Текст книги "Рождение Руси"

Автор книги: Борис Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Представляет интерес и дальнейший путь вдоль болгарского побережья, указанный Константином. Этот ежегодный каботажный путь надолго остался в памяти русских людей, и книжник конца XIV века в перечне "градов русских ближних и дальних" совершенно неожиданно для ситуации 1390-х годов перечисляет в своем списке приморские гавани древнего болгарского побережья, как бы дополняя и поправляя Константина, сочинение которого известно ему не было.

Перечень русских градов на море доведен почти до того же места, что и у Константина, – до Дичины, под которой следует понимать не город на Дунае, а реку между Варной и Месемврией (как у Константина), где ханом Омортагом в 821 году был построен дворец. В результате мы получаем крайне интересный исторический перечень черноморских пристаней, куда регулярно заходил русский торговый (а может быть, и военный) флот: в устье Дуная (на южном берегу древней Селины) – Килия. На Черном море – Констанция (древние Томы), мыс Калиакра ("Аколякра"), Каварна, Карна, Варна, Дичина, Месемврия.

При перенесении этого перечня пристаней на карту бросается в глаза неравномерность их распределения: такие гавани, как Килия, Констанция, Варна, Месемврия, отстоящие друг от друга на большие расстояния, связаны с каботажным характером русского мореходства, но на участке между мысом Калиакра и Дичиной мы видим пять пристаней на 60 километров побережья. Почти несомненно, что это связано с русско-болгарским торгом, так как означенные приморские города ближе всего расположены к жизненным центрам первого Болгарского царства – Плиске, Преславу и Шумену, где была какая-то "русская контора". От Варны до Преслава всего около трех дней конного пути, а до Плиски – только два дня.

Сгусток пристаней вокруг Варны, постоянно использовавшихся русскими торговыми экспедициями, свидетельствует о том, что русское полюдье еще до того, как оно достигало Византии, частично распродавалось в Болгарии. Русские торговые базы в болгарских гаванях были, очевидно, настолько обжиты и освоены флотом киевских князей, что это позволило русскому писателю XIV века причислить их к общему списку русских городов.

Византийская монета – солид с портретным изображением Константина VII Багрянородного. 945 г.

«Тяжкий и многострадальный» путь русских купцов отмечен несколькими пунктами языческих жертвоприношений. Об одном из них (на острове Хорти-це) упомянул Константин. В конце болгарского отрезка морского пути между Дичиной и Месемврией есть село Волос (Влас), имя которого связано со славянским богом богатства Волосом. Кто бы ни основал святилище этого бога – местные славяне или приезжие славяне-мореплаватели, – но те участники морских экспедиций, о которых писал Константин, отмечавший, что именно у Месемврии заканчивалось страшное и трудное плавание, могли здесь принести благодарственные жертвы своему «скотьему богу», именем которого они клялись при заключении договоров с тем же Константином.

Часть русской торговой флотилии, покинув болгарские гавани, отпрашшлась в Константинополь – столицу Византийской империи. Император не описал жизни русов во "втором Риме", но здесь на помощь приходит русский летописец, включивший в свою хронику драгоценнейший текст договоров двух государств – Руси и Византии.

Русь была жизненно заинтересована в постоянной мирной торговле с Византией, которая, однако, стремилась играть в своей внешней торговле активную роль и не впускать иноземцев в свою страну, не открывать им рынки своих городов. У греков было много средств воспрепятствовать проезду русских внутрь империи: застава у устья Днепра, контролировавшаяся из Херсонеса (современный Севастополь), закрытие черноморских гаваней, необходимых русам при каботаже, подговор печенегов и, наконец, закрытие входа в Босфор. Все эти препятствия преодолевались Киевской Русью вооруженной рукой и закреплялись дипломатическими документами. Осада столицы Византии русским войском в 860 году была показателем противостояния двух могучих противников, оставившего долгий след в памяти народов Европы. С этого небывалого события русский летописец начинал свою хронику исторической жизни Руси.

Договоры Руси с империей (907, 911, 944 годов) должны были закреплять успех русского оружия (или успех угрозы) и обеспечивать возможность мирного торга, главной цели русских, так как никаких территориальных претензий Русь даже после победы не предъявляла.

