Текст книги "Сказ про Игната-Хитрого Солдата"

Автор книги: Борис Привалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Поп Парамон в задумчивости мусолил пальцем лоб.

Спирька сидел на краешке лавки и следил за лицом князя – как бы чего не пропустить, как бы вовремя уловить княжеское желание.

Стоеросов волновался, снял пальцами со свечк воск наплывший, принялся его мять, катать.

Братья молчали, ждали княжеского слова. Не для того же Стоеросов их нынче позвал, чтобы лишний раз пожаловаться на новые времена и повздыхать по безвозвратно ушедшим старым.

Стоеросов взглянул на братьев пристально:

– Что надумали о доходах моих? Рожь горит рыба заснула от жары, скотина едва ноги волочит.. Чем торговать, что продавать? Может, мне, боярину, по миру идти? Эх, вот в прежние времена не такая жара бывала, да убытков не несли.

– Есть у меня, князь, одна задумка, – тихо почти шёпотом, проговорил поп Парамон. – Только не гневайся, ежели она тебе не по нраву придётся

– Ну-ну, не таи. – Князь перестал мять в пальцах свечной воск, уставился на попа.

– Гостил в начале лета у тебя, князь, один ловкий купец, – продолжал всё так же тихо Парамон. – Из рода бояр Голянских.

– Да, да, да, – затряс бородой князь. – Он мне дальней роднёй приходится... Ох, были времена!...

Голянские из всех бояр чуть не первыми считались! А ныне Голянского при графе Темитове из милости держат...

– Уж прости и помилуй, князь-батюшка, меня глупого, – вставил слово Спирька. – Только Голянский при графе Темитове сейчас персона великая. Он для графа всякие торговые дела крутит-вертит

Темитов без него ни одного дела не начинает.

При каждом упоминании имени Темитова князь морщился, закрывал глаза, сердился:

– Про Темитова сказывают, забулдыга он был, забубённая головушка, за себя не ответчик. Под одним окном постучит, под другим выпросит, под третьим съест... А потом потрафил чем-то царю Петру – и граф уже! Всё у него в руках кипит, горит, всё поспевает... В карты миллионы проигрывает!.. Турниры устраивает – кто кого переспорит! Блажной. Вот я – князь, так и мой прадед княжил, и дед прадеда княжил, и все до двадцатого колена – князья А эти новые графья – тьфу! Без роду и племени! У меня таких графов – целые деревни. Разве в прежние времена такое быть могло?

... Темитову царь подарил где-то на севере большие земли, и граф скупал повсюду крестьян, переселял их туда. Ему нужно было много людей. Но мало кто хотел по своей воле идти в чужие далёкие края. Поэтому приказчики Темитова обычно договаривались о купле-продаже крестьян тайно. Потом вдруг появлялись графские солдаты, вытряхивали мужиков с семьями из изб, прогоняли с гнёзд насиженных и, как каторжан, гнали по дорогам. Иногда и в кандалы заковывали, чтобы не сбежали.

– Нужно, князь, пригласить снова сюда в гости Голянского, – продолжал Парамон. – И продать Темитову половину наших крестьян.

– Истину он говорит, истину! – подхватил мысль брата Спирька. Голянский уговорит графа хорошую цену за наших мужиков назначить!

– Да поспешать надо, князь, – наставительно молвил Парамон. – Не ровён час, пойдём мы мужиков считать, ан их раз, два – и обчёлся.

– Глядь – сбежали все в Заболотье или в болоте попрятались! захихикал Спирька.

Князь грозно взглянул на слугу, и тот затих под тяжёлым взглядом, как лягушка, встретившая ужа.

– А чтобы нам, князь-батюшка, не в убытке быть, – преданно заглядывая в глаза князя, хрипло заговорил Спирька, – надо у мужичков сейчас, осени не дожидаючи, подати собрать и недоимки...

Всё одно им к Темитову идти, всего не увезти, так хоть мы попользуемся... А тем, кто здесь останется, в долг, втридорога их же припас и дадим!

– Отменно! – улыбнулся князь. – Завтра же сбор податей и начать. Ефимку – сборщиком. Выдать ему сапоги! Приказать, чтоб не жалел никого.

– Голянский – пройда. Он себе часть денег возьмёт, но и мы все не в накладе будем, – сказал Парамон.

– Я добрый, я хороший, – яростно комкая воск, проговорил князь. – Всех продам, а сам снаряжу обоз, уеду в Москву жить.

– В этом-то доброта твоя, князь, и видна, – задушевно произнёс Парамон. – У графа Темитова мужичков наших хоть кормить будут, а здесь зимой, после засухи, они все с голоду помрут.

