Текст книги "Сказ про Игната-Хитрого Солдата"

Автор книги: Борис Привалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Я тебя, боярин, не неволю, – сказал князь, – продавай кому хочешь.

– Уговор дороже денег, князюшка, – зашлёпал губами Голянский. – Раз я тебе слово дал, то сдержу, хоть себе в убыток...

Слуги сменили факелы, принесли свечи.

Игнат всё прикидывал и примеривал, как бы ему половчее выйти к шатру, на свет.

Голянский начал хвастать, как его любит какой-то граф Темитов и как могущественный граф шагу без него ступить не может.

А потом князь Данила начал вздыхать о прошлом:

– Да, были времена... ох! Вот прежде... ох! При царе Алексее Михайловиче...

Пламя свечей не колыхалось в тихом воздухе. Только когда слуги по команде коротышки расстелили на ковре скатерть, то все лепестки пламени сразу метнулись в сторону, легли, чуть не погасли.

Голянский, испугавшись рывка пламени, тоже было дёрнулся, сполз в сторону.

– Не бойся, боярин! – лениво проговорил князь. – Я слышал, твой граф Темитов трусов не балует.

– Я, князюшко, никогда ничего не боюсь, – зашлёпал губами Голянский. Вчера, когда к тебе ехал ночью по лесу, на меня набросилось сто волов! Я схватил кнут – раз, два, три! – всех разогнал. Один меня даже успел поцарапать – вот след на руке, видишь?

Голянский показал свою розовую, словно из сала слепленную ладошку.

– У нас-то, гостюшко дорогой, почитай, и во всей округе ста волков не наберётся, – с поклоном молвил коротышка-конокрад.

– Да ты что? Мне, боярину, не веришь? – опешил Голянский.

– Право слово, не наберётся! – подтвердил князь.

– Ну, может, полсотни – я их во тьме не перечитывал! – согласился Голянский. – Схватил кнут да ка-а-ак пошёл их крестить...

– Наверно, волков-то дюжина была, – произнёс коротышка, – большая стая...

– Да, дюжина, это точно, – подхватил Голянкий.

– А может, и полдюжины? – задумчиво, словно рассуждая сам с собой, проговорил князь.

– Разве полдюжины мало? – спросил Голянский. – Ведь волки, чай, не воробьи!

– Да нынче-то, гостюшко дорогой, из-за жары волки отсюда в болота ушли, – сказал коротышка. – Может, один какой набежал бешеный.

– Бешеный, вестимо, бешеный! – обрадовался пухленький Голянский, не ведая, видно, как закончить неприятный разговор. – Он один дюжины обычных стоит!

– А ты его видел? – спросил князь.

– Как же! Вот так, справа, куст и что-то шевелится. Я хватаю кнут раз, два, три!

– Ну, а руку-то, гостюшко, кхе-кхе, где оцарапал? – едва сдерживая смех, спросил князь.

– А ты, Данила Михайлович, чем надсмехаться, попробовал бы ночью по лесу бежать! – обиженно проговорил Голянский. – Так исцарапаешься – себя не признаешь! Колючки кругом, рвут одежду, как собаки!

Князь, а за ним коротышка-конокрад и другие слуги рассмеялись.

Голянский растерянно поглядывал на смеющихся.

– Что тут смешного? – бормотал он, шлёпая губами больше, чем обычно. Ей-богу, за кустом что-то шевелилось: хрясь-хрясь...

Князь хохотал – рот нараспашку, а глаза – круглые, совиные оставались сонными, словно незрячими.

– Потешил ты меня, боярин, – сказал Стоеросов. – Теперь и за трапезу приняться в самый раз. Эй, Спирька! – кивнул он коротышке. – Прикажи, чтоб подавали!

Спирька поспешил к котлам. А Игнат вновь почувствовал, как голод мучительно наполняет всё тело. "Пора и мне в бой вступать!" – решил он, одёрнул кафтан, посох железный положил, как ружьё, на плечо и шагнул из кустов к шатру.

– А-а, солдаты! – взвизгнул Голянский и опрокинулся на ковёр.

– Что-о-о? – уставился на Игната князь. – Кто это?

Заслышав визг пухлого боярина, коротышка Спирька повернул от котлов назад.

Подбежали слуги, встали кругом, но подойти к Игнату боялись.

