Текст книги "Я иду искать"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

3 ИЮЛЯ 1939 ГОДА. 6 ЧАСОВ УТРА

– Слыхал? – закричал лейтенант, постучав гаечным ключом по броне танка БТ-7. – Шофёр из штаба ребятам рассказывал: они с полковником вон там на японцев напоролись.

– Врёшь! – Из танка вылез другой лейтенант, с рассечённой бровью. – Там же монгольская кавалерия стоит.

– Ёлки-палки! – высунулся из-под танка механик-водитель. – Когда же они успели?

– А вот успели? – взволнованно говорил тот, что принёс известие. – Шестая кавалерийская монгольская дивизия отошла, самураев – как грязи! И артиллерия хоть какая, и тяжёлая, и…

– Погоди ты! – оборвал его лейтенант с рассечённой бровью. Он вытащил бинокль и, взобравшись на башню, стал смотреть в рассветную степь.

– Ну, чего там?

– Непонятно… – ответил лейтенант. – Только если это не трепотня… Механик, тяги в порядке?

– Ща! – Механик сунулся под танк. – Ща!

– Ваня! Давай по-шустрому готовь боекомплект! Ну, лейтенант, если брехня…

– Какая брехня! – засуетился тот, что принёс новость. – Думаешь, в бой пойдём?

– Ты что, слепой? – спрыгивая с танка, сказал лейтенант с рассечённой бровью. – Не понимаешь? Если они сейчас там, то через сутки они у нас на фланге и в тылу.

– Не паникуй! – прошептал, бледнея, его товарищ.

– Я не паникую, а рассуждаю…

– Командиров машин к командиру полка! – раздалась команда.

– Эх! – торопливо поправляя ремни и стряхивая белобрысую чёлку на глаза, чтобы прикрыть рассечённую бровь, сказал лейтенант. – Стало быть, не брехня…

От укрытых в окопах короткоствольных, словно курносых, танков, выкрашенных под цвет пыльной выгоревшей степи, бежали люди в танковых шлемах и комбинезонах.

– Неужели сейчас в бой пойдём? – растерянно спросил тот, что первым узнал новость.

– Не сегодня, так завтра, – ответил белобрысый. – Плохо, что позиция не блестящая… А так всё лучше, чем на жаре этой торчать. У моего механика всё время кровь из носу идёт – в машине как в духовке…

– Равняйсь! Смирно. – По тому, как тревожно застыл строй, как внимательно смотрели на командира танкисты, словно старались угадать свою судьбу, чувствовалось, что известие о японцах распространилось среди танкистов.

– Товарищи! – сказал командир полка, машинально поправив новенький орден Боевого Красного Знамени, полученный за бои в Испании. – За последнюю ночь обстановка резко изменилась. Противник числом до десяти тысяч штыков и, по весьма приблизительным данным, около полутора сотен стволов артиллерии занял плацдарм у горы Баин-Цаган. Это очень серьёзная опасность для всего фронта… Наша надежда на скорость! Ясна моя мысль?

Мысль была ясна всем, и первое, о чём подумали танкисты, – это, что бой будет неравным и что первыми в огонь пойдут они – авангард 11-й бригады. И от них зависит, собьют они врага или японцы начнут развивать наступление. Командир полка не мог сказать этим ребятам, только что выпущенным из училищ, что у нашего командования в резерве всего пятьдесят орудий. Ему, опытному военному, было ясно, что, как только танки выйдут из укрытий, их начнёт бомбить японская авиация, и кто знает, сколько машин не дойдёт до рубежа атаки…

– Так что, ребята, – сказал он, сняв фуражку и погладив седые виски, – весь расчёт на то, что они ещё не окопались… На скорость, в общем. – Он посмотрел на рассечённые брови некоторых командиров машин и подумал: «Ещё вчера я ругал их за излишнюю доброту, за то, что они, жалея механиков-водителей, сами садились за танковые рычаги… А вот теперь у этих мальчишек свежие экипажи, отдохнувшие и выспавшиеся… Бывает ли доброта излишней?»

От передового танка замахали флажками, и скоро сигнальные флажки поднялись над башнями всех бронемашин.

– Заводи!

