Текст книги "Петрушка – душа скоморошья (Бывальщина)"

Автор книги: Борис Привалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

ЛИКИ МОНАСТЫРСКИЕ

Не боги горшки обжигают.

(Пословица)

Если бы не церковные постройки да не чёрные одежды монахов, то монастырь можно было бы принять за большой торговый двор. И сами монахи, и челядь, и слуги со служками, и крестьяне, и даже богомольцы – те, что победнее – с утра до вечера хлопотали по хозяйству.

Почтенные монастырские старцы меньше всего заботились о делах духовных. Они ни в чём не уступали городским купцам – торговались, жульничали, возили и принимали товары, кричали на приказчиков и слуг.

В монастыре был старец «хлебенный», который ведал всеми мучными запасами, а также хлебной выпечкой. Был старец «поваренный». Был «посудный воевода» – его звали «отец чашник». Пасекой заведовал «пчелиный» старец. Мельницей – «мельничный», конюшней – «конюшенный». Имелись старцы «коровенный», «житный», «трапезный» – всех не перечтёшь.

Работы хватало для всех: на конюшне, скотном дворе, на мельнице, в пекарне, на кухне, на кузнице, в мастерских.

Придя вместе с богомольцами в монастырскую вотчину, Петруха сразу стал соображать: как бы не попасть на тяжёлую работу. Путь к боярину предстоял долгий, трудный, а на тяжёлой работе не отдохнёшь.

Посмотрел на купола каменного собора, вспомнил слова из старой песни-скоморошины: «И вскочил, как пузырь на дождевой луже, тот храм всех святых на Куличиках».

– Чего зубы скалишь, отрок? – строго спросил проходивший мимо пузатый старец.

«Снять бы с тебя скуфейку, – подумал Петруха, – да сунуть головой в сугроб!»

Но смиренно поклонился и ответил противным голосом:

– От радости, святой отец, что сию обитель узрел!

Услышав такие ладные слова от неприметного отрока, пузатый старец онемел.

А Петруха, знай своё дело, дальше языком мелет:

– Было мне, отец, видение, что откроется вскорости в сей святой обители чудо чудное, диво дивное… Расступятся леса и болота, станет среди них храм золотой, засверкает на всю землю, словно звезда вечерняя…

Петруха мог болтать в том же духе сколько угодно: он просто пересказывал одну из былин, которые часто слышал от гусляров.

Но пузатый, выпучив глаза, смотрел на шустрого мальца и, наконец, изумлённо молвил:

– Не иначе, сошла на тебя, чадо моё, благодать господня!

Петруха понял: лучшего момента, для того чтобы попросить лёгкую работу, не представится. И произнёс всё тем же сладеньким, елейным, самому себе противным голоском:

– Мне бы в обители пожить, чуда этого дождаться… Помоги, святой отец, с голода не умереть, от мороза не окаменеть…

– В конюшню работать пойдёшь, – подумав, сказал старец.

– Не справлюсь я… – всхлипнул Петруха. – Сызмальства лошадей боюсь.

Пузатый снова задумался.

– Разве на мельницу тебя определить?

– Как шум жерновов заслышу, со мной корчи делаются! – ещё жалостливее проговорил Петруха. – Не дожить мне там до чуда чудного, дива дивного…

– К хлебенному старцу пойдёшь, – ещё раз крепко подумав, изрёк пузатый. – Скажешь – поваренный тебя послал.

Петруха истово поклонился и, блеснув вслед пузатому хитрым глазом, пробормотал:

– Таких пузатых мудрецов, видно, не жнут, не сеют, они сами вырастают!

Хлебенный старец – маленький, коренастый, безбородый – сразу нашёл Петрухе дело: таскать горячие хлеба из пекарни в кладовую клеть.

Старец был занятный – ни минуты не мог на месте усидеть. То бежит муку принимать с мельницы, то в пекарне тесто пробует, то хлеба пересчитывает, то муку пересыпает, то мешки проверяет, не пожевали ли их мыши.

Крутится, вертится, вдруг спохватится:

– Ах, о душе подумать надобно, в божий храм пойти, помолиться… Эй, Петрушка, куда дрова поволок! Не в кухню, а в пекарню! Да беги к житенному старцу, скажи, чтоб зерно на мельницу давал свежее… Эй, Федот, смотри, чтоб старая печь была к заутрене переложена! Эй, Васька, опять жар из печки упустил! Смотри, из трубы борода тянется да колечки!..

