Текст книги "Table-Talks на Ордынке"
Автор книги: Борис Ардов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
II
Ардов был прирожденным юмористом, это качество было свойственно ему во всем, а не только в писании рассказов. Можно с уверенностью сказать, что в те невеселые времена, когда ему довелось жить, лишь ничтожная часть его комической одаренности реализовывалась в его сочинениях для печати и эстрады.
Еще в двадцатые годы в Доме искусств Ардов проходил мимо ресторанного столика, за которым сидела опереточная примадонна Татьяна Бах и ее муж известнейший, а потому и со-стоятельнейший врач-гомеопат. Этот человек обратился к Ардову с такими словами:
– Говорят, вы очень остроумный человек. Скажите нам что-нибудь смешное.
Отец взглянул на него и, не задумываясь, произнес:
– Гомеопат гомеопатою, а деньги загребает ал-лопатою…
Маяковский был первым советским писателем, который завел автомобиль, привез себе из Парижа «Рено». Однажды Ардов явился в какую-то компанию, где был и Маяковский. Поэт обратился к нему с такими словами:
– Ардик, вы там на улице не видели моего «Рено»?
– Ни хрено я там не видел, – отвечал Ардов.
Михаил Кольцов в тридцатые годы стал выпускать политический журнал «За рубежом». (Можно себе вообразить, какое это было издание по тем временам.) И вот Ардов сказал Кольцову:
– Знаете, как на самом деле должен называться ваш журнал? «За рупь ежом».
Однажды в Союзе писателей отец познакомился с каким-то человеком и договаривался с ним о встрече.
– Моя фамилия – Ардов, – произнес он. Неподалеку стоял поэт Твардовский, который неожиданно вмешался в разговор и сказал:
– Какая неприятная фамилия. Отец повернулся к нему и отвечал:
– Это потому, что она составляет ровно середину вашей.
В каком-то доме подвыпивший по своему обыкновению поэт Ярослав Смеляков сказал Ардову:
– Я не понимаю, о чем с тобой может разговаривать Ахматова.
Отец посмотрел на него и произнес:
– А как ты вообще можешь понимать, о чем говорят интеллигентные люди?..
Поэт Андрей Сергеев, который много занимался переводами, рассказал:
– Ваш отец увидел меня в Союзе писателей и произнес: «Поэт-переводчик звучит так как генерал-лейтенант».
Был юбилей Московского театра Сатиры. Во время своего выступления Ардов произнес в частности такое:
– У нас в Союзе писателей есть парикмахер по фамилии Маргулис глуповатый и пошловатый еврей.
Сидящий в зале драматург Иосиф (Оня) Прут перебил его репликой:
– Витя, а я передам Маргулису, что ты так о нем думаешь.
– Онечка, – обратился к нему Ардов, – если тебе не трудно, пожалуйста, передай ему, что я и о тебе точно так же думаю…
На Ордынку пришел литератор, который публиковался под псевдонимом Басманов. Отец надписал ему свою книжку:
«Сунь это в один из карманов —
(В. Е. Ардов)
Отверженный Богом Басманов.
(А. К. Толстой)».
Вообще Ардов был одаренным автором шуточных стихов. Сочинял он и эпиграммы, некоторые из них довольно удачны. Например такая:
Скажу про басни Михалкова,
Что он их пишет бестолково.
Ему досталась от Эзопа,
Как видно, не язык…
Был у Ардова приятель, который почти всю жизнь работал в Московском планетарии. Отец сказал ему:
– Знаешь, почему тебя там так долго держат? Потому что ты звезд с неба не хватаешь…
Литератор С. с молоду был женат, а потом долгие годы жил холостяком. Время от времени он приводил на Ордынку очередную претендентку на руку и сердце, однако же, всякий раз от регистрации брака уклонялся. После очередного такого визита он сказал Ардову:
– Ты знаешь, я все-таки решил на ней не жениться…
– Не женись, не женись, – отвечал отец, – женишься уже прямо на больничной сиделке…
Какой-то человек сказал Ардову:
– Вы, очевидно, под своей бородой скрываете какой-то физический недостаток.
– Скрываю, – отвечал тот.
