Текст книги "Срочный фрахт"

Автор книги: Борис Лавренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Обыкновенная операция

На трапе послышались шаги. Комсостав одновременно повернул головы от стаканов с яблочным чаем и насторожился. Комсостава на флагмане было немного – комиссар, артиллерист и механик, но зато это был боевой комсостав восемнадцатого года.

– Кого-то несет, – сказал комиссар, и остальные молча кивнули. Кого-то, бесспорно, несло по трапу, потому что шаги сменились грохотом падения, дверь раскрылась с треском, и чье-то тело въехало в кают-компанию ногами вперед. Это было обычным явлением на «Макарове» – трап был невероятно» крутой, и истертая до зеркальности медная оковка ступеней не раз подводила спускавшихся. Обычно такие съезды в кают-компанию встречались восторженным хохотом комсостава. Но на этот раз смех оборвался, едва возникнув, потому что в появившемся теле комсостав неожиданно опознал собственного командира Ваську Махотина.

Пока командир подымался с палубы, в кают-компании царило молчание, только ехидно пошипывал самовар.

Молчание прервал комиссар.

– Не по уставу входишь, командир, – заметил он спокойно, без малейшего оттенка иронии.

– Про-проклятый трап, – заикнувшись, ответил командир, хотя обычно он никогда не заикался. – Сколько раз говорил сделать насечки на оковке. Товарищ механик, что вы на это скажете?

– Разрешите доложить, товарищ командир корабля, что оковка трапов не входит в опись инвентаря судовых механизмов;– почтительно ответил механик и вдруг густо, басом, захохотал. Тогда засмеялись все, не исключая и командира. Кают-компания на «Макарове» была веселая и дружная. Иначе и быть не могло на флагманском корабле, где кают-компания имела размеры два с половиной метра.

– Поясницу раздолбал, – сказал командир, потирая спину.

– Выпей яблочного, – предложил комиссар, – замечательный напиток.

Он налил из чайника в стакан густой коричнево-красной жидкости, добавил из самовара дымящегося кипятку и подвинул командиру. Махотин втиснулся в узкий просвет между диваном и столом, расстегнул кожаную куртку и отхлебнул два глотка.

– А, действительно, здорово, – заметил он, разглядывая на просвет стакан, потом поставил его на блюдце и деланно небрежным тоном закончил: – Между прочим, предлагаю корабельным специалистам немедленно проверить материальную часть, а комиссару провести политработу с командой. В три часа поход.

– Чего? – переспросил артиллерист после нескольких секунд торжественного и изумленного молчания.

– Не чего, а что? – невозмутимо отрезал командир. – Как мне известно, культурные люди говорят именно «что».

– Брось, Васька, шпиль вертеть, – озлился артиллерист. – Поход? Куда поход? Какой поход? Ведь это же мировой случай.

У артиллериста блестели глаза. И было отчего заблестеть. Отряд формировался бесконечно долго. Белые гуляли хозяевами по зеленому простору Каспия. У них были два настоящих военных корабля-канонерки «Каре» и «Ардаган», у них были «тяжелые крейсера», переделанные из нефтеналивных шхун, щедро вооруженные шестидюймовками, любезно просмоленными английским адмиралом Норрисом. У них было все, что полагается настоящему боевому флоту.

Красная Каспийская флотилия формировалась из обломков. В корабельных кладбищах по астраханским затонам выуживались всякие посудины, способные после ремонта кое-как держаться на воде. Они вооружались пехотными трехдюймовками, сорокасемимиллиметровками и пулеметами. Их машины скрипели, хрюкали, стонали и стопорили в самые неподходящие минуты. Но у организаторов флотилии были упорство, воля и неугасимый энтузиазм. Они сломали все преграды. Первый отряд флотилии, в составе путейского катера «Макаров» и двух буксиров, поднял военно-морские флаги республики. Трубы дымили на рейде. Смазанные и накрытые чехлами пушки смотрели в сторону моря. Испытанные в боях военморы драили палубы, варили в камбузах картошку с воблой и развешивали на бельевых леерах насквозь простиранные тельняшки и кальсоны. Флот жил. Ему не хватало только боя для того, чтобы стать настоящим флотом, и военморы ждали этого боя. И вот час пришел.