– Да, да, да! – отбрасывая восковой шарик, затряс бородой Стоеросов. Помрут мужички, меня же и поносить ещё будут... У них князь за всё в ответе... А я добрый... хороший... люблю мужичков... И не половину, а всех продать до единого, под корень!

– Так я, князь-батюшка, за Голянским в Заболотье сегодня поутру поскачу? – дёрнул головой Спирька.

– Парамон поедет! – приказал Стоеросов и добавил, словно в раздумье: Авось сторгуемся с графским приказчиком. Да, в прежние добрые нремена... И князь закрыл один глаз.

Спирька сноровисто подал новый ковш с медовой...

... Через две недели поп Парамон вернулся в Болотный край и привёз Голянского. Графский приказчик с собой даже деньги захватил, чтобы покупку закрепить.

В ту же ночь князь устроил в лесу пир в честь приезда дорогого друга, гостя и родственника.

Поп Парамон с непривычки к дальней дороге едва до дома добрался и на пир ночной не пришёл – сослался на то, что, мол, зело притомился.

Князь следил, чтобы настроение боярина было мягким и радостным. Голянский становился всё более покладистым, и уже можно было начинать разнор о деле, как вдруг появился солдат Игнат, а потом пропал боярский конь.

Под угрозой оказался весь хитроумный план. И князь рассвирепел:

– Порешу конокрада! Самолично! Сюда его!

4. "Чёрт, чёрт, поиграй да отдай!"

Сметлив да хитёр – семерым нос утёр.

Старинная солдатская поговорка

Дурында и двое конюхов понесли запелёнатого Игната к Стоеросову.

– Экой нам солдатик-то попался! – хихикнул Спирька-Чёрт, забегая вперёд и разглядывая Игнатовы голые пятки. – Голодранец, босота! На кожаном шнурке сапоги держатся, вверх не лезут. А я-то, грешный, хотел его сапогами попользоваться, да вот незадача, хи-хи: сапоги без подмёток, а солдатик будет без головы, хи-хи!

– Уг-бл-угл! – забормотал Игнат.

Ложка, которая так и осталась торчать во рту, мешала ему говорить, а вытолкнуть её языком нельзя было: солдата всего обмотали крепким скатертным полотном.

Князь от нетерпения не мог на месте усидеть, сошёл с ковра, двинулся навстречу Дурынде и конюхам.

– Где конь? – закричал Стоеросов и пнул кулаком в бок Игната. Отвечай, злодей!

Борода князя дрожала от гнева.

– Ублы-блы-блы, – ответил Игнат.

– Чего? – не понял Стоеросов. – По-каковски это? Басурманские слова?

– Ложку вынуть из него нужно, князь-батюшка, – поклонился Спирька. – А то он и слова сказать не сможет.

– Развязать! – приказал Стоеросов и пошёл назад, где лежал на ковре пухлый Голянский. – Разве в старые времена люди глотали ложки? Эх!

– Допрыгался, солдатик, – приговаривал Спирька, помогая Дурынде распелёнывать Игната. – Сколько сражений прошёл, невредимым остался, а с конём попался, хе-хе!

Дурында, не развязывая Игнату рук, вынул у него изо рта ложку, спрятал её за голенище своего сапога.

– Ну что, солдатик, призадумался, закручинился? – сладеньким голоском спросил Спирька.

– Уф-ф! – вздохнул Игнат, сощурился и тихо произнёс: – Гость не много гостит, да много видит!

– Ты про кого, солдатик? – с любопытством спросил Спирька, зло поблёскивая своими маленьими немигающими глазками. – Аль не по нраву тебе что?

Игнат наклонился к уху Спирьки так быстро, что тот не успел головы отдёрнуть и прошептал:

– В старой кузне, у семи берёз...

Дурында, который уловил громкий шёпот солдата, испуганно отпрянул.

Спирька онемел, покрутил головой, словно проверяя себя – не ослышался ли?

– Эй, конокрад, сказывай правду! – раздался голос князя.

– А морда коня твоей рубахой завязана! – негромко сказал Игнат Спирьке. – Так кто в капкан попался – я или ты?

И глаза солдата блеснули, как кончики штыков, освещённые солнцем, а брови изогнулись дугой, как изгибаются спины кошек, потягивающихся после сна.

– Чего меж собой наушничаете? – снова крикнул князь. – Ведите вора сюда!

На Спирьку было жалко смотреть. Ноги у него начали заплетаться, глазки испуганно моргали, он шёл за Игнатом, шатаясь как пьяный.