Лязгая гусеницами, фырча моторами, выплёвывая струи голубого дыма, качнулись и тронулись танки…

* * *

«…В 10 часов 45 минут главные силы 11-й танковой бригады развернулись и с ходу атаковали японские войска…

Бой продолжался день и ночь 4 июля, и только к 3 часам утра 5 июля сопротивление противника было окончательно сломлено, и японские войска начали поспешно отступать к переправе. Но переправа была взорвана их же сапёрами, опасавшимися прорыва наших танков. Японские офицеры бросались в полном снаряжении прямо в воду и тут же тонули, буквально на глазах у наших танкистов».

Г. К. ЖУКОВ, МАРШАЛ СОВЕТСКОГО СОЮЗА,

ЧЕТЫРЕЖДЫ ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА.

(Из книги «Воспоминания и размышления»).

Глава четвёртая
ПИФАГОРОВЫ ШТАНЫ

Около нашей парадной я нос к носу столкнулся с дедом! Он стоял с каким-то дядькой, разговаривал. Конечно, он увидал разорванную штанину и тут же ко мне прицепился:

– Ну-ко, постой, постой! Пифагоровы штаны! Во все стороны равны! – И как захохочет – все его металлические зубы заблестели. Мне на его смех начихать, но тут выходит из дома Скворцова. В такой момент!

У деда ручищи железные! Он меня и туда и сюда вертит, чтобы моя коленка голая видна была, и радуется:

– Ну, теперь тебе тётка даст!

Я сквозь землю готов был провалиться, а Скворцова остановилась и тоже смеётся. У меня лицо не то что горит, а ярким пламенем пылает. Дядьке незнакомому и то меня жалко стало.

– Ерунда, – говорит. – По шву распоролось. Зашить – плёвое дело!

– Кому как! – кричит дед. – По-моему, легче слона обучить на коньках кататься, чем этого фрукта что-нибудь руками делать. Белоручка! Его до семи лет тётка с ложечки кормила.

Не до семи, а до пяти! И что я, виноват? Мне же с тёткой не справиться было. Нашёл что вспомнить, да ещё при Скворцовой.

– Ничего не умеет! Ничего не может! Оболтус и кокетлив, как девица.

Вдруг Скворцова говорит:

– Пойдём со мной!

Все так растерялись, что дед моё плечо выпустил, а я за ней, загипнотизированный, пошёл. Она меня к себе в квартиру привела и говорит:

– Давай брюки!

Я чуть сознание не потерял.

– Ни за что! – только и смог прохрипеть.

– Ладно, ладно! – говорит она. – Иди в ванную, надень халат, а мне из двери штаны свои подашь. Я их на машинке прострочу.

Я сидел в ванной, и мне хотелось умереть. Скворцова – самая красивая во всей школе, не просто красивая, а лучше всех. Я на неё всегда смотрю, когда она по коридору в школе ходит. Мне даже иногда казалось, что и она на меня смотрит.

Теперь я понял, что я для неё просто малявка! До чего же я невезучий! Что я, первый раз штаны рву? Нет, обязательно нужно было на Скворцову напороться! Но это даже хорошо! Я думал, она на меня смотрела, а это я всё сам выдумал! Я для неё как кукла смешная, ну всё равно как для меня малявки первоклассники. И то, что я ростом почти с неё, ничего не значит, потому что я в шестом классе, а она в девятом! Потому что она секретарь комсомольской организации школы, а я – никто, хотя и отличник!

Я смотрю в щёлку: вот она склонилась над шитьём, красивая, как Снежная королева. Вот если бы что-нибудь случилось, я бы её сразу спас! Например, загорелся наш дом, а она замок дверной открыть не может или уже на лестнице пожар. Скворцова из окна кричит: «Спасите! Помогите!», а я бы моментально по стене залез (тут не высоко, второй этаж) и вытащил бы её. Я себе это всё так хорошо представил, что опомнился, когда она мне штаны в дверь протянула.

– Надевай! – А у самой глаза смеются.

У них там в ванной зеркало висело, я оглянулся – ужас. Тощий стою, ноги как свечечки. И трусы по колено! Вечно мне Ага такие покупает, и главное, я в куртке, из-под куртки рубаха торчит, но без штанов! Не попадая ногами в брючины, я стал их натягивать, а когда вышел, Скворцова спрашивает:

– Ты в каком классе?

– В шестом.

– Ух ты! – говорит она. – Какой большой! – И по голове меня погладила.