– Это, конечно, мировой случай, – спокойно ответил Махотин артиллеристу, – один катер и два буксира против всего белого флота. Таких случаев еще не бывало, а посему, товарищи командиры, извольте прослушать боевую задачу.

Он вынул из кармана кожанки помятую карту с мазками красного карандаша и развернул ее.

– Вот, – сказал Махотин, кладя указательный палец на карту, и вдруг смолк.

Электричество, горевшее достаточно ярко для кают-компании хорошего флагманского корабля, неожиданно мигнуло и погасло. Махотин сухо кашлянул.

– Редкий пример отказа материальной части в боевой обстановке, – сказал он скучным голосом. – Надеюсь, электрическое освещение входит в инвентарный перечень механической части.

Первую половину ответа механика не стоит приводить. Она соответствовала его настроению, кромешной темноте и разговорному стилю восемнадцатого года.

– Сейчас будет исправлено, товарищ командир корабля, – закончил механик с военной четкостью. Дверь хлопнула, и шаги затихли на верху трапа.

– Зажигай коптилку, комиссар, – сказал Махотин, – так лучше. По крайней мере будем работать в обстановке полной укрытости от противника, а то еще он заметит нас из Баку.

Чиркнула спичка. Маленький фитиль коптилки оброс бледно-оранжевым огоньком, и огромные тени трех голов легли на подволок кают-компании.

– Дело простое, – начал Махотин, ведя пальцем по карте, – вот берег, состоящий, как известно, из разных геологических образований, на берегу станица Старо-Теречная, в означенной станице ставка известного атамана Бичерахова.

– Сволочь, – сказал комиссар.

– Не возражаю против установленного факта, – отозвался Махотин и продолжал: – Задача, предстоящая флотилии, сводится к разведке станицы и, если возможно, короткому налету с обстрелом замеченных объектов, с музыкой и пением. А потом благополучный уход в базу.

– Если позволят уйти, – скептически заметил артиллерист.

– Я бы просил вас запомнить, товарищ артиллерист, что в морском деле понятие «если» есть фикция… Ну и все. Задача понятна…

– Отлично, – сказал комиссар, – пойду к ребятам. Обрадую. А то мне надоел самому этот скулеж. Сидим и на солнышке греемся, когда надо воевать.

– Снимаемся в три, чтобы быть у Старо-Теречной к рассвету и подойти под завесой утреннего тумана.

Электричество вспыхнуло необыкновенно ярко, сразу залив сиянием кают-компанию. Махотин зажмурил глаза и потянулся.

– Механик явно исправляется, – сказал он мечтательно. – Приятно идти в бой с таким безукоризненным комсоставом.

– Все шутишь, – обернулся в дверях комиссар. – Помирать будешь, и то без острого словца не обойдешься.

– Сие, комиссар, называется бодростью духа и морской лихостью, без коей не бывает виктории, как уверял дедушка русского флота, – ответил Махотин и потянулся к самовару.

Море лениво шелестело длинной, пологой, мутно-зеленой волной, плавно покачивавшей «Макарова». Впрочем, цвет волны можно было рассмотреть только у самого борта. Дальше все расплывалось и таяло в молочной жиже непроглядного тумана, душного и вязкого, как вата.

Мостик «Макарова» тихо подрагивал от работы машины. Было тихо. Махотин, артиллерист и комиссар стояли у обвеса.

– Эскадренный ход пять с половиной узлов… Лихо! – вздохнул артиллерист. – Прямо неслыханная скорость.

– Поспешишь – людей насмешишь, – сурово ответил комиссар, подымая к глазам бинокль. Это был привычный, но совершенно бесполезный в данной обстановке жест. Как известно, бинокль в тумане столь же помогает зрению, как мертвому аспирин.

– По счислению мы в трех милях от Старо-Теречного, – сказал Махотин. – Все идет, как нужно.

