Текст книги "Я иду искать"

Автор книги: Борис Алмазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава седьмая
ЖЕСТЯНАЯ КРУЖКА

На человека из редакции отец две недели выходил. У него такая записная книжка есть (дед её называет «Нужник»), там телефоны всех нужных людей записаны: таких, которые что-нибудь достать могут или сделать. Но вот оказывается, и они не всё могут – джинсы-то не достали и нужного человечка так и нет.

День за днём идёт, а нужного звонка всё нет.

Только Эмлемба названивает:

– Костя! Алё! Это Лена Пантелеева! Костя, ну когда же мы будем поиск продолжать?

Я Аге строго-настрого запретил меня к телефону звать. Велел, чтобы говорила, будто я на зимние каникулы в пионерский лагерь уехал. Между прочим, уехал Васька, вместе со своим оркестром, так что и он ко мне не приставал.

Я уж и сам на Фонтанку, 59 ходил, в Дом прессы, где все газеты выпускают, но там загородка и милиционер стоит. Я как его увидел – обратно повернул, ясное дело: не пустит. Я уж совсем разуверился, что отец человека найдёт. Скажет: «Извини – попозже», как с джинсами. Но вдруг за ужином однажды он говорит:

– Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Завтра в четырнадцать ноль-ноль тебя будет ждать в вестибюле Дома прессы Сан Саныч.

– А кто это?

– Какая нам разница, – сказал папа, намазывая на хлеб толстый слой масла. – Главное, он может публикацию устроить!

На следующий день я пошёл в Дом прессы и уселся в красное кожаное кресло. Сан Саныч опоздал на полчаса. Я сразу увидел журналиста: на нём было всё фирменное – и джинсы, и кожаный пиджак, и ботинки самые попсовые – с окованными узкими носами. Только он был очень молодой, не такой, как международники в передаче «Сегодня в мире».

Он повёл меня куда-то по лестницам и длинным коридорам. Я раньше думал, что в редакциях стоит страшный шум: машинки печатные стучат, корреспонденты в телефонные трубки орут, а чуть что, сразу – прыг в машину и на место происшествия… А тут во всём здании тихо-тихо, только где-то далеко типография гудит. И почти что никого нет. Кабинеты, кабинеты, и в каждом не больше двух человек. Сидят, в бумажки уставившись, какие-то тётеньки, как будто это не редакция, а бухгалтерия.

– Давай! – Сан Саныч взял у меня конверт с фотографией. – Разрешите?

– А, это ты? – поднял от бумаг голову седой человек с очень интересными глазами: вокруг них был чёрный ободок, как будто их специально траурной каймой обвели, и поэтому они казались очень печальными. – С чем пожаловали?

– Вот пионер фотографию принёс! – сказал Сан Саныч небрежно. – Мне кажется, любопытно.

– К Васильковскому ездил? – спросил «траурный» человек. – Так я и думал! А в Тихвин когда собираешься?

– Я не сторукий Шива![1]1
  Шива – индийский бог.


[Закрыть] – сказал Сан Саныч, усаживаясь в кресло.

– Это точно! Чего нет, того нет… Ты и двумя-то руками норовишь ничего не делать, извини за откровенность!

– Вечно со мной так! – надулся Сан Саныч. – А я, между прочим…

– Ты – гений! – примирительно сказал «траурный» человек. – Ты ищешь себя. Только мой тебе совет: ты себя поскорее находи. Жизнь штука короткая… Где фотография? Так! – сказал он, взглянув на неё краем глаза. – Ну как тебя после этого называть? Я, конечно, могу предположить, что ты неграмотный, но, согласись, это сложно!

– В чём дело? – заволновался Сан Саныч.

– Ты, конечно, не стоглазый Аргус, но хоть свою родную газету, в которой ты служишь и жалованье получаешь, просматриваешь иногда? Так, для общего развития?

– В чём дело? – опять пробормотал Сан Саныч.