Я чуть не заплакал. Это ж надо! Конечно, она меня и за человека не считает. Кто я, по сравнению с ней? Она вон какая красивая. Её дылды из десятого класса провожают, а таких, как я, в школе, может, сто штук!

Я об этом и раньше думал, а теперь своими глазами увидел, что для того, чтобы она меня заметила, мне нужно такое совершить, чтобы она ахнула… Что именно, я так и не смог придумать, хотя весь вечер на диване валялся и в потолок глядел. Единственно, что я точно понял, – джинсы мне совершенно необходимы! Я в них сразу взрослым буду, как отец, а может, даже и лучше буду выглядеть! Особенно если у меня ещё будет курточка «Сафари» и хорошие туфли на каблуках!

Но я понимал, что этого тоже ещё не достаточно!

Васька, как я ему велел, притащил мой портфель. Смешно подумать, но завидую ему, хотя я отличник, и у меня всё есть, и квартира у нас такая большая, и у меня своя комната, и джинсы у меня будут такие, какие ему всю жизнь, может, носить не придётся… А вот завидую! С ним никогда ничего не случается. У меня за один только день всяких событий и приключений миллион: и чердак, и директор, и следопыты, и Скворцова, и дед… У меня тыщу раз сердце в пятки проваливалось, а он – на контрольной отсидел спокойненько! Портфель мне принёс и теперь пойдёт на тубе дудеть.

У него трубища здоровенная – «туба» называется, самая большая труба в духовом оркестре, – он её за спиной в мешке таскает. Правда, никто никогда не слышал, как он на ней играет, но Васька говорит, что туба – инструмент оркестровый, так просто на ней не играют… Но и оркестра, где Васька играет, никто не слышал… И вот удивительное дело: всё равно ему все верят. Он почти что ни с кем никогда ни о чём не разговаривает, а вокруг него всегда ребята толпятся! Всё время ходит под ноги глядит – клад, что ли, найти хочет? – и всё молчит, думает чего-то, и всегда такой спокойный – меня даже зло берёт.

Пришёл, посидел, помолчал, посопел и говорит:

– Ну, я пойду! У меня что-то хомячки ничего сегодня не едят.

– Заболели, что ли?

Я только было подумал, что вот и у Васьки волнения есть, даже обрадовался немножко, а он говорит:

– Нет. Просто у них настроения нету. Пойду им на тубе поиграю! Для аппетита.

– Так ведь туба – инструмент оркестровый, – попробовал я Ваську подковырнуть, но не тут-то было.

– Конечно, – согласился он. – Конечно, оркестровый, но хомячкам нравится, когда я один играю! Они носами под мою тубу быстрее шевелят!

Ну почему я не могу быть таким спокойным, как Васька?

5 ИЮЛЯ 1939 ГОДА. 12 ЧАСОВ ДНЯ

– Пятнадцатую машину не видали? – спрашивал у всех встречных лейтенант в разорванном вдоль всей спины комбинезоне, бережно неся укутанную бинтами от плеча до пальцев левую руку.

Жара висела над степью, заваленной горевшими танками, раздутыми трупами лошадей и людей, пыль мешалась с дымом и не давала дышать, земля, перемешанная с какими-то рваными бумагами, тряпками, была залита мазутом, завалена тускло блестевшими гильзами, вдавленными в гусеничные борозды сапогами, винтовками, пушечными лафетами, касками и другим военным хламом…

Лейтенант спустился к машинам и раскинутым тентам, ему показалось, что в густой тени лежат какие-то узлы с бельём, белые тряпки торчали из этих наспех завязанных узлов. Странный гул шёл от машин и от этих узлов… И вдруг лейтенант услышал, как пронзительный голос на одной высокой ноте закричал:

– Ой ма-а-а-а-а-а-а-а… ой ма-ма-а-а… И-и-и-и-и-и ы-ы-ы-ы-ых-х-х.

Этот крик перешёл в рычание, а затем в хрип… И опять резанул как бритвой лейтенанта по нервам.

