычный человек, верно? К тому же они с господином подполковником добились особого какого-то письма от начальства московского гарнизона в канцелярию градоначальника. Оказывается, его дочь у нас на маневрах была – ее кто-то из фефеловских офицеров пригласил. Вот она и упросила батюшку посодействовать. А с письмом из канцелярии градоначальника, да еще и с его собственноручной припиской «прошу позволить сие начинание, как безусловно полезное для отечества», – совсем другой разговор!

– Вообще странно, что у вас в гимназиях даже и физкультуры нет. Непонятно, где мы там будем заниматься? – поинтересовался я.

Вопрос был не праздным: в самом деле, где нам заниматься? Ни спортзала, ничего… не во дворе же скакать, как баранам, на потеху публике?

– Гимнастические залы – это в военных гимназиях, – отозвался мальчик. – А в обычных, вроде наших, только актовые. Может, там разрешат? Господин подполковник сказал, что на деньги, что собрали по подписке, можно купить особые войлочные маты для занятий.

Видел я эти маты – тощие, жесткие, вместо нормальной пены или поролона – какие-то дурацкие ковры. А еще груши и манекены заказывать, да и со спортивной формой надо что-то придумать. У них же тут ни кимоно, ни борцовок нет, а от обычных рубах мгновенно клочья останутся…

Ну, это, впрочем, решаемо. В сумке у меня ждали своего часа два образца кимоно. Отдадим на швальню резервного батальона – тамошние умельцы вмиг скопируют. А что? И им заработок, и нам хорошо…

– Как у тебя-то дела в школе? – сменил тему Николка. – А то ты каждый день тут у нас… когда только учиться успеваешь?

Он все никак не может привыкнуть к моему легкомысленному отношению к учебе. И не то чтобы Никол такой уж ревнитель гимназических правил – просто дисциплина в учебных заведениях Российской империи и правда почти что казарменная: за прогулы и несделанные домашние задания здесь спрашивают нещадно.

– А, ерунда, – отмахнулся я. – У нас «школа лицейского типа». С этого года разделение придумали: гуманитарный класс, физмат и естественники, с упором на химию с биологией. Я поначалу в физмат пошел, а как началась вся эта свистопляска – перевелся в гуманитарный. А там сейчас по истории и литературе девятнадцатый век проходят. И чему они меня там могут такому научить, если я все это каждый день в натуральном виде наблюдаю? Ну а дядя Макар мне бумажки делает насчет какого-то там хронического заболевания – они с отцом ведь понимают, что у меня тут и без учебы дел полно…

– Но как же так? – запротестовал Николка. – Все равно ведь задания надо выполнять? Иначе будут «неуды»…

– С чего бы? – удивился я. – У нас по профильным предметам: история и литература – проектные работы и олимпиады. Ну я и заявил две темы – «Жизнь повседневной Москвы в царствование Александра Третьего» и «Изучение литературы в царских гимназиях». Вон, недавно ездили на межшкольную конференцию – так я походил по центру с фотиком и здесь, и там, и нащелкал всяких классных фоток: ну вроде как сопоставление нашей и здешней Москвы. Знаешь, снимал конки и трамваи, извозчиков и такси, «газельки» и ваших ломовиков. Потом нащелкал городовых, пожарных, уличных торговцев – и сделал фотки с похожих ракурсов всего того же самого, только там, у нас. Потом обработал на компе – сепия там, зернистость, то-се – и получились вполне себе старые фотографии. А на закуску – десяток аудиозаписей разговоров с уличными персонажами вроде городового и продавца пирожков – ну помнишь, ты мне еще помогал?

Николка кивнул. Неделю назад, сразу после пострелушек в Фанагорийских казармах, мы полдня мотались по городу и по очереди приставали то к разносчику, то к городовому, то к точильщику ножей в подворотне на Чистых, то к барахольщику на Сухаревке, то к держателю книжного развала на Старой площади. И пока один затевал заранее продуманный разговор, второй, стоя рядом, старательно фиксировал его на диктофон. А вечером – прослушивали записи, отбирая самые, на мой взгляд, интересные.

– Мне это отец подсказал, – продолжал я. – Он для этого журнала – ну помнишь, я тебе рассказывал, «Вестник живой истории», – точно такие же двойные подборки делает, только на другие темы. Ну я и решил – почему бы не попробовать?