– А какой?
– Грыжу.
Ардов говорил:
– Политика «кнута и пряника» известна еще со времен древнего Рима. Но большевики и тут ввели некое новшество. Они первыми догадались выдавать кнут – за пряник.
Ему же принадлежит занятное наблюдение. Страшное слово «опричнина» (опричь, кроме) вполне совпадает с наименованием сталинских лет – «особый отдел».
Е. заметил еще одно совпадение, но уже не лексическое, а топографическое. Пыточная «тайная канцелярия», а потом и екатерининская «тайная экспедиция» находились в начале Мясницкой, на левой стороне, то есть у самой Лубянки.
Близкую приятельницу Ахматовой – Эмму Григорьевну Герштейн, которая долгие годы занималась творчеством М. Ю. Лермонтова, Ардов называл так:
– Лермонтоведка Палестины.
О другой даме он говорил:
– Гетера инкогнито.
Весьма остроумным человеком был замечательный художник Николай Эрнестович Радлов.
Году эдак в двадцатом ему довелось ехать на автомобиле из Петрограда в Царское. Навстречу тащилась крестьянская лошаденка. Увидев впервые такое чудище, как автомобиль, несчастная кляча забилась в своих оглоблях. Мужик соскочил с телеги, сорвал с себя ватник и накинул ей на голову, чтобы она не видела машины и не слышала ее…
Когда разминулись, Радлов произнес:
– При социализме они будут это делать смокингами…
Я помню несколько изумительных карикатур Радлова, относящихся к той же ранней советской эпохе.
Кладбище. Полуразрушенный, но когда-то роскошный склеп. Возле выбитой двери на земле расположились беспризорники, они играют в карты и пьют водку. А подпись такая:
«И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть».
И еще. В Музее экскурсия советских подростков, они стоят перед портретом Л. Н. Толстого. Один из мальчиков спрашивает учителя:
– Что это за старый хрен в толстовке?
Ардов говорил, что одним из самых остроумных людей, каких он знал в своей жизни, был Михаил Глушков. (Этот человек описан Ильфом и Петровым в «12 стульях» под фамилией Изнуренкова). Он родился в Киеве в состоятельной семье, а в 1916 году получил миллионное наследство, ему достался огромный доходный дом на Крещатике. Но Глушков пропил, прогулял и проиграл его в карты в течение нескольких месяцев.
Его осуждал «весь Киев» – потерять такое достояние!..
Но тут грянул год семнадцатый, потом восемнадцатый… И все частные дома у владельцев отобрали. И опять «весь Киев» говорил о Глушкове, только на этот раз не с осуждением, а с завистью. Все-таки попользовался своим наследством…
Глушков был страстным игроком в карты, на билльярде, на ипподроме. В день бегов он обычно поступал так. Садился на извозчика и до ипподрома заезжал по очереди ко всем московским конферансье, продавал им за наличные деньги репризы – шутки. Он придумывал их по дороге от одного к другому Если же в день бегов этого не происходило, конферансье начинали звонить друг другу по телефону:
– У тебя Глушков был?.. Не был?..
В редакции журнала «Крокодил», где Глушков состоял сотрудником, происходила очередная «чистка», то есть проверка на благонадежность. Председательствующий задал Глушкову такой вопрос:
– В 1918 году Красная армия ушла из Киева, а вы в городе остались. В каком качестве вы оставались в Киеве?
– В качестве населения, – отвечал Глушков.
– Что это значит? – спросил председатель.
– Ну, красные и белые приходят и уходят, а население остается…
За это и за прочие подобные ответы, Глушкова из редакции уволили.
А вот пример того, как он шутил. Как-то раз Глушков отправился на бега прямо из редакции. Часа через три вернулся. Его спрашивают:
– Со щитом или на щите?
Он отвечает:
– В нищете.
В журналах Глушков главным образом придумывал темы для карикатур и подписи к ним. Например, такое. Фойе жалкого советского «клуба». На стене надпись: «Плевать запрещается. Штраф 1 рубль». Под этим плакатиком стоит хулиган со своей девкой и говорит ей:
– Плюй, Манька! Я – угощаю!..