– Ой ма-ма-ма-а-а-а-а-а-а…

У лейтенанта словно вывалились из ушей пробки, которые появились во время боя от гула и грохота… Словно он снял шлем и услышал стоны, вопли, лязг инструментов в палатках, рёв пламени, треск рвущихся патронов в догорающих танках… И через весь этот гул до него донеслось хриплое:

– Коля… Коля…

Один из узлов приподнялся и манил его рукой…

– Ты! – закричал, не веря себе и не узнавая. – Живой… А мне говорят: сгорел, сгорел…

– Пить.

– Сейчас, сейчас, – торопливо, одной рукой отстёгивая флягу, говорил лейтенант.

– Ты не смотри на меня… – сказал раненый. – Я – страшный. Не смотри. Но глаза целы! Это главное! Я теперь хоть что стерплю! Главное – глаза! Оно как полыхнуло, – стал он рассказывать, возвращая флягу, – а до воды метров сто… Ну, я и рванул с берега – шансов никаких! Закурить сверни, а то у меня руки забинтованы…

– Счас, счас… – рассыпая табак, приговаривал лейтенант, пытаясь одной рукой свернуть самокрутку. – Ну, теперь всё! Ты видел, как мы их погнали! Теперь конец!

– Дурачок ты, Колька, – сказал, затягиваясь махорочным дымом, раненый. – Как был в школе дурачок, так и остался…

– Это чем же? – радуясь, что друг жив и нашёлся, спросил не обижаясь лейтенант.

– Это только начало. И называется это – фашизм! Его можно только уничтожать, никакого другого пути нет…

– Ты помолчи, не теряй силы… – посоветовал лейтенант.

– Не! – сказал раненый. – Мне так легче, когда говорю, а то лицо печёт очень… Не дадут они нам покоя. Так что главное – впереди.

Глава пятая
«…И МНОГО, МНОГО РАДОСТИ!..»

Через день я торжественно положил на стол табель. Его можно было на стенку под стекло спокойно повесить: не то что ни одной троечки, а и четвёрок всего две – по физкультуре и по труду.

– Ну! Я своё обещание выполнил, – намекнул я.

И сразу по лицам моих дорогих родственников понял, что они своё – нет!

– Ты знаешь, старик, – сказал папа, – оказывается, джинсы твоего размера – страшный дефицит!

– Так! – сказал я, повернулся и пошёл в свою комнату.

– Ты пойми! – закричал отец. – При первой возможности… Мы деньги уже отложили. Ну, не смогли к сегодняшнему дню достать! Ну извини, но они будут! Я обещаю!

– Костя! – бежала за мной следом мама. – Ты не обижайся. Папа, действительно, искал тебе джинсы, всех знакомых обошёл…

– А! – сказал я, заваливаясь на свой диван. – Ты ничего не понимаешь!

– Что я должна понимать?

– Ничего! – сказал я и отвернулся к стене. – Вы мне отравили праздник… В лесу родилась ёлочка! В лесу она росла!

– Костя, прекрати!

– И много, много радости детишкам принесла!

– Ну, Костя! – умоляющим голосом просила мама.

Но я её не слушал. У меня со злости слёзы текли! Она вышла в столовую, и я услышал, как они начали между собой все ругаться.

– Костенька! – В дверь вплыла Ага с целым блюдом апельсинов и яблок. – Кушай, родной! Кушай, детынька моя! Не расстраивайся!

– Не называй меня «детынька»! Какой я тебе «детынька»? – заорал я.

– Не буду, не буду! – И Ага попятилась в коридор.

Не помню, как я задремал, а проснулся от того, что услышал, как отец говорил в столовой по телефону:

– Да? Вы так считаете? Я обязательно, обязательно… Конечно, я понимаю! Большое дело! Парень у нас он, действительно, очень ранимый! А девочка пусть приходит – будем рады! До свидания, Роберт Иванович.

Вот это да! Директор звонил!

И это меня так удивило, что я на секунду даже забыл, что отец не сдержал обещания.

Он сразу ко мне в комнату пришёл.

– Константин, не спишь? Ну хватит дуться! Хватит! – Он присел ко мне на диван и перевернул меня к себе. Если бы мне было не любопытно, о чём они с Робертом Ивановичем говорили, я бы ни за что не повернулся! Как бы вцепился в спинку дивана – меня бы клещами не оторвали. – Джинсы – это я тебе обещаю! Точно! – сказал отец. – И не будем об этом больше говорить. Ты их заработал честно и получишь, независимо ни от каких праздников. Как только достану – сразу можешь получить! Я хочу поговорить о вещах более важных! Роберт Иваныч мне всё рассказал. Ты что, действительно, на ребят сильно обиделся?