При заключении договоров исполнителями и выразителями воли киевского князя были как варяги, так и славяне, но самый договор заключался в двух экземплярах на двух государственных языках – греческом и славянском (русском). Договоры заключались Византией от лица цесаря (императора), а с русской стороны – от имени великого князя киевского и от имени его вассалов, различных "светлых князей", стоявших во главе племенных союзов, и "всякого княжья" – многочисленных князей племен. В договорах часты ссылки на "Закон Русский", текст которого до нас не дошел, но был, очевидно, хорошо известен грекам (там и тарификация штрафов выражена в греческих деньгах), так как иначе не было смысла на него ссылаться.

Договор 907 года вводит нас в бытовую обстановку жизни русских "гостей" в Константинополе в тех политических условиях, когда Киевская Русь диктовала свои пожелания, а Византия в меру возможностей ограждала свои права. Русские послы получали от греков посольское содержание "елико хотящи".

Купцы-гости получали содержание помесячно на протяжении полугода. Это летняя половина года, когда русские гости распродавали все, что было собрано в зимнюю половину, во время полюдья. Из этого явствует что реализация полюдья не была каким-то оптовым, одноразовым актом, а производилась неспешно на протяжении целых шести месяцев, когда гости из Киева, Чернигова, Переяславля, Полоцка, Ростова и Любеча проживали в предместье Константинополя и получали от греческого правительства "хлеб и вино и мясо и рыбы и овощь (фрукты)". Оговорено было даже право пользования цареградскими банями-термами: "и да дверять им мовь, елико хотять".

Единственное ограничение, которое вставили в договор византийцы, боявшиеся вооруженных русов, касалось безопасности столицы. Императорский чиновник составлял список русских гостей (для выдачи содержания) и сопровождал их при входе в город. Русские должны были входить внутрь города только через одни ворота группами не более 50 человек и без оружия, но зато им разрешалось "да творять куплю якоже им надобе, не платяще мыта ни в чемь же".

Когда русские гости собирались к концу лета возвращаться к себе домой, император обязан был обеспечить отъезжающим "на путь брашно (продовольствие) и якоря и ужа (канаты) и пьре (паруса) елико надобе". Такая сверхблагоприятная ситуация была, разумеется, результатом определенного соотношения сил в пользу Киевской Руси и поддерживалась угрозой войны.

Под 907 годом в летописи приведена та часть договоренности Руси с Византией, которая касалась нормального повседневного быта русских воинов-купцов в столице империи на протяжении шести летних месяцев. Договор 944 года, заключенный после угрозы нового похода на Византию (Игорь дошел в 943 году только до Дуная), тоже содержал эту бытовую регламентацию с незначительными уточнениями. При входе в цареградскую крепость греческий полицейский "мужь цесарства нашего да хранить я" и следит за законностью действий как русских, так и греков.

Покупка шелковых тканей (монополия производства в императорских эргастериях) была лимитирована (50 кусков); каждая покупка пломбировалась цесаре-вым мужем.

Помимо этой регламентации обычной жизни русских в Царьграде договоры 911 и 944 годов содержат значительное количество юридических казусов, связанных с имущественным и уголовным правом.

Предусматриваются действия сторон при кораблекрушении купеческого судна; много статей посвящено пленным рабам (выкуп, возврат беглых, стоимость и т. п.); с русской стороны предусматриваются бедные и богатые (неимовитые и имовитые), учитывается возможность ухода от кредиторов; имовитый русский на случай смерти может составить письменное завещание. Не забыты и возможные случаи краж, драк и убийств. В отдельных случаях есть ссылки на "устав и закон русьский", и преступник, кто бы он ни был, "да будеть повинен закону русьскому и греческу".

Как видим, внешняя торговля Руси, являвшаяся прямым продолжением сбора княжеского полюдья во всех подвластных Киеву землях (как славянских, так и неславянских), по своей масштабности, по необычайной организационной сложности, по неизбежной мощной поддержке военными силами молодого государства IX – середины X века была как проявлением государственного начала Киевской Руси, так и убедительным доказательством существования и силы этого начала.

УКРЕПЛЕНИЕ ДЕРЖАВЫ

Первые полтора столетия исторической жизни Киевской Руси известны нам по скупым намекам источников, требующим пристального внимания и осторожности. Из суммы намеков и осмыслений выявляется все же процесс сложения государственности и государства.