Покричит, покричит, потом съест кусок пирога, запьёт квасом и вздохнёт:

– Ах, о душе подумать надобно, в божий храм пой…

Но тут старец увидит в своих владениях какой-нибудь неполадок и опять кричит:

– Николка! Что ноги волочишь, как немощь убогая? Смотри у меня!.. Эй, Васька, иди обоз выгружай! Мучицу присмотри, не привезли ли гречневую… Эй, Петрушка, тащи хлеба в трапезную! Эй… Эй… Эй…

И снова: поди, подай, принеси, мука овсяная, аржаная, пшеничная…

А через час-другой снова вздох:

– Ох, о душе подумать надобно…

Неделю Петруха послужил у хлебенного старца, отогрелся, отъелся. Служба лёгкая, сытная, но скучная.

Проведал Петруха, что скоро обоз из монастыря повезёт государевы подати в стольный град – Москву белокаменную. Попасть бы в обоз – большую часть пути до боярина Безобразова можно на монастырских лошадях проехать. Гоже! Но как в обозные попасть? Если сидеть при хлебенном старце, век будешь хлеба, пироги да калачи из пекарни к монахам таскать.

У самой монастырской стены жил усатый молчаливый богомаз – иконы расписывал. Петруха повадился к нему бегать от своего хлебенного старца.

Нравилось Петрухе, как богомаз работает. Пахло в избе лаком да красками, деревом тёплым, струганным. Со всех сторон задумчивые лики глядели на Петруху-скомороха.

Помогал Петруха богомазу – краски тёр, кисти мыл, яичные желтки разводил в котле, доски олифил для икон, смолу какую-то кипятил.

Тот самый пузатый поваренный старец, которому Петруха о видении рассказывал, зашёл как-то к богомазу в избушку. Петруха доску для иконы готовил – олифой протирал.

– Ты что ж, отрок, здесь ныне служишь?

– И у хлебенного тоже, святой отец, – смиренно ответил Петруха. – Замолвили бы за меня слово перед хлебенным, а я тут останусь. Мне чуда чудного, дива дивного ждать нужно. Здесь благолепие, не то что в пекарне.

– Помощник мне зело нужен, – сказал богомаз. – Работы много, один не управляюсь.

– Благословляю тебя, чадо моё! – пробурчал пузатый, перекрестил Петруху.

И с тех пор он поселился при богомазе.

Новое место было ещё тем сподручнее, что, кроме молчаливого богомаза и Петрухи, никого в избе больше не было. Наконец-то Петруха мог спать спокойно, не бояться за свой пояс. Три слюдяных оконца освещали избу днём. Вечером зажигали свечи или сразу три лучины в тяжёлом литом святце: писание икон требовало много света.

Богомаз всё больше молчал или напевал про себя псалмы. Указывал, что Петрухе делать надо, жестами или кистью. Ни разу Петруха не ошибся – понимал всё с лёту. По нраву пришёлся старику смышлёный подросток.

Самым примечательным во внешности богомаза были усы. Белые, едва тронутые желтизной, они лохматились, как два пучка соломы.

Петруха с трудом удерживался, чтобы не подёргать их, не проверить: приклеены, может? Ну солома, да и только!

Монастырскую богомазню знали во всём воеводстве.

То и дело приезжали в монастырь посланцы из городов и сёл, заказов на иконы было множество.

Тонкая кисть богомаза работала без устали.

А неделю спустя после переселения Петрухи пришли к богомазу два старца с посохами, в высоких шапках-клобуках.

Художник, который обычно даже не поворачивался в сторону вошедших, на этот раз вскочил, поклонился. Петрухе кистью пригрозил: нишкни, мол.

«Видно, ихние монастырские воеводы», – с любопытством рассматривая дебелых старцев, подумал Петруха.

Не обращая внимания на служку, старцы осмотрели сохнущие и готовые уже иконы, сказали художнику несколько одобрительных слов.

Потом тихо заговорили меж собой, а богомаз только послушно кланялся, и его соломенные усы шевелились, как живые.

Из разговора Петруха понял, что нужно писать чудотворную икону, что деньги за неё монастырю уже уплачены и что работа спешная.

– Тем же храмом ещё десять досок заказаны, – напомнил один из старцев.