– Вот ещё! Да мне на этих следопытов начихать и забыть! Малявки пузатые!

– Я так и думал, – засмеялся отец. – Из-за глупости какой-то расстраиваться. Директор мне сказал, тебя председателем кружка избрали?

– Да уж, «избрали»! Никто и не избирал. Роберт Иваныч назначил, а они согласились!

– Даже так… – протянул отец. – Слушай, Константин, я хочу поговорить с тобой как со взрослым человеком. Мы ведь друзья? Многие твои товарищи недопонимают, что сейчас закладывается фундамент вашего будущего. Кто первый это поймёт, тот потом будет занимать более высокое положение! Будущее гарантируется не только хорошими отметками. Необходимо, так сказать, общественное положение! И твоё собственное стремление!

Я почему-то подумал, что вот будь я таким, как отец, Скворцовой никогда бы на ум не взбрело меня по голове погладить. Он, вообще-то, у меня красивый! У него такой подбородок волевой и стальные глаза.

– Кроме знаний, ты уж мне поверь, – говорил отец, – необходима идеальная характеристика! Там чёрным по белому должно быть написано: «замечательный общественник»! Ты меня понимаешь?

– Понимаю! – буркнул я. – «Если быть – то быть первым!»

– Прекрасно! Кто эти слова тебе сказал?

– Да кто? Ты! На прошлом дне рождения! Ты же сам мне пожелал.

– И ты запомнил?

– Ну!

– Ты у меня умный парень! – сказал папа. – Вот послушай моего совета. Председателем кружка красных следопытов нужно стать!

– Зачем это? – Я даже сел на диване.

– Ну кто ты сейчас такой, скажи на милость? Рядовой шестиклассник, таких, как ты, в школе ещё четыре класса – почти двести человек! Отличников человек двадцать наберётся. А вот когда ты станешь председателем, вся твоя жизнь сразу будет на виду! Спросят тогда: «Кто это – Костя Макаров?» И сам Роберт Иваныч ответит: «Это наша гордость! Отличник, председатель следопытов. Мы приложим все усилия, чтобы перед ним открылись в будущем самые лучшие перспективы!» Ты понимаешь?

«А что! – подумал я. – Может, тогда и Скворцова не будет смотреть на меня как на малыша. Она – секретарь комсомольской организации, а я – председатель кружка следопытов».

Между прочим, у нас папа – кандидат математических наук, а ещё кто-то – не то его, не то мамин дядя или дедушка, не помню – был профессором или академиком. Потому у нас и квартирища такая здоровенная – ночью страшно в туалет идти. Так что мне тоже надо не теряться…

– А что над тобой эти малявки смеялись – пусть себе смеются на здоровье. Ты – председатель, а они кто? Ясна моя мысль? Какое там у вас задание? Мы его с тобой на пару моментально выполним!

– Надо по фотографиям героев разыскать.

– И только-то! – сказал отец. – Это же элементарно. Выходим на человечка из редакции газеты, публикуем фотографии – и эти герои как миленькие к тебе сами прибегут! А кто их, спрашивается, нашёл? Макаров! Константин Владимирович! Так или не так?

– Да я и фотографию не взял! – сказал я.

– Элементарно! Завтра тебе эту фотографию на блюдечке с голубой каёмочкой домой принесут! Получите, пожалуйста, Константин Владимирович, только не отказывайтесь быть у нас председателем!

– Кто это принесёт?

– Там к тебе какую-то девчонку прикрепили – вот она и принесёт. Ты у неё фотографию возьми, а пока они там заседают да обсуждают, мы снимочек в газете тиснем!.. Ну, годится у тебя отец на что-нибудь?

– Годится, – сказал я.

– А насчёт джинсов не волнуйся! Моё слово – железо! Вот смотри! – Он вытащил из кармана конверт, раскрыл его. – Вот сто пятьдесят рублей! Это на джинсы. Считай, что эти деньги твои! При первом случае – покупаем! А чтобы ты отцу верил, кладу эти деньги в твой письменный стол. Вот сюда, в верхний ящик! Понял?