Государственность, классовые отношения, окняже-ние земли началось еще на уровне племенных союзов, то есть приблизительно в полутора десятках отдельных центров. Примером может служить племенной союз вятичей на Оке, где, по данным восточных географов, существовали князья ("главы" племен) и верховный князь союза ("глава глав"), соответствующий "светлому князю" договора 911 года. Ежегодный объезд подвластных племен и сбор повинностей ("приношений") – это уже оформленные узаконенные отношения господства и подчинения, осуществление реальной власти "светлого князя", окруженного конной дружиной в "превосходных кольчугах". Источником сведений о том, что делалось внутри "страны Вантит", являлась, как предполагают, "анонимная записка" середины IX века.

Данные об отдаленном (и не самом передовом) союзе вятических племен мы вправе экстраполировать на все остальные известные нам союзы славянских, литовско-латышских и финских племен Восточной Европы с теми или иными локальными поправками относительно темпа и хронологии общего процесса первичной феодализации.

Одновременно с этим повсеместным процессом превращения союзов племен как высшей формы первобытного общества в первичные феодальные организмы шел процесс интеграции союзов, несравненно ускорявший историческое развитие. Объединение племенных союзов кое-где могло быть добровольным (например, в зоне кочевнических набегов), но зачастую осуществлялось и прямой силой. Центром интеграции вполне естественно и закономерно стал Русский союз племен, объединивший уже в VI веке нашей эры собственно Русь, полян и северян. К IX веку он распространил свою власть на союзы древлян, дреговичей, волынян (?), полочан.

Однако политические границы Киевской Руси, "союза союзов" племен, были очень изменчивы: то один, то другой союз выходил из повиновения, отстаивал свою суверенность. На протяжении целого столетия Киеву приходилось вести повторные войны с землями древлян, уличей, тиверцев, радимичей, вятичей, волынян. Местная племенная феодализирующаяся знать противостояла киевским дружинам и, как мы видели на примере древлянских князей, могла объединить народные массы против киевских дружин (945 год). Феодальная иерархия "всякого княжья" складывалась в Киевской Руси не столько путем пожалований, сколько путем вовлечения племенной знати в общий процесс.

Первым общегосударственным мероприятием, превосходящим по своей масштабности все внутрипле-менные дела местных князей, было полюдье. Недаром это русское слово вошло и в язык греческого цесаря, и в язык скандинавских саг. Полгода в году киевский князь и его дружины посвящали объезду огромной территории ряда племенных союзов, проделывая путь около 1500 километров, а во вторую, летнюю, половину года организовывали грандиозные военно-торговые экспедиции, везшие результаты полюдья по Русскому морю в Болгарию и Византию в одном направлении и на Каспий – в другом. Во втором случае русские сухопутные караваны достигали Багдада и даже Балха по пути в Индию.

Систематические ежегодные экспедиции в Византию и Халифат сквозь степи, занятые воинственными хазарами, мадьярами и печенегами, требовали сложной и громоздкой системы осуществления. На Черном море появилась такая мощная база, как озерно-морской "остров русов" в Добрудже и гирлах Дуная ("дунайцы" русских летописей).

В ряде экспедиций, возможно, принимали участие наемные отряды варягов, но это приводило и к внутренним трениям (дружина Игоря и варяги Свенельда), и к серьезным внешним осложнениям. Десятки лет русские высаживались на любом берегу "Хорезмийско-го" ("Хвалынского", Каспийского) моря и вели мирный торг, а в самом начале X века, когда Киевом владел Олег, "русы" (в данном случае, очевидно, варяги русской службы) произвели ряд жестоких и бессмысленных нападений на жителей каспийского побережья.

Военная сила Киева и порождаемое ею внешнеполитическое могущество, закрепленное договорами с империей, импонировали "всякому княжью" отдаленных племен, получавшему под покровительством Киева возможность приобщения к мировой торговле, и частично ослабляли сепаратизм местной знати. Так обстояло дело к середине X века, когда в результате хищнических поборов сверх тарифицированной дани князь Игорь Киевский был взят в плен древлянами и казнен ими. Главой государства, регентшей при малолетнем Святославе, стала вдова Игоря Ольга, псковитянка родом.