В двадцатые годы одному аристократу сказали:
– Вы – бывший князь?
– А почему же – бывший? – спросил тот.
– Ну, как же, – говорят, – ведь у нас титулы отменены…
– Помилуйте, – отвечал аристократ, – ведь князь это прежде всего порода… Вы же не говорите «бывший сеттер»…
В те годы, как впрочем и теперь, дебатировался вопрос о реставрации монархии в Советской России. Кто-то по сему поводу пошутил:
– Самым серьезным претендентом является наследник короля Югославии.
– Отчего же именно он?
– Оттого, что он – серб и молод.
В свое время Ардов был в добрых отношениях с известным в Москве невропатологом Виктором Лазаревичем Минором. Он долгое время жил холостяком, а потом женился, подобно доктору Живаго, на дочери дворника своего дома. При встрече Ардов спросил его:
– Виктор Лазаревич, вы, говорят, женились?
– Да, я сочетался браком…
– А давно ли?
– Видите ли, дорогой мой, – сказал Минор, – современные браки подобны современным войнам, их не объявляют, в них сползают постепенно.
Как-то Е. услышал рассказ о том, каким образом на кораблях борются с крысами. Моряки ловят нескольких самцов, сажают их в железную бочку, а корма не дают. И вот крысам приходится жрать друг друга. В конце концов, побеждает самый сильный самец, которого потом выпускают из неволи, и он, якобы, начинает истреблять себе подобных…
– Интересно, – сказал Е., – мне кажется, что точно по такому же принципу в ЦК КПСС выбирают Генерального секретаря.
Е. ввел в обиход такое:
– Декларация прав белого человека.
Он же слегка дополнил известный в свое время пропагандистский афоризм – «Советское – значит отличное».
Он говорил:
– Советское – значит отличное от хорошего. Или даже так: – советское значит отличное от нормального.
Одна дама спросила Е.:
– Почему на полотнах Ильи Глазунова у всех персонажей такие огромные, выразительные глаза?
– Это происходит от фамилии художника, – отвечал Е., – если бы его звали Попкин или Пипкин, была, бы совсем другая живопись…
В восьмидесятые годы либеральная газета «Московские новости» опубликовала статейку, в которой автор жаловался на дискриминацию евреев. Поводом для сетований стало вошедшее в обиход выражение «лица еврейской национальности». Почему-то, – возмущался он, – никогда не пишут «лица русской национальности» (или «грузинской»), в этом словосочетании всегда фигурируют только евреи.
Ознакомившись с этой публикацией, Е. сказал:
– Удивительно, что ему в голову не пришла самая простая разгадка. «Лицо еврейской национальности» – буквальный перевод на советский язык русского выражения «жидовская морда».
Когда было опубликовано сочинение Солженицына «Бодался теленок с дубом», Е. сказал:
– Я очень уважаю Александра Исаевича. Дай Бог ему долгих лет жизни. Но теперь он как бы сам себе сочинил некролог. Не дай Бог, он умрет, и газеты напишут «Теленок дал дуба».
Вместе с «перестройкой» и «гласностью» в стране начался шабаш колдунов, астрологов, экстрасенсов. Е. сетовал по этому поводу:
– Ну, вот… выпустили Джуну из Бутырки…
III
Киносценарист Алексей Яковлевич Каплер был превосходным рассказчиком. Мне особенно запомнилась такая его новелла. Каплер был одним из пассажиров того самого вагона, в котором во время войны эвакуировали из Москвы писателей. И вот на какой-то станции театральный критик, будущий «космополит» Иосиф Ильич Юзовский нашел между вагонами погибающего человека. Это был польский еврей, которого интернировали, везли куда-то под охраной, а на этой самой станции он сбежал и скрывался несколько дней. Он был страшно голоден… Юзовский сжалился над ним, привел в свой вагон. Бедняге дали чаю, как-то покормили его… Он отогрелся и стал с любопытством осматриваться. От его взгляда не укрылось, что люди, к которым он попал, не случайные попутчики, не обычные железнодорожные пассажиры. Они все были между собою знакомы и чем-то друг с другом связаны. И тогда он спросил своего благодетеля Юзовского: «Кто эти люди?» Тот отвечал: «Это-московские писатели».