Он сказал это спокойно и небрежно, по сейчас же обернулся к корме, и в глазах его мелькнула тщательно скрываемая от других тревога. Он был очень молодым командиром и волновался. Его беспокоили идущие сзади буксиры. Если механизмы «Макарова», флагманского корабля отряда, частенько пошаливали, то машины буксиров уже не внушали никакого доверия. В таком тумане ничего не стоило растерять отряд, Махотин мотнул головой и с тоской подумал о том времени, когда в море выходили огромные могучие боевые корабли с мощными механизмами, с налаженной радиосвязью, туманными буями и прочими приспособлениями, обеспечивающими безотказное наблюдение флагмана за всеми судами эскадры. Но сейчас же он устыдился своего малодушия.

Он со вздохом взглянул на палубу «Макарова». Конечно, «корабль» особенный, и отряд из ряда вой выходящий, но ответственность от этого не уменьшается, а возрастает. Ему доверили судьбу судов и людей, и нужно оправдать это доверие. И неожиданно Махотин почувствовал волнующую гордость за этот небывалый отряд, над которым сам он подсмеивался и которому придумывал смешные и обидные названия.

Впереди начало светлеть. Сквозь молочную голубизну тумана брызнул нежно-лимонный свет, от которого зазолотились верхушки волн.

И вдруг туман, как волшебная лепта, свился, заколыхался и уплыл вверх. За ним открылся низкий унылый берег, орозовленный восходящим солнцем. Длинная песчаная коса «тянулась далеко налево. Дальше – белая стрелка маяка. Еще дальше… Махотин вздернул плечи и вскинул бинокль. Окуляры заплясали перед ним, и в их хрустальной воде он ясно увидел то, что взвинтило его. За косой вставал, словно голый, лишенный веток и зелени, строевой лес. Это были мачты. Их было много, и по размерам они принадлежали крупным судам.

Махотин снова оглянулся на корму. Оба буксира благополучно дымили в струе «Макарова», даже прилично держа строевые интервалы. От сознания, что весь отряд вместе, сразу стало теплее и проще. Махотин повернулся к комиссару.

– Разрешите доложить, товарищ комиссар. Противник на видимости, – сказал он подчеркнуто «отчетливо и на «вы», хотя трехмесячная совместная горячка формирования отряда давно сдружила комиссара с командиром, и они давно были на «ты».

Комиссар тоже смотрел в бинокль и молчал. Глухо пофыркивала под ногами машина, и легкий ветерок свистел в штагах.

– Много, – сказал комиссар, опуская наконец бинокль. – Кажись, весь белый флот собрался. Может, господин Бичерахов именины празднует и господа офицеры в гости к нему пожаловали.

Молчавший артиллерист рывком надвинул на лоб фуражку.

– Это не боевые суда, – ворчливо буркнул он, вглядываясь, – похоже на транспорты.

– Может, и транспорты, да при транспортах конвой есть? А раз есть, так его на нашу эскадру хватит, – ответил комиссар. – Не нарваться бы. Кораблики беречь надо.

– Что ж, поворачивать назад? – вызывающе и зло спросил Махотин…

Комиссар прищурился и исподлобья поглядел на командира.

– Надо будет – и повернем, – голос его стал резким. – Запарывать отряд нам не приказано. Подойдем ближе. Если увидим что-нибудь такое – дадим назад.

Махотин пожал плечами: чудит комиссар. Все равно, если здесь хоть одна белая канонерка или крейсер – уходить не придется. Белые ходят до двенадцати узлов, а его знаменитый отряд едва натянет шесть. В это мгновение он снова озлился на свои корабли. Действительно, не флот, а «утраченная иллюзия».

Он взглянул с мостика вниз. Команда жалась к бортам, разглядывая скопище мачт за косой. Это был непорядок. Махотин перегнулся через обвес.

– Уважаемые товарищи, – произнес он ехидно-вежливым голосом, – разрешите узнать, что у нас – военный кораблик или прогулочная яхточка для дамочек? Не потрудитесь ли вы сойти с палубки в низочки.

– Правильно, Вася, – отозвался комиссар. – А ну, товарищи, марш по низам!

Команда нырнула в люки. Коса и мачты за ней надвигались на корабль.

Махотин с надеждой взглянул на комиссара.

– Стрельнем? – спросил он, чувствуя по рту сухой и еле ворочающийся язык.

– Пожалуй, можно стрельнуть, – спокойно ответил комиссар.

