Текст книги "Атаман Ермак со товарищи"
Автор книги: Борис Алмазов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– А все же было десять лет счастья! Много… – проговорил он.
– Что? – вскинулся дремавший у борта Черкас.
– Спи, сынок! Спи! Это я так, своим мыслям.
Ермак свесил руку в воду, прохладная струя ласково гладила её. Казаки выгребали по лунной дорожке, уходя в тень берегов и вновь выплывая на освещенную гладь Дона.
Атаман Андрей, нынешний Шадра, появился позже, и не в степях, а в комариных волжских плавнях.
После взятия Казани донские казаки стали верными союзниками Царя Московского, который признал их независимость и право на Старое поле. Два года спустя после Казанского взятия турецкий султан Солиман, ногайский князь Юсуф и крымский хан Давлет-Гирей стали союзниками, примкнул к этому союзу и несчастный астраханский царек Ямгурчей, до того живший тихо и ладивший с казаками и Москвой.
Он запер дорогу в Каспийское море, которая кормила многих. По этой речной да морской тропе шли товары из Бухары, Персии и самой Индии. Сбить замок на воротах, именуемый Астраханью, и прислал Царь воевод – Пронского, Шемякина да Вешнякова.
По всем станицам, кочевьям, городкам и ловам на реках был объявлен сполох. Оружие брали в руки не только казаки-воины, но и рыбаки и пастухи, – высоко тогда стояло имя Москвы, и ее просьба помогать против Астрахани воспринималась как приказ.
Тогда живший в кочевьях чигов Ермак впервые простился с невестой, Настенькой – Анастасией, подарил ей бирюзовое колечко, чтобы не забывала и тосковала по своему суженому, и помчался на злом полудиком коне к Переволоке, к тому месту, где остановится потом его станица и решит укрепиться, построив Качалин-городок.
Вот там-то и встретил Ермак орды атаманов Ляпуна, Федора Павлова и Андрея. Разные это были казаки. Ляпун привел коренных степняков – светлоглазых горбоносых кыпчаков, кудрявых чернобородых брод-ников, вислоусых севрюков… Федор Павлов привел казаков русских – мещерских да рязанских; тут же были и казаки с татарами касимовскими, Шадра же командовал маленьким отрядом, не больше, чем тот, в котором был и Ермак. Но если ермаковский отряд составляли одни чиги, то у Шадры были и запорожцы, и казаровцы, и пятигорские черкасы. Горластый и злой атаман понравился Ермаку лихостью, бесстрашием и четкостью команд. Он кидался в самые толпы врагов первым, не держа ни с кем совета. Если другие атаманы, чуть что, собирали Круг, то Андрей везде лез нахрапом и все решал сам.
– Вот это атаман! – сказал Ермак Кумылге, который и в те давние годы был уже не молод и среди казаков держался на положении старика.
– Конечно, вам, соплякам, такое нравится! – неожиданно сказал Кумылга. – «Сам, да сам» – оно красиво, когда стражениев нет, а как будет хороший бой, вот тогда за этим атаманом головы-то и посыплются. Этот «сам» затащит вас к сомам! Не в том заслуга, чтобы победить, – сказал Кумылга слова, которые Ермак на всю жизнь запомнил, – а в том, чтобы всех своих станичников назад привести! Смотри на Ляпуна – он казаков не тратит по-пустому. Поэтому он казакам своим ата – отец истинный, а этот понабрал голутвы и кладет ее без разбору. Вот ему и слава! А такая слава недорого стоит и недолго стоит!
Казаки не стали сражаться отдельно от русской рати, а вошли в передовой отряд князя Вяземского, и когда сошлись с астраханцами у Черного острова, то перевес и в численности, и в искусстве боя был такой, что астраханцы не смогли при своем бегстве даже в ворота собственного города попасть и там закрепиться. От Астрахани, до времени затаившиеся там, выскочили отступающим во фланг сотни хитрого Ляпуна да Кумылги. А в пяти верстах за Астраханью их перехватил атаман Федор Павлов и гнал до Баз-цык-Мачака, где всех пленил. Там же взял и гарем хана, и дочерей его.
Несчастный Ямгурчей, преследуемый по степям казаками, бежал в Азов и едва успел въехать в него с двадцатью всадниками – остальных казаки изрубили.