– И тут, – говорил мне Каплер, – он всплеснул руками и произнес фразу, которую я не могу забыть. Этот еврей воскликнул по-польски:
«Целый вагон писажи!!»
В этом самом вагоне ехала и Ахматова. Вот ее рассказ:
– Гитлер сказал: «Возьму Москву – всех сталинских писак перевешаю». После этого сейчас же вышел приказ эвакуировать всех писателей. Нас посадили в один поезд. Лебедев-Кумач взял с собою столько вещей, что сломался пикап. С нами ехал польский поэт Леон Пастернак. Я спросила Бориса, знает ли он об этом, а он ответил: «Я стараюсь об этом не думать».
То, что большевики в свое время согнали всех литераторов в стадо, дело отнюдь не случайное, а вполне обдуманное. Так было легче понукать, а при случае и стравливать писателей друг с другом. Подумать только, в Америке Фолкнер и Хэмингуэй даже не были знакомы, как, впрочем, в России Достоевский и Толстой, а Ахматова, Зощенко, Платонов, Булгаков были обязаны сидеть вместе на собраниях.
Кто-то назвал Союз писателей – министерством, где все на «ты». Но это скорее было не министерство, а фабрика-кухня, которая занималась изготовлением «социалистического реализма».
Кстати сказать, этот термин в свое время расшифровывали так:
– Социалистический реализм это – восхваление начальства в доступных для начальства формах.
На диване в столовой на Ордынке сидит довольно развязный человек и с характерной интонацией произносит:
– Он меня боится, как Маяковский «Англетера»…
Это – эстрадный администратор Лавут. Тот самый, кого Маяковский отчасти прославил в поэме «Хорошо»:
Мне рассказывал тихий еврей
Павел Ильич Лавут…
При Маяковском, быть может, он и был тихим, но вообще же о нем этого никак нельзя было сказать. Что же касается упоминаемого «страха», то он возник у Маяковского после того, как в «Англетере» самоубился Есенин. Лавут свидетельствовал, что Маяковский боялся жить даже в гостинице «Астория», которая соседствует с «Англетером».
Три поэта «лефовца» – Маяковский, Асеев и Кирсанов – вошли в Дом литераторов. Они увидели писателя Льва Кассиля и каждый из них произнес экспромт:
Мы пахали,
Мы косили,
Мы – нахалы,
Мы – Кассили.
Бедному Кассилю ум
Заменил консилиум.
Сильного не осилили,
Напали на Кассиля вы.
Слова Сталина «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим…» мы все знали с детства. Но вот откуда взялась эта цитата, не знал почти никто. А между тем это – резолюция, которую «вождь и мучитель» изволил начертать на письме Л. Ю. Брик, где содержалась просьба увековечить память Маяковского и предлагались конкретные для того меры.
В свое время О. М. Брик показал моему отцу копию этого письма. Там шла речь об издании собрания сочинений, установке памятника, и о переименовании Триумфальной площади в Москве в площадь Маяковского. Ардов бумагу одобрил, но задал такой вопрос:
– Осип Максимович, а почему вы просите переименовать именно Триумфальную площадь?
Брик по-купечески прищурился, потер руки и сказал:
– А все остальные приличные площади уже переименованы.
В Москве жил такой поэт Павел Герман. Его перу принадлежат несколько известных текстов – например, «Кирпичики», в свое время популярнейшая песня, а так же марш авиаторов – «Все выше, и выше, и выше…» У этого Германа было одно пристрастие – похороны. Во время этих церемоний он расцветал и почти всегда брал на себя роль распорядителя. Как-то, наблюдая его в этой роли, Маяковский сказал:
– Этого на мои похороны не пускать.
И тем не менее во время прощания с поэтом Герман раздавал траурные повязки тем, кто становился в почетный караул. Подойдя с такой повязкой к Алексею Толстому, Герман почтительно осведомился:
– Вы где хотите стать – у ног покойного или в головах?
Толстой посмотрел на него и заорал:
– Вон отсюда, мерзавец!