После ухода старцев служка принёс художнику кувшин с чем-то белым – видимо, краской особенной.

Петруха ночью проснулся воды испить, поднял крышку кувшинную, заглянул внутрь да чуть не вскрикнул, – хорошо ещё, что сам себе рот ладонью закрыл: краска светилась. Кувшин внутри горел, словно в него запихнули солнечный луч.

Похлебал Петруха водицы, улёгся на лавку, думать стал: с чего это краска так светится?

Думал-думал, ничего не удумал.

Вспомнил рассказ Потихони про то, как какие-то скоморохи маски себе самоцветной краской размалёвывали. Днём ничем не приметна она. А вечером сверкает вся. Скоморохи надевали на себя маски светящиеся, плясали, пели. А попы их чертями обзывали.

– Вот тебе и чудо чудное, диво дивное… – пробормотал Петруха, перевернулся на другой бок и заснул.

…Действительно, чудо чудное готовилось в скромной избушке богомаза.

На этот раз художник не доверил Петрухе обычную работу: сам смешал краски.

Петруха внимательно следил за руками художника, – что куда он сыплет, что с чем смешивает.

– Я буду большую икону писать, – сказал богомаз, расправив усы, – а ты заготовь десять досок для икон средних. У нас тут есть один инок, писать красками обучен. Придёт помогать.

Тут-то и родился в Петрухиной голове отчаянный план.

«А что, ежели вместо одного чуда сделать десять?» – решил он и даже глаза закрыл, чтоб случайно не увидел в них богомаз тайных Петрухиных мыслей.

На следующий день работа закипела. Художник писал большую икону.

Инок, редкозубый и тщедушный монашек, малевал одновременно десять средних икон.

Сначала он накладывал фон, оставляя пустое место для будущих ликов, затем рисовал светлые кружочки нимбов над головами, потом выводил сразу десять пар глаз.

С восторгом смотрел Петруха на изготовление «святых» изображений.

Под вечер инок послал мальца к трапезному старцу:

– Хлопот полон рот, а есть нечего… Пусть братину браги пришлёт.

К удивлению Петрухи, привыкшему, что трапезный не зря почитался у монастырской братии первейшим скупцом на свете, вино и многие другие припасы для богомазов были выданы немедля.

– Едва руки не отвалились, – вываливая на лавку гору снеди, сказал Петруха.

Вид братины, наполненной брагой, вызвал радостные клики инока:

– Возрадуемся, братья! Изопьём!..

Начался пир.

Богомазы быстро захмелели, пытались петь песни, но чуть не подрались: каждому казалось, что другой поёт неправильно. Потом все начали клевать носом.

В конце концов инок не мог даже забраться на печь и, бормоча: «На полу спать сраму нет», притулился к стопке чистых дощечек.

Когда в избе раздался дружный храп, Петруха принялся за дело.

Припомнив, как орудовал художник, Петруха принялся во все краски, которыми писал инок, добавлять светящийся чудесный порошок.

Затем задул лучину. Красота! Все краски светятся!

Эх, только бы утром никто ничего не приметил.

Назавтра богомазы проснулись поздно, головы у них болели после ночной пьянки. Петруха был опять послан к трапезному старцу и вернулся с братиной браги.

Богомазы выпили по ковшу, повеселели и принялись за работу.

К вечеру инок закончил свои десять икон и ушёл восвояси.

Наутро явились от игумена справиться о большой иконе.

– Нынче кончу. Да сохнуть ей дня два, – ответил богомаз. – А тогда все сразу и увозите.

На третий день забрали весь товар – и будущую чудотворную и десять простых.

Прошёл по монастырю слух – обоз в Москву снова задерживается.

«Уехать не успею, – подумал Петруха. – Не ровен час, из-за этого чуда с иконами ещё и беда нагрянет…»

В тот же день он ускользнул в бор, который начинался тотчас же за монастырскими стенами. Отыскал – не далеко, не близко – в самой чащобе сосну с дуплом маленьким. Уложил туда пояс с выкупом, сверху птичьим гнездом прикрыл. Следы, как лиса хвостом, веткой разлапистой замёл.

Приметил: совсем рядом с заветной сосенкой, в полшаге, как бревно в старом частоколе, стоит старая сосна с двумя большими дуплами – ну прямо две берлоги! Хорошая веха, не заплутаешь!