Такие были времена. Давно, конечно, но Ермак помнит все. Помнит, как сидели в пыли царские жены, как прохаживался перед ними Шадра, поигрывая нагайкой, с каким ужасом глядели татарки на его изрытые неведомой болезнью щеки. А он, хохоча, наклонялся к ним, к самым чадрам, и сдергивал их, глумясь. Пока старый Кумылга не стерпел и не вытянул его камчой по спине. Чуть было тогда не завязалась драка.
– На атамана! Руку поднял! – орал Шадра.
– Не паскудь казачьей чести! – проскрипел старый Кумылга.
И к удивлению Ермака, казаки встали не за оскорбленного атамана, а за склочного старика. Возраст на Дону был выше чина всегда.
А как посчитали, у какого атамана сколько убитых, тут от Шадры казаки к другим атаманам подаваться стали, потому – положил он без толку половину.
Иные говорили, что Шадра герой, а другие – дурак.
– Убогий он! – сказал тогда Кумылга. – На лице его язвы оттого, что у него гнилое сердце! Он злой. А злой – всегда дурак! – И плюнул в пыль.
Но Ермак с Шадрой погулеванил! Поплясал у веселых костров в хороводах с астраханками, которых понавели со всей степи и поселили в городе. Веселый получился город: совместно жили в нем и казаки, и русские из Москвы и других городов, но в большинстве были татары да казаровцы, что сохранились по плавням со времен Итиля – столицы хазарской. Много черноглазых астраханок тогда на Ермака из-под чадры поглядывало, многие утиралками-платочками сердечные знаки ему показывали. А он краснел да Настеньку свою вспоминал, потому что не было и нет для него краше и желанней ее.
А Шадра к девкам лип, да они его пугались и не любили. Ходили потом слухи, что он какую-то дуриком пытался взять и его пожилые казаки выпороли…
– Вот и хорошо, что ты от греха уехал! – скрипел Кумылга, когда из веселой Астрахани, трусцой, отъезжали они в родные степи. – А то и тебя бы к его славушке приплели! А ты – роду хорошего. На тебе изъяна быть не должно. Береги платье снову, а честь смолоду…
Проснулся Ермак засветло, когда с берега услышал крики. У высокой меловой горы под двумя всадниками плясали кони.
Ермак велел причаливать. И запыхавшийся нарочный, въезжая с конем по грудь в воду, сказал:
– Ермак! Мы – кумылженцы, у нас Шадра стада отогнал.
– Где Кумылга?
– Помирает. Шадра у Кумылги молодых казаков сманил. Они к нему перебежали. Кумылгу бросили, а стада отогнали Шадре. Старик с горя помирает. Ему ведь, почитай, девяносто лет. Мы его к Букану перетащили. У Букана тоже Шадра отары угнал…
– Так! – Ермак поднялся на струге. – Началось! Поворачивай на леву руку! По Хопру наверх пойдем до Букановского юрта! Навались!
До кочевья Букана поднялись быстро. Там в землянке, вырытой в правом берегу Хопра, помирал старый Кумылга. Немногочисленные родственники его сидели у входа, горестно накрыв головы чепанами.
Ермаку навстречу вышел Букан. Они обнялись.
– Худо дело! – сказал Букан. – Шадра смуту навел. Казаков смутил – все казачье царство им сулит.
– А кто в том царстве царствовать станет?!
– Ясно кто – Шадра! Мы-де люди особенные, наше-де Поле Старое – вековой присуд. Складно баит.
– Сладко слушать, да горько кушать! Половецкую волю, вишь, вспомнил, а сам-то разве Сары? Он кто? Азман? Чига? Куман? Что он об нас озаботился! Ему, вишь, Русь не надобна! А где он был, когда все Старое поле на Русь подалось? Истинно Господь говорил: горе тем, кто соблазняет малых сих! Ну-ко казаков сбаламутил, они свою станицу, родову свою, на посулы его променяли, атамана бросили…
Ермак торопливо сошел в землянку. Тут на теплой лежанке-камне, хитро придуманном дымоходе, что шел от печи, лежал старый Кумылга. Без чепана, без архалука, в одной посконной рубахе и сподниках, он был не больше двенадцатилетнего мальчонки.