А. Н. Толстой при всей своей продажности и, я бы сказал, вульгарном жизнелюбии был человеком живым и остроумным. Когда он один из первых в стране получил Сталинскую премию, Ардов отправил ему такую телеграмму:
«Поздравляю получением премии прошу десять тысяч взаймы».
При встрече Толстой сказал:
– Молодец. Один только ты меня остроумно поздравил.
В конце тридцатых годов было отменено отчисление сценаристам от дохода при прокате фильмов. У Толстого как раз в это время должна была выйти на экран картина в нескольких сериях «Петр I». Свое огорчение граф выражал так:
– Подобных убытков наша семья не терпела со времен отмены крепостного права.
Толстой был в Грузии. На каком-то банкете в его честь провозглашался тост.
– Мы очень рады приветствовать вас на нашей земле, – говорил человек с бокалом в руке. – Мы все ценим и любим ваш роман «Война и мир»…
– А я и «Мертвые души» написал, – перебил его Толстой.
– Вот этого я еще не читал, – честно признался грузин.
В свое время Михаилу Кольцову довелось сопровождать А. И. Рыкова, когда тот в качестве новоназначенного председателя Совнаркома совершал на пароходе поездку по волжским городам. Кольцов был при нем чем-то вроде начальника пресс-службы.
Дело было летом, в самую жару. Пароход стоял у причала то ли в Саратове, то ли в Самаре. В знойный полдень Кольцов лежал обнаженный в своей каюте, а Рыков пребывал в подобном положении в соседней. Окна, разумеется, были открыты.
Вдруг послышались шаги, и к Кольцову постучался помощник капитана.
– Пришел сотрудник местной газеты, – объяснил он, – хочет взять интервью у председателя Совнаркома.
Так как это программой поездки не предусматривалось, Кольцов сказал:
– Дай ему два раза по шее… И вдруг из соседней каюты послышался голос самого Рыкова:
– Один раз – достаточно.
Кольцов в свое время возглавлял целое объединение печатных изданий «Жургаз». Там устраивались званные вечера, куда приглашались знаменитости. Никаких кулис не было, все гости – в зрительном зале. И вот ведущий объявляет:
– Дорогие друзья! Среди нас присутствует замечательный пианист Эмиль Гилельс. Попросим его сыграть…
Раздаются аплодисменты, Гилельс встает со своего места, поднимается на эстраду и садится за рояль.
Затем ведущий говорит:
– Среди нас присутствует Иван Семенович Козловский. Попросим его спеть…
И так далее…
И вот во время какой-то паузы с места вскочил пьяный Валентин Катаев и провозгласил:
– Дорогие друзья! Среди нас присутствует начальник главреперткома товарищ Волин. Попросим его что-нибудь запретить…
Раздался смех и аплодисменты, а обидчивый цензор демонстративно покинул зал.
Катаев с юности был дружен с Юрием Олешей. В тридцатые годы они были знаменитые и богатые писатели. Как-то, гуляючи по улице Горького, они познакомились с двумя барышнями и ради развлечения пригласили их в ресторан «Арагви».
Там обоих писателей прекрасно знали, приняли с почетом и предоставили отдельный кабинет. Они заказали шампанского и ананасов. Катаев вылил две бутылки шипучего в хрустальную вазу и стал резать туда ананасы.
Одна из барышень сделала ему замечание?
– Что же это вы хулиганничаете?.. Что же это вы кабачки в вино крошите?..
В те годы Юрий Олеша сидел в своем любимом кафе «Националь» в компании друзей-литераторов. А за другим столиком, поодаль сидели еще два писателя и о чем-то очень горячо спорили. Один из сидящих с Олешей сказал:
– Вот эти двое – самые глупые среди нас. Это всем известно. И вот они ссорятся, спорят… Интересно, о чем?
Олеша тут же сказал:
– Они сейчас выясняют, кто глупее – Байрон или Гете… Ведь у них свой счет, с обратной стороны.
Будучи в Ленинграде Олеша подписал договор с местным отделением Детиздата. Он получил аванс и покинул издательство в 12 дня. А в 3 часа пополудни Юрий Карлович позвонил в Детиздат и потребовал к телефону директора.
Тот взял трубку.