Снова потянулись дни. Игумен что-то не торопился с обозом, хотя много возов, уже изготовленных к дальней дороге, стояло возле житницы.

Однажды утром прибежал в иконописную испуганный инок: игумен вызывал к себе в келью богомаза. Петруха затаился – не иначе, весь этот шум с чудесными иконами связан!

Так оно и оказалось: привезли все иконы назад поломанными, разбитыми. Возмущение народное в церкви случилось: «чудо»-то проделкой монашеской обернулось!

Дело было так: десять малых икон, иноком намалёванных, Петрухой подправленных, попали в разные руки. Продали их попы тем, кто дороже дал. Одну – стрельцу, вторую – подьячему, третью – торговому человеку, четвёртую – слуге княжескому…

Большую же икону в церкви установили и нарекли её чудотворной – разве простая икона во тьме ночной сама по себе светится?

Потянулись уже было на поклон к чудотворной люди из разных мест, да тут, откуда ни возьмись, ещё десяток «чудотворных» объявился.

Растерялись богомольцы: такого ещё не бывало! Кто полюбопытнее, начал до причин «чуда» допытываться – докапываться, у старых людей выспрашивать.

Наконец нашли одного старика богомаза. Тот краску на иконах поколупал, понюхал, на язык положил, быстрёхонько до сути дошёл.

– Дайте мне денег, – говорит, – я вам этого «чуда» на базаре куплю целый мешок. Это не лики святые, а краска такая, «ночным самоцветом» прозывается.

Собрали ему денег, купили краску, забор покрасили. Сияет забор. Не хуже «чудесных» икон.

После таких дел рассерчал народ, иконы поразбивал. И «чудотворную» разбить хотели, да попы отговорили. Сняли её и назад в монастырь отправили.

У игумена в келье инок покаялся.

– Попутал меня, видно, бес, – сказал он, – во хмелю был, краски все спутал!

Богомаз вернулся в иконописную свою избу под вечер, навеселе. Усы соломенные ходуном ходили – весело мастеру.

– Будь моя воля, – сказал он и хитро на Петруху покосился, – я бы того, кто грех этот сотворил, на сковороде изжарил!..

Он взял кисть, окунул её в остатки светящейся краски и стал писать что-то прямо на бревенчатой стене. Чудесная краска при свете казалась невидимой, следов не оставляла, – словно кисть сухой была.

Потом художник погасил свечу, взобрался на печку и лёг спать.

В окошко светил месяц. Луч его, как тонкая длинная кисть, тянулся по стенке печи, дотягиваясь до руки богомаза. И казалось, что художник зажал луч в своих пальцах.

Когда глаза Петрухи привыкли к темноте, то увидел Петруха на стене свой длинный нос и свою вихрастую голову. А над головой – круг-нимб, как у святого.

«ДУПЛЯНСКОЕ ЧУДО»

…Скоморохи-то ребята догадливы…

(Из песни-скоморошины)

Приходили возы из монастырских сёл, уходили, скрипя полозьями, обозы в дальние и близкие города, но обоз на Москву откладывался со дня на день вот уже вторую неделю.

Петруха места себе не находил. Бегал обходной тропкой в бор – к сосне заветной. В свой тайник – дуплецо – заглядывал: всё ли в целости-сохранности?

Летом в бору тропинками, как паутиной, всё оплетено. Ту зверь проложил, ту – богомолец. А зимой все стёжки-дорожки позасыпаны. Поэтому очень боялся Петруха за свои следы: зимой на снег ступишь – весь лес знает, куда ты путь держал.

Заметал следы со тщанием, но всё недоволен был – от острого глаза не скроешься. Решил Петруха к своему заветному дуплецу добираться с оглядкой, в обход, а не напрямик; к лаптям дощечки привязывал, чтоб не проваливаться в снег. Вроде менее приметно стало.

Надумал ещё с соседнего дерева двухдуплистого приметного на свою сосенку перелезать – попробуй, отыщи следы!

Один раз из озорства в верхнее сосновое дупло залез. Лезть трудно, дерево внизу без сучьев, в три обхвата. Однако осилил. Залез в дупло, сел – не повернёшься. Снизу не видно. А куском коры загородишься – будто нет тебя вовсе.