Когда он ушёл, я сразу же посмотрел конверт. На нём было написано: «Косте на джинсы». И действительно, внутри лежали три бумажки по пятьдесят рублей. Длинные такие, зелёные. Я раньше таких денег и в руках-то не держал. А теперь ясно сказано: они мои! Так что джинсы мне обеспечены. Всё-таки хорошо иметь такого отца, как у меня!

Глава шестая
«ЭМЛЕМБА»

Наутро я в школу не пошёл. Не захотел, и всё!

– Агочка! – говорю. – Миленькая! Что-то я себя плохо чувствую.

Она раскудахталась, градусник стала совать, а я говорю:

– Так у меня ничего не болит, просто что-то всё время плакать хочется и голова тяжёлая!

Она говорит:

– Не ходи! Никуда не ходи! Конечно! Это ж надо! Ребёнок старался. Одни пятёрки, а они! Для него такое потрясение устроили! Разве можно так расстраивать! Спи, моё золотко, спи, отдыхай! Всё равно до каникул один день остался! Спи, я тебе булочки с корицей сейчас печь буду!

Она ещё долго там про всякие школьные перегрузки сама с собой разговаривала. Скоро из кухни запахло такими сдобами, что у меня настроение сразу поднялось.

Целый день я играл в солдатики, магнитофон крутил! Пирожки и булочки ел. Вот только когда дед с работы пришёл, как всегда мне настроение испортил.

– Ну что, – говорит, – симулянт, сачкуешь? И что из тебя вырастет при таких задатках?

Навонял везде своей махоркой (он махорку курит. Из газеты самокрутки вертит. Ага всё удивляется: где он махорку достаёт?) и уехал в санаторий на целый месяц! Я этому очень обрадовался: не будет мне каникулы отравлять!

Под вечер Васька явился и писклю с фотографией – ну, ту самую, что про чучело в натуральную величину болтала, – приволок. Она пришла торжественная – банты больше головы, как кочаны капустные наверчены, – яблоко мне принесла – потому что я как бы больной! А у меня этих яблок полно. Я их уже видеть не могу! И на «вы» со мною разговаривает! Вот это мне понравилось. Это нормально, потому что я председатель.

– Здравствуйте, Костя! Как вы себя чувствуете?

– Нормально!

– Если нормально, – говорит она, – давайте работать!

Усаживается за мой письменный стол, вытаскивает толстенную тетрадку.

– Это будет дневник поиска. Но сначала, как советовал Роберт Иваныч, внимательно изучим фотографию. Я уже дома изучала, но теперь давайте ещё раз все вместе. Подлинник зря трогать не будем. Вот мой папа изготовил несколько копий. Вот, пожалуйста! И вот что мы с папой рассмотрели: во-первых, это – танкисты! У них на петлицах такие эмлембы…

Только тут я в себя пришёл, когда она вместо «эмблемы» – «эмлембы» сказала. Ишь ты! Явилась не запылилась! Сидит тут. Распоряжается. Исследовать она будет! Работать! Так бы ей между бантов щелбан и закатал – у меня даже палец зачесался! А что делать, не знаю! Мне же авторитет терять нельзя! Я же председатель!

Тут приплыла Ага с подносом пирожков.

– Кушайте, птички мои! Кушайте!

Эмлемба сначала поморщилась, – мол, вот мешают делом заниматься, – а потом как налегла на булочки – только банты трясутся, но всё своё ладит:

– Кофтя! Давайте пути поифка наметим!

– Ты ешь! – говорю. – Когда человек ест, думать вредно.

– Но ведь нам доверили, – пищит она. – Нам же самую старую фотографию доверили! Никому не доверили, а нам доверили!

– Вот! – говорю. – Ешь! В таком деле силы нужны! – Мне совершенно ни к чему, чтобы она этим поиском занималась. Мне самому этих героев разыскать надо. Одному! – Торопиться нечего! – говорю. – Сколько лет эта фотография лежала, и ничего, зачем сейчас горячку пороть. – Я хорошо сообразил, что вряд ли эти следопыты до каникул соберутся.

Эмлемба губы надула, но возражать не стала, – я же председатель и старше, а потом, я так авторитетно говорил. Она пошла помогать Аге посуду мыть! Та её чуть не задушила от благодарности.

Убрались они на кухню – тут вдруг Васька голос подал. Он пирожки уминал, а с фотографии глаз не сводил.