– Да опубликована эта фотография! Неделю назад опубликована! – И «траурный» человек, порывшись на столе, достал номер, в котором под заголовком «Отзовитесь» я увидел пионеров и танкистов.

– Саня! – В дверь просунулась кудлатая голова. – Вот ты где! Наконец-то! Давай к главному! Сейчас тебе фитиля вкрутят!

«Траурный» человек аккуратно закрыл за Сан Санычем дверь и подошёл ко мне.

– Отклики были? – спросил я. Но у меня получилось так тихо, что «траурный» человек переспросил:

– Что, что?

– Отклики… – Надо ж! Пока отец искал выход на нужного человечка, Эмлемба и компания опубликовали фото!

– Да нет! – сказал «траурный» человек. – И как подсказывает опыт, вряд ли будут. Ты лучше вот что мне скажи: как это получилось, что ты про публикацию не знал?

– Я болел, – прошептал я. – Задание нам дали до каникул, а я в каникулы болел…

– Так! – сказал он. – Ну, ты на ребят не сердись. Они сюда целой депутацией явились! Такой шум подняли! Вот вне всякой очереди их материал опубликовали! Наверное, на это весь порох у них и вышел… Ты не обижайся! Они не забыли тебе сказать – они отвлеклись!

Голова моя тяжело клонилась вниз.

– Как тебя зовут?

– Макаров. Шестой «а».

– Так. А меня – Георгий Алексеевич. Ну что ты! Они не специально! Или ты расстроился из-за того, что откликов нет? Да, брат, – сказал он, обнимая меня за плечи, – поиск – вещь тяжёлая… Ищешь, ищешь… И всё как в пустоту. Пишешь, пишешь… Но ты не расстраивайся! Ну-ка!..

Он достал из шкафа кастрюлю, вылил в неё из графина воду и сунул туда кипятильник.

– Чай будем пить!

У него всё так ловко получалось, что через пять минут я уже держал в руках жестяную самодельную кружку с чёрным от крутой заварки чаем.

– Эта кружка волшебная! – сказал Георгий Алексеевич. – Кто из неё чаю выпил, навсегда поисковиком станет «и будет пить чашу едину со други своя», как в старину говаривали. Не боишься? Это ведь, брат, ни днём, ни ночью покоя нет – волнения, беготня и работа, утомительная, неблагодарная… Нет, это я вру! Благодарная! Вот найдёшь сына матери и поймёшь, что годы мучений – ерунда!

– А вы находили?

– Я, брат, сам находный! Меня солдаты нашли! Знаешь, как меня звали, – Иван, потому что русский! Отчество дали в честь Суворова – Александрович, а фамилию дали – Победный! Я своего имени от голода не помнил!

– Так как же вы теперь Георгий Алексеевич?

– Вот на этом месте сидел замечательный человек! Святой человек! Он в поиске сердце надорвал! Сгорел как в огне. Сколько вокруг этого огня людей грелось. Да! – Георгий Алексеевич посмотрел на стол, где у него под стеклом лежала фотография какого-то старика. – Он разыскал моих родственников. Пятнадцать лет искал. Ты, между прочим, пьёшь чай из его солдатской кружки, так что теперь обязательно поисковиком станешь!

«Прямо! Разбежался! – подумал я. – Ещё чего не хватало! Теперь, когда от меня наконец все отстали… Подумаешь, сообразили в газете напечатать! Я это тоже сообразил! Если бы я знал, что без этого Сан Саныча можно было прийти, давно бы пришёл…»

– Откликов нет, – говорил Георгий Алексеевич. – Но зацепочка одна есть. Начнём копать?

Разве я мог ему сказать, что думаю? Вон его самого два раза нашли! Он, как маленький, верит, что кружка может быть волшебной.

– Смотри! – Он достал фотографию. – До войны фотоаппараты были большой редкостью, а эта фотография не любительская. Её делал профессионал. Причём не в ателье. Это – репортажный снимок. Я думаю, он был опубликован и подписан. А из подписи мы можем узнать фамилии и тех, кто на снимке, и того, кто снимал!