Подумал Петруха, затем вылез, куском старой коры, как заслонкой, прикрыл верхнее дупло. Вниз старым путём не полез, а ухватился за толстый сук и по нему на соседнее дерево перебрался. Там спускаться было легче – сучьев поболе, да и сосенка потоньше.

Отошел от сосны, поглядел: вместо двух дыр в стволе стала одна. Верхнего дупла как не бывало!

…А обоз московский всё ещё стоял в монастыре. Совсем решил было Петруха его не дожидаться, а отправляться в путь-дорогу. Хлебом запасся, салом.

Но тут случилось такое, что о дороге Петруха и думать бросил: привезли в монастырь скомороха, по рукам по ногам связанного. Сказывали, что украл скоморох в селе монастырском у посельского старца не то крест золотой, не то камень самоцветный.

Вора посадили в верхнюю башенную келью, под замок.

Петруха не верил, что скоморох мог украсть что-нибудь. Сколько раз на его памяти их ватагу понапрасну обвиняли попы да монахи во всяких грехах! Недаром говорится: скоморох попу не товарищ. Взять хотя бы полонского воеводу. Ведь и он кричал на ватагу: «Воры, воры!»

Места себе Петруха не находил. Ему нужно было увидеть скомороха. Может, кого-нибудь из товарищей схватили? Потихоню? Грека? Рыжего? Фролку? Фомку?

Бродил по монастырю Петруха как неприкаянный. Думал: как бы до скомороха добраться, словом перемолвиться?

Холодная келья, куда скомороха заперли, находилась высоко, под самой башенной крышей. Окошечко узкое, как бойница. Ход на башню закрыт, – внизу дверь дубовая на замке да вверху лестницы дверь железная. Не убежишь!

А ежели верёвку с крюком раздобыть, да её со стены на крышу башни закинуть? По ней до окошка легко забраться можно будет.

Верёвка у Петрухи давно на примете имелась, а вот с крюком хуже – надо искать.

Пошёл на монастырскую кузню, подобрал загогулину железную. Попробовал – крепкая вроде. Взял. Авось пригодится.

Целый день пробегал, вернулся в избу под вечер. Богомаз посмотрел, пошевелил усами соломенными, ничего не сказал.

Спать легли. Подождал Петруха, пока мастер заснёт, вытащил из сеней верёвку, начал загогулину прилаживать. Верёвка толстая, в узел не сворачивается.

Пришлось с одной верёвкой на стену лезть.

Луны не было, мелкий снежок с неба сыпался. Подошёл Петруха под самую башню, свистнул тихонечко, по-снегириному.

Никакого ответа.

Тогда Петруха начал тихонечко на губах мелодию скоморошью наигрывать:

 
Весёлые скоморохи
Садилися на лавочки,
Заиграли во гусельцы,
Запели они песенку…
 

В узком оконце забелело что-то.

– Эй… – раздался сверху приглушённый, осторожный голос. – Кто таков?

– Верёвку принять словчишься? – спросил Петруха.

– Бросай!

Петруха бросил. Не попал в оконце. Вдругорядь бросил – попал, но скоморох не успел ухватить конца. В третий раз почувствовал – крепко. Авось выдержит!

Упёрся ногами в стену, руками верёвку перебирать начал.

Добрался до оконца. Узко, но без решётки. Примерился – плечи, если боком повернуться, проходят. Значит, пролезть можно, если зипун снять.

А как снимешь, когда руки заняты, держаться нужно?

Скоморох втянул зипун в келью, помог Петрухе протиснуться сквозь оконце, верёвку убрал, чтоб не болталась снаружи.

Петруха разглядел его – незнакомый. Ну, всё равно свой, товарищ. Поверх зипуна кафтан, на голове колпак с кисточкой.

– Лазить умеешь, – сказал незнакомец одобрительно. – Из скоморохов будешь?

– С ватагой Потихони ходил, – ответил Петруха. – Воевода полонский нас разогнал.

– Слышал, – кивнул головой скоморох, – и посейчас ещё вас по дорогам ищут. Сказывают, вы не то дом воеводы спалили или ещё что-то натворили…

– «Сказывают»! – обиделся Петруха. – Про тебя вот сказывают, что ты камень-самоцвет украл!

– Такая наша доля скоморошья, – вздохнул незнакомец, – что где ни случись – всё нас бьют. Али я виноват, что зипун дыроват… Скоморохова доля горькая, – тихонечко запел он, – что дают, бери, только то твоё…

– Как ты от ватаги-то своей отбился? – спросил Петруха.