– Это, – спрашивает, – кто? – И на пионерку показывает, что в забинтованного танкиста вцепилась. – Она ведь постарше других будет. Эти, наверное, из четвёртого класса, а она из седьмого, просто маленького роста.

С фотографии смотрели на нас два человека в гимнастёрках с кубиками на петлицах. Третий, с забинтованной головой, отвернулся и говорил что-то пионерке – его лица не было видно, только бинты и ухо.

– Они, наверно, все раненые, – сказал Васька.

– Почему? Кто? – спрашиваю.

– Они стоят так. Осторожно. И вон у того воротник расстёгнут и беленькое торчит.

– Это, – говорю, – рубаха. Расстегнулся, душно наверное, пионеры надышали.

– Не! – уверенно сказал Васька. – Военные ни в какую жару воротники не расстёгивают. Он вот именно что застегнуть гимнастёрку не может – бинты мешают. Э, – говорит он, – а у второго рука сломана. Во!

Я посмотрел – рука как рука!

– С чего, – говорю, – ты взял?

– А вон! – говорит Васька. – У него локоть остренько торчит. У него там под гимнастёркой на руку дощечки привязаны. Они по-автомобильному называются… Шины! У него там шина! Значит, они все трое раненые! Этот в лицо, этот в грудь, этот в руку!

– Может, ещё в живот и в ноги?

– В живот – они бы стоять не могли, – сказал Васька, – а в ноги – у них бы были костыли.

– Подумаешь, – говорю я, – они же участники боёв на Халхин-Голе, ясное дело – раненые. Зачем нам это?

Васька ещё три пирожка съел (и как в него столько помещается?) и говорит:

– Нужно в архив написать, узнать, какие полки участвовали в боях и кто особенно отличился.

Эмлемба с кухни явилась. Как услышала, что Васька говорит, у неё в глазах словно лампочки зажглись, как у такси – зелёным светом…

– Написать в архив и узнать: кто был ранен? Куда? И кто был награждён. У них же у всех троих ордена Красной Звезды. Во!

Как это я забыть мог! Самое-то главное! У них ордена, по одной штучке! Я про этот орден в «Пионере» читал, его давали только за боевые заслуги!

– Вася! – говорит Эмлемба. – А почему вам бы не записаться в наш кружок? Вы же настоящий следопыт! У вас ум как у инспектора уголовного розыска или как у разведчика!

Только я хотел сказать, что Васька – троечник, поэтому его ни в один кружок принимать нельзя, но он меня опередил.

– Не, – говорит, – я следопытом не могу! Я на тубе в оркестре играю. И ещё у меня рыбки, хомячки, черепахи, пока всех накормишь, да воду сменишь, да клетки вычистишь – совершенно нет времени…

– Ну вы хоть помогать нам будете?

– Это – пожалуйста! – Васька, как блин на сковородке, расплылся в улыбке. – А знаете, – говорит он, – вроде бы я эту пионерку знаю!

– Ха! – говорю я. – Этой пионерке сейчас сто лет.

– Конечно! – говорит Васька. – Она взрослая. Но я её вроде бы видел. Только не могу вспомнить где…

– Ну, – говорю, – дорогие товарищи! Время позднее. Задачи мы наметили! (Председатель я, в конце концов, или не председатель?) Ты, Вася, вспоминай. А… – Чуть было не сказал «Эмлемба», потому что, как её зовут, я забыл. – Нужно написать в военный архив, узнать адрес и написать…

– Я напишу! Мы с папой напишем! – Эмлемба готова была сейчас бежать, искать, писать. – И фотографии приложим! И будем всё-всё читать, читать, читать про Халхин-Гол!

Она помчалась к себе домой, а за ней и Васька убрался.

«Пишите, пишите, – подумал я, укладываясь на ночь. – А мы с отцом выйдем на человека из редакции и моментально всех героев найдём!» И всё-таки мне было немножко обидно оттого, что Васька, а не я догадался про их ранения и вообще про всё!

Я внимательно рассмотрел фотографию. Танкисты в длинных суконных гимнастёрках, туго перетянутых ремнями, улыбались пионерам.

А эта смешная, с косичками, смотрела на забинтованного, и он ей что-то говорил… Но сколько я эту фотографию в руках ни вертел, ничего нового не увидел.