– Я вас слушаю.
– Я подписал с вами договор. Требую внести в него поправки!
– Какие поправки? – встревожился директор.
– Читаю по прежнему тексту:. «Детиздат в лице директора – с одной стороны… и Юрий Карлович Олеша, в дальнейшем именуемый „автор“…» Вот это надо изменить!.. – Как изменить? Зачем?..
– А вот так: «…в дальнейшем именуемый Юра…». «Юра обязан»… «Издательство выплачивает Юре…», «Юра не в праве…»
Олеша говорил:
– В последнее время образовались «ножницы», некое несоответствие между сроком прохождения рукописи в издательстве и сроком человеческой жизни…
Будучи в Одессе Олеша лежал на подоконнике своего номера в гостинице. По улице шел старый еврей, торгующий газетами.
– Эй, газеты! – закричал Юрий Карлович со второго этажа.
Еврей поднял голову и спросил:
– Это откуда вы высовываетесь?
– Старик! – сказал Олеша, – я высовываюсь из вечности.
Когда пьеса «Дни Турбиных» с огромным успехом шла в Художественном театре, Булгакова одолевали всякого рода попрошайки, полагая, что теперь он стал миллионером. Вот записанный Ардовым рассказ Михаила Афанасьевича:
– Во время самого сладкого утреннего сна у меня затрещал телефон. Я вскочил с постели, босиком добежал до аппарата, снял трубку. Хриплый мужской голос заговорил:
– Товарищ Булгаков, мы с вами незнакомы, но, надеюсь, это не помешает вам оказать услугу… Вообразите: только что, выходя из пивной, я потерял свои очки в золотой оправе! Я буквально ослеп! При моей близорукости… Думаю, для вас не составит большого урона дать мне сто рублей на новые окуляры?..
Я в ярости бросил трубку на рычаг, – говорил Булгаков, – Вернулся в постель, но не успел глаза сомкнуть, как новый звонок. Опять встаю, беру трубку. Тот же голос вопрошает:
– Ну, если не с золотой оправой, то на простые очки-то можете?..
Ардов рассказывал:
– Однажды Евгений Петров пошутил по моему адресу. Я был у него в гостях и позволил себе за столом прибегнуть к весьма крутому выражению. И тогда хозяин заметил:
– Витя, если бы вы сказали такое на обеде у леди Галифакс, то лорд Галифакс уронил бы монокль в борщ…
Илья Ильф говорил:
– Я открыл такую закономерность. Если журналисты стоят в редакционном коридоре, курят и беседуют на приличную тему, никаких женщин никогда рядом не бывает. Но стоит кому-нибудь сказать хоть одно непристойное слово, мимо непременно пробегает какая-нибудь машинисточка или секретарша… Если выразиться покрепче, тут уже появится женщина посолидней… А когда я, говорил Ильф, – в коридоре газеты «Труд» разразился длиннейшим матерным монологом, открылась дверь и передо мной появилась руководительница международного женского движения Клара Цеткин.
И Ардов подтверждал, что такой факт был.
Ильф и Петров были в Вене. Там их возили по городу и показывали достопримечательности. В частности продемонстрировали один из дворцов и объяснили:
– Это – особняк Ротшильда. Петров, привыкший к реальностям послереволюционной России, спросил:
– А что здесь теперь?
– Как что? – удивились австрийцы. – Здесь живет Ротшильд.
Ильф и Петров были в числе литераторов, посланных из Москвы на смычку железной дороги под названием «Турксиб». (Это описано в романе «Золотой теленок»). Вместе с ними был писатель Эммануил Герман, который публиковался под псевдонимом Эмиль Кроткий.
Там состоялся торжественный митинг с участием столичных гостей. Председательствовал какой-то местный партиец, которому подсказывали фамилии выступающих, и он возглашал:
– Слово имеет писатель Евгений Петров. Когда настала очередь Кроткого, партийцу сказали:
– Сейчас будет выступать писатель Эмиль Кроткий.
Председательствующий ничего не переспросил, но объявил буквально следующее:
– Слово имеет некто Милькин Крот.