Николка кивнул. Еще бы ему не помнить – ведь именно с этого журнала и началась для всех нас эта невероятная история. Всего-то пять месяцев прошло с тех пор, как мы с папой решили прогуляться до редакции «Вестника живой истории» – и встретили на Садовом перепуганного мальчишку в форме царской гимназии. Дальше были походы через портал, привыкание к жизни в Москве 1886 года и даже захватывающее путешествие в Сирию и Ирак, которое могло бы стать сюжетом для приключенческого фильма…

Дядя и тетя Николки не могли не заметить перемен, происходящих с племянником, но списывали их, с одной стороны, на новых интересных знакомых – мы с папой, представившись приезжими из русской Аляски, сняли квартиру в доме, принадлежащем дяде Николки, – а с другой, на неизбежное в четырнадцать лет становление характера. Тем более что в учебе парень отнюдь не отставал; правда, гимназический латинист был им недоволен, но этот ученый муж относился точно так же ко всем без исключения воспитанникам пятой классической гимназии. Зато в математике, истории, географии и естественной истории он делал явные успехи, хотя порой и удивлял педагогов. Все же плотное общение с реалиями будущего не могло не дать результатов…

– Ну вот. Слепил, значит, из этого всего презентацию, звук приклеил – народ на конференции в восторг пришел. Мне даже предложили подготовить этот материал к тому, чтобы издать его в бумажном виде, во как! Так что по профильным предметам у меня теперь все тип-топ. А с остальным – английский там, физика с математикой – ну ничего, задания делаю, хвостов особых нет. Не пропаду, в общем.

– Хорошо тебе, – позавидовал Никол. – Мы-то о такой вольнице и мечтать не можем. Попробуй пропусти урок – сразу записка к гимназическому инспектору, а то и в кондуит.

– Да, у вас строго, – посочувствовал я товарищу. – Вот увидишь, доведут они народ до революции, еще побегают ваши гимназисты с красными бантиками. И неудивительно – при таких-то порядках еще и не то придумаешь…

– А у нас и придумывают, – оживился Николка. – Вон недавно – посыпали стол латинисту порошком, вызывающим чесотку. А он у нас лысый, как бильярдный шар! Приходит он, значит, благодушный такой, довольный, уж не знаю с чего… кладет руки на стол, а потом – ладонью эдак, по привычке – по лысой голове. Раз, другой, потом еще… минуты не прошло, как латинист испуганно брови вздернул, лысину мизинчиком почесал – в одном месте, потом в другом, третьем… а потом головой затряс, ну точно как лошадь, которой шмель в ухо влетел! И ну обеими руками – то поочередно, то вместе – чесать голову! А та сразу побагровела и вроде даже больше сделалась!

Мы засмеялись.

– Жесть, – охарактеризовал я развлечения гимназистов. – Вы прям чикатилы… садисты! Хотя если это латинисту устроили, то не удивлюсь…

Николка хихикнул. В царских гимназиях латинисты, наряду с преподавателями греческого, всегда относились к категории наименее любимых преподавателей. Программа учебных заведений классического толка вообще была перегружена изучением мертвых языков: на них у гимназистов уходила почти половина времени, потраченного на занятия. Дети зубрили латинские неправильные глаголы, отрывки из сочинений Юлия Цезаря, Вергилия, Тита Ливия и Цицерона, Демосфена и Фукидида, Еврипида и Софокла и прорву всякой байды. А преподаватели по своей воле не имели права хоть как-то сократить или упростить программу. И как только такая прорва ненужных в общем-то знаний умещается в голове гимназиста? А сколько учебников и пособий им таскать на себе в школу приходится! Отец как-то говорил, что Чехов назвал гимназиста «товарным вагоном». Нет, я понимаю, что Википедии у них под рукой нет, все надо мозгом помнить, – но зачем, скажите на милость, обычному человеку в жизни латынь и древнегреческий? Они тут что, попаданцев в античность готовят?

– Но у нас есть и очень хорошие учителя, – продолжал рассказывать Николка. – Математик, например, – помнишь, я тебе рассказывал, Аллес. Еще и Леонид Андреевич Степанов, учитель русского. Так у него на уроках все, особенно старшие классы, чувствуют себя свободно. А оратор какой – заслушаться можно, как интересно и красиво объясняет! А сочинения разбирает – потом по всей школе повторяют его фразы, я даже дома пересказываю. И шутит, но не обидно; например, какому-то из старших классов сказал: «Написали бы вы такое письмо своей барышне – это было бы ваше последнее к ней письмо. Пора уметь отвечать за свои слова». А потом демонстрирует, как отшлифовывать каждую фразу и выражение.