– От страха ножки-то всегда трясутся, разъезжаются! – весело приговаривал Игнат. – Бывало, перед боем труса сразу видно. Страх на тараканьих ножках ходит...

Солдат встал перед князем "смирно".

– Я, Данила Михайлович, боярского коня не воровал, – сказал Игнат, дерзко глядя в глаза Стоеросову. – Кто заварил кашу, тот пусть и расхлёбывает.

– Голову сниму, ежели не откроешься, – молвил князь с угрозой, и перстни на пальцах сверкнули зло, как волчьи глаза.

– Моя голова боярину коня не заменит! – улыбнулся Игнат. – А вот поворожить я могу. Недаром моя матушка все травные премудрости ведала! Найду, князь, коня даже на краю света. А уж в твоих лесах – и подавно.

– Ежели солдат украл, – зашлёпал губами Голянский, – и не признаётся, то пропал мой конь – только его и видели. А ежели ворожбой вернуть коня можно – отчего не вернуть? Истинно, князь? Конь-то от ворожбы хуже не станет.

– Зря я на солдатика напраслину возвёл, – дрожащим голосом произнёс Спирька. – Он не вор и мест-то наших не знает, где ему красть!

– Руки развяжите, – приказал Игнат. – Кто загадку отгадает: ночью бродит, днём от людских глаз скрывается? Что такое?

– Про тебя, князь? – засмеялся Голянский.

– Дерзишь, солдат? – грозно спросил Стоеросов.

– Отгадка, князь, на небе! – кивнув на тонкую скобку месяца, сказал Игнат. – При таком молодом месяце ворожба всегда удаётся... Чёрт, чёрт, поиграй да отдай! – вдруг закрутился на одной ноге Игнат. – Чёрт, чёрт, поиграй да отдай! Эй, чёрт! – толкнул он испуганного Спирьку. – На дороге не стой, понял?

– Ворожба твоя что означает? – поинтересовался князь.

– Тут всё просто: болотный чёрт какой-нибудь коня пощекотал, конь-то с перепугу и в лес. А вот ежели сейчас чёрту хвост привязать – он коня сам и назад пригонит. Или место укажет, где конь бродит. Где мой посох железный?

Один из конюхов принёс Игнату оставленный возле котлов посох.

– Сейчас чёрту хвост прищемим! – Игнат завязал травинку вокруг посоха. – Теперь мне нужно одному побыть, послушать, что чёрт скажет.

– Не отпускайте, сбежит! – испугался Голянчий.

– Пусть со мною Дурында да Спирька рядом будут, – улыбнулся Игнат, и мохнатые брови его заходили волнами. – Они мне не помеха!

Игнат зашёл за шатёр, в темень, куда не доставал свет свечей и факелов. Дурында, тяжело дыша, шагал за ним. Спирька на неверных, дрожащих ногах плёлся сзади.

– Тут и присядем, – потянувшись до хруста в костях, сказал Игнат. Садись, простота, в ногах правды нет, – положил он руку на плечо поникшему Дурынде. – Про таких, как ты, что говорят, ведаешь?

– Не ведаю, – опускаясь на траву, пробасил Дурында.

– Выть тебе волком за твою овечью простоту.

– Да уж прост он, ох как прост! – заюлил Спирька. – Верно приметил, солдатик!

– А про тебя, Спиридон, слово иное есть, – крутил ус Игнат.

– Какое же, солдатик?

– Ходи – не спотыкайся, стой – не шатайся, говори – не заикайся, ври не завирайся! – Игнат подсел поближе к Дурынде. – Ты, простота, и ты, Спиридон, слушайте меня, как командира слушают, – продолжал Игнат серьёзно. – Дерево в огне сгорает, а солдат от огня крепче бывает. С кем совладать захотели, цыплята? Поговорку знаете: целовал ястреб курочку до последнего перышка? Вот сейчас скажу князю да боярину, что вы в старой кузне спрятали, – поймёте поговорку сию. И перьев от вас не останется, цыплята...

– Спаси нас, ясный сокол залётный! – запричитал Спирька. – Век на тебя молиться будем, как на икону. Клад найду – половину... треть тебе отдам, вот крест святой!

– Откуда ты только прознал про кузню-то? – пробасил Дурында. – Ох, дело тут нечисто...

– Считай, как знаешь, – усмехнулся Игнат, – да только сраженье ваше со мной конфузней полной окончилось. И сдались вы оба на милость победителя... Слушай теперь мою команду: ты, Дурында, вместе с конюхами поскачешь к семи берёзкам. В кузню зайдёшь один, рубаху с конской морды смотаешь, спрячешь, только тогда уж и коня выводи. Да гляди браво, как солдат в строю!