– Не убивайте его, – произнес он по-кыпчакски. – Не лейте казачью кровь на мать-землю. Пусть не будет братоубийства.
– Шадра не казак! – сказал Ермак.
– Казак! – не согласился Кумылга. – Казак.
– Он не нашей крови, он пришлый! – сказал Букан.
– Что же вы не изгнали его раньше? Или когда он сражался рядом с вами, он был казаком, а теперь перестал…
– Да не больно он и сражался!
– Что же вы смотрели и не изгоняли его?.. Теперь
поздно. Если вы затеете смуту и распрю, то в ее огне
сгорят последние сыны степи и наша кровь падет на землю.
И народ исчезает. Скоро останется только наше имя. Но наши внуки останутся здесь, пусть в них будет хоть одна капелька нашей крови. Она скажется. Она прорастет. Если же вы начнете бойню, то прежде всего истребите друг друга. Тогда придут другие народы и заселят эти места. Как мы когда-то пришли и заселили пустующие земли, где до нас жили, может быть, сотни народов, не оставившие даже имен. У рек, у гор имена остались, а людей, бывших до нас, нет! Ничего от них не осталось. Где Великая Скуфь, где Алания, где Хазария? Где Кумания? Где Русь? То государство, что носит это имя, совсем другое.
Старик попросил пить. Ему подали в чашке, но губы уже не слушались.
– Я ухожу… – прошептал он. – Держитесь друг за друга. Не осуждайте тех, кто предался соблазну, – они опомнятся. Не убивайте Шадру – он несчастный..
Старик вдруг приподнялся на локтях и сказал, глядя поверх голов Ермака и Букана:
– Кто ты? Как имя твое? Тенгри? Христос? Я иду…
У землянки заголосили женщины. Ермак и Букан закрыли старому Кумылге глаза, стянули гашником руки на груди. Поцеловали холодеющий сухой лоб и, вышедши из землянки, цыкнули на баб:
– Идите голосить в другое место! Ишь, завыли!
От стругов поспешил писменный ярыжка с псалтырем под мышкой. Вскоре его мерный тенорок зазвучал над умершим.
– Ну, что делать будем? – спросил Ермак.
– Я тебе не говорил! – ответил Букан. – Шадра и у тебя отары да табуны отогнал.
– Так! – сказал, стукнув себя по колену кулаком, атаман. – Так. Стало быть, одно к одному. И куда же он их повел?
– Известно, на Низ. Как раз с неделю назад мои вернулись, так что ты их уже не нагонишь.
– А как он пойдет? – спросил Ермак.
– Я думаю, кумылженские отары он уже на тот берег переправил и погонит вдоль Чира и сам по реке спустится. У него на Чиру струги есть. При впадении Чира в Дон переправит стада да отары на левый берег и ногаям продаст. С тем чтобы на Низу с деньгами быть. На эти деньги всякой голутвы на Круг наведет и за себя уговорит кричать. Не нагоним мы стада… Не нагоним…
– Ясно, не нагоним. Как нагонять-то – коней нет! А мы и нагонять не станем. Главное ведь что? Главное, его на Круг не пропустить! А то он весь Дон взбаламутит и ногаев наведет!
– Может.
– Собирай казаков. Всех хоперцев, бузулукцев, с Медведицы всех! И выметай всю нечисть, что осталась, на Низы, а сам иди вдоль Чира к Дону. А я сплавлюсь вниз по Дону – быстрее будет – и перейму его либо у Чира, либо где… Давай, жги эти Гребни.
– Да нет никаких Гребней! – сказал Букан.
Он городка не ставит, а мотается по степи. Зимой в горы откочевывает, в кумыки, а летом акромя шатров ничего не имеет.
– Сколь у него людей?
– Да с полтыщи будет.
– Ого! Ну, спускайся по Чиру и жди меня там.
Гребли днем и ночью! Было не до воспоминаний, даже когда пронеслись, не заходя, мимо Качалинского юрта, на изгибе Дона у поворота на юго-запад. Проскочили впадение Чира в Дон. Ермак собрал атаманов на совет:
– Чего делать станем? Здесь ждать или на Низ идти?