– Кончилась масленица, начался великий пост – что скомороху делать? – Незнакомец зябко повёл плечами. – Разошлись кто куда. А голод не сосед – от него не уйдёшь. Меня чёрт попутал в монастырское сельцо попасть на ночлег. Забрался на сеновал. Наутро – крик, посельский старец вора ищет. Схватили меня, гудок поломали, в шею надавали, связали и сюда привезли. За сена клок они и вилы в бок… Погибла моя голо-о-вушка-а! – вполголоса затянул скоморох.

– Может, я тебя и выручу, – задумчиво проговорил Петруха.

– Ты? Меня? – Скоморох рассмеялся. – Неказист малец, а самого игумена осилить хочет!

– Плох тот скоморох, который с попом справиться не может! – ответил Петруха. – Ну, я назад… Не ровен час, приметит кто…

– Не поминай лихом, брат! – грустно сказал скоморох.

– Ещё встретимся! – втискиваясь в оконце, бодро произнёс Петруха. – Попы и то друг дружке помогают всегда, а уж нам-то не пристало товарища в беде бросать… Подай зипун да спускай верёвку… Я тебе по-птичьи свистеть снизу стану, всё веселей будет.

Замёрзшие руки плохо слушались. Зипун Петруха надевать не стал, бросил вниз. Сам следом спустился, подёргал верёвку – мол, всё в порядке. Скоморох отпустил конец, и верёвка бессильно и вяло, как дохлая змея, упала к ногам Петрухи. В монастыре было по-прежнему тихо. Петруха запихал верёвку под зипун и, подпрыгивая, чтобы согреться, побежал к богомазне.

Утром, выйдя во двор, Петруха удивился суетне, которая поднялась вокруг московского обоза.

– Ужо, кажется, тронем, – сказал Петрухе конюх, волочивший сразу три мешка овса, – в столицу-матушку покатим…

«А как же скоморох? – метнулось в голове у Петрухи. – Ведь забьют батогами! Я же спасти его обещал!.. Будь что будет – выручу товарища, а там авось обоз догоню…»

Петруха успокаивал себя: уж он-то знал, что меньше чем за неделю ему со своей задумкой не управиться.

«Однако если поспешить, то и обоз можно задержать на несколько дней!» – вдруг пришло на ум Петрухе. И он побежал отыскивать поваренного старца.

Пузатый монах по-хозяйски расхаживал вокруг саней, в которые грузили различную снедь.

– Святой отче, – промолвил Петруха, глядя на старца влюблёнными глазами, – привиделось мне, что в лесу открылось чудо дуплянское…

– Опять чудо? – наклонил голову к Петрухе монах. – В нашем лесу?

– Стоит в бору, в чащобе, сосна вековая, – запричитал Петруха, – а в той сосне дупло чудотворное. Соловьём поёт, человеческим голосом говорит. Про что дупло на вечерней заре ни спросишь – ответ даёт. Не иначе, благодать божья сошла на ту сосну!

– Дуплянское чудо… – Монах почесал затылок. – На вечерней заре, говоришь? А ты, отрок, то дерево дупляное указать можешь?

– Могу, святой отец. Пока не запамятовал ещё, – возможно смиреннее ответил Петруха.

– Жди меня здесь, чадо! – приказал старец и, подобрав полы, побежал к собору.

Петруха покорно ждал, топчась лаптями по снегу, стуча ногой об ногу.

Потом за ним пришёл незнакомый длинный инок, и повёл его к игумену.

В высокой просторной келье Петруха увидел одного из тех важных старцев, которые заходили в богомазню. Старец сидел в кресле и держал в руке длинный посох.

– Отроку Петру постоянно видения бывают, – сложив руки на груди, почтительно докладывал старцу пузатый монах. – И нынче его уподобил господь – показал чудо дуплянское…

Петруху заставили рассказать всё по порядку.

– Отрок пойдёт в лес и покажет ту сосну засветло, – приказал старец, стукнув посохом об пол.

Через некоторое время Петруха в сопровождении длинного инока и двух монахов направился к дуплистой сосне. Ноги проваливались в глубокий снег, идти было трудно.

«Только бы кору в верхнем дупле ветром не выбило… – волновался Петруха. – А то всё чудо сорвётся!»