В летописи, завершенной еще в конце X века, содержится много сказаний, облеченных в эпическую форму, о трех поколениях киевских князей: Игоре и его жене Ольге, их сыне Святославе и внуке Владимире, которого церковники называли святым, а народ воспел как защитника Руси.

Первым действием княгини Ольги была месть древлянам за убийство мужа, месть, которой она придала государственно-ритуальный характер. Впрочем, этот раздел летописи настолько пронизан духом эпических сказаний, что, может быть, отражает не историческую реальность, а желательную форму былины-назидания. По этому сказанию события происходили так: древляне послали в Киев на ладьях (по Тетереву и Днепру) посольство, которое неожиданно сделало предложение молодой вдове стать женой древлянского князя Мала. "Послала нас Древлянская земля сказать тебе: мужа твоего убили потому, что был он словно волк, восхыщая и грабя, а наши князья хороши, так как они хорошо управили Древлянскую землю. Выходи замуж за нашего князя Мала!"

Автор сказания построил его на контрастах: сначала древляне убивают главу государства, а затем устраивают сватовство. В дальнейшем игра на контрастах продолжается. Ольга дает послам коварный совет потребовать, чтобы их несли к княгине в ладье. Доверчивые древляне принарядились и, сидя в ладье, позволили нести себя к каменному терему Ольги. А на княжьем дворе была заранее вырыта яма, в которую ввергли послов и живыми закопали в землю.

В Древлянскую землю Ольга отправила гонцов, которые передали древлянам (ничего не знавшим о расправе с первым посольством), что княгиня согласна на брак и просит прислать за ней почетное посольство из "нарочитых мужей", так как иначе киевляне не отпустят ее из Киева. Древляне "избьраша лучьшая мужа, иже дьржаху Деревьску землю". Новым послам Ольга предложила по русскому обычаю (в сказках: "гостя в баньку сведи, накорми, напои – потом речи веди") вымыться в бане. Здесь древлянских послов заперли, баню подожгли, "и ту изгореша вьси".

Обе формы мести воспроизводят тогдашние погребальные обряды: путешественников, умерших в дороге, хоронили в ладьях; обычным видом погребения было сожжение в небольшом домике. Следующей стадией погребального обряда была насыпка над ладьей или над спаленной домовиной огромной курганной насыпи, и завершала все это тризна и погребальный пир.

Сказание о мести вдовы Игоря было создано как антитеза неслыханному факту убийства великого князя во время полюдья. Автор сказания, во-первых, установил отступление от обычной нормы дани, во-вторых, указал на причину такого отступления – непомерную роскошь варяжских наемников и зависть русских дружин.

В третьей, главной части своего сказания автор использует для устрашения своевольных древлян, поднявших руку на "кагана Руси", языческую погребальную символику: приплывшие послы зарыты в ладье на глазах насмехающейся над ними Ольги. Второе знатное посольство сожжено.

Для заключительной части погребального обряда – насыпки кургана – княгиня Ольга едет сама в Древлянскую землю. Автор сказания и здесь верен себе, своей любви к контрастам: когда объявляется воля княгини, то слушатели сказания воспринимают все буквально, так, как предназначено для древлян, не подозревая коварства и жестокости истинного замысла, который раскрывается в конце каждого эпизода.

Княгиня едет к древлянам "да поплачюся над гробъмь его (Игоря)". Там Ольга "повеле съесути (насыпать) могилу велику и яко съсъпоша – повеле тризну творить". Тризна – это воинские игры, состязания в честь умершего полководца. После тризны начался поминальный пир, завершившийся, "яко упишася древляне", тем, что киевские дружинники изрубили пьяных древлян "и исекоша их 5000".

Трудно ручаться за достоверность всех деталей, занесенных в летопись, но совершенно неправдоподобно выглядит неведение древлян о том, что происходило в Киеве. Древлянская земля очень близко подходила с запада к Киеву (1-2 дня пути), и всенародное сожжение посольства в центре столицы никак не могло остаться тайным.

Неведение древлян – литературный прием, необходимый для связи отдельных звеньев задуманного рассказа. Вероятно, смерть великого князя в полюдье была как-то отомщена киевлянами, но "сказание о мести Ольги", как условно можно назвать этот рассказ, – не отражение реальных событий, а устрашающее эпическое произведение, созданное в интересах киевской монархии. Язычник-киевлянин не мог еще сказать "взявший меч от меча и погибнет", и он создал страшную картину мести, используя языческую символику погребального костра и поминок.

Заключительный эпизод сказания связан с реальной осадой древлянского города Искоростеня (современный Коростень) Ольгой. Целый год киевские войска осаждали город, под которым был убит Игорь, но искоростенцы не сдавались, опасаясь мести. Ольга и здесь поступила, с точки зрения средневекового поэта, мудро – она заявила горожанам: "а уже не хощю мыцати [мстить], но хощю дань имати по малу и съми-ривъшися с вами, пойду опять [назад, вспять]". В замысле малой дани снова сказалось возводимое в степень мудрости коварство киевской княгини: "аз бо не хощю тяжькы дани возложити, якоже мужь мой, но сего прошю у вас мала… дадите ми от двора по три голуби, да по три воробие".

Искоростенцы обрадовались небывалой и действительно легчайшей дани. Ольга же, получив птиц, приказала привязать кусочки серы к каждой птице и вечером, в сумерки, сера была подожжена и голуби и воробьи отпущены в свои гнезда в голубятни и под застрехи.

Город запылал. Горели клети, башни, спальные помещения "и не бе двора, идеже не горяще…". Люди побежали из города и были или избиты, или обращены в рабство. Два умертвленных посольства древлянской знати, 5 тысяч древлян, убитых у кургана Игоря, и сожженный дотла мятежный город – таков итог борьбы древлян с Киевом.

Автор "Сказания о мести" воздействовал примитивными художественными средствами на примитивное, полупервобытное сознание своих современников, и к мечам киевских дружинников он присоединил идеологическое оружие, заставляя своих слушателей пове-рить в мудрость и непобедимость киевского княжеского дома. Обман, коварство, непревзойденная жестокость главной героини сказания, очевидно, не выходили из рамок морали того времени. Они не осуждаются, а, напротив, прославляются как свойства и преимущества высшего мудрого существа.

В этом отношении "Сказание о мести" является исключительно интересным литературно-политическим произведением, первым целенаправленным (первоначально, вероятно, устным) сказом о силе Киева. Включение сказания в летопись при внуке Ольги Владимире показывает ценность его для официального государственного летописания.

Спустя полтора столетия летописец конца XI века обратился к эпохе княгини Ольги и ее сына Святослава как к некоему политическому идеалу. Он был недоволен современным ему положением (время Всеволода Ярославича), когда княжеские тиуны "грабили и продавали людей". Летописец (киево-печерский игумен?) вспоминает давние героические времена, когда "къня-зи и не събирааху мънога имения, ни творимых вир [ложных штрафов], ни продажь въскладааху на люди, но оже будяше правая вира – и ту възьма, даяше дружине на оружие. А дружина его кормяхуся, воююще иные страны".

Автор в своем предисловии к историческому труду обращается к читателям: "Приклоните ушеса ваша ра-зумьно, како быша древьнии кънязи и мужие их и ка-ко обарааху [обороняли] Русскыя земля и иные страны примаху под ся". Если в военном отношении идеал этого летописца-социолога – князь Святослав, то в отношении внутреннего устройства Руси – очевидно, Ольга, так как сразу же вслед за "Сказанием о мести" в летопись внесены сведения о новшествах, введенных княгиней. Месть местью, а государству нужен был порядок и регламентация повинностей, которая придавала бы законность ежегодным поборам:

"И иде Ольга по Деревьстей земли с сынъм своимь и с дружиною, уставляющи уставы и урокы. И суть становища ея и ловища…" "В лето 6455 (947) иде Ольга Новуго-роду и устави по Мъсте погосты и дани и по Лузе обро-кы и дани. И ловища ея суть по вьсеи земли и знамения и места и погосты. И сани ея стоять в Пльскове и до сего дьне. И по Дънепру перевесища и по Десне. И есть село ея Ольжичи и доселе".

Летопись сохранила нам драгоценнейшие сведения об организации княжеского домениального хозяйства середины X века. Здесь все время подчеркивается владельческий характер установлений Ольги: "ее становища", "ее ловища", "ее знамения", "ее город Вышго-род", "ее село". То, что сообщено в этой летописной статье, совершенно не противоречит тому большому полюдью киевских князей, о котором шла речь выше. То полюдье, по-видимому, шло большим кольцом по Днепру до Смоленска и далее вниз по Десне; о нем здесь нет речи. Днепра и Десны касаются только "перевесища", то есть огромные сети на птиц, связанные с княжеским застольем и, по всей вероятности, географически охватывающие девственный угол между Днепром и Десной, в вершине которого стоял княжеский Вышгород.

В побежденной Древлянской земле установлен порядок, возложена тяжкая дань (две трети на Киев, треть на Вышгород). Определены повинности – "уроки" и "уставы", под которыми следует понимать судебные пошлины и поборы. В интересах безопасности предстоящего взимания дани Ольга устанавливает свои становища, опорные пункты полюдья. Кроме того, определяются границы княжеских охотничьих угодий – "ловищ", за нарушение которых три десятка лет спустя внук Ольги убил варяга Люта Свенельдича. Как видим, здесь уже обозначается тот каркас княжеского домена, который столетием позже оформится на страницах "Русской Правды".

Обширные домениальные владения указаны на севере (за пределами большого полюдья), в Новгородской земле. Здесь Ольга устанавливает дани и оброки на запад (по Луге) и на восток (по Мете) от Новгорода.

На Мете, являвшейся важной торговой магистралью связывающей балтийский бассейн с каспийским, Ильмень и Волхов с Верхней Волгой, Ольга ставит погосты. Мета выделена особо, очевидно, в силу этого своего исключительного положения, но тут же добавлено что погосты ставились по всей (подразумевается Новгородской) земле. Кроме погостов перечислены основные промысловые угодья, дававшие "мед, воск и скору": "знамения" (знаменные борти), "ловища" (охотничьи угодья) и "места", возможно означавшие главные рыболовные места. Для осуществления всех нововведений (или дополнений) Ольги необходимо было произвести размежевание угодий, охрану границ заказников и назначить соответствующую прислугу для их систематического использования.

Самым интересным в перечне мероприятий княгини является упоминание об организации становищ и погостов. Становища указаны в связи с Древлянской землей, где и ранее происходило полюдье. Возможно, что при Игоре киевские дружины пользовались в качестве станов городами и городками местных древлянских князей (вроде Овруча, Малина, Искоростеня) и не строили своих собственных опорных пунктов в Де-ревской земле. Конфликт с местной знатью и "древлянское восстание" потребовали новых отношений. Потребовалось строительство своих становищ для безопасности будущих полюдий. И Ольга их создала.

На севере, за пределами большого полюдья, за землей кривичей, в Новгородской земле, киевская княгиня не только отбирает на себя хозяйственные угодья, но и организует сеть погостов-острогов, придающую устойчивость ее домениальным владениям на севере, в тысяче километров от Киева.

Различие между становищем и погостом было, надо думать, не слишком велико. Становище раз в год принимало самого князя и значительную массу его воинов, слуг, ездовых, гонцов, исчислявшуюся, вероятно, многими сотнями людей и коней. Поскольку полюдье проводилось зимой, то в становище должны были быть теплые помещения и запасы фуража и продовольствия. Фортификация становища могла быть не очень значительной, так как само полюдье представляло собой грозную военную силу. Оборонительные стены нужны были только в том случае, если в становище до какого-то срока хранилась часть собранной дани.

Погост, удаленный от Киева на 1-2 месяца пути, представлял собой микроскопический феодальный организм, внедренный княжеской властью в гущу крестьянских "весей" (сел) и "вервей" (общин). Там должны были быть все те хозяйственные элементы, которые требовались и в становище, но следует учесть, что погост был больше оторван от княжеского центра, больше предоставлен сам себе, чем становища на пути полюдья.

Полюдье устрашало окрестное население; ежегодный наезд всего княжьего двора был гарантией безопасности, чего не было у погоста: подъездные, данники, емцы, вирники, посещавшие погост, тоже были, конечно, вооруженными людьми, но далеко не столь многочисленными, как участники полюдья. В силу этого погост должен был быть некой крепостицей, острожком со своим постоянным гарнизоном.

Люди, жившие в погосте, должны были быть не только слугами, но и воинами. Оторванность их от до-мениальных баз диктовала необходимость заниматься сельским хозяйством, охотиться, ловить рыбу, разводить скот. Что касается скота и коней, то здесь могли и должны были быть княжеские кони для транспортировки дани и скот для прокорма приезжающих данников ("колико черево возметь"). На погосте следует предполагать больше, чем на становище, различных помещений для хранения: дани (воск, мед, "скора" – пушнина), продуктов питания гарнизона и данников (мясо, рыба, зерно и т. п.), фуража (овес, сено).

Весь комплекс погоста нельзя представить себе без тех или иных укреплений. Сама идея организации погоста, внедренного в покоренный князем край, требовала наличия укреплений, "града", "градка малого". Поэтому у нас есть надежда отождествить с погостами некоторые городища IX-XI веков в славянских и соседних землях.

Единственный случай, когда археологом был обследован погост, упоминаемый в грамоте 1137 года, это погост Векшенга (при впадении одноименной реки в Сухону, в 89 километрах к востоку от Вологды). "…У Векшенге давали 2 сорочка 80 шкурок святой Софии". А. В. Никитин обследовал место рядом с селом, до сих пор называемое "погост". Это обычное мысовое городище треугольной формы, у которого две стороны образованы оврагами, а с третьей, соединяющей мыс с плато, прорыт ров. Городище небольших размеров. Укреплено оно было, по всей вероятности, тыном. Культурного слоя на самом городище почти нет: люди проживали, очевидно, на месте современного села Векшенги.

Количество становищ и погостов IX-XI веков мы определить точно не можем. Для большого полюдья становищ должно быть не менее 50. "Штат" каждого становища должен был насчитывать несколько десятков человек. К этому следует добавить села, расположенные вокруг опорного пункта (как становища, так и погоста), в которых жчли и пахали землю люди, обслуживавшие стан или погост.

Количество погостов, вероятно, значительно превышало число прежних становищ, но мы лишены возможности его определить. Можно думать, что плотность погостов в северной половине русских земель могла быть значительной, а общее их количество для земель Псковской, Новгородской, Владимиро-Суз-дальской, Рязанской, Муромской можно ориентировочно (исходя из грамоты 1137 года) определить в 500-2000.

В социологическом смысле первоначальные погосты представляли собой вынесенные вдаль, в полуосвоенные края, элементы княжеского домена. Погост в то же время был и элементом феодальной государственности, так как оба эти начала – домениальное и государственное – тесно переплетались и в практике, и в юридическом сознании средневековых людей.

Погосты были как бы узлами огромной сети, накинутой князьями X-XI веков на славянские и финноугорские земли Севера; в ячейках этой сети могли умещаться и боярские вотчины, и общинные пашни, а погосты представляли собою те узлы прочности, при помощи которых вся сеть держалась и охватывала просторы Севера, подчиняя их князю.

Каждый погост с его постройками, оборонительным тыном, примыкавшими к нему селами и пашнями, где вели свое хозяйство люди, поддерживавшие порядок в погосте, представлял собой как бы микроскопическое полусамостоятельное государство, стоявшее в известной мере над крестьянскими мирами-вервями местного коренного населения. Сила его заключалась не в тех людях, которые жили в погосте и окружавших его сельцах, а в его связи с Киевом (а позднее с местной новой столицей), с государством в самом обширном смысле слова.

Надо полагать, что каждый погост, каждый узел государственной сети был связан с соседними погостами, а все погосты в целом представляли собой первичную форму живой связи столицы с отдаленными окраинами: гонцы из Киева могли получать в каждом погосте свежих коней, чтобы быстро доехать до следующего погоста; иные вести могли передаваться от погосга к погосту самими их жителями, лучше гонцов знающими дороги и местные топи и гати.

В наших средневековых источниках понятие "погост" вплетено в такой комплекс: погост, села, смерды. Смерды – это не все крестьянское население (которое именовалось "людьми"), а определенная часть его, близко связанная с княжеским доменом, подчиненная непосредственно князю, в какой-то мере защищаемая князем (смерда нельзя мучить "без княжья слова") и обязанная нести определенные повинности в пользу князя. Смерды платили дань. Наиболее почетной обязанностью смердов была военная служба в княжеской коннице, ставившая смердов на одну ступень выше обыкновенных крестьян-общинников.