– На Низ! – сказал Гаврила Иванов. – Откуда ты знаешь, что он по Чиру пойдет? Может, он по какой другой реке сплавится.
Погнали ниже, оставляя засады для досмотра во всех видимых местах, где мог выплыть на стругах в Дон Шадра.
Выплыли к устью Северского Донца. Ермак рассчитал, что ежели Шадра и переправится через Дон, то на месте старой переправы, где стояли половецкие вежи, а на противоположном берегу Дона были загоны для коней. Дальше он мог спуститься и не по Чиру, а по Калитве. Полноводными реками, загодя перетащив туда тайно струги.
Кумылженский скот погнать не на Низ, а в Польшу, а самому спуститься из Калитвы в Северский Донец и сразу оказаться на Кругу. Затаясь в плавнях, казаки выслали дозоры на лодках по Донцу и по Дону. Ермак спустился в струге до самого Азова. Шадра еще не подходил.
Пролетели томительные несколько дней. Казаки злились, словно ожидая турка или татарина. Вот ведь как устроен человек: и свой становится хуже врага. Проплывали мимо отдельные ватажки казаков с Волги, с Яика – тоже спешили на Круг. Среди них были разговоры и о Шадре. Но ермаковские казаки держали языки за зубами и, кого ждут в плавнях, не сказывали.
Несколько лет Шадра баламутил казаков рассказами о казачьем государстве! И у него было много сторонников.
– Да какое государство, – говорил Ермак, – когда мы хлеба не сеем и пороха не трем!
– Покупать будем! А у нас соль, а у нас рыба!
– Дурь у вас! – не выдерживал Ермак. – Только откачнитесь от России, турки вам моментом карачун наведут. Казаки хороши, пока за ними Русь стоит.
– А мало они нас предают на Москве да вешают! – кричали голутвенные. – Нам Москва хуже смерти! И без Руси проживем!
«Вот что натворил! – думал Ермак. – Вот куда ушло казачье единство! Дом разделившийся не устоит! – повторял он и себе, и своим казакам. – И ежели один член соблазнит тебя, отрежь его и брось, чем ежели зараза перейдет на все тело и весь ты погибнешь…»
Наконец, обливаясь потом, из гирла Донца вынеслись его казаки на лодке.
– Шадра идет!
– Много ли?
– Стругов с двадцать!
– Ну! – сказал Ермак. – Судите меня, братцы, как хотите! И куда хотите! Хоть в Дон меня после! И Кумылга старый не велел, а нету у меня выхода! Кабы он в меньшей силе был и вреда бы от него иомене было. Тогда бы я ему и качалинское разорение простил… Разворачивайте струги к бою! Зажигайте фитили!
Шадра шел без опаски, будучи уверенным, что Ермак давно отстал на донских поворотах. Он думал, что атаман застрянет в разоренном Качалине, и никак не предполагал, чтобы его встречали почти на самых гирлах. Он вылетел на стругах по два в ряду, и было видно, как гребцы на нарядных, с красными веслами стругах спутали весла. А из устья Донца в Дон вылетали и вылетали новые, и путались, ломали строй, потому что, перегораживая Дон, стояли ермаковские струги, не пуская Шадру на Низ.
Ермак увидел, как заметалась на передовом струге знакомая черная фигура с завязанным лицом.
– Пли! – крикнул Ермак. И грохнуло со стругов изо всех стволов. Огнем и дымом заволокло реку. Гребцы, сидевшие по противоположному стрельбе борту, быстро подали по второй пищали. – Пли! – и опять грохнуло!
Круто в два весла – носовое и кормовое – струги развернулись и пошли против течения на Шадру, на путаницу парусов и весел!
По берегу Северского Донца, не давая шадринским стругам уйти под защиту берегов, высыпали из засады стрелки, и опять грохнуло, теперь уже с суши.
Ермаковский струг вырвался вперед. Под защитой навешенных на борта щитов, пригибаясь от шального свинца или стрелы, гребцы налегали на весла. Ермак принял носовое весло у рулевого и сам направил свой струг прямо в борт шадринского. С него в воду попрыгали гребцы.
– Багры! – крикнул атаман, сваливая струги бортами, и тут же скомандовал: – Не стрелять!