– Век на тебя молиться буду... – снова забормотал Спирька.

Но Игнат прервал его:

– А чтобы неповадно тебе, Спиридон, было и дальше мне козни чинить, достань мне, где хочешь, новые сапоги. Сам над босотой моей потешался – сам меня и обувай теперь.

– Новые сапоги! – ахнул Спирька, и на мгновение его глаза вспыхнули змеиной злобой. – К чему ж они тебе? Мало ли вёрст вышагал? Не надоели разве? Босому-то легче!

– А сам в сапогах! – ткнул посохом в ногу Спирьки Игнат. – Сколько я дорог прошёл, а целые сапоги один раз носил – после Полтавы...

– Будут тебе сапоги завтра! – сказал послушно Спирька. – Беспременно будут!

– Эй, солдат! – раздался крик князя.

– Пошли! – встал Игнат.

– Ну, что тебе черти сказали? – Голянский с лаской поглядел на Игната, когда тот подошёл к ковру.

– Много всего мне привиделось, – бодро проговорил Игнат, – даже не сразу разберёшь... Один рубит, а семеро в кулаки трубят... Вроде странная пореза какая-то... семь стволов из одного корня...

– Семь сестёр, – услужливо подсказал Спирька, – не иначе.

– Да, другой такой и не упомню, – молвил князь, играя кольцами.

– И возле той берёзы – не то банька, не то амбар, – продолжал Игнат.

– Старая кузня! – снова не выдержал Спирька. – Она возле берёз стоит!

– Ну, а конь-то где? – спросил Голянский. – Берёзы, кузня, черти...

– Конь твой, боярин, стоит в кузне жив и здоров. А ход в кузню завален камнем, что и троим не под силу сдвинуть. Придётся Дурынду посылать, закончил Игнат.

– Возьми, Дурында, с собой конюхов и скачи к кузне! – приказал князь. – Ежели правду солдат молвил, отпущу его. Ежели обманул, пусть пеняет на себя,.. Я добрый, я хороший, но обмана не спущу!

Дурында и конюхи скрылись во мраке, и через мгновение послышался гулкий конский топот.

– Так я малость сосну пока, – сказал Игнат и, не дожидаясь княжеского разрешения, зашёл за шатёр и лёг под куст.

– Спирька! – поманил князь пальцем верного слугу. – Пока коня не приведут, глаз с солдата не спускай. Кто знает, что у него на уме. Сбежит вдруг.

– Чужая душа – потёмки, князь-батюшка, – поклонился Спирька. – Буду смотреть в оба – у меня не сбежит!

И Спирька уселся неподалёку от куста, под которым прикорнул Игнат.

– Ишь ты, шустрый какой! – бормотал Спирька, и его глаза светились змеиной злобой. – Сапоги ему надобны... тьфу, разбойник... А может, и взаправду от матери у него ворожейство? Как это он про кузню прознал? Неужто подсмотрел? Нет, там места гиблые, никто туда и носа не суёт... Тем паче, солдатик за двадцать пять лет здесь в первый раз... Эй, солдатик! Эй... Спит уже! А чего тогда мне тут во мраке сидеть? Пойду к шатру...

У шатра шла неторопливая беседа.

– Прослышал я, – шлёпал губами Голянский, – что подати собираешь, князь, среди лета?

– Так ведь твой граф Темитов скоро купит моих крестьян, – усмехнулся Стоеросов. – А они как про ту куплю-продажу узнают, так всё, что с собой забрать не смогут, пожгут, изничтожат. Что мне останется? Я их прежде оберу до ниточки, а уж вы с графом как хотите с голытьбой этой поступайте. Только вот подати с них собрать трудно... Ефимка-сборщик мужикам потакает... Князь снял воск с толстой оплывшей свечи и принялся раскатывать меж пальцев. – Я добрый, я хороший, а Ефимка – вор, потатчик. На заре – в батоги его. Бить нещадно! Чтоб век помнил!

– Будет помнить, князь-батюшка! – поклонился Спирька.

Послышался глухой топот копыт по пыльной дороге, потом треск кустов, фырканье лошадей.

– Вот, боярин, конь твой! – пробасил Дурында, держа в поводу испуганно косящего глазом на огонь жеребца.

Голянский подбежал к жеребцу, обшлёпал его всего жирной белой ладошкой.

– Отыскался, птенчик мой, не затерялся, – зашепелявил он радостно. Графу расскажу – не поверит! Чудо!

– Где нашли его? – спросил князь.

– Всё, как солдат сказывал, – поклонился Дурында, передавая повод конюху. – В кузне, возле семи берёз.

– Неужто и камень дверь подпирал? – удивился Спирька.

– Был камень. Пятерым не своротить, – подтвердил Дурында, опустив голову.

– Смотри, – зашипел Спирька на конюха, который держал жеребца, вдругорядь не выпусти, ворона!

– Разбудить солдата! – приказал Стоеросов. – И объявите ему мою княжескую милость: пусть идет, куда шёл!

Игнат спал, как спят все люди с чистой совестью, глубоким, крепким сном.

Дурында тормошил его, даже на ноги ставил, но Игнат и не думал просыпаться..

– Вот здоров спать! – удивлялся Дурында. – Неужто все солдаты так спят?

Подошли повара, кричали все вместе Игнату в ухо, тянули его за ноги и за руки.

Солдат спал, только изредка посапывал.

– Эх, да разве так солдат будят! – наконец озлился Спирька. – Они же народ к шуму-гаму привычный. Хоть из пушки стреляй – он и не всколыхнётся. А вот я ему одно слово только скажу – вскочит как миленький.

– Такому скажешь, как же, – с сомнением пробасил Дурында.

Спирька присел на корточки возле Игната и тоненьким голоском прокричал:

– Па-а-адъём!

Игнат вскочил на ноги, а уж потом открыл глаза. Оглядел смеющихся слуг, поваров. И улыбка поплыла у него от усов на всё лицо:

– Лёг – свернулся, встал – встрепенулся! Ну, отыскался конь?

– Отыскался, – кивнул Дурында.

– Значит, могу я чёрту хвост отвязать, – ловко поддев локтем Спирьку, сказал Игнат и развязал травинку, которой был повязан железный его посох. Видите, люди добрые, поиграл чёрт да отдал коня!

Затем, наклонившись к Спирьке и щекоча его усом, тихо сказал:

– Я-то тебе помог, а где моя пара сапог? Уговор дороже денег, смотри не опростоволосься ещё раз...

5. Сапоги с княжеской ноги

На всякую беду страха не напасёшься.

Солдатская поговорка

Одной из самых таинственных загадок природы была, есть и будет людская молва. Откуда становятся известны людям новые вести? Как ухитряется молва идти впереди путника, обгонять всадников, мчаться быстрее ветра?

Шагает человек по ночной глухой дороге, сам ещё толком не знает куда двадцать пять лет отлучки не шутка! – а молве всё уже известно. И то, что шагает хороший человек, и то, в какую избушку он постучится, и то, у какого порога пыль с ног стряхнёт...

... Занялась заря. Лазоревый свет, бледный, жёлто-розовый, уже пополз по небу, когда Игнат подошёл к старой своей избушке на краю деревни.

Вдали на берегу реки ветряная мельница махала крыльями, как руками, словно звала к себе в гости. Задорно, будто приветствуя возвращение солдата, чирикали какие-то птахи.

Избёнка была махонькой, покосившейся на один бок. Казалось, она спряталась от кого-то в ямку – так вросла в землю.

На завалинке сидел седенький дедок и плёл лапоть. Игнат поздоровался, присел рядом.

На лице деда морщин было что борозд на вспаханном поле. И два ржаных зерна, в борозды брошенные, – маленькие задорные карие глаза.

– Сколько годков-то тебе, дедушка? – спросил Игнат.

– А сотый минул. – Старик улыбнулся и блеснул зубами. – Сто годов отвековал-прожил и не заметил.

– Как же ты, дедушка, зубов да волос не растерял?

– А я, внучек, зубы с садом садил, волосы с зерном сеял. И столько на веку своём деревьев выпестовал, хлеба вырастил, что грешно мне лысым да беззубым на родной земле жить-поживать...

– Тогда я, выходит, ничегошеньки в жизни не сделал, – вздохнул Игнат. – Рубил, колол, стрелял. На дорогах пыль месил...

Дед лапоть в сторону отложил, повернулся всем своим сухоньким телом к солдату:

– Не дело, Игнатка, говоришь. Без солдата русская земля сызнова в полон-неволю попала бы. Не в татарскую, так в шведскую, сам небось разумеешь. Без твоей, солдат, защиты и мне бы ни сеять, ни жать. Вот и выходит, что оба-то мы земле-матушке нужны.

– Откуда же ты, дед, знаешь, что меня Игнаткой кличут? – удивился солдат.

Старик улыбнулся во весь белозубый рот:

– Сказал кум куме, кума свату, а сват брату – и пошёл разговор со двора да на двор? Слухом, Игнатка, земля полнится! Хочешь – верь, хочешь нет, а тебя я признал. Хоть и виделись мы с тобой давненько. Данилка я твоей покойной матери кум.

– А я бы тебя без подсказа не признал! – охнул Игнат и трижды, как положено по старому русскому обычаю, поцеловал старика.

– Все стареют, а я молодею! – весело сказал дед. – Князь наш втрое, почитай, моложе меня, а величается Данила Михайлович. Я ж хоть ещё век проживу-продышу, а всё Данилкой буду! Чтоб, значит, меня с князем не спутали!

– Даже имя-отчество и то отобрали, выходит... – сказал Игнат.

– Заходи, Игнатка, в дом. – Дед утёр рукавом белёсой рубахи блестящие от слез глаза. – Хозяином будешь... А Ульяна сейчас воротится.

Игнат потянул на себя косую, рассохшуюся дверь и шагнул, сильно наклоняясь, чтоб лоб не разбить, в избу.

Повеяло терпкими лесными и болотными травами – запахами далёкого детства.

В маленькое подслеповатое слюдяное оконце едва сочился свет. На улице, хотя солнце ещё и не взошло, уже было светло, а в избе царили предрассветные сумерки. Но и в сумеречном свете можно разобрать – горница прибрана. Пол, видно, только недавно вымыли – ещё не просох. От печи плыло родное, уютное тепло.

– Ждали, значит, – дрогнувшим голосом произнёс Игнат.

– Это на чужбине сироте худо, – ответил тихо дед. – А на земле отцовской хоть ни кола ни двора нет, а жить легче.

Дверь в избу осталась открытой, и в неё, предупредительно кашлянув, вошли двое крестьян, поздоровались.

– Сверстники это твои, Игнатка, – сказал дед, – братаны Василий да Демид. Демидка-то постарше будет.

Василий был чуть пониже Демида. Лицо, словно мохом, поросло сизой щетиной. Круглый, как гриб, нос выглядывал из щетинного мха. Цепкие глаза смотрели с любопытством.

У Демида небольшая, чёрная, растущая куда-то вбок борода. И от этого всё лицо у него кажется скособоченным, весёлым и озорным,

– Помню я вас! – Игнат обнял братьев, расцеловал. – Как дрались, помню. Рыбу удили... Коней ночью пасли... Как живёте?

– У одного нет ничего, у другого и совсем пусто, – ответил за них дед. – Холоду-голоду амбар полон, а чего нет – тому и спору нет.

– Какая у нас жизнь! – махнул рукой Василий. – Одно слово: гол как сокол, бос как гусь.

– И я, Игнат, живу не хуже других, – озорно молвил Демид. – За нуждой в люди не хожу – своей довольно. Давай биться об заклад, на ком больше заплат?

Игнат улыбнулся одними глазами, мохнатые брови его шевельнулись, изогнулись.

– Заплаты потом считать будем, найдём время... Да вы садитесь, гости дорогие... Вот чем угощать-то вас, не ведаю. У меня пока ни ложки, ни плошки, ни скотинки, ни животинки. Посуды в доме – горсть да пригоршня, а еды и того меньше...

– Кто это тут плачет-жалуетея? – послышался скрипучий голос, и на пороге появилась высокая статная старуха с большим узлом в руке.

– А-а, бабка Ульяна пожаловала! – весело воскликнул Демид. – Всему дому голова!

– Твоей матери, Игнатка, Ульяна первая подруга была, всё одно что сестра родная, – пояснил дед. – Или не помнишь?

– Помню, как забыть! – Игнат взял из рук Ульяны узел, поцеловал бабку.

– А это кто? – спросил он, приметив в дверях вихрастую девчонку с большими любопытными глазами.

– То внучка моя, – ответил дед, – пока Стёпой зовут-кличут. Вырастет Степанидой станет...

Лицо бабки Ульяны было чуть светлее тёмного платка, окутывающего её голову. Морщин у бабки было столько, что, казалось, будто кто-то взял и скомкал всё лицо. Только большие глаза, как два бездонных родника, синели среди борозд, морщин и складок. Когда Игнат заглянул в них, то ему показалось, что в глубине их, словно в полдень на дне колодца, сверкают звёздочки.

– Соловья баснями не кормят, – проскрипела Ульяна. – Всё, что есть в печи, – всё на стол мечи.

– В печи щи да гороховая каша! – радостно возвестил Демид.

– А в горшке кисель зреет! – доложил Василий, вставая на лавку и заглядывая на печь.

– Не замесишь густо, коль в амбаре пусто, – сказала Ульяна. – Уж ты не обессудь, Игнатушка. Не оставили нас люди добрые, помогли, чем могли. В узел загляни, Игнатушка.

Стёпка, как бабочка от цветка к цветку, заметалась по избе от печи к столу.

Ускользнувший было из избы дед вернулся и, весело улыбаясь, проговорил:

– Игнатка, щи да каша с киселём не убегут, а банька может простынуть! Веники распарятся!

– Вот удружили так удружили! – обрадовался Игнат. – Нет ничего лучше после дальней дороги, чем банька наша русская!

Он вынул из принесённого Ульяной узла чистую рубаху.

– Солдатское богатство известное, – сказала бабка, – две дыры да две заплаты.

– А что солдату нужно? – уже с порога обернулся Игнат. – Дождь его вымочит, солнце высушит, кудри ветер расчешет! А насчёт баньки я, дед, вот какую думку имею: пар подавать нужно с мятой да с настоем ромашки. И не просто, а так, как в морозных, северных краях делают...

... Когда Игнат и дед, алые, пунцовые, возвращались из баньки в избу, то солнце уже во всю мочь сияло на небе.

– Вот на солнцепёке к полудню такой пар-жар набегает, – сказал дед, жгёт насквозь. Засуха – та же банька сухая... Ахнуть не успеешь – сгоришь!

– Пару-жару бояться – в баню не ходить, – разморённым голосом отвечал Игнат. – Так и с засухой: с ней воевать нужно...

– С лёгким паром, мужики! – сказала Ульяна, когда они вернулись в избёнку. – В бане веник господин, а здесь я хозяйка. Чем богаты, тем и рады, однако еда ждать не любит!

Щи хлебали все из одной большой миски. Ломти хлеба отламывал от каравая Игнат на правах хозяина.

– Вот, Игнатка, примечай: тут все собрались, кто тебя помнит, – сказал дед. – А остальные соседи либо из других сёл переселились, либо народились за эти-то двадцать пять лет...

– Деревня большая была, – произнёс Василий, – а теперь каждая третья изба пустая стоит. Бегут многие, голода страшатся.

– Засуха злая пришла, – вздохнула Ульяна, – ручьи ссохлись, речку курица вброд перейдёт...

– Какая курица в такую жару из прохлады вылезет? – улыбнулся Демид. Клюва из-под избы не высунет, хоть коршуном её пугай.

– Даже петухи не кукарекают, а хрипят, что телеги несмазанные, добавил Василий.

– Так петухи ваши от жарищи такой почти жаренными стали! – сказал Игнат. – А куры, верно яйца несут уже сразу печёные.

– Кому страсти-мордасти, – заметил дед, – а кому смехи-потехи. Ох, трудно будет эту зимушку прокормиться, ох, трудно!

– Откуда у тебя, Игнатушка, синяк-то под глазом? – участливо спросила Ульяна и, не желая, чтобы разговор и дальше шёл о горестных делах деревенских, толкнула деда: мол, хватит солдата пугать бедами.

– Откуда синяк? – переспросил Игнат. – Наткнулся глазом на кулак. Подрался, так хоть синяк в прибыль достался.

– С кем дрался, Игнат? – с любопытством спросил Василий и даже ложку в сторону отложил.

– Долго рассказывать, – со вкусом продолжая хлебать щи, отмахнулся Игнат.

– Да чего крутишь? И без тебя знаем – с Дурындой! – весело выкрикнул Демид. – Это, верно, тогда стукнули, когда сзади на тебя накинулись, скатертью заматывали.

– Дурында-то не всегда Дурындой звался, – сказала Ульяна. – Было время, его Яковом кликали на селе. Остался, сиротина, без отца-матери. Силушкой парень не обижен – оглобли ломал, когда ещё дитём был. А потом его этот Спирька-Чёрт попутал, в услуженье взял. Вот и стал Яков чужеумом.

– Да, у него разум не свой – чужой пустил на постой, – задумчиво произнёс Игнат. – Глаза у него грустные. Словно понимает, кем сделался...

– Псом цепным – вот кем, – подхватил Демид,

– Спирька-Чёрт – тот вертит языком, как корова хвостом, – сказал дед. – И думы у него что ужи скользкие – не ухватишь. Где уж тут Дурынде уразуметь, что к чему.

– Рассмотрел я этого Спирьку со всех сторон, – усмехнулся Игнат, – не так страшен черт, как его малюют. Кафтан-то у него новый, а умишком он давно обносился.

– Ой, Игнатушко, Спирька-то не так прост, – покачала головой Ульяна. Он кого хочешь обманет. Спирькин родной брат, поп наш, отец Парамон, и тот не верит ни слову его, ни вздоху. Целые дни Чёрт по деревням да сёлам бегает, принюхивается, присматривается, а ночью князю прислуживает. Спит-то он когда, нечистая душа?