Спирька растолкал всех, глазами-зёрнышками солдата оглядел с головы до ног, сказал князю с поклоном:

– Это, батюшка Данила Михайлович, отставной солдат. – И строго, с презрением к Игнату: – Ты кто, солдатик?

– Прохожий, обшитый кожей! – беря посох, как ружьё "на караул", гаркнул Игнат.

– Как зовут? – продолжал Спирька.

– Зовут зовуткой!

– Идёшь откуда? – спросил князь.

– Где был, там нет. А где шёл, там след! – отрапортовал Игнат.

Кто-то из слуг засмеялся.

– Я тебе покажу, как нужно с князем разговаривать! – зашипел на Игната Спирька, и змеиные глазки его блеснули злобой. – Эй, Дурында!

Легко, одной рукой отодвинув с дороги слуг, появился великан Дурында.

– Это... это... ещё кто таков? – вновь задрожал от страха губошлёпый боярин.

– Мой телохранитель и оруженосец, рында, – гордо молвил князь. – А вот Спирька его по-своему кличет – Дурындой! Пошто, Спирька, так его пронываешь?

– За глупость, князь-отец, за глупость, – поклонился Спирька. Силёнкой его бог не обидел, а умишком обделил. Одно слово – Дурында.

– Звали? Ну так тут я, – пробасил Дурында.

– Вот солдатик заявился неизвестно с каких краёв, – ткнул пальцем в Игната Спирька, – разговаривать не желает, шутки шутит. Развяжи-ка ему, солдатику, язык! Чтоб знал, как с князем-батюшкой говорить положено!

– Эх, доля солдатская, – с притворным вздохом сказал Игнат, недошагнёшь – бьют, перешагнёшь – бьют...

– Говори всё толком, пока не проучили! – зашипел Спирька. – Кто таков, как сюда попал, что в мыслях таишь?

– Стой, конь лихой! – усмехнулся Игнат. – Ты языком-то мели, да не забывай: на Руси не одни караси, есть и ёршики. А Дурынде, раз он твою команду слушает, так в дураках и жить.

– Свернуть его в бараний рог, смутьяна! – закричал Спирька.

– Что глядишь, как змея из-за пазухи? – рассмеялся Игнат. – Зубы показываешь, а кусать боишься? Я – солдат русский. Сам не дерусь, а семерых, ежели придётся, не боюсь...

Уловив ободряющий кивок князя. Дурында, растопырив руки, двинулся на Игната.

– Так тебя ж, детину, свалить легче, чем камышину, – рассмеялся Игнат. – Ладно, убивать не убью, а на землю уложу.

Он спокойно, как на штыковом учении, сделал мгновенный выпад железным своим посохом. Железный тупой удар пришёлся великану в грудь. Дурында охнул, руки его повисли безжизненно, он упал на колени, застонал, затем свалился на бок.

– Да, силушка у него отменная! – сказал Игнат. – Очнётся, авось и поумнеет!

Слуги бросились к Дурынде.

– Ну, погоди... – зашипел Спирька Игнату в ухо. – Посчитаемся!

– Вижу, вижу, солдат ты бравый, – растерянно молвил князь. – Штыковой бой разумеешь. Лихо ты его положил, лихо!

– Рад стараться! – приставил к ноге свой посох Игнат. – Я Захаровны-травницы сын Игнат. Двадцать пять лет отслужил под знаменами царя-батюшки Петра Алексеевича. Иду домой.

– Ночью, по этому лесу? – удивился Голянский.

– Так я ж у себя дома, – улыбнулся Игнат. – Чего бояться? Взять с меня нечего, а съесть меня некому.

– Какие вести принёс? – спросил князь, – Что видел в дороге, что слыхивал?

– Ах, люди добрые, – проникновенно сказал Игнат и погладил усы, – не дали вы мне с дальнего похода отдохнуть да начали спрашивать. Вы бы прежде накормили меня, напоили, отдохнуть положили, да тогда бы и вестей спрашивали.

– Хам, ирод! – запричитал Спирька, буравя Игната своими змеиными немигающими глазками. – С кем говоришь? Как осмелился князю-батюшке указывать?

– Ты, змей, вот что разумей, – грозно произнёс Игнат, – у меня под ногами не вейся! При всём честном народе тебя упреждаю. Ещё раз под руку подвернёшься – головы не сносишь. Ты не Дурында – удара солдатского не выдюжишь!