Наклонившись через борт, он без милости зацепил багром Шадру и подтянул к себе, другой рукой вытаскивая нагайку:
– Вот тебе за Кумылгу, – хлесткий удар. – А вот тебе за Букана! За Алея Казарина! А вот тебе за меня! За Качалин! За меня!
Шадра закрывался, но страшные удары сыпались на него. Так волк, убегая от всадника, гонящего его с нагайкой в руках, прячет голову, уворачивается, зная, что последний страшный удар в голову неизбежен.
Распалясь, атаман сдернул с лица Шадры платок. Страшная гниющая рана предстала перед ним. Будто обожженное, гноящееся лицо и два наполненные страхом голубых глаза, немо открытый, почти беззубый, рот.
– Ааах! ты! – Ермак швырнул нагайку в воду и оттолкнулся сапогом от шадринского струга.
И, уже отвалив на несколько саженей, крикнул:
– Шадра! Уходи с Дона! На Дону тебе места не будет!
Ермаковский струг резко пересек дорогу всем своим стругам, сбивая темп и давая шадринцам выгрести вверх по Дону.
– Рано мы стрелять-то начали! – крикнул с соседнего струга Гаврила Иванов. – Поближе надо было подойти, а так все недолеты!
– А тебе что? – прогремел ермаковский бас от берега до берега. – Казачьей крови захотелось? Тебе что, казаков поубивать мечталось?
– Да ты что… – смущенно заговорили, утихая, казаки. – Батька, ты что!
– Господи! – закричал Ермак, падая на дно струга. – В какой же мы грех вошли! В какую беду! Не простит нас Дон Иваныч никогда.
Ермаковские струги, отстав на несколько верст, неотступно следовали за Шадрой вверх по течению Дона.
Вдоль Дона, по берегам, скакали обиженные Шадрой казаки и не давали свернуть в реки, впадающие в Дон. Это, однако, не мешало некоторым стругам приставать к берегу, а гребцам – разбегаться кому куда!
К Ермаку привели и ушедших с Шадрой кумылженцев.
– Прости, батька атаман!
– Бог простит!
– Прости и ты нас!
– Я-то прощу, а Кумылга, отец ваш, воскреснет? Через вашу дурь он помер! Кабы не просил он за вас, а я ему перед смертью не обещался – в куль вас бы, да в воду! Ради старого Кумылги, уходите подобру-поздорову.
И, глядя в понурые фигуры, уходящие в степь, в сердцах добавил:
– Дайте им хлеба, что ли, да пороху. Ведь пропадут, дураки, в степу! Все как есть в полон к татарам попадут да к ногайцам! Эх, дураки! Пущай в кумылженский юрт вертаются!
Струги тянули бечевой, запрягая в нее коней. Шли ходко. Но Ермак не спешил. В его планы не входило нагонять Шадру. Он не давал ему срока закрепиться на берегу или на острове, но не догонял, а выдавливал с Дона.
Через несколько дней неторопливой погони, ранним утром, до ермаковских стругов донеслись раскаты огненного боя. Ударили тревогу.
– Эх! – сказал Ермак. – Шадра в Чир рвется, а кто-то из наших его не пускает! Навались! Сейчас попластаются насмерть…
Грохотало все сильнее.
– Батька, гляди! – крикнул впередсмотрящий. В кровавом пятне по реке плыли трупы.
– Ай, беда! – закричал атаман, хватаясь за голову. – Не стерпели! Все ж таки пролили кровь! Вот беда! Вот горе! Братцы, навались!
Струги выгребли к месту стычки, когда там уже все кончилось. По правому берегу стояли пустые струги, и далеко в степи пылил уходивший в приволжские степи Шадра.
У Ногаевского юрта закончился многодневный бескровный бой Ермака и Шадры, закончился кровью.
Несколько десятков шадринцев постреляли стрелами и пулями казаки Букана, сторожившего устье Чира-реки.
Где-то выше по Дону, на правом берегу, поджидали Шадру верные ему кумыки. Они привели коней и вытащили полумертвого атамана и две сотни верных ему казаков в степь. Там оправились, похоронили умерших и двинулись старой половецкой дорогой в предгорья Кавказа, где суждено было шадринцам влиться в общины терских казаков и даже удержать несколько родов с названием «гребенские», в память о так и не построенной столице казачьего государства Гребни.