– Все равно – дисциплина у вас вообще зверская, – не сдавался я. – Хоть розог нет – а я-то, признаться, думал, что вас до сих пор лупцуют.

– Нет, – помотал головой Николка. – В гимназиях уже давно телесных наказаний не применяют. В сельских школах, правда, не возбраняется, ну так там и ученики другие…

Вот дела – оказывается, все же порют! Ну народ…

– Ну да, – хмыкнул я иронически. – Там ведь быдло учится, а вы вроде как дворяне, белая кость…

– Ну знаешь! – возмутился мой собеседник. – Нам вот тоже достается – да так, что я бы порой предпочел розги! Подумаешь – раз-другой прутиком по заднице, велика беда! А вот как накидают тебе сниженных баллов по поведению да записей в кондуит – вот тут-то и небо с овчинку покажется. И выгнать могут, очень даже запросто…

Николка ненадолго замолчал.

– И ладно бы только по поведению! – продолжал он. – Есть ведь еще и прилежание: пять – «отлично», четыре – «хорошо», три – «добропорядочно», два – «не совсем одобрительно», единица – «худо». Хотя до единицы мало кто дотягивает – у нас вон один Кувшинов в классе… Его родителей недавно вызвали в школу – и предложили подумать о бесполезности пребывания их чада в гимназии. Как там им сказали? – наморщил лоб, вспоминая, мальчик: – «…Так как ваше чадо бесплодно проводит в ней время и своею рассеянностью и совершенным безучастием в учебной деятельности товарищей только отвлекает их от дела и препятствует правильному ходу учебных занятий». Если, к примеру, будешь считать на уроке ворон – посадят на первую парту. Там и на виду у учителя, и спрашивают чаще. А если и такое не помогает, поставят стоять у стенки – и стой столбом весь урок, а то и не один!

– Круто, – оценил я. – У нас-то такого нет, а вот папа как-то рассказывал, что у них, случалось, тоже в угол ставили… правда, только в младших классах. Тогда еще форму носили вроде вашей – из серого такого сукна, жесткого, неудобного. Он ее, правда, застал только в первом классе, но помнит…

– Кстати, об Олеге Ивановиче, – вспомнил Николка. – Не знаешь, как там у них с доцентом дела с манускриптом? А то что-то давненько ничего не слышно…

После возвращения из сирийского вояжа отец с головой ушел в расшифровку привезенной из Маалюли копии древнего документа, который (как он полагал) только и способен был пролить свет на загадку портала на Гороховской. В этом нелегком деле в помощь ему был Вильгельм Евграфович Евсеин – автор пергамента, открыватель портала, историк, чудом спасенный нами-героями из лап злодея Ван дер Стрейкера. Сам бельгиец пустился в бега – покинул Россию, причем не в одиночку. Вместе с этим искателем приключений на Запад отправилась Вероника, бывшая соратница Геннадия, а ныне – начинающая авантюристка и кандидатка на лавры новой Коко Шанель. Известно было – Яша постарался! – что девица эта сбежала со Стрейкером отнюдь не из романтических соображений, а вовсе наоборот, из сугубо прагматических. Хочет, видите ли, использовать его связи и положение для того, чтобы основать в Париже собственный дом мод. С собой Вероника прихватила, как водится у всяких уважающих себя путешественников в прошлое, набитый информацией ноутбук – и оставшимся в Москве оставалось только надеяться, что его содержимое касается лишь индустрии моды. И Каретников, и Корф, и отец регулярно просматривали европейские газеты, выискивая в новостях какие-нибудь отголоски деятельности авантюриста и его не в меру шустрой спутницы; но, видимо, слишком пока мало прошло времени и «круги изменений не успели еще широко разойтись по заводи Времени».

Автором этого поэтического сравнения был доктор Каретников; он употребил его в смысле скорее ироническом; отец же воспринял угрозу всерьез и день ото дня ждал каких-то неприятных сюрпризов, связанных с деятельностью безбашенных «бригадовцев». Если уж быть до конца честным, он и сам наломал в прошлом немало дров, особенно поначалу – чего стоила одна достопамятная история с часами! И здесь-то круги пойти уже успели – не далее как три дня назад Яша поведал своему покровителю о бурной деятельности с патентами и прочими «привилегиями», которую развил уже дядя-часовщик. «Круги» эти носят пока характер сугубо локальный, частный и вряд ли сколько-нибудь заметно скажутся на историческом процессе; но, как говорится, лиха беда начало. Похоже, Геннадий и его сторонники (чтобы не сказать – подельники) намерены вести себя в прошлом с непринужденностью и грацией слона в посудной лавке. И если судить по первым шагам, никаких моральных и прочих ограничений они знать не знают, а если рассказать, что таковые на свете бывают, – не поверят. Мотивы и цели этих молодых людей оставались пока что темным лесом.