– Не трогай Спирьку, солдат, – сказал князь. – Он слуга наш верный... Иди пока к поварам, тебя накормят. Потом явишься, вести скажешь.

– Рад стараться! – гаркнул Игнат. – Спасибо на добром слове! А то за весь день полкуска хлеба, всего и съел.

– Чудно! – улыбнулся князь. – А я вот, почитай, уже года три хлеба не ем.

– Вот лихо! – удивился Игнат. – Да как же это прожить без хлеба можно?

– Живу, – продолжал князь с усмешкой. – То блины, то пироги, то калачи... Так без хлеба и обхожусь.

Пухлый боярин закатился смехом, повалился на ковёр, чуть было не опрокинул шандал со свечами.

"Наш князь Стоеросов хоть куда, – думал Игнат, шагая через поляну к зазывному свету поварских костров, – голова – грош, борода – сто рублей".

Когда Игнат уселся возле котла и принялся уписывать всё подряд, что ему с уважением подносили повара, Спирька направился к шатру.

Князь и его гость ели жареную рыбу и запивали её бражкой.

– Как у тебя, князь, всегда потешно, – восторгался Голянский, – то драка, то ещё что-нибудь...

– Гей, Спирька! – Князь покосился на слугу. – Проучил тебя солдат?

– Поживём – увидим, – мрачно молвил Спирька. – Ох, князь-батюшка, и натерпимся мы горя с этим солдатом, чует моё сердце.

– Не каркай, не каркай... – замахал жирной ручкой Голянский, – ты всегда плохое говоришь...

– Вот помяните моё слово, боярин, – не унимался Спирька. – Беду он нам принёс, солдат этот.

– Вот, помню, в прежние времена... – начал было князь, но на дальнем конце поляны послышался тревожный шум.

Стоеросов, Голянский, Спирька, слуги замолкли, насторожились.

Слышно стало, как кто-то бежит по поляне, тяжело дышит.

– Князь-батюшка! – закричала тёмная фигура, приближаясь к костру. – Не вели казнить...

Из темноты выбежал старший конюх – бородатый, в рваной рубахе, рухнул на землю, к ногам князя.

– Беда, князь, беда... – бормотал, едва переводя дух, конюх.

– Что, ирод, что ещё? – пихнул конюха ногой в бок Спирька.

– Господи спаси и помилуй! Господи спаси и помилуй! – мелко закрестился Голянский. – Гос...

– Коня боярского воры свели! – одним духом выпалил конюх и снова уткнулся головой в траву.

– Не усмотрел! Не уберёг! – продолжал пинать сапогами в бок конюха Спирька. – Изведу, ирод!

Голянский от испуга губы совсем распустил, уши развесил, глаза растопырил. Язык во рту вспух, еле-еле ворочался:

– Ко...ко...ко...ня мо...мо...мо...его...

– Живьём сожгу! – зашипел Спирька.

– Не погуби, князь-батюшка! – снова закричал конюх.

Голянский наконец смог заговорить, тяжело ворочая языком:

– Знаешь, сколько этот конь стоит? А? Что ж это... господи... князь... как же это... Я графу буду челом бить... обижают меня тут...

– Конь мною ещё куплен не был, – спокойно сказал князь. – Твой конь, боярин, украден... твои деньги сгинули...

– Мой? – завизжал Голянский. – Ах, он ещё мой! Не твои ли тогда, князь, слуги его и украли? Я графу всё поведаю!

– Что? – грозно вскинул голову князь. – Я – конокрад? Да за такие слова...

– Что мне слова! – всё громче визжал Голянский. – Мне деньги подавай, князь! Твои сторожа его проспали, с тебя и спрос!

– Спирька! – сказал князь с затаённой угрозой в голосе. – Ежели не найдёшь коня, не сносить тебе головы! Ты за сторожей и конюхов в ответе!

– Ведаю, князь-батюшка, кто коня свёл, – склонился в поклоне Спирька. – Солдатик этот, Игнат, не иначе. Ночью он по лесу бродяжил? Бродяжил. Явился тут, аки дух бесплотный? Явился. Такой хоть какого сторожа обведёт-обманет! С него спрос, с вора!

– Истинно, князь, истинно, – зашлёпал губами Голянский. – Солдат сейчас по дороге шёл, должен был воров видеть. А нам того не сказал. За шуточку-прибауточку спрятался! Значит сие: либо сам солдат вор, либо с ворами заодно...