На одном из заседаний литературного общества «Никитинские субботники» литературовед Гроссман выступал с докладом о биографии А. В. Сухово-Кобылина и в частности о загадочной смерти его любовницы француженки Симон Диманж, которую нашли убитой. С докладчиком вступил в яростный спор, присутствовавший там юрист, также носивший фамилию Гроссман. Это дало повод Эмилю Кроткому огласить такой экспромт:
Гроссман к Гроссману летит
Гроссман Гроссману кричит:
«Гроссман! где б нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?»
Гроссман Гроссману в ответ:
«Знаю, будет нам обед;
В чистом поле под ракитой
Труп француженки убитой».
Не могу не привести тут еще одно четверостишие Кроткого, Эти строки были написаны, кажется, в годы войны, но в нашей стране так и не утратили актуальности:
Забыв законы гигиены,
Г….. питаются гиены.
С гиеной сходны мы в одном
И мы питаемся г…..
В двадцатые и тридцатые годы в Москве процветал такой писатель Соломон Бройде. Человек этот обладал выдающимися способностями, но не литературными, а коммерческими. А так как писательство в этой стране на долгие десятилетия стало единственно возможной формой частного предпринимательства, то Бройде и стал литератором.
Вот характерная сценка, о которой рассказывал Ардов. В двадцатые годы напротив Моссовета стояла статуя Свободы. Так вот Соломон Бройде однажды рассматривая это изваяние, произнес:
– Нет, с этой дуры ничего не возьмешь… Тут он повернулся спиною к «Свободе» и взгляд его обратился на здание Моссовета.
– А вот здесь, – сказал он, – поживиться можно.
Он перешел Тверскую и через час вышел из Моссовета, имея два договора на издание книг. В те годы такое было вполне возможно.
Приятель моего отца и его сосед по Нащокинскому переулку, легендарный Матэ Залка рассказывал о вполне кафкианском происшествии, которому был свидетель. Залка и Бройде вдвоем пришли в банк, поскольку вместе занимались строительством писательского дома. Они оказались в просторном помещении, где стояло множество столов. Бройде огляделся и вдруг ударил себя ладонью по лбу:
– Вот память проклятая! Ведь я здесь служу…
Он тут же уселся за один из столов и стал принимать посетителей.
Дела Соломона Бройде шли настолько хорошо, что это, в конце концов, его погубило. Первым советским писателем, который обзавелся автомобилем, был Маяковский. Вторым – стал Бройде. Этого уже собратья по перу вынести не могли. О его махинациях появились сразу два фельетона. Один – в «Правде», а другой, кажется, в «Вечорке».
После этих публикаций, как и следовало ожидать, Бройде арестовали. На суде выяснились два любопытных обстоятельства. Во-первых, что он писал не сам, у него был литературный «негр», какой-то спившийся литератор, поляк по национальности. А посему персонажи книг Бройде носили имена – Лешек, Фелюсь, Зося…
Во-вторых, выяснилось, что «своих» сочинений Бройде толком не знал, читать ему было некогда.
Судья спрашивал:
– Вы помните, у вас в романе героиня Зося объясняется в любви Яну?..
– Зося? – переспрашивал подсудимый, – какая Зося?..
Некоторое время Бройде содержали в Бутырской тюрьме. В те годы там было налажено какое-то производство, и все заключенные работали. Необыкновенные организаторские способности Бройде проявились и тут. Пользуясь старыми связями, он организовал выгодный сбыт продукции, и по этой причине стал любимцем администрации тюрьмы, а потому внутри Бутырки мог ходить совершенно свободно.
Однажды Бройде зашел к начальнику тюрьмы. Того не оказалось на месте, и он попросил у секретарши разрешения зайти в кабинет и позвонить по телефону, и та позволила.
Бройде уселся за стол начальника и набрал номер генерального прокурора Вышинского.
Трубку подняла секретарша.
– Могу я поговорить с товарищем Вышинским?
– А кто его спрашивает?
– Писатель Соломон Бройде.
Через некоторое время послышался голос прокурора.
– Я вас слушаю.
– Андрей Януарьевич, с вами говорит писатель Соломон Бройде.
– Насколько мне известно, – прервал его Вышинский, – вы должны находиться в заключении.