Петруха порядком поводил своих спутников по заснеженному бору, прежде чем привёл их к приметному дереву. Чёрная дыра нижнего дупла, как жерло берлоги, чернела среди ствола. Второго дупла видно не было: кора-заслонка своё дело выполняла исправно.

– Не спутал? – спросил пузатый, так задрав голову, что чуть шапка-скуфья в снег не свалилась.

– Разве видение – это не воля божья? – елейным голоском отвечал Петруха. – А бог никогда не спутает!

Монахи покричали, покликали чудо, но дупло таинственно молчало.

– Сейчас рано ещё, – пояснил Петруха.

– На вечерней заре сюда придём, – сказал молчаливый инок.

И все пустились в обратный путь. Монахи надламывали ветки молодых сосенок – примечали дорогу.

Перед вечерней зарёй монахи снова в лес отправились. Петруху с собой кликали – отказался: дескать, живот болит.

Сам же следом за монахами в ворота вышмыгнул. Дощечки к лаптям привязал, чтобы не проваливаться в снег, и самой краткой дорогой к сосне прибежал.

Влез сперва на соседнее дерево, на заветную свою сосенку, а уж потом по сучьям до дуплистой сосны добрался.

Спустился к нижнему дуплу, бросил в него иконку древнюю, – у богомаза в углу среди разной завали отыскал.

Затем снова вверх пополз, едва в дупло меньшее втиснулся. Корой прикрылся, как щитом. В коре глазок проковырял, чтоб вниз смотреть. Вторую дыру против рта сделал. Чудо готово!

Пригрелся в дупле, даже дремать начал, когда послышались внизу голоса.

– Никто к стволу сосны не подходил, – говорил пузатый монах, продолжая начатый в пути разговор. – Видите – следов возле неё нет. Значит, в дупло никто забраться не мог.

– Туда не заберёшься, – вздохнул длинный инок, – ствол-то, что столб, – гладок да толст, что брюхо.

– Заря, заря вечерняя! – заторопился третий монах. – Спрашивайте, спрашивайте…

Монахи подошли ещё ближе к сосне, и Петруха уже не мог их разглядеть в глазок.

– Скажи нам, чудо дуплянское, – начал инок, – откуда ты появилось?

«Что им ответить? – подумал Петруха. – Откуда я появился?»

– Молчит, – произнёс внизу пузатый. – Спроси-ка его ещё разок…

Петруха понял, что мешкать нельзя, и зацокал, как соловей, готовящийся к пению:

– Цок-цок-фьють… цок… цок…

– Поёт! Поёт! – радостно воскликнул инок. – Хвала господу, явил нам чудо дуплянское!

Послышалось падение нескольких тел – видимо, монахи плюхнулись в снег, отбивая земные поклоны.

– О чём же с ним говорить? – спросил пузатый.

– Оно всё должно ведать! – льстиво ответил инок. – Чудо дуплянское, скажи, что ждёт нашу обитель?

«Ну, скоморошья душа, не теряйся!» – мысленно подбодрил себя Петруха.

И, стараясь басить, как Грек, сказал:

– Позор и горести…

Внизу заволновались.

– Скажи нам, чудо дуплянское, за что позор и горести обрушатся на обитель нашу? – спросил пузатый.

– Невинного вором нарекли… – ответил Петруха, замирая от страха.

Монахи заговорили все вместе:

– Это про скомороха…

– Нужно идти отцу игумену доложить.

– Чудо про всё знает!

– Ещё что спросить?

– Пусть отец игумен сам вопрошает…

– А вдруг в дупле сидит кто? – обеспокоенно молвил пузатый старец. – Проверить нужно… Инок Власий, ты помоложе да полегче, слазий-ка, взгляни…

Инок вначале было заартачился, но потом изъявил согласие.

– Но вы подсадите меня, братья! – потребовал он.

Монахи завозились у сосны. Власий раз или два плюхнулся в снег, наконец ему удалось вскарабкаться по стволу к самому дуплу, уцепиться за его край.

– Суй в него руку, не бойся! Шарь лучше! – подбадривали его снизу.

– Пусто… – пыхтя, отвечал Власий. – Нет ничего… A-а… Нашёл! Мать пресвятая богородица!.. Икона чудотворная!

Власий начал спускаться, сорвался, упал в сугроб, выскочил из него, отбежал…

Петруха увидел его обалделое лицо и чуть не расхохотался.