Князь ухватился за слова боярина, как голодный волк за ягнёнка:

– Или вор... или с ворами заодно?! Взять его! Связать! Порешу конокрада!..

– Теперь посмотрим, кто кого! – зашипел Спирька и, подобрав полы кафтана, бросился к поварам.

... Игнат сидел в тепле костра, выскребал ложкой десятую миску ухи и успевал ещё байки сказывать:

– Кончилось Полтавское сражение. Сижу я на барабане, пироги ем... Съел сто пирогов. Ем дальше, вдруг слышу – что-то лопнуло. Ну, смекаю – живот лопнул. Ан нет...

– Что ж лопнуло? – спросил самый молодой из поваров.

– Ремень с пряжкой, вот что! – подмигнул Игнат и отправил в рот последнюю ложку ухи.

Ложка осталась торчать во рту Игната: так быстро набросили на него скатерть и связали по ногам, по рукам.

– К батюшке-князю несите вора, – услышал Игнат торжествующий хриплый голос Спирьки. – Данила Михалыч сказать изволил: "Пусть за это перед богом отвечу, но конокрада головы лишу".

3. Ночной князь

Лучше споткнуться ногой, чем языком

Народная пословица

Князь Данила Михайлович Стоеросов рос баловнем. С младенчества славился леностью и строптивостью. А в юные годы к этому прибавилась ещё слепая вера во всякие приметы да предсказания. Вот эти свойства характера и сыграли коварную роль в жизни князя.

Из-за веры в различные приметы и предсказания князь в своей жизни превратил ночь в день, а день в ночь.

Дело было так: некая старуха-ворожея чуть не из самой туретчины забрела в Болотный край и сразу же начала гадать на воске, на пепле, предсказывать судьбу, лечить скотину от дурного глаза. Заодно она изгоняла мышей из изб, заговаривала зубную боль и бессонницу.

– В добрый час молвить, в худой промолчать, – начинала она. – Ни днём, ни ночью, ни по утренней заре, ни по вечерней, а стала я ворожить, как нечего стало в рот положить. Не жалейте, люди добрые, добра за слово вещее... Скажу всю правду – что было, что будет, чем закончится.

Ворожея была хитрой и смышлёной: предсказания её сразу раскусить не каждый мог – к чему бабка клонит?

Князю Даниле Михайловичу она при первой встрече предсказала, что ждёт его плохая новость, которая в своё время обернётся и не такой уж плохой, но всё же князь будет сильно гневаться, хотя потом остынет, потому что от судьбы не уйдёшь, а лето мокрое, видно, небо на землю обиделось, кабы реки из берегов не вышли, кабы потоп не начался.

И ещё наговорила старуха сорок коробов всяких небылиц. А лето и впрямь стояло очень дождливое: хлеб на полях чуть не на корню загнивал, крестьяне, кто мог, из Болотного края бежали в Заболотье – ходили слухи, что там урожай ожидается богатый, ноги с голодухи не протянешь.

Каждый день приносил князю неприятности: то беглого мужика поймать не успели, то из болота вода потекла на поле, то ручей какой-нибудь до того разбух, что начал избы подмывать и крушить. Для того чтобы предсказать худую весть, никакого колдовства не нужно было!

На следующий день после "предсказания" князь узнал, что его лучшая, любимая борзая собака улизнула ночью из псарни, пыталась зачем-то перебраться на другой берег мелкой речушки – видно, там какой-то приблудный пёс полуночничал, – да не справилась с усилившимся из-за ливней течением. Поток понёс борзую, а в Бесовом омуте её закрутило и она утопла.

Стоеросов кричал на псарей так, что крестьяне ближайшего села приняли раскаты княжеского голоса за гром и ворчание надвигающейся грозы.

– Вот и плохие вести, – вздохнул князь, когда немного отлегло от сердца. – Всё верно бабка-ворожея сказала...

К вечеру, однако, борзая нашлась: оказывается, хотя её и унесло течением далеко, но всё-таки она выбралась на берег. А в Весовом омуте закрутило и утянуло на дно какую-то дворняжку без роду и племени, которую в предрассветных сумерках перепуганные псари приняли за княжескую любимицу.

– И про это ворожея угадала! – радовался князь. – Говорила же бабка: всё добром кончится, гнев мой остынет... Вещая старуха!

Во время второй встречи с ворожеей князь велел ей сказать доподлинно: когда он, Стоеросов, умрёт?

Старуха крутила и так и этак, но князь требовал точного ответа.

– Пока не скажешь – сидеть тебе в яме! – вспылил было Стоеросов.

Но тут ворожея упала ему в ноги и запричитала:

– Ой, княженька, не губи мою душеньку! Одно могу сказать: большая беда к тебе придёт во сне, ночью. А вот когда помрёшь, не вижу, всё во мраке... Видно, долго жить будешь! Но бойся сна ночного, княженька!

Ворожею из хором княжеских отпустили, и она, уразумев, что шутки со взбалмошным Стоеросовым плохи, поторопилась исчезнуть из Болотного края.

Однако бабка хитрющая была: за испуг свой князю отомстила – ночного сна его лишила.

Князь сперва загрустил: как быть? А потом нашёл выход: спать он стал днём, а всё, что люди испокон веку делают днём, стал делать ночью.

По ночам он, выслушав доклады слуг, решал все вопросы, совершал прогулки, принимал гостей.

Завтракал он вечером, обедал среди ночи, а ужинал рано утром.

Сразу же после восхода солнца он ложился спать. Летом просыпался среди дня, съедал что-нибудь, немного гулял и снова заваливался на боковую.

Зимой, когда ночи длинны, а дни коротки, Стоеросов не высыпался, поэтому по ночам был вял, сонлив и злобен не в меру. В это время слуги старались на глаза ему не попадаться. Но одиночества князь тоже боялся и, не видя никого рядом, злился ещё больше. Тогда в хоромах начиналась гроза кричали избитые слуги, летела щепа от столов и лавок.

... Сидел же Стоеросов в Болотном краю безвыездно из-за собственного упрямства.

В молодые годы князь часто выезжал в Заболотье. Живал подолгу в Москве белокаменной, где у него был свой дом, в новой столице – Санкт-Петербурге бывал.

Как раз в это время царь Пётр повелел боярам и прочим знатным лицам бороды брить.

А большие бороды издавна считались боярским украшением. Чем борода гуще да обширнее, тем славы и знатности боярскому роду больше.

– Не борода уважение приносит, а дело! – сказал царь Пётр. – Чтоб духу от боярских бород не осталось! А кто упрямиться будет, тот мне враг!

Неизвестно, точно ли эти слова молвил Пётр Великий: одни говорили так, другие – этак. Однако бороды начали стричь и брить.

Стоеросов же недаром отличался с ранних дней своих завидным упрямством и строптивостью. Рос он в Болотном краю под крылышком отца, старого князя Михаилы, ни в чём не ведал отказа, никто ему никогда не перечил.

А тут вдруг как снег на голову царский указ: бороды долой!

У молодого же князя Стоеросова, как нарочно, всей гордости-то было одна борода, в Болотном краю отращённая и взлелеянная. Приехал он в Москву, думал поразить всех своим бородатым великолепием – и, словно назло, такая конфузия!

Взыграли в князе упрямство да строптивость:

– Не стану брить: как жил с бородой, так и буду. Моя борода, что с ней хочу, то и ворочу! Борода должна быть в чести, а усы и у собаки есть!

Сказывают, что про слова эти узнал царь-государь Пётр Алексеевич и приказал:

– Князя этого болотного привести немедля ко мне на ассамблею, сам буду брить его при всём честном народе! Не будет в другой раз болтать лишку!

Послали за князем. Однако кто-то из друзей предупредил молодого Стоеросова, и тот успел удрать в свои дремучие края.

На городской заставе князя Данилу остановили солдаты-будочники и потребовали уплатить пошлину за бороду.

– В Петербурге дрова рубят, по всей Руси щепки летят, – пробурчал Стоеросов.

– Любишь кататься – люби саночки возить! – захохотали стражники. Хочешь бороду носить – плати, боярин!

Стоеросов побоялся будочников укорить каким-нибудь жарким словом помнил, как только что из – за языка своего чуть в большую беду не попал.Заплатил пошлину, получил бороденный знак – квадратный, медный, – на котором, как на монете, буквы выбиты: "С бороды пошлина взята".

– Не потеряй, боярин, – сказали стражники, – а то снова платить пошлину будешь! Не суй бороду близко к городу!

С той поры князь из Болотного края – ни ногой. Сначала боялся: как бы не побрили.

А потом уже и в привычку вошло в своей вотчине родовой сидеть, править по старинке, по-боярски.

– Ежели я государю понадоблюсь, – гордо говаривал князь, – то ко мне курьера пришлют, позовут, поклонятся!

Но, видно, Пётр Великий и без Стоеросова со своими делами управлялся царёвы гонцы так и не примчались в Болотный край.

Князь продолжал жить по своему разумению. Только имя Петра запретил своей челяди произносить. А тех крестьян, кого Петрами кликали, начльно перекрестил в Павлов.

После того как Стоеросов день на ночь сменял, народ уже иначе и не называл его, как Ночным князем.

– Наш Данила-то Михайлович, сказывают, по ночам свои хоромы обхаживает да собакой взлаивает, – говорили мужики меж собой.

Вздохнул Стоеросов облегчённо, когда до него весть дошла о смерти Петра Великого. И ещё пуще возгордился. Бороду чуть не на блюдо золотое клал, когда за стол садился. Однако обычаев своих не изменил: из вотчины своей – ни на шаг.

Да и как Ночному князю выезжать в Заболотье: ведь там-то люди жили днём, а ночью спали!

– Мне и тут хорошо, – хвастал обычно князь редкому гостю. – Лучше моих краёв и нет на свете ничего!

Заезжий гость молчал, кивал головой: что ж, недаром в пословице молвится – всяк кулик своё болото хвалит.

Похвальба похвальбой, однако дела на княжеской земле шли плохо.

Крестьяне были в полной кабале у князя и нищали год от года.

Всё меньше становилось рабочих рук в деревнях и сёлах, всё больше хирела земля.

Те, кто помоложе да похрабрее, уходили через леса и топи в Заболотье, подальше от Стоеросова и его слуг. Но большая часть крестьян с места не трогалась.

– Это ещё вилами на воде писано, – рассуждали мужики, – либо лучше в других местах живётся, либо нет. Князьёв да бояр и там хватает. Тут же, как ни кинь, всё край родной. А в родном-то краю и беда горем не кажется...

... В это лето небывалая засуха обрушилась на стоеросовские владения.

Стоеросов запечалился: поля горели, никаких доходов княжеской мошне не предвиделось. Значит, нужно что-то хитрое измыслить, а то, не ровён час, до того обнищаешь, что с одной бородой останешься.

Вместе с верными слугами своими стал князь думу думать: как из лихолетья выгоду себе получить, как крестьянское горе-злосчастье в золото превратить?

Людей, которым Стоеросов доверял, как себе самому, в Болотном краю имелось двое: братья-богатеи Спирька и Парамон.

Спирька, по прозвищу Черт, был хитёр и коварен. Его безбровое, словно пылью посыпанное лицо с еле видными, серыми, как кусочки коры осиновой, немигающими глазками постоянно маячило рядом с князем.

Стоило Стоеросову взглянуть на чубук, как Спирька уже набивал его табаком, приносил мерцающий алый уголёк для прикуривания.

Если князь сердился, то Спирька тащил плётку и сам первый спину подставлял: дескать, от любимой руки и побои сладки.

Но окончательно князь стал доверять Спирьке потому, что уж очень ловко тот отгадывал княжеские сны и знал великое множество примет.

– Сегодня, князь-батюшка, виделось тебе море синее, волны бурные, паруса белокрылые, – вкрадчиво говорил Спирька, когда в начале ночи князь садился за завтрак. – А потом приключалась буря... ветер поднялся... страсть!

– Чудеса! Одни у нас думы, Спирька, – с благодарностью молвил Стоеросов. – Потому что предан ты мне и своих мыслей не имеешь.

– Не имею, князь-батюшка, – целуя руку Стоеросову, бормотал Спирька, не имею... Разве с отцом родным можно мысли разные иметь?

А секрет отгадывания был прост: князь имел привычку разговаривать во сне. Уж какой днём сон, когда солнышко на небе, птицы поют, ветерок листвой играет, вся природа жизни радуется! Чёрт подслушивал княжеской бормотание, соображал, что к чему. Вот и все чудеса!

Приметы Спирька чаще всего придумывал сам.

– Рога у месяца нынче круты. К чему бы это? – спрашивал, к примеру, Стоеросов.

– К добру, князь-батюшка, – не задумываясь, отвечал Чёрт. – Овёс хороший уродится. Верная примета.

Бывало, схватится Стоеросов за бок:

– Ой, Спирька, колет! К чему бы это?

– Левый бок колет? Это, князь-батюшка, всё одно что увидеть, как заяц лапой умывается. Верная примета, дедовская.

– А заяц... лапой... к чему? – пугался князь.

– К радости, беспременно к нежданной радости! Либо охота будет удачной, либо сон весёлый привидится!

Перед князем Спирька расстилался блином: хоть режь его, хоть ешь, хоть выброси. Но для слуг не было злее и страшнее пса, чем Спирька-Чёрт.

Когда он видел какой-нибудь, как ему казалось, неполадок, то немигающие бисеринки Спирькиных глаз начинали сверкать со змеиной яростью, и никогда нельзя было угадать, какую пакость Чёрт сотворит через мгновение.

Мечтою всей Спирькиной жизни было найти клад – одно из тех многочисленных сокровищ, которые, по преданию, таились в землях Болотного края. Из поколения в поколение передавались легенды о спрятанных и закопанных сундуках с золотом и коробах, наполненных самоцветами.

– Ханские орды совсем рядом стояли, – сказывали старики, – да болото переступить побоялись. А здесь со всех краёв бояре скопились – убегали от хана... боялись, как бы в плен не попасть.Ну и прятали всё, кто чем богат был.

О кладах и о своей преданности Стоеросову Спирька-Чёрт мог говорить без передышки целую ночь. Но это не мешало ему, используя своё положение управляющего, обворовывать князя при всям удобном и зачастую не слишком удобном случае.

... Вторым по влиянию на князя человеком в Болотном краю считался брат Спирьки – Парамон, сельский поп.

Такой же коротенький, как Спирька, Парамон отличался необычайным тщедушием – был худенький, словно подросток.

А на мелком теле, как тыква на колышке, сидела лысая голова с едва приметной жёлто-рыжей бородёнкой.

– У самого плечи уже лба, – зло шипел Спирька, – а хлебом не корми, дай покрасоваться!

Поп Парамон любил быть на виду. Когда оказывался в княжеских сводчатых палатах, то непременно садился поближе к Стоеросову – всё позаметнее.

Скамью выбирал повыше – пусть даже ноги до половиц не доставали, мол, я не ниже других.

Ковш для питья выбирал большой – дескать, и мы не лыком шиты, не менее других выпить можем.

Рот у попа Парамона был мокрый, толстый. Он шевелился, топорщился на жёлтом, как старая свечи, лице алой тряпицей.

Парамон стал любимцем князя вопреки желанию Спирьки.

Спирька боялся брата. Знал, что Парамошка если и не хитрее, то уж, во всяком случае, учёнее – недаром его наукам всяким мудрёным в городе обучали, попом сделали.

– У-у, Чёрт! – ругал поп Спирьку. – На брата единокровного наушничаешь! Каким ты только зельем князя приворожил? Да ладно, дай срок, будет и на моей улице праздник!

Долго выжидал Парамон подходящего момента и дождался.

То ли Стоеросов переспал, то ли объелся, то ли опился – только занедужил крепко. Лежал, стонал, всех гнал прочь, временами даже в забытьё впадал. Весь день князь глаз не сомкнул, а чем ближе к ночи, тем больше страху терпел – боялся он ночного сна, запомнил предсказание ворожеи. А вдруг после бессонного дня ночью сон сморит, что тогда? Может, в эту именно ночь беда и придёт! Одолеет хворь, подрубит под корень!

Спирька с ног сбился – искал знахаря. Бабка-травница Захаровна на неделю в лес ушла, травы целебные собирать – не сыщешь, не кликнешь.

За лекарем в Заболотье ехать? Пока туда да пока обратно, что от князя останется за это время?

Тут-то и взял своё Парамон. Обучили его в городе, видно, не только поповской премудрости, но и многому другому. Взялся он вылечить князя.

– Избавишь меня от хвори, – в промежутке меж двумя стонами изрёк князь, – первым другом будешь. Ежели твоё лекарство не поможет, сгною в яме, не погляжу, что ты поп. Вот в прежние времена были лекари... эх... ой... ой...

– Отступись, Парамошка, отступись! – шипел Спирька. – Голове твоей надоело на плечах сидеть, что ли?

– Усидит голова, усидит, – спокойно отвечал Парамон.

Он достал из-под рясы кривой бычий рог, закнутый тряпицей. Поднёс рог к свече, вынул трячицу, заглянул внутрь.

Спирька, сгорая от любопытства, тоже сунулся к рогу, чуть головой с братом не стукнулся.

– Смотри, смотри, – усмехнулся Парамон, – тайны тут нет.

В роге плескалась вода. Пламя свечи отражалось в ней.

– Ничего не вижу, – пролепетал Спирька. – Пусто вроде.

– Ан нет. – Парамон запустил свои тонкие, почти ребячьи, пальцы в рог и вытащил оттуда лоснящуюся чёрную ленточку.

– Пиявка! – ахнул Спирька.

– Догадлив, Чёрт! – снова усмехнулся Парамон и, подойдя к лежащему на перинах князю, ловко приложил ему пиявку за ухо. – Ну-ка, пиявица, оттяни дурную кровь!

Пиявок у Парамона было семь, и все они пошли в дело.

Князю полегчало, и он заснул, несмотря на то, что уже наступил вечер.

Поп Парамон просидел со спящим до восхода солнца, и за эту ночь с князем не только ничего не произошло, но даже и обычных дурных снов он не видел, спал без разговоров – крепко, как в старые времена.

Проснулся князь Данила Михайлович в необычайно добром расположении духа и сказал Парамону:

– Попа нечисть всякая боится, потому и хворь моя сбежала, и нынче ночью не случилось со мной ничего худого. Выходит, ты человек святой, особый. Будь при мне!

Князь взялся было за одно из колец, которыми были унизаны его пальцы, но пожалел.

Тогда он дал попу медный знак бороденный – "с бороды пошлина взята".

– У меня свой орден! – сказал Стоеросов. – Носи неделю, в знак милости моей княжьей!

– Спасибо, батюшка Данила Михайлович, – смиренно ответил Парамон. – На земле – ты, на небе – бог. Вот кабы попасть мне в царствие небесное только о тебе бы, князь, и молился.

И поп Парамон, поглядывая на шипящего от зависти Спирьку да посмеиваясь, остался при княжеской особе.

С той поры братья почти каждую ночь вместе сидели возле Стоеросова и только ждали момента, чтоб уязвить один другого.

Князь проникся большим уважением к пиявкам и приказал, чтобы они всегда были под рукой. В хоромах княжеского терема всюду отныне стояли ковши, сосуды и глиняные горшки с пиявками. Часто во время приступов гнева Стоеросов разбивал горшки или опрокидывал ковши; тогда пиявки расползались по терему и отыскать их в тёмных углах и закоулках было невозможно. Время от времени кто-либо из слуг громко на весь дом взвизгивал: это означало, что какая-то бродячая, изнывающая от голода пиявка решила подкрепиться.

– Что за крик? К чему это он? – спрашивал князь.

– К добру, батюшка, – тотчас же отзывался Спирька. – Будет радость великая. Первый жеребёнок, что у нас родится, самым быстрым скакуном станет!

Вот от верных слуг – попа и Чёрта – Ночной князь и ждал совета: как засуху и неурожай в свою пользу повернуть, что ещё можно у крестьян-горемык оттягать.

Расписные своды княжеской палаты освещались толстыми свечами. Свечи сочились жирным воском, сытое пламя слегка шаталось, по потолку и стенам нехотя, медленно бродили тени.

Стоеросов был мрачен. Летний день длинный, пока кончится, на глазах пузыри наспишь. Князь любил тепло, даже летом спал среди перин и ковров как медведь в берлоге. Жара, духота. Из двери пар валил, как из хорошо протопленной баньки. К вечеру князь распухал от сна, долго не мог в себя прийти, капризничал, беспричинно гневался.

Я добрый, я хороший, – жаловался князь, играя кольцами на пальцах, – а вы только и норовите меня обокрасть, по миру пустить.

Спирька и поп Парамон покорно кивали головами – в эти мгновения князю перечить было нельзя.

Стоеросов вперил взгляд в сводчатый потолок палаты, закрыл левый глаз.

Тотчас же Спирька поднёс к бороде князя ковш с медовухой.

Князь взял ковш и, закрыв оба глаза, единым духом втянул медовуху в себя.

– Уф, полегчало, – отбрасывая ковш далеко в сторону, вздохнул Стоеросов. – Хороша медовуха... Однако не та, что в добрые времена.

Под "добрыми" князь разумел те далёкие вредна, когда все бояре могли носить и растить бороды без опасений.