– Сказывают, один глаз у него недреманный, – с испугом произнёс Василий. – Мол, Спирька спит, сны смотрит, а глаз всё видит, всё слышит.

– Глаз слышать не может, – рассмеялся Демид. – Это уж ты, брат, со страху!

– Охочи братья, поп да Чёрт, до зелья всякого, – сказала Ульяна. Чего только я им не варила: баюн-траву, полынь горькую, черемшу, бруснику...

– А пуще всего – первуху-медовуху! – подмигнул игриво дед Данилка. Нет никого в нашем краю, Игнатка, кто бы лучше Ульяны первуху-медовуху варил! Так и намотай себе на ус!

– И нынче вот им бочонок наварила, – сердито ответила Ульяна. – Что делать – грозятся! Остерегайся их, Игнатушка!

– Да что со мной Чёрт и поп сделать могут? – покрутил ус Игнат. – По миру пустят? Мокрый дождя, а бедный разбоя не боится. А вот кто это с князем нынче ночью пировал – боярин губастый, шепелявый? Ну и губищи – из таких только студень варить!

– То – Голянский, князев дружок, – пояснил дед. – Как он у нас в Болотном краю объявляется, так жди беды-горя. Точная примета.

– Да будет тебе, старый, каркать! – рассердилась Ульяна. – Накаркаешь ещё чего! Ешь, Игнатушка, ешь поболе...

– Ложка эта узка, таскает по три куска! – сказал Игнат.

– Нужно её расширить, чтоб таскала по четыре! – подхватил Демид.

– Рот уже болит, а брюхо всё есть велит! – весело продолжал солдат. А ну-ка, честной народ, отгадай загадку: сидит на ложке, свесив ножки? Что это?

– Лапша! – пискнула от печки Стёпка.

– Ого, какая отгадчица растёт! – удивился Игнат, покрутил ус и спросил: – А ну-ка, честной народ, второй оборот. Загадка старая, для малых деток. Пробил стенку – увидел серебро, пробил серебро – увидел золото. Что сие?

– Знаю, да не скажу, – пискнула Стёпка. – Яйцо!

– Ну и ну! – развёл руками Игнат. – Смекалиста!

– Вся в меня пошла, – гордо заявил дед Данилка. – Уж сколько я этих загадок ей перезагадывал – не счесть. Она их, как орешки, щёлкает.

– Удивил нас загадками! – махнула рукой Ульяна. – У нас исстари в каждой избе свои загадки придумывали... В других краях припевки, пляски, а наши, болотные, всегда загадками славились...

– Как они мне помогали... – вспомнил Игнат и отложил ложку. – Бывало, перед сражением сидим, ждём команды. Тихо. Каждый о своём думает. А я начинаю загадки загадывать. И сразу веселее всем, думы уходят, страха у молодых солдат меньше становится...

– Что ж, Игнатушка, ты за-столько годов не выслужил у царя с царицей ничего? – спросила Ульяна.

– Промашку, бабушка, дал, – очень серьёзно ответил Игнат, – один раз вместо "ура" закричал "караул"! Вот и попал в немилость!

– Да ну тебя! – отмахнулась Ульяна. – Не шуткуй.

Голову в целости назад принёс – что тебе ещё надобно? – сказал дед.

– А кафтан солдатский? – улыбнулся Игнат, и одна бровь его изогнулась дугой. – Поспорили однажды Солнце и Мороз с Ветром – кто сильнее? "Вот, говорит Солнце, – стоит Солдат на часах. Кто из нас заставит его кафтан снять, тот и сильнее". Согласились. Первому выпало Морозу силу свою доказывать. Такого он холоду нагнал, даже Солнце с Ветром зубами застучали, в ознобе задрожали. Сколько было на земле людей – все попрятались. Кто не успел – сосулькой стал ледяной... А Солдат на часах стоит, его никакой мороз не берёт – потому на нём кафтан солдатский. Отступил Мороз. Ветер за Солдата взялся. Крыши с домов посрывал. Орудия с позиции сдул, унёс, как перышки куриные. Реки вспять потекли, а кафтан не сдувается, только крепче, плотнее к Солдату прижимается. Отступил и Ветер. "Ну, теперь мой черёд", молвило Солнце. Как начало жарить да парить – похуже, чем этим летом. Медведи в лесах шкуры посрывали с себя – вот какое пекло было. А Солдату хоть бы что. И порешили тогда Солнце, Мороз и Ветер – кафтан солдатский сильнее их... Вот как дело было, а вы кафтан мой за богатство не считаете!