– Да, я вам звоню из Бутырской тюрьмы…
– Позвольте, – удивился прокурор, – у вас в камере телефон?
– Нет, – отвечал Бройде, – я вам звоню из кабинета начальника тюрьмы…
– Так, – сказал Вышинский, – передайте, пожалуйста, трубку ему…
– Его сейчас нет, он вышел из кабинета…
– Хорошо, – сказал Вышинский, – когда он вернется, пускай он мне сам позвонит… И в трубке послышались гудки. Больше Бройде из камеры не выпускали.
До войны в Москве проживал беглый перс, писатель Лахути. Некоторое время он был вторым секретарем Союза писателей. Ардов любил рассказывать такую историю о нем.
В Союз писателей пришло письмо из ростовской организации. Там говорилось, что молодой и одаренный пролетарский поэт беспробудно пьет, губит свой талант, но они, ростовские писатели, ничего со своим собратом поделать не могут. И вот было решено командировать туда Лахути дабы он разобрался в этом деле на месте.
Перс прибыл в Ростов в международном вагоне, его встретили на обкомовской машине и поместили в номер «люкс» лучшей гостиницы города. Затем его повели в ресторан и накормили роскошным обедом.
– Гидэ глупэс? – спросил Лахути с восточным акцентом.
Тут его опять усадили в автомобиль и повезли на ростовскую окраину… Машина въехала в зеленый, заросший деревьями двор многоквартирного двухэтажного дома.
Все жильцы вышли из комнат, с любопытством разглядывая автомобиль и солидную фигуру Лахути.
– Прифтите минэ глупэс.
Два ростовских писателя и несколько соседей вывели во двор бледного и дрожащего от многодневной пьянки молодого человека.
– Сатись скамья, глупэс, – приказал ему Лахути.
Пьяница покорно уселся на врытую в землю скамейку.
– Пэри пэсок, глупэс.
Бедняга нагнулся и взял горсть песка.
– Клади пэсок карман, глупэс, – повелел ему Лахути.
Тот послушно всыпал горсть в свой карман.
– Тэпэр, глупэс, випрось пэсок свой карман. Пьяница исполнил и эту команду.
– Вот так как ты випросил пэсок свой карман, – важно сказал Лахути, так ты толжен випросить пьянка своя голофа. Как ты можешь пить, когда тфой солофей долшен пыть черес плэчо.
После этих слов перс снова уселся в автомобиль и вместе со своей свитой отбыл в гостиницу.
Там его опять угощали, а на другой день в международном вагоне отправили в Москву.
И еще о пролетарских писателях. В тридцатые годы в Ленинграде один из этих «самородков» во время ссоры на коммунальной кухне выплеснул на соседа целую кастрюлю кипятка. Об этом рассказали критику Цезарю Вольпе, и тот сказал:
– Жестокий талант.
(Так называлась знаменитая статья критика Н. К. Михайловского о Достоевском.)
Из Москвы в Казахстан к прославленному акыну Джамбулу был послан поэт-переводчик. Старый казах встретил гостя весьма торжественно. Он взял музыкальный инструмент и пропел некую импровизацию в честь москвича.
После этого все стали с ожиданием смотреть на гостя. Дескать, раз ты поэт, то должен ответствовать достойно, то есть сложить и произнести стихи в честь хозяина. Москвич не растерялся и прочел наизусть несколько строф из «Евгения Онегина».
Все присутствующие, включая самого Джамбула, были вполне удовлетворены.
В тридцатые годы вслед за движением «жен комсостава армии» и «жен инженерно-технического состава» организовалось движение «жен писателей». В Москве председательницей совета жен писателей была супруга Всеволода Иванова – Тамара Владимировна. А ее заместительницей выбрали Э. Я. Финк жену литератора Виктора Финка.
Как водится, у руководительниц движения появилось множество дел. Они заседали, куда-то ездили, звонили по телефону, им стали часто звонить…
Как-то Виктор Григорьевич Финк взял трубку. Нетерпеливый женский голос сказал:
– Попрошу к аппарату жену писателя Финка.
– Ее нет дома.
– А кто со мною говорит?