Кое-какие соображения, правда, имелись – в основном вытекающие из упорных попыток наладить связь с народовольцами-студентами. Яша день и ночь не сводил глаз с группы Геннадия и исправно снабжал своих друзей самой свежей информацией. Так, было уже хорошо известно, что Геннадий и его команда, как правило, избегают пользоваться порталом на Гороховской, проникая в прошлое через московские подземелья. По поводу этого подземелья, а точнее – по поводу найденного там портала – я много чего наслушался как от отца, так и от остальных взрослых, входящих в число посвященных. И за дело, между прочим: если бы не наша с Николом жажда приключений, радикалы из будущего не заполучили бы такой удобный транспортный канал…

Я, конечно, переживал; предложил сгоряча даже взорвать проклятый тоннель, сделав портал недоступным для всех вообще. Но – встретил решительный отпор всех до одного своих товарищей. Спор (а вернее сказать – скандал) продолжался около часа и был окончательно прекращен Ромкой, который заявил, что, будь он на месте Дрона, непременно понатыкал бы в тоннеле датчиков движения, видеокамер, растяжек и монок[28]28
  М О Н-50 – мина противопехотная, осколочная, направленного поражения, управляемая. Предназначена для выведения из строя личного состава готовыми убойными элементами, вылетающими в направлении противника.


[Закрыть], да так плотно, что любого решившего прогуляться по этим подземельям разорвало бы в клочья еще на подходах. И что лезть туда надо с хорошим сапером, со спецаппаратурой разминирования и только в самом крайнем случае, и никак иначе.

В общем, идею загубили на корню. И теперь единственной надеждой отрезать незваных визитеров из двадцать первого века от порталов оставался сирийский манускрипт – а с ним-то дело как раз и не клеилось. Отец с Евсеиным ночи просиживали в библиотеках по обе стороны портала, стали своими людьми в Православной академии, а точнее – в Заиконоспасском монастыре, где располагалось духовное училище (сама академия с 1814 года обреталась в Троице-Сергиевой лавре), в котором и преподавал знаток древних языков, переводивший для Олега Ивановича фрагменты коптского текста.

И, несмотря на это, несмотря даже на помощь старика-немца из Александрии, дело буксовало. Нет, и Евсеин, и папа уверяли, что продвинулись очень далеко, что вот-вот и… в общем, пока неясно было, как закрывать или перемещать порталы, и вообще – можно ли это делать…

Об этом я и рассказал Николке. Повествование вышло сумбурным – за разговорами мы не заметили, как дошагали до Маросейки.

– Ну вот, пришли, – сказал Николка. – Господин барон с Ромкой, наверное, нас уже заждались.

И с этими словами он взялся за массивную львиную лапу бронзовой ручки и потянул на себя. Дверь, украшенная скромной, но до блеска начищенной табличкой «Ротмистр лейб-гвардии барон Корф. Фехтование и атлетика» открылась, и мы шагнули в прохладный коридор, навстречу швейцару в ливрее, украшенной шитым золотыми нитками гербом Корфов…

В доме Выбеговых кроме Вареньки детей было двое: старший Сережа и младшая девятилетняя Настя. Сережа уже два года как учился в кадетском корпусе, и вся повседневная родительская забота доставалась теперь девочкам. Дядя любил всех детей одинаково и не делал различия между своей дочерью и племянницей; но он и прежде редко бывал дома и, занятый службой, не мог много времени посвящать детям. А уж когда сын отправился в кадетский корпус, и вправду почти забыл о том, что Варенька на самом деле не родная их дочь. Год назад мать поместила девочку на полный пансион в женскую гимназию при воспитательном доме, устроенном для дочерей офицеров, погибших на Балканах во время последней войны с турками; отец ее, артиллерийский офицер, был тяжело ранен при Плевне и несколько лет назад отдал богу душу. Первые полгода Варя провела в пансионе при гимназии, но потом Выбеговы настояли все-таки на своем и забрали девочку к себе.