Монахи сгрудились, рассматривая икону.

Потом подошли все вместе к сосне, запели молитву.

Снова раздались звуки падающих тел – видимо, опять начались поклоны.

Потом заскрипел снег: монахи поспешно удалились.

В лесу заметно потемнело, солнце уже почти скрылось.

Петруха, как бельчонок, высунулся из дупла, огляделся – никого.

Заслонил дыру корой. Прицелился, ухватился за сук, перелез по нему на соседнюю сосну, спустился на снег.

Нацепил дощечки от бочек на лапти, прикрутил их жилками, побежал обгонять монахов.

Когда монахи входили в монастырь, Петруха уже как ни в чём не бывало сидел на крыльце богомазни и растирал краски.

– Будь благословен, отрок! – положил Петрухе на голову руку пузатый монах.

– Буду, – сказал Петруха послушно.

Поваренный старец посмотрел удивлённо, снял руку с Петрухиных вихров и пошел к отцу игумену.

Петруха с сожалением смотрел на служек, продолжавших копошиться вокруг длинного ряда саней.

На ночь глядя заглянули к богомазу два инока с братиной браги, заговорились допоздна.

– Святой старец наш ни о чём, кроме дуплянского чуда, говорить ныне не может, – сказал один из иноков. – Сам завтра отправляется к той сосне.

…Назавтра Петруха уселся в дупло задолго до вечерней зари. Сидел смирно, всё прикидывал, как на игуменские вопросы отвечать.

Белка присела возле дупла, покрутила головой, поцарапала лапой кору, вздрогнула, исчезла.

Ещё какой-то зверь или птица копошились рядом, потом всё затихло.

Что внизу делается, видно Петрухе было плохо. А большую дыру для глаз он делать боялся. Хватит и той, что для рта.

Игумен прибыл на санях, – слышно было фырканье коней, скрип полозьев.

Как и в прошлый раз, к сосне близко никто не подходил. Монахи осмотрели все следы, ничего подозрительного не приметили.

– Солнце заходит, – почтительно произнёс кто-то.

Затем молодой и звонкий голос, видимо повторяя слова игумена, задал вопрос:

– Скажи, чудо, даст ли великий князь нам в дар земли Мглинского уезда?

– Если будет на то воля божья, – пробасил Петруха: точно так, как он помнил, отвечали попы на всякие каверзные вопросы.

– Скажи, чудо дуплянское, – вопрошал всё тот же задорный голос игуменского служки, – вор ли тот скоморох, что сидит у нас в башне?

– Невинного вором нарекли, – ответило дупло.

– А когда идти обозу с податями государевыми во стольный град? В прошлую зиму лиходеи обоз наш в лесу разграбили, заново подати собирать пришлось.

– Благословен будет путь послезавтра поутру! – провещало «чудо».

– Сколько новых поселенцев придёт на земли нашей обители? – послышался новый вопрос.

Петруха молчал. Какие поселенцы? Сколько их может быть?

Дупло ответило заливчатой соловьиной трелью.

– Заря кончается, – проговорил кто-то.

Монахи запели молитву.

Петрухе видно было, как солнце золотым куполом стоит над верхушками леса, как оно склоняется всё ниже, ниже…

В лесу сразу после захода солнца стало мрачно. Заскрипели полозья, раздалось топанье многих ног – братия заторопилась в монастырь.

На этот раз Петрухе не удалось обогнать едущего на санях игумена, пришлось ему пережидать в лесочке, пока монахи не разбредутся по своим кельям.

Поутру повели скомороха к игумену.

Петруха спрятался, чтобы скоморох его не приметил, – вдруг покажет, что они знают друг друга?

Но, как того Петруха и ждал, скомороха не отпустили на все четыре стороны, а снова отвели в холодную башенную келью.

Когда об этом случае Петруха заговорил с богомазом, тот пошевелил соломенными усами, ответил коротко:

– Гудошник этот – вор. Не впервой ему на правёж идти.

Петруха решил не возражать – пусть думают кто что хочет. Он-то знает правду!

А на вечерней заре пришлось снова бежать в бор, лезть в дупло: а вдруг кто-нибудь придёт к «чуду»?

Несколько монахов явились к сосне. Задавали непонятные вопросы – о каких-то деньгах, о монастырских делах.

Дупло отвечало невразумительно: