Текст книги "Table-Talks на Ордынке"

Автор книги: Борис Ардов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

V

На Ордынке бытовало довольно много новелл, которые я бы условно наименовал «мха-товским фольклором». Мама, например, рассказывала, что старая гримерша в тридцатые годы вспоминала такую сценку, которой была свидетельницей в юности. Две артистки Художественного театра на фантах разыгрывали двух знаменитых русских писателей – какой кому достанется. Звали этих актрис Ольга Леонардовна Книппер и Мария Федоровна Андреева.

Что же касается Книппер-Чеховой, то актер В. В. Лужский именовал ее так:

– Беспокойная вдова покойного писателя.

По общему мнению, К. С. Станиславский превосходно играл роль Фамусова в «Горе от ума». Но в самом конце пьесы, в гневном монологе он на всяком спектакле делал одну и ту же ошибку. Вместо – «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов», – он произносил:

– В деревню, в тетку, в глушь, в Саратов.

Это было, как наваждение. Перед последним актом помощник режиссера напоминал ему о возможной ошибке, и все равно Станиславский каждый раз отсылал Софью – «в тетку».

Московский режиссер И. А. Донатов всю жизнь носил большую бороду, и этот факт послужил основанием для забавного диалога между К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.

На генеральной репетиции в Художественном театре оба основателя были за своим режиссерским столиком в восьмом ряду. Кончался антракт. Публика рассаживалась по местам. Донатов, проходя, раскланялся с Немировичем. Тогда Станиславский спросил:

– Владимир Иванович, кто этот господин с бородой?

– Это режиссер Донатов, – ответил тот.

– Что за чепуха! – начал было Станиславский. – Разве бывают режиссеры с борода… Хотя… да…

В. И. Немирович-Данченко рассказывал о комике Макшееве, который когда-то служил в Малом театре. Этот артист был любимцем простой публики. Однажды на спектакле рядом с Немировичем сидел молодой купчик. По ходу пьесы Макшеев что-то сказал. Зрители засмеялись. Захохотал и сосед Немировича. Владимир Иванович, не расслышавший слов, спросил у соседа:

– Что он сказал?

Выяснилось, что и купчик не понял реплики, но он отозвался с восторгом:

– Будьте покойны, Макшеев плохо не скажет…

В тридцатые годы в Москву приехал командированный товарищ с глубокой периферии. Он справил все свои дела, купил все, что ему нужно было, и на завтра взял билет на поезд – обратно, домой. Ему оставалось только одно посетить Большой театр, чтобы в своем городе было чем похвастаться.

Командированный пошел к началу спектакля и у самого театра купил чуть не за сто рублей один билет в восьмой ряд партера. При этом он даже не подозревал, что попадает на премьеру балета Б. Асафьева «Пламя Парижа».

Провинциал вошел в театр, разделся, и, тщательно осматривая все по пути, прошел в зал на свое место. А на соседнем кресле сидел В. И. Немирович-Данченко. Но с точки зрения командированного это был просто старичок с седой бородою.

Тут оркестр заиграл увертюру. Затем раздвинулся занавес, и начался балет. Сперва танцы занимали провинциала, но вскоре ему это надоело. Тогда он обратился к соседу и спросил:

– Папаша, а неужели они все так и будут плясать? Никто нам ничего не споет, не расскажет?..

Немирович вежливо ответил:

– Это балет. Здесь только танцуют и никогда не поют и не рассказывают…

Не успел великий режиссер закончить свою фразу, как толпа санкюлотов на сцене запела известную песню французской революции – «Сайра!».

Тогда провинциал повернулся к Немировичу и спросил:

– Что, папаша, тоже первый раз в театре?

Некий драматург пожаловался Немировичу-Данченко на отсутствие хороших тем. Режиссер предложил ему такую: молодой человек, влюбленный в девушку, после отлучки возобновляет свои ухаживания, но она предпочитает ему другого, куда менее достойного.

– Что же это за сюжет? – покривился драматург. – Пошлость и шаблон!

– Вы находите? – сказал Немирович. – А Грибоедов сделал из этого недурную пьесу. Она называется «Горе от ума».

Многолетний директор школы-студии при Художественном театре В. 3. Радомысленский вспоминал такой забавный эпизод. В день переименования Леонтьевского переулка в улицу Станиславского он явился в дом к Константину Сергеевичу, дабы принести свои поздравления. Станиславский, принимая гостя, был очень смущен и сказал:

– Это очень неудобно… Нехорошо получилось…

Тогда Радомысленский разразился целой тирадой и стал говорить о мировом значении самого Станиславского и его театра…

Но режиссер перебил его:

– Но ведь Леонтьев-то – мой дядя…

(Действительно, его отец носил фамилию Алексеев, а мать была урожденная Леонтьева. А переулок назывался Леонтьевским по фамилии богатого домовладельца.)

В 1928 году к тридцатилетию Художественного театра среди прочих подношений был венок от барышников, которые кормятся у кассы.

Когда во МХАТе молодежь показывала свои спектакли старикам, В. И. Качалов всегда бывал доброжелателен и благодушен.

– По-по-моему, вы очень хорошо играете… Мягко так, тонко…

– А я, Василий Иванович?

– П-по-моему, и вы хорошо.

– А я?

– И вы… т-тонко так… продуманно… И вот вы хорошо играете.

– А я сегодня не играл, Василий Иванович!

– Все равно… п-по-моему, очень хорошо.

В Художественном театре шла очередная кампания по борьбе с пьянством. В. И. Качалов придумал такой трюк. У него на столике в гримерной стоял стакан в подстаканнике. Оттуда торчал черенок ложки, и в темной жидкости плавал кусок лимона. По виду – крепкий чай, а на самом деле это был коньяк.

И вот однажды в гримерную к Качалову зашел сам В. И. Немирович-Данченко. Они о чем-то заговорили, заспорили, и Немирович машинально отхлебнул из этого стакана.

Качалов похолодел – тайна его была раскрыта.

Немирович однако же никакого вида не подал, продолжал свою речь и время от времени прикладывался к «чаю с лимоном». Через некоторое время стакан сделался пуст, и после этого режиссер покинул гримерную Качалова.

Ардов говорил, что самым талантливым из всех мхатовских актеров был Л. М. Леонидов. Был он к тому же человек очень умный и с сильным характером. Все, и даже сам Станиславский, его несколько побаивались.

Мхатовцы плыли на корабле через Атлантику. Все было по высшему разряду, обедали они в роскошном ресторане, а потому и одевались к столу соответствующим образом. Только Леонидов позволял себе являться без галстука, а то и вообще без пиджака. Так продолжалось несколько дней путешествия по океану. Наконец, Станиславский решился сделать Леонидову замечание.

– Леонид Миронович, тут один англичанин мне говорил… Он удивляется… Здесь положено являться к обеду тщательно одетым, а вы себе позволяете…

– Что?! – перебил его Леонидов. – Покажите-ка мне этого англичанина. Да я ему сейчас…

Станиславский перепугался и поспешно сказал:

– Его тут нет… Он на минуточку сошел с парохода…

А вот новелла Владимира Петровича Баталова. Он рассказывал, как знаменитый мхатов-ский актер Владимир Грибунин утром 1 января, не проспавшись после встречи Нового года, шел играть спектакль «Синяя птица». Путь его пролегал мимо окон кабинета Станиславского, который располагался в первом этаже. Чтобы избежать неприятных объяснений, актер решился на такой трюк. Он встал на четвереньки и пополз под окнами кабинета… Через несколько метров голова Грибунина почти уперлась в ноги стоящего на тротуаре человека. Актер взглянул наверх и увидел возвышающуюся фигуру самого Станиславского…

И, как писал Гоголь, немая сцена…

Во МХАТе всегда шла отчаянная борьба актерских поколений. Какой это был гадючник в тридцатые годы, мы знаем из «Театрального романа» М. Булгакова.

Тут следует упомянуть, что в театре существовал такой обычай. Если хоронили кого-нибудь из основателей труппы, то при выносе гроба звучали фанфары – музыка из финальной сцены спектакля «Гамлет». Последний раз эти фанфары прозвучали в 1959 году во время похорон О. Л. Книппер-Чеховой.

Один из самых талантливых актеров второго поколения мхатовцев – Борис Добронравов не стеснялся в выражении своих чувств по отношению к старикам. Если он видел кого-нибудь из них в фойе или в буфете театра, то громко произносил своим хорошо поставленным голосом:!

– Давно я, грешник, фанфар не слышал…

Актер Художественного театра Топорков лечился у зубного врача, и тот вставил ему золотую коронку. Топорков дал дантисту билет на спектакль, в котором играл главную роль. Встретившись с врачом после спектакля, актер спросил его о впечатлении.

Дантист ответил:

– В бинокль из восьмого ряда ее можно увидеть.

– Кого – ее?

– Коронку!

Еще один рассказ В. А. Успенского.

После смерти Немировича-Данченко встал вопрос о назначении в Художественный театр главного режиссера. На эту должность во МХАТе претендовали многие. Разумеется, начались интриги, взаимные доносы, хождение к высокому начальству и пр. и пр. По этой причине дело долго не решалось. Необходимо было найти деятеля, который отвечал бы множеству требований и, главное, имел бы достаточно сильный характер, чтобы совладать со своими весьма строптивыми подчиненными.

И тут кто-то предложил:

– У меня есть кандидатура. Это – народный артист, орденоносец, член партии…

– Ну, кто же? – спрашивают. – Кто?

– Борис Эдер – с хлыстом и пистолетом! (В те годы Борис Эдер был самый известный укротитель львов.)

В конце концов, главным режиссером Художественного театра стал Михаил Николаевич Кедров, замечательный актер, человек весьма разумный, да и характера ему было не занимать.

В свое время меня поразил такой рассказ о Кедрове. Без согласования с ним его включили в список кандидатов в депутаты Моссовета. Было это при Сталине, и тогда никому бы в голову не пришло отказаться от баллатировки. А Кедров отказался. И настоял на своем. При этом он доставил комиссии по выборам множество хлопот, ибо список кандидатов был уже согласован с начальством и отпечатан. А составлялся он по алфавиту, и после отказа Кедрова пришлось искать кандидата, чья фамилия начиналась бы на «Ке», так как ее надо было вставить между, условно говоря, «Карповым» и «Киселевым»…

Когда я поступил в студию при МХАТе М. Н. Кедров был руководителем нашего курса. Занятия он вел замечательно. Я запомнил на всю жизнь один из его афоризмов:

– Искусство, оно, как велосипед – на нем ни стоять на месте, ни ехать назад нельзя. Только – вперед.

У Кедрова была стойкая неприязнь к актеру Борису Ливанову. В те годы, когда Кедров был главным режиссером театра, Ливанов мечтал сыграть Отелло. Как-то он подослал к Михаилу Николаевичу своих клевретов. Те говорят:

– Хорошо бы в нашем театре поставить «Отелло»…

Кедров им отвечает:

– Не вижу исполнителя для заглавной роли.

– Как же? А Борис Николаевич Ливанов?..

– Так это никакой не будет Отелло… Это будет черномазый Ноздрев…

(Ноздрев – одна из лучших ролей Ливанова.)

Во время войны Художественный театр был эвакуирован, если не ошибаюсь, в Казань. По прибытии в этот город актеры попали на банкет, который им устроило местное начальство, и там спиртное лилось рекою.

Утром Борис Ливанов с каким-то своим приятелем мучились с похмелья головной болью. А раздобыть выпивки было затруднительно – город незнакомый, на базаре водка – тысяча рублей за литр. И вот актеры решились зайти в аптеку, а там, пользуясь славой МХАТа и своим обаянием, раздобыть у управляющего немного спирта…

Войдя в аптеку, артисты обратили внимание на человека, по виду явного алкоголика. Тогда они решили последить, что именно он станет покупать, и, быть может, последовать его примеру.

А этот человек тем временем подошел к прилавку и попросил несколько флакончиков пантокрина. Затем он отошел к столику у стены и стал свои пузырьки раскупоривать.

Актеры приблизились к нему, и один из них деликатно осведомился:

– Простите, пожалуйста… Это от какой болезни лекарство?

Пьяница тем временем откупорил все флакончики и стал опоражнивать их один за другим.

– А… кто… его… знает, – отвечал он, перемежая слова глотками, говорять… против беременности…

Актер В. Белокуров явился в свитере, на котором красовалась одна поперечная линия на уровне груди. Ливанов сказал:

– Володя, это что у тебя – линия налива?

Про того же Белокурова, когда тот стал преподавать актерское мастерство, Ливанов говорил:

– Профессор Белокуров. Прием от 500 до 800 граммов водки в день.

К Ливанову подходит молодой застенчивый актер:

– Борис Николаевич, я вас видел в «Мертвых душах»… Как же вы замечательно играете…

– Спасибо, братец, – отвечает Ливанов, – какой ты невзрачный, а какой талантливый…

– Только во втором акте, – продолжает молодой человек, – есть такой момент… Вы берете несколько неверный тон…

– Какое ты, братец, однако же г…… – перебивает его Ливанов и уходит.

Во МХАТе шел спектакль «Чрезвычайный посол», пьеса была основана на биографии А. М. Коллонтай. В главной роли выступала А. И. Степанова, дама весьма норовистая. Как-то придя в театр, Ливанов на несколько минут вышел в зал и посмотрел кусочек этого спектакля. Отзыв был такой:

– Змея чрезвычайного посола.

На доске объявлений во МХАТе появилась такая бумажка:

«Б. Н. Ливанову зайти в художественную часть».

Он взглянул на доску и произнес:

– Бред какой-то! Художественное целое вызывают в «художественную часть»…

Ливанов пьет водку, ну, например, с тем же Белокуровым.

– Володя, – говорит он собутыльнику, – ты – гениальный актер. Таких актеров, как ты у нас в театре нет… Да, что там в нашем театре – в Москве нет… И в Союзе – нет… Ты – великий человек… Давай, за тебя выпьем… Они чокаются и пьют.

– Ну, – после паузы произносит Ливанов, – теперь ты мне это говори…

В семидесятые годы Ливанов возмечтал стать художественным руководителем театра. Но к его крайнему огорчению начальство назначило на этот пост Олега Ефремова. Этого ему Ливанов до самой своей смерти не простил. Изредка появляясь в театре, главным образом, чтобы получить свое жалованье, Ливанов обязательно проходил мимо ефремовского кабинета и во весь свой могучий голос пел;

– Враги сожгли родную мхату…

VI

В начале века весьма известным в России гастролером был актер Мамонт Дальский. Слава его была несколько скандальной, он вечно попадал во всевозможные истории и устраивал дебоши. Как-то пришлось ему гастролировать в одном из городков на Украине. Он должен был выступить в роли Гамлета. Спектакль был готовый, мизансцены – незамысловатые, а потому не было ни одной репетиции.

Как и полагается, в самом начале представления на сцене появился артист, изображавший тень отца, и он заговорил с сильным малороссийским акцентом:

– Хамлету, сынку мый…

Услыхав такое, Мамонт Дальский взглянул на публику и сказал:

– А ну вас на хер с такой родней!.. После этого он повернулся и ушел со сцены.

В свое время в Московском театре Сатиры играл артист Н. М. Плинер. Он был не только одаренным драматическим актером, но и с успехом выступал на эстраде.

До революции Плинер работал в варьете, и у него была такая афиша:

«ТАНЦ-КОМИК, КУПЛЕТИСТ

И ЕВРЕЙСКИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН

НИКОЛАЙ МАТВЕЕВИЧ ПЛИНЕР»

В каком-то городе тот же самый антрепренер, которому принадлежало варьете был и хозяином драматической труппы. И вот однажды заболел актер, играющий в «Ревизоре» роль Осипа. Тогда антрепренер просил Плинера выступить вместо захворавшего коллеги. Тот, разумеется, согласился. Затем он купил четверть водки и отправился к наборщикам в местную типографию.

– Ребятки, – сказал им Плинер, – вы уж меня в афише не обидьте…

– Какой разговор, – сказали наборщики. – Будьте покойны, Николай Матвеич!..

И вот в городе появилась такая афиша:

Н. В. Гоголь

РЕВИЗОР

комедия в пяти действиях

Действующие лица и исполнители:

Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, городничий – г-н Зерцалов

Анна Андреевна, его жена – г-жа Нарцисова

………………………………………

Иван Александрович Хлестаков, чиновник из Петербурга – г-н Маевский

Осип, слуга его

ТАНЦ-КОМИК, КУПЛЕТИСТ

И ЕВРЕЙСКИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН

НИКОЛАЙ МАТВЕЕВИЧ ПЛИНЕР

Уже в советское время в театре Сатиры был такой эпизод. Молодой актер, не получивший прибавки жалованья, говорил:

– Нет, уйду отсюда!.. Зачем мне терпеть этих хамов?.. Если они меня не ценят, я перейду в Художественный театр…

– Там тебя не возьмут, – сказал ему Плинер.

– Почему это меня не возьмут? – вскипел актер.

– В Художественном театре у гардеробщиков своя артель, они со стороны не берут, – невозмутимо отвечал Плинер.

Примечательной фигурой был актер и руководитель Малого театра Александр Иванович Южин. (Настоящая его фамилия – Сумбатов-Южин, и поговаривали, что он – грузинский князь. Впрочем, про Грузию было известно – обладатель одного барана там считается дворянином, а трех – князем.)

Рассказывали, что Южин на каком-то спектакле ухитрился сбить самоё Ермолову. Они играли любовную сцену, и ему надлежало с тревогой произнести реплику – «Ваш муж!» На что партнерша отзывалась: «Мой муж?»…

Так вот Южин почему-то произнес это так:

– Вах мух!

На что Ермолова и отвечала:

– Мох мух?

В труппе Малого театра работал известный артист – Михаил Францевич Ленин. При временном правительстве он опубликовал в газете объявление, что он, дескать, ничего общего не имеет со своим однофамильцем – большевистским главарем и германским шпионом.

В январе 1924 года А. И. Южин, тогда занимавший должность директора Малого театра, говорил с кем-то по телефону:

– У нас сегодня спектакля не будет… Объявлен траур… Ленин умер… Да, нет!.. Типун вам на язык!.. Не наш, не Михаил Францевич!.. Этот, ихний – в Кремле…

Южин был плотный, широкоплечий, невысокий человек с большой головой на очень короткой шее. И при том обладал могучим голосом. Всеволод Мейерхольд называл его так:

– Комод с граммофоном.

Как известно, Мейерхольд всех своих сотрудников рано или поздно объявлял «врагами». Было ли это родом мании преследования или обычное в театральной среде вероломство – судить трудно.

Художник Василий Комарденков, приятель и собутыльник Есенина, оформлял один из спектаклей Мейерхольда. Дело шло к премьере, и вот Комарденков встретил режиссера в мужском туалете театра. Были они там вдвоем, и художник сказал ему так:

– Слушай, Мейерхольд… Я твой нрав хорошо знаю. После премьеры ты начнешь трубить на всю Москву, что я своим оформлением погубил тебе спектакль, что я – бездарность… Так вот предупреждаю: если я это услышу, то не посмотрю, что ты народный артист, что театр – твоего имени… Прилюдно набью морду. Как в пивной… Понял?..

Мейерхольд не ответил Комарденкову ни слова, но так и не обругал ни его работу, ни самого художника.

В двадцатых годах на Никитской улице помещался какой-то театрик миниатюр. В труппе его был замечательный комический актер Владимир Лепко. Он рассказывал Ардову об одном поразительном эпизоде.

У них шла пародия на распространяющийся тогда новый советский обряд комсомольские свадьбы. В частности сценическая «невеста» была на сносях, с огромным брюхом, а жених – лихой моряк в бескозырке. Его-то и изображал Лепко.

На одном из спектаклей актер вдруг увидел, что в ближайшей к подмосткам ложе сидит в своей форме легендарный командарм С. М. Буденный. Лепко помахал ему рукой и, не выходя из образа, воскликнул:

– Здорово, братишка Буденный!

Эффект это имело самый неожиданный. Герой гражданской войны вышел на сцену и произнес краткую речь, в которой поздравил «молодых» и пожелал им счастья…

В Москве был такой театральный директор – Игорь Владимирович Нежный. В начале тридцатых годов он был во главе Мюзик-холла. Там шло обозрение Демьяна Бедного «Как 14-я дивизия в Рай шла». Однажды автор пьесы сидел в кабинете директора и был свидетелем, как И. В. Нежный круто распекал своего нерадивого сотрудника. Когда тот ушел, Демьян сказал:

– Я вижу, ты такой же Нежный, как я – Бедный…

В вахтанговском театре играл актер Михаил Державин (Отец того, что теперь служит в театре Сатиры.) Во время войны ему пришлось где-то пировать с армейским начальством. Когда генералы подвыпили, случилось неизбежное, один из них сказал артисту:

– Прочтите нам что-нибудь.

– Хорошо, – отвечал Державин, – я вам что-нибудь прочту, только вы нам сначала «что-нибудь выстрелите»…

Во время войны Соломона Михоэлса командировали в Соединенные Штаты, дабы агитировать богатых американских евреев в пользу Сталина и Советского Союза. Сам Альберт Эйнштейн пригласил Михоэлса к себе в Принстон. Тут надо заметить, что в военные годы в Америке были какие-то ограничения на автомобильные поездки, и это дало Эйнштейну повод пошутить. В телефонном разговоре он сказал Михоэлсу:

– Если вас спросят: зачем вы едете в Принстон – по делу или для удовольствия, вы отвечайте, что по делу… Что же это за удовольствие видеть старого еврея…

Во время свидания Эйнштейн вдруг спросил своего гостя:

– Скажите, а в Советском Союзе есть антисемитизм?

Михоэлс, который прибыл со специальным заданием, хотел было это с жаром отрицать, но хозяин остановил его жестом.

– Оставьте. Я ведь знаю, что антисемитизм – тень еврейского народа, которую он отбрасывает, где бы не появлялся…

Кажется, именно Михоэлсу принадлежит замечательный афоризм:

– Талант – как деньги. Когда есть – так есть, а когда нет – так нет.

Ардов встретил Михоэлса в Доме работников искусств незадолго до его гибели. Артист сказал с грустью:

– В Москве осталось только два еврея – Я и Зускин. Все остальные бросили эту профессию.

В сороковые годы на сцене Большого театра соперничали два тенора Козловский и Лемешев. Их поклонницы делились на две враждующие партии «козловитянок» и «лемешисток». Однажды Козловский явился на улицу Качалова, в Дом звукозаписи, но забыл дома свой паспорт. По этой причине милиционер отказался его пропустить.

– Поймите, – говорил певец, – я – народный артист Советского Союза Иван Козловский… Меня сейчас ждет в студии целый оркестр… Если вы меня не пустите, сорвется запись… Я – Козловский…

Милиционер отвечал:

– Да будь ты хоть сам Лемешев, я тебя без документа не пущу!..

После этих слов Козловский повернулся и пошел прочь.

Запись так и не состоялась.

Весьма колоритной фигурой в театральном мире был актер и режиссер А. Д. Дикий. (Нрав его отчасти соответствовал фамилии.)

Несмотря на то, что Дикий был в свое время репрессирован, после войны ему доверили сыграть в кино роль Сталина. (Картина, если по ошибаюсь, называлась «Сталинградская битва».) С этим связана прелюбопытная история, которую рассказывал В. А. Успенский.

Дело в том, что Дикий рискнул играть роль вождя, не прибегая к грузинскому акценту, он говорил правильно и чисто по-русски. Это обстоятельство сильно смутило кинематографических начальников. Они вызвали актера и с возможной деликатностью заговорили:

– Алексей Денисович, ваша игра произвела на всех нас очень хорошее впечатление. Но есть один смущающий момент. Нам кажется, вы недостаточно точно воспроизводите речь Иосифа Виссарионовича. Вот мы сейчас поставим пластинку с подлинной записью выступления нашего дорогого вождя. Послушайте это, быть может, вы почувствуете его манеру говорить. Прослушали пластинку.

– Алексей Денисович, – спрашивают, – вы не уловили некую разницу между тем, как говорите вы и как говорит Иосиф Виссарионович?

– Нет, – отвечает актер, – не уловил.

– Ну, хорошо, – говорят ему, – отложим это на денек. Подумайте, пожалуйста, на досуге. А завтра мы вас опять сюда доставим…

Так повторялось несколько раз. Ситуация была, как в детской игре «да» и «нет» – не говорите. Никто из чиновников под страхом смерти не смел произнести слово «акцент», а уж тем паче «грузинский акцент». Это было бы неслыханным «оскорблением величества», а потому и приходилось прибегать к иносказаниям…

А Дикий твердил свое:

– Никакой разницы между моей речью и речью товарища Сталина не замечаю.

С каждым днем драматизм усиливался, ибо уже пора было показать готовый фильм самому Сталину. В конце концов, оттягивать «высочайший» просмотр было решительно невозможно, и, трясясь от страха, чиновники повезли картину к кремлевскому начальству.

Эффект был самый неожиданный. Сталину игра Дикого очень понравилась, и тому были две существенные причины. Во-первых, потому, что в отличие от низкорослого оригинала актер был довольно высок, а во-вторых, именно потому, что он говорил без грузинского акцента. Это особенно импонировало тирану, который в те годы мнил себя эдаким всероссийским императором, а отнюдь не сыном сапожника из Гори. Благоволение Сталина к его игре Дикий не без основания воспринял, как своего рода индульгенцию, и он стал позволять себе слова и поступки, которые любого другого человека в те годы просто бы погубили.

Дикому позвонили с Мосфильма:

– Мы вас просим сняться в роли Иосифа Виссарионовича. По размерам роль небольшая, но для картины это самый важный эпизод…

– Хорошо, – отвечает актер, – я у вас снимусь за сто тысяч.

– Мы никак не можем заплатить вам сто тысяч. У нас по положению максимальная плата актеру за роль – шестьдесят тысяч.

– За шестьдесят сниматься не буду. И Дикий кладет трубку. Через некоторое время раздается новый звонок.

Тот же голос говорит:

– Алексей Денисович, мы все уладили. Вы получите свои сто тысяч. Шестьдесят заплатим мы, а сорок – ЦК из своих средств.

– Нет, – отвечает Дикий, – я сниматься не буду…

– Как? Почему?

– Я не могу, чтобы Центральный Комитет партии платил мне меньше, чем Мосфильм…

Дикий поставил какой-то спектакль.

На генеральную репетицию пришли начальники и театроведы.

По окончании – обсуждение. Высказывались и похвалы, и критические замечания.

Последним берет слово сам Дикий.

– Простите, – обращается он к одному из сидящих, – вы из газеты «Правда»?..

– Да, – отвечает журналист.

– Прошу вас, – говорит режиссер, – пересядьте, пожалуйста, вот сюда… А вы – из газеты «Советское искусство»? Пожалуйста, вот туда сядьте… А вы – из Комитета по делам искусств?.. Вы – сюда…

И так он в течение нескольких минут перемещал всех присутствующих…

– Все уселись? – сказал режиссер, наконец. – Вот и хорошо… И после паузы:

– А теперь идите-ка все отсюда – к такой-то матери! Ясно?

В Малом театре, где в то время служил Дикий, было собрание труппы. Обсуждалось поведение актрисы Валентины Серовой. Она, бедняжка, была алкоголичкой, а потому пропускала и спектакли, и репетиции.

И вдруг на ее защиту поднялся Дикий.

– Эти фарисейки, – говорил он, указывая на старейших актрис театра Яблочкину и Турчанинову, – они ополчились на юное дарование…

И далее в том же тоне.

Когда собрание окончилось, к Дикому подошла трясущаяся от обиды и возмущения Яблоч-кина.

– Алексей Денисович, как вы могли позволить себе такое… В этих стенах… которые помнят еще Марию Николаевну Ермолову…

Дикий при этом невозмутимо курил. Потом он погасил огонек плевком, бросил окурок на паркетный пол и раздавил ногою.

– С тех пор, мама, – сказал он Яблочкиной, – здесь два раза ремонт делали…

Одним из постоянных собутыльников Дикого был драматург Константин Финн. Кто-то из тогдашних шутников заметил, что имена этих двух пьяниц увековечены на постаменте памятника Пушкину – «финн и ныне дикий».

У Дикого была довольно большая библиотека, но в конце концов книги он продал, а деньги пропил. И вот кто-то из его друзей вдруг заметил, что все книжные полки – пусты.

– Алеша! – вскричал гость. – А где же твои книги?

Дикий сделал широкий жест и возгласил:

– Все прочитано!

Артист Григорий Ярон составил целую эпоху в отечественной оперетте. Карликового роста, чрезвычайно комичной внешности, превосходный танцор, он был к тому же очень остроумным человеком.

Один из гостей как-то зашел в общую Ярона с женой спальню. Там стояла новая неподходящая для малютки-хозяина, огромная – на полкомнаты кровать.

– Гриша, – сказал гость, – наверное, когда ты в ссоре с женой, вы с ней в этой кровати даже не встречаетесь?

– Встречаемся, но не раскланиваемся, – отвечал Ярон.

Одно время театром оперетты руководил режиссер Туманов, которого, надо сказать, Ярон терпеть не мог. Литератор Лабковский как раз тогда сочинил музыкальную комедию и пытался ее пристроить. Встретив Ярона, автор пожаловался ему:

– Ты представляешь, ведь мы с Тумановым вместе учились в гимназии. А он теперь не хочет ставить мою пьесу… Каков подлец!

– А у вас вся гимназия такая, – сказал Ярон.

Когда Туманова назначили главным режиссером театра имени Пушкина, Ярон сказал:

– Ну, теперь это – театр имени Дантеса.

Ярон почти во всякую роль вставлял то, что у актеров называется «отсебятиной», то есть сам придумывал себе текст. При его остроумии это иногда бывало совсем не дурно.

Например, в спектакле «Сильва», играя роль комического старика, он рассказывал о своем когда-то бывшем свадебном путешествии:

– Мы отправились в роскошном автомобиле…

Тут его перебили:

– Когда вы женились, никаких автомобилей еще не было!

– Да, да, – подтверждал Ярон, – автомобилей еще не было… Но лошади уже попадались…

Вообще же тексты музыкальных комедий часто оставляли желать много лучшего. Ардов вспоминал такую историю. В какой-то оперетте хор в частности исполнял такое:

 
Кем Руан был город взят?
Генрих Пят…
 

Среди тогдашних литераторов возникла игра, они изощрялись, придумывали «вариации» на эту тему. Например, так:

 
Кто поэтами воспет?
Генрих Трет…
 

Однако же, лучшим экспромтом был признан такой:

 
Кто приехал из Мытищ?
Генрих Тыщ…
 

А вот пример в ином роде. В оперетте «Екатерина II» автор стихов сочинил такой припев к куплетам заговорщиков против очередного фаворита императрицы:

 
Пусть носит башмаки Петра,
Пусть носит он носки Петра,
Но скипетра, но скипетра
Ему не увидать!
 

Актер Владимир Яковлевич Хенкин любил юмор и шутил при любых обстоятельствах. Во время спектакля в театре Сатиры у него случился инфаркт, после которого артист так и не поправился. Его уложили за кулисами, вызвали скорую помощь. Прибывший врач спросил актера:

– На что жалуетесь?

– Прежде всего на дирекцию театра, сказал комик. – А потом на отсутствие репертуара.

Тот же Хенкин был болезненно ревнив к чужому сценическому успеху. Однажды кто-то рассказал ему, что в Московском цирке публике очень нравятся выступления дрессированной свиньи. Хенкин выслушал и мрачно сказал: – Рад за товарища…

В одном из городов на Кавказе играли «Отелло». В пятом акте, как и положено, мавр задушил свою супругу и задернул занавес, скрывающий альков. Потом он вышел на авансцену и произнес положенный в этом месте монолог… После чего снова открыл альков. И тут зрители увидели, что Дездемона лежит, приподняв голову с подушки, с папиросой в зубах, а к ней наклонился помощник режиссера с зажженной спичкой в руке…

Сначала в зале ахнули, потом раздался смех и даже аплодисменты… И тут, перекрывая шум, прозвучал голос с сильным восточным акцентом:

– Правильно задушил, слушай, на минуту оставить нельзя…

Режиссер Николай Павлович Акимов был человеком чрезвычайно умным и острым. В шестидесятых годах секретарем обкома партии в Ленинграде был некто Толстиков, и при его «губернаторстве» в городе была введена своя, особая цензура.