Шадра не то умер, не то погиб, защищая кумыков от турок и татар кавказских, тем замаливая свои грехи перед казаками.
Ермак же не простил себе этого столкновения и потому не был на Кругу в старом городке Раздоры, про который многие говорили, что до столкновения Ермака с Шадрой назывался он по-старому – Котяново городище. В память о полководце половцев Котяне, храбро дравшемся за Старое поле с перешедшими Кавказ монголами.
Ермак не был на Кругу, где его многие кричали атаманом войска. Но он считал себя виновным в том, что пролил коренную казачью кровь. И проклинал себя за это.
Убитых шадринцев похоронили в степи. Хоронил их и Ермак, хоронил их и Шадра, потому что многие умерли на переходе по безводной степи в кумыцкие владения. Хоронили их в старых половецких курганах, справедливо полагая, что хоронят последних половцев. А курганы эти с тех пор стали именоваться Андреевскими. Их несколько на левом берегу Дона уходят в сторону Сальских степей и Кавказских гор…
Струги Ермака и брошенные струги Шадры привели в Качалин-городок, недалеко от Переволоки. Казаки завели их в тихую протоку, а сами стали на острове, образованном рукавами Дона.
– Что делать будем, батька? – приступили к Ермаку атаманы и казаки.
И он объявил недельный пост, в покаяние об убитых и учиненной распре. Перечить никто не посмел. Неделю не варили пищу, питаясь одними сухарями да водой. Неделю два прибившихся к казакам священника служили покаянные службы. И дал Господь знак. Грянула страшная степная гроза. Словно небо раскололось. Хлынул такой дождь, будто Господь решил отмыть землю добела от пролитой крови и начать все сначала. После ливня поднялись некошеные степные травы, и май вступил в полный свой расцвет, когда степь вся наполнена благоуханием, свистом и щебетом птиц в пору любви и радости…
– Чем жить-то станем? – спрашивали атаманы Ермака. Но странен был его ответ:
– Господь в пустыне птиц питает и нас прокормит. Молитесь!
Не осталось ни казны, ни припасов, ни отар и табунов. Кормились только рыбой да скудными запасами хлеба. Поговаривали о том, чтобы податься на Волгу, караваны персидские трепать на Каспии. Но Ермак медлил, почти не выходил из своей землянки, точно ждал какой-то вести, и такая весть явилась.
Наемщик
О приезде из России посланца казаки знали еще до того, как он пересек границу Старого поля. Традиции степного «длинного уха» свято хранили и коренные вольные, и служилые-городовые, и даже беспутная воровская голутва быстро привыкала мгновенно передавать все, что слышала и что видела.
Правда, голутвенные, по своей путаной подлой породе, нарушали самое главное правило: не видел – не ври, что слышал – передавай слово в слово, в точности. Они приплетали к нужным вестям и с поля, и с моря собственные домыслы да измышления. Потому и спрашивали казаки голутвенных: сам видел? Так ли слышал? Так ли люди говорят или только ты сам так думаешь?
Поскольку весть о после шла из Москвы через Засечную линию, через воровские городки по голутве, и разобраться-то в вестях было сложно.
Когда же сам посланец появился, то стало вообще непонятно: чей он?
Пайцза у него была от московской городовой орды, а приехал он не от Москвы, а от Казани, через Переволоку, то есть сбоку припека. Шел по казакам с рук на руки… Ради этой непонятности казаки решили его в степи не имать, а, куда едет, доглядывать опасно и в городки не пущать, чтоб чего лишнего не увидал и не вынюхал. Воровские и вольные атаманы, из опасения быть сосчитанными, уводили свои станицы за Дон.
Вышло, что один Ермак никаких вин перед первым посланцем не имеет и бояться ему нечего, а сосчитан он давным-давно. Какой может быть против него и его станицы сыск? Живут казаки в своем кочевье родовом на отдыхе от ратных трудов. А чтобы лишний человек по Старому полю не шастал, броды да места потаенные не высматривал, намекнули послу, чтобы стоял на реке Камышенке и дале не ходил – ждал атаманов. Там его и отыскали.