– Сигнальщики! – крикнул Махотин. – Флоту открыть огонь по залпу головного.

В голосе его была сила и уверенность. В эту минуту он опять поверил в свою эскадру. Гори пропел боевую тревогу.

– Боевой до места! Артиллерист! Открыть огонь!

– На дальномере! Дистанцию до противника!

Артиллерист скомандовал отчетливо и просто, как требовалось правилами службы. Но дальномера на «Макарове» не было. Его не успели еще поставить, из центра прислали неисправные и рассогласованные дальномеры. И на «Макарове» был только дальномерщик Войтенко, некогда прославленный дальномерщик с погибшей «Императрицы Марии». Он заменял собой сложный и дорогой оптический прибор. За точность глазомера его прозвали «дистанционная трубка».

Войтенко приложил руку к круглым, как у птицы, золотисто-карим глазам, прищурился и через секунду ответил, как полагалось:

– Двадцать три!

Сигнальщики отсемафорили по линии цифру. Орудийные стволы поползли и снова замерли. Артиллерист облизнул губы и твердо оторвал:

– Залп!

Два бледных языка пламени рванулись с «Макарова». Мостик обдало громом, желтым дымом и мелкой пылью гари. И сейчас же ударили оба орудия с буксиров. В поле прижатого к глазам бинокля перед Махотиным встали за низкой полосой косы серебристые столбы всплесков.

– Недолет… вправо, – механическим голосом отметил Войтенко.

Артиллерист дал новую установку. Грохнул второй залп, дружный и звонкий.

За косой, среди мачт, вспыхнуло темно-красное пламя, заволокшееся дымом.

– Накрытие! – оживившись, пропел Войтенко, и сейчас же сигнальщики отсемафорили команду артиллериста: «беглый по готовности». Залпы посыпались безостановочно. Красные огоньки всё чаще вспыхивали между мачтами. Но дыму над мачтами стало слишком много для разрывов.

– Задымили, – вполголоса сказал артиллерист, нагибаясь к Махотину, – снимаются с яшек и выходят… Эх, и раскатают нас! – закончил он, как будто с завистью.

Корабли противника, действительно, дымили вовсю. Но ответных залпов не было. Это казалось странным и угрожающим. Было похоже, что за этим молчанием кроется ловушка.

– Флаги подымают, – сказал комиссар.

Махотин взметнул бинокль. На мачты всползали флаги. Сейчас ветер должен развернуть их, и Махотин увидит косые синие кресты андреевского флага. Ветер, действительно, развернул флаги, но никаких синих крестов на них не было. В лимонно-розовом небе полоскались белые полотнища. Это становилось непонятным. Махотин с недоумением смотрел на плещущие в воздухе куски материи. Внезапно он почувствовал, как сзади его стиснули за локоть. Еще недоумевая, он обернулся и увидел блестящие весельем глаза комиссара.

– Гляди… гляди, – крикнул комиссар сквозь гром очередного залпа, – на крайнем справа… Вот заело – подштанники заместо флага подняли.

Махотин машинально повел биноклем в указанном направлении. Там, на стеньге, двухвостым вымпелом трепались матросские подштанники. Он опустил бинокль и остолбенело смотрел на комиссара.

– Чудак! Что выпучился? Сдаются… понимаешь! Заслабило! – закричал комиссар, встряхивая Махотина за плечо.

– Прекратить огонь!

Грязная, текущая шлюпка подвалила к игрушечному трапу «Макарова». Из нее, отдуваясь и пыхтя, вылез на палубу жирный, с громадным малиновым носом армянин, в форме капитана торгового плаванья. Он оглядел всех слезящимися и насмерть перепуганными маслеными глазами, очевидно ища старшего. Глаза остановились на деревянной кобуре комиссарского маузера.

Капитан, снял фуражку и смешно поклонился, дрыгнув пузом под засаленным кителем.

– Мы сдаемся, ваше прэвосходительство, – сказал он неожиданно тонким и дрожащим голосом.

Комиссар усмехнулся:

– Превосходительства вышли, браток… А о сдаче договорись с командующим отрядом. – И движением руки он указал на Махотина.

Армянин неуверенно шагнул к Махотину.

– Ми, гаспадин командыр, нэ бэлыи… Мы люди коммэрческыи… Ми транспорты.

– Потрудитесь пройти в кают-компанию, – холодно и сухо сказал Махотин.

В кают-компании, после стопки спирта, капитан оживился.

– Ми чэловэк нэ военный… Нас послали – сам панымаишь, что сдэлаишь? Говорят, иды в Старо-Тэречную, забырай продовольствий и скот… Ну, мы пашол.

– А почему же вы вышли без конвоя? – с недоумением спросил Махотин.

– Зачим конвой? – удивился армянин. – Скажы пажалуста? Я прасыл адмырал – дай ваенный параход. А он мне гаварыт – не надо параход. Бальшевик в Астрахань сидыт, ему не на чем нос показать… Вот тебе и не на чем… Ай-ай! Сегодня грузыть надо было…

– Отлично, – сказал Махотин, едва сдерживая рвущийся наружу счастливый смех, – выводите ваши лоханки с рейда и следуйте за мной в Астрахань. Выходить поодиночке. При первой попытке сопротивления я смету вас артиллерией.

– Зачэм артыллерия? – сказал капитан, – бэз артыллерии пайдом, куда хочэшь.

– Ну и сделали дельце, – мечтательно проронил комиссар, облокачиваясь на поручни мостика и смачно обсасывая хвост воблы. – Погляди, пожалуйста.

В кильватер «Макарову» шли тринадцать судов захваченного каравана белых, усиленно дымя и стараясь держать строй. Среди них было два больших парохода, тысячи в три и больше тонн. Это была головокружительная добыча, и Махотин прямо не чувствовал мостика под ногами.

На двенадцатифутовом рейде отряд, расцвеченный флагами, и пленники отдали якоря. Перед тем, как отправиться с докладом Реввоенсовету, Махотин вместе с комиссаром решил объехать захваченные пароходы. На них уже ввели караулы из военморов. На четвертом пароходе, как раз в ту минуту, когда Махотин и комиссар поднялись на палубу, караульный военмор отрапортовал, что в кочегарке, за грудой угля, обнаружена женщина с двумя детьми.

– Какая женщина? – спросил комиссар.

– Непонятно какая… Вымазалась, как черт, а так как будто дамочка по форме и в теле.

– Веди! – коротко приказал комиссар.

Спустя минуту на палубе появилась дородная женщина. Лицо ее, измазанное углем, было в грязных подтеках от слез. Глаза блуждали. За платье женщины держались двое всхлипывающих ребятишек, лет пяти-шести. На голове у женщины боком сидела пышная шляпа с измятыми и тоже запорошенными углем цветами.

– Вы кто, значит, будете, дамочка? – осторожно спросил комиссар, разглядывая эту непонятную фигуру. Дама вдруг подогнула ноги и рухнула на колени.

– Господа… товарищи, – сказала она трагическим голосом, – расстреляйте меня, но пощадите моих детей.

– Да кто вы? – вторично спросил комиссар, с испугом отшатываясь от рук женщины.

– Я… я жена генерала Бичерахова… Умоляю, пощадите детей.

Махотин и комиссар переглянулись. Комиссар вполголоса сказал:

– Когда везет, так везет, – и глазами показал Махотину на женщину, уткнувшуюся лицом в доски палубы.

– Мадам, встаньте, – окликнул женщину Махотин, и так как она оставалась неподвижной, он приподнял ее под локоть. Она поползла за его движением безвольно, как набитый отрубями мешок. Махотин усмехнулся.

– Мадам, мы не стреляем ни женщин, ни детей. Это не в наших правилах. Вы можете быть спокойны.

Он замолчал, не зная, что еще сказать перепуганной генеральше, и вдруг взглянув еще раз на ее замурзанное лицо, засмеялся.

– Дайте мадам горячей воды и мыла, умойте ее и детей и отвезите на «Макарова», – приказал он караульному и повернулся к трапу.

Катер, разрезая мутную волжскую воду, шел к городу. Махотин и комиссар сидели молча и курили. Внезапно комиссар поднял голову и посмотрел в лицо командира.

– Ты что такой грустный, командир? – спросил он заботливо. – Такую победу, можно сказать, учинили, а ты как будто папашу схоронил?

Махотин бросил окурок козьей ножки в шипящую за бортом пену и не сразу ответил. Глаза его были мечтательно устремлены вдаль.

– Разве это победа? – выговорил он наконец, усмехаясь. – Рано мы, комиссар, их взяли. Ты слыхал – они только сегодня должны были продовольствие грузить. Вот бы нам завтра утром их и захватить в полном грузу.

Он опять помолчал, сладко щуря глаза, как бы всматриваясь во что-то очень приятное взору, и закончил тихо:

– Понимаешь, комиссар, вобла хорошая вещь, а булка с салом – куда лучше, особенно когда сало поджарено и хрустит. Вот если б мы взяли их с салом, тогда это была бы настоящая победа. А так – это обыкновенная операция.

И Махотин сплюнул в воду с таким видом, как будто он много лет командовал большим флотом и насчитывал в своем послужном списке десятки громких побед.

1938 г.

Счастье Леши Ширикова

Другу Сереже Колбасьеву

Наш общий друг, военный моряк Леша Шириков, мог бы служить живым доказательством справедливости поговорки: «Не родись красивым, а родись счастливым». Действительно, красавцем Леша никогда не был. Допустим, что нежный девичий румянец может украшать молодого человека двадцати трех лет от роду. Согласимся, что глаза добродушной синенькой расцветки, вроде скромно выглядывающих из ржи васильков, тоже могут способствовать жизненному успеху. Но как прикажете отнестись к нелепой бесформенной шишечке, которая гнездится на месте носа, причем кожа на ней постоянно лупится как на настоящей картофелине, а веснушки исполняют должность картофельных глазков? Как воспринять волосы пегой расцветки, какие бывают только на лошадиных хвостах? Откуда человеку с такой наружностью может привалить счастье?

И все-таки Леша Шириков был счастливчиком. Ему везло от рождения, и везло во всем, за что бы он ни брался. В отдаленные дни детства, когда Леша был подпаском в деревне, скот никогда не разбегался от него и коровы ходили за ним, как собачки. Лешины бумажные змеи из камышинок и – старых газет летали выше и лучше, чем роскошные английские змеи помещичьего отпрыска. Сколько ни проказил Леша в школе, влетало за эти проказы от близорукой учительницы всегда другим мальчишкам. Мачеха, злая и тяжелая на руку, от которой Леше вначале часто перепадало, не притронулась к нему после того, как, возымев намерение влепить Леше затрещину, промахнулась, попала по гвоздю, торчащему из стенки сенцев, и окровенила всю руку. Еще смешнее был случай с кузнецом, которому с двенадцати лет сдали Лешу в науку. Обнаружив однажды, что ученик неправильно приклепал ручку к поповскому тазу для варенья, кузнец рассвирепел. Хотел оборвать Леше уши, запнулся о железную полосу и упал, ударившись головой о бадью с дегтем и опрокинув ее на себя.

Уже в Петербурге, куда Леша попал на шестнадцатом году, его забрали на улице Выборгской стороны во время рабочей демонстрации в первые дни войны. По приказанию околоточного городовой повел Лешу в участок, но по дороге зазевался, и арестованный махнул через забор. Когда городовой попытался последовать за беглецом, то оборвался, повис поясом на костыле, вбитом в забор, и висел, забросанный комьями грязи, пока его не сняли подошедшие солдаты.

Можно было бы рассказать о знаменитом во флоте случае во время заграничного похода, когда Леша, уже командуя миноносцем, блестяще прошелся в танго с итальянской принцессой и что из этого последовало. Но этот случай относится к недавнему прошлому, а рассказ наш ведется о Лешиной молодости, когда он впервые принял звание военного моряка.

Словом, везение, свойственное Леше во всех делах, было непостижимо. Если бы в эти годы Леша услыхал легенду о Поликрате и его перстне, он, может быть, и задумался бы над своим счастьем. Но о Поликрате он не знал, ни над чем особенно не задумывался и жил безоблачно, как полагается счастливому молодому человеку.

В конце шестнадцатого года в армию брали двадцатилетних. Леше и тут повезло. По всем обстоятельствам он должен был попасть в серую пехоту и кормить своим молодым телом вшей в окопах. Но в воинском присутствии полковнику с деревянной ногой понравился Лешин нос картошечкой и смышленые глаза. Полковник, прищурясь, разглядывал голого Лешу, как коня на ярмарке, откашлялся и лениво буркнул!

– Направить в автомобильную роту!

Так полковничий каприз вызволил Лешу от фронта. Пока в роте его обучили водить машину – слетел с трона царь. С марта по октябрь Леша развозил по Петрограду разных ораторов и штабных пижонов. После октября демобилизовался и поехал в деревню навестить отца. В деревне лихо погулял, как подобало столичному гостю, приволокнулся за чужой милкой, и парни, бывшие Лешины приятели детства, накрыли его ночью на выгоне. Из этого боя Леша вышел тоже удачно, потеряв только один резец в нижней челюсти. Жизнь в деревне Леше не понравилась. Было серо и тоскливо. Потянуло назад, в город. Леша вернулся в Петроград и весь восемнадцатый год отшоферил у председателя финансовой комиссии совдепа.

За это время вставил себе зуб. Новым зубом очень гордился. Зуб был из чистой платины, самый дорогой и красивый. За зуб Леша заплатил дантисту четыреста рублей керенками и полпуда гречневой крупы.

Зуб был просто великолепен. Он блестел матовым голубоватым отливом и был похож на молодую луну. В сумраке этот блеск казался таинственным, волшебным, и первое время Леша подолгу простаивал перед зеркалом, любуясь металлическим мерцанием, но вскоре привык и перестал обращать внимание. Однако приобрел привычку ощериваться, ухарски зажав папиросу. Это производило неотразимое впечатление на девушек на вечеринках. Кавалера с платиновым зубом уважали. С таким можно крутить любовь, – видно, что не скупой, широкий человек. В эту зиму у Леши был большой успех, даже слишком. Он похудел и пожелтел. Петроград наскучил. Захотелось попробовать иной жизни. Леша пошел в военный комиссариат. Там его приняли любезно и уже на третьи сутки предложили сопровождать старый «бенц», отправляемый на фронт.

Ехал он с удобствами. «Бенц» стоял на платформе, а на мягких его подушках, развалясь, блаженствовал Леша. Он видел умирающую мокрую зиму под Петроградом, нежную, пахнущую березовыми почками весну возле Курска и настоящий летний зной в Мелитополе.

Будучи дельным парнем, Леша сообразил взять в машину ящик старых гвоздей и мешок соли. На остановках он имел вдоволь пирогов, масла и кур в обмен на этот ходкий товар и после двухнедельного пути вылез в Бердянске из своего «бенца», распухший от дорожного безделья и усиленного питания. Распустив пояс ватных штанов, он направился к коменданту города.

«Бенц» шел по накладной с назначением в штаб боевого участка. Услыхав о «бенце», комендант города долго жал Лешину руку, как будто встретил лучшего друга юности, и восторженно сказал:

– Вот это дело! Сейчас пошлю комендантский взвод на выгрузку. Останешься при мне шофером.

– А как же штаб? – осторожно осведомился Леша.

Комендант сразу насупился, и от него повеяло холодом.

– Вот что, парень, – вымолвил он, цедя слова сквозь сжатые губы, – у меня, понимаешь, такой обычай, как у генерала Суворова. Тут я один вопросы задаю, а все только отвечают. Запомни себе! – и как бы невзначай пощелкал указательным пальцем по кобуре нагана.

Леша понял. В конце концов, ему было безразлично, при ком он останется вместе с «бенцем». Не спрашивать так не спрашивать. Оно и спокойней, когда живешь без вопросов.

«Бенц» выгрузили, и Леша привел его к комендантскому управлению на страшной смеси из бензола и сивушного спирта. От нее мотор гремел, как скорострельная зенитка Виккерса, и душил прохожих плотным дымом и вонью. Заслышав грохот машины, комендант города выбежал на тротуар. Глаза его умаслились от счастья. Он трижды обошел вокруг автомобиля и нежно погладил обшарпанное переднее крыло, как гладят любимую. Повернулся к Леше:

– Спасибо, друг! Зайди в канцелярию, скажи, что я приказал выписать тебе наряд на синее галифе. Что ж тебе в ватных преть!

Это было верхом комендантской признательности. Синее галифе было такой ценностью, что выдача его обозначала вершину душевного волнения и благоволения. Леша козырнул и пошел в канцелярию за нарядом.

Комендант, светлея лицом, проехал в новой машине по главной улице Бердянска пятнадцать раз. Но вечером его начала тревожить беспокойная совесть. Он сознавал, что автомобиль захвачен им с налету и нужно хоть как-нибудь компенсировать штаб боевого участка за утрату. И утром на опустелую платформу был погружен некогда любимый комендантский боевой конь с новеньким японским седлом. Сопровождающему была дана бумага, адресованная в штаб. В ней комендант доводил до сведения штаба, что «ввиду перехода вверенного мне управления на механический транспорт направляется в ваше распоряжение для сдачи в действующую часть строевой конь «Жоффр» с присовокуплением кавалерийского седла иностранного образца».

Совесть коменданта уснула, равновесие было установлено. Леша начал обслуживать коменданта. Он был единственным шофером в Бердянске, и ему кланялись самые почтенные граждане. Даже соборный протопоп, встречая несущийся «бенц», кивал бородой.

Но при всем этом внешнем благополучии везение, неразлучный спутник Леши с первых дней жизни, вдруг покинуло его в Бердянске. Покинуло внезапно и коварно.

Началось с того, что в комендантском общежитии, где поместился Леша, его бесстыдно и безжалостно обокрали в первую же ночь. Из сундучка было вытащено все, что представляло хоть малейшую ценность, а с запястья срезали часы, купленные на Обводной барахолке.

Леша загрустил. Развозя на следующий день коменданта по служебным надобностям и горестно размышляя о человеческой подлости, Леша заполучил свою первую аварию, опрокинув водопроводную колонку на перекрестке. У автомобиля лопнула тяга левого колеса, из свороченной колонки упругим фонтаном рванулась вода, смыв коменданта с сиденья. Комендант озверел, и Леша получил пятнадцать суток ареста с исполнением служебных обязанностей.

Но это были мелкие невзгоды. Они не стоили внимания в сравнении с сердечной катастрофой, постигшей Лешу на его бердянском поприще. Отсидев положенный срок, разозленный Леша, плюнув на общежитие, уехал на частную квартиру к вокзальному сторожу. Квартиру эту сосватал ему делопроизводитель комендатуры, которого Леша обещал подучить искусству вождения машины. Первый шаг, сделанный Лешей в домике сторожа у вокзала, выбил его из колеи, потому что при этом шаге Леша наткнулся на восемнадцатилетнюю хозяйскую дочь Иришу. У нее были глубокие, затуманенные глаза, в которых хотелось утонуть, и веселый маленький рот.

Леша проводил ее взглядом, пока она переходила дворик легким шажком, стиснул в кулаке кожаную фуражку и шумно задышал.

Но коса нашла на камень.

Ириша решительно не хотела замечать великолепного комендантского шофера, которому кланялся сам протопоп. На Лешины разговорчики, на зубоскальство она лишь небрежно вздергивала круглое крепкое плечико.

Однажды Леша принес Ирише громадный букет пионов, нарезанных в комендантском саду. Он нашел Иришу в деревянном сарайчике, где она доила корову, и вручил девушке букет, наговорив при этом много жарких и путаных слов. Ириша букет взяла, даже сказала «спасибо», но тотчас же протянула цветы корове.

– Погляди, Милочка, какой у нас квартирант добренький. Цветочков принес.

Корова равнодушно вытянула мягкую черную, поросшую волосом губу и с хрустом сжевала свежие, обрызганные росой лепестки. Оскорбление пронзило Лешу, и, побледнев, он выбежал из сарайчика. Полный ярости и мести, он прошел к себе в комнату, достал из сундучка не тронутую ворами коробку довоенного гуталина и долго бешено начищал сапоги, пока в голенищах не стало отражаться лицо со всеми подробностями, даже с шелухой на носике.