По тому, как на виду стоял его шатер, как торчали составленные в козлы четыре пищали – главный соблазн для казачьего нападения да болтались по степи два голутвенных казака, которые не столько караул несли, сколь собирались при первой возможности в степь ускакать, безошибочно поняли, что посланец человек не воинский и в посольствах – небывалец.
Казаки подошли оврагом к самым копытам коней голутвенной сторожи. А те за разговором опомнились, когда на них уставились самострелы.
– Слазь, робята!
Голутвенные горохом ссыпались с седел. Были они глупы и похмельны. Севши на взятых коней, Ермак вдвоем с Черкасом подъехали прямо к шатру. Черкас швырнул аркан на пищали и повалил козлы, а фитиль загасил, вырвав его из рук оторопелого стрелка.
Ермак вошел в шатер. Навстречу ему метнулся слуга с ножом, да наскочил на атаманский локоть, согнулся, выпучив глаза. Посланец, в исподнем ради жары, сидел, как ворона под солнцем, с раскрытым клювом.
Ермак поздоровался и не стал, как другие атаманы, куражиться и насмехаться над взятым врасплох человеком, хвастая своей воинской выучкой, – не в тех он годах был.
– С чем пожаловал, мил человек?
Посланец, торопливо натягивая кафтан, кликнул слугу, чтобы подавал яства-кушанья, все более принимая утраченный было вид посла.
– Разговор у меня долгий, но хороший, хороший… – бормотал он.
По говору атаман понял, что посланец человек не московский. Приняв, по его мнению, соответствующую его миссии позу, посол торжественно начал:
– Слыхивал ли ты про землю Пермскую и про именитых купцов Строгановых?
Ермак не таясь рассматривал посланца. Это был тот московский, что толкался по приказам. Истратив заранее приготовленный вопрос и не получив на него ответа, посланец растерялся.
– Ну и какая служба твоим купцам от казаков надобна? – спросил Ермак, совершенно ставя в тупик посланца, который готовился к длинной беседе.
– Как какая? – закудахтал он растерянно. – Солеварни оборонять, против сибирских людишек и татар… Сибирские люди – вогуличи, остяки – совокупно с ханом Кучумом многие разорения творят купцам Строгановым. А купцы милостями царскими пожалованы. Имеют грамоту царскую людей на службу прибирать.
«Ну вот, – подумал Ермак, – вот она и служба…»
– Сколько людей надобно? – спросил он посланца.
– Купцы Строгановы люди богатые, могут взять хоть бы и с тысячу!
– Столько на Дону не сыщется.
– Как не сыщется? Сказано: тут войско.
– По-московски – войско, а по-нашему – орда. В войске – вой, а в орде – все. Гожих – не много…
– Неуж не набрать?
– Набрать недолго, а кто воевать будет? Ты вон уж, набрал! Бога благодари, что они тебя крымцам не продали! Ладно! – сказал атаман. – Сиди покуда здесь. Я тебе казаков дам, чтобы кто тебя не сковырнул. Ден через пять соберу кого знаю. С ними и слушать тебя стану.
– А пораньше никак?
– Пораньше в монастыре служат. Прощай.
– Ну, что там? – спросил Черкас.
– Не конь за хомутом, а хомут за конем! Служба. Ты постереги тиуна, а я по городкам пройдусь. Много званых, да мало избранных…
– Да что за служба-то? – пытал Черкас. – Хороша ли?
– А у тебя другая есть? Послушаем, что купцы сулят.
– А чего ж ты, батька, сам не порасспросил?
– А затем, что порасспросил да поразгласил – вроде как от меня служба. Навроде как я людей на службу определяю. Нет, пущай тиун сам резоны свои выскажет. А мы с казаками послушаем.
«И верно! – подумал Черкас, глядя вслед ускакавшему Ермаку. – Ежели будет атаман про службу сказывать – от него служба! А как станет вместе с казаками слушать – от наемщика. А ну как служба казакам не по нраву станет или в погибель заведет, в неволю?»
– Сколь живу при нашем батьке, – сказал Черкас казакам, которые деловито собрались переносить шатер в безопасное место, – столь поражаюсь! Ох и голова!
– А чем тут от жизни оборонишься? – вздохнул Щербатый. – Толичко головой. На сильну-то руку враз топор найдется.
– Топор и голову сечет, – подмигнул Мамай.
– А ты не подставляйся! – засмеялся Щербатый. – На то и щука в море, чтоб карась не дремал! А за хорошим атаманом – как за каменной стеной!
Пять дней томился строгановский посланец в безвестии и страхе. Потому как жил он эти пять дней не в шатре, а в какой-то землянке-курене, выкопанной так хитро и укромно, что и в двух шагах ее было легко не заметить. Таясь и опасаясь жили в степи люди. И было с чего!
Тиун только диву давался да Богу молился, удивляясь, как это он не стал добычей рыскавших по степи многоразличных оружных людей. Проплывали по Камышенке увешанные по бортам щитами, с наставленными во все стороны пищалями струги, маячили по курганам всадники, иногда ветер доносил запах дыма. Облака пыли, вставшие у горизонта, выдавали не то табун, не то войско…
Двое казаков, которых оставил Ермак, видели и понимали все. Спали они по очереди и как-то по-волчьи – задремлет от усталости, склонит голову на грудь, через минуту встряхнется бодр и свеж, будто ночь на перине ночевал. Увидел разницу тиун между теми, кого он отыскал себе в оборону, и ермаковскими казаками. Куда девались гонор и спесь голутвенных? Теперь помалкивали. Вздумали было по первости что-то вякнуть в ответ на приказ Щербатого, но тут же напоролись на такой взгляд, что, как водой облитые петухи, покорно принялись носить коням траву и собирать кизяк для костра.
«Как я тут жив останусь, – леденея от страха, думал тиун. – Ведь это чудо, что в шатре-то, у всех на виду, посреди степи, меня татары или иные лихие люди не взяли…»
Странность была и в том, что между собой ермаковские казаки говорили на каком-то чужом языке: не по-татарски и не по-черкасски! Может быть, это и была та знаменитая «отверница», на которой разговаривали старые коренные казаки? Тиун понимал только некоторые слова да общий смысл фраз. Речь была похожей на татарскую, и видно было, что это язык не воровской, а старый, неведомый.
На пятый день появился посланец от Ермака и велел скоро идти в Качалин-городок, где собирается казачий Круг. Тиуна вскинули в седло, а засобиравшимся голутвенным весело сказали:
– А вы куды?
– На Круг! – робко проблеяли те.
– У вас, сермяжных, еще клетки от лаптей на пятках не отошли. На Круг они собрались! Нешто вы поверстанные?
– Может, и поверстанные! – попробовал сдерзить один из голутвенных.
– Какой станицы? Какого атамана? – спросил Черкас. – Но смотри, ежели соврал, к вечеру рыбам на корм пойдешь.
Голутвенные тихохонько поплелись было за казаками, но к ночи куда-то исчезли, а с ними и кони, и седла, что купил им по глупости тиун, когда нанимал на службу.
Казачий городок возник внезапно. Тиун устал считать овраги и повороты, как вдруг за одним из них легло открытое пространство, по которому вели мостки, и казаки запретили ступать с них в сторону. Тиуи понял, что справа и слева понарыты тайные «волчьи ямы». Шагнешь – и угодишь на кол, а может, на иную ловушку. А далее – как положено, по всем правилам военной науки: валы, стены, раскаты и пушки в прорубах частокола.
Внутри крепости не было городской тесноты и строений, все служебные постройки – кузни, навес с кожевенной сбруей – землянки вроде той, в которой жил тиун. Несколько изб и мазанок кольцом окружали широкую площадь, на которой стояла диковинная церковь.
При том, что она явно была православной, построенной по всем церковным правилам, дивила она тем, что более всего напоминала юрту, собранную из резных дубовых плах, поставленных торчком и обильно украшенных резными узорами. Купола церкви были маленькие, хитро набранные дранкой и торчали, как ежи, под деревянными осьмиконечными крестами.
Длинные коновязи перед большой атаманской избой были еще не уставлены конями. Но казаки подъезжали, подходили. Вязали злых, визгливых лошадей в строгом порядке и вбивали у крупа коня в землю высокую пику или бунчук.
Тиуна вели пешком, глаз ему не завязывали, и он видел, как от каждой землянки поднимались лежавшие на траве разномастно и вольно одетые люди.