Тут я не выдержал:

– Ну, узнаем фамилии, и что? Вот стоят Иванов, Петров, Сидоров… ну и что? Их, может, тыща миллионов с такими фамилиями.

– Э, брат, – сказал Георгий Алексеевич. – Это уже кое-что. Тут ведь вот какая штука… – Он стал торопливо прихлёбывать остывший чай. – Жизнь человеческая бесследно не проходит. Вот сейчас эти трое – тень на бумаге, а ведь у них были отцы и матери, их кто-то любил, и они кого-то любили, кто-то писал им письма, ждал… Они и сейчас живут в чьей-то памяти, если, конечно, погибли. Жизнь человеческая не кончается со смертью, но лишь тогда, когда память канет в забвенье, – так наши предки говорили…

Может, и правда кружка была волшебной, потому что я посмотрел на «траурные» глаза Георгия Алексеевича, на его заваленный бумагами стол и неожиданно для себя сказал:

– Что делать надо?

Глава восьмая
СТАРЫЕ ГАЗЕТЫ

– Дело, можно сказать, замечательное! Старые газеты просматривать. – Георгий Алексеевич стал по комнате ходить, и подпрыгивать, и руки потирать. – Я бы, знаешь, и сам с удовольствием, но текучка, текучка заедает… Значит, договоримся так: я отведу тебя в нашу библиотеку и там тебе дадут все ленинградские газеты за тысяча девятьсот тридцать девятый – тысяча девятьсот сороковой годы. Ты будешь их просматривать и искать нашу фотографию.

И вот я как заведённый в библиотеке после уроков ворочал огромные, громыхающие, будто жестяные, старые газетные листы. Работал я медленно. Наверное, можно было и быстрее, но мне нравилось читать. Ну, например:

«Режиссёр Сергей Эйзенштейн заканчивает съёмки нового фильма «Александр Невский» – в заглавной роли снимается артист-орденоносец Николай Черкасов».

Это кино старое-престарое! Там даже звук плывёт. Я его раз десять смотрел. Оно мне очень нравится, но я-то читал газеты того времени, когда его ещё не было… Его ещё только снимали.

Часто попадались фотографии Невского проспекта: по нему ехали автомобили, похожие на чемоданы, а по самой середине шёл трамвай, переполненный народом. Вроде Невский, вроде и не Невский! Милиционер в смешной форме регулировал движение, мальчишки в коротких штанах с пуговицами заглядывали прямо в объектив, тётеньки в шляпах-кастрюльках кутались в меховые воротники узких пальто с большими меховыми манжетами. Они торопились по Невскому мимо Гостиного двора…

У нас в школе есть стенд по истории: Ленинград в блокаде. Как раз на этом месте, где бегут-торопятся пешеходы, всего через полтора года будут лежать убитые.

Я подумал об этом, когда наткнулся на большое, набранное крупным шрифтом сообщение: «1 сентября 1939 года германские войска нарушили границы Польши». И тут же была напечатана карта. Я никогда такой не видел. Почти вся Европа была залита чёрной краской – Германия, Испания, Италия, Австрия, Чехословакия, Венгрия, Румыния, Финляндия, Греция, Болгария – и всюду фашисты, фашисты, фашисты, и все против нас… У меня на руках сделалась гусиная кожа.

Я раньше говорил: «Это было до войны». И мне казалось, что это ужасно давно. До войны была революция, нашествие Наполеона, татаро-монгольское иго. И всё! А тут только один год мелькал передо мною на страницах газет, и тысячи событий рвались снарядами, грохотали оркестрами; люди смеялись, плакали, сходили с ума от горя на пожелтевших страницах.

«Воссоединение с Россией братского белорусского народа!» На плакате крестьянин в вышитой сорочке целует солдата в старой глубокой каске.

А на другой странице: «Открылся новый детский комбинат. Дети рабочих Невской заставы получили от рабочих в подарок сразу ясли, детский сад, школу и летнюю спортивную площадку. Быстрее растите сильными, крепкими, юные пролетарии!»

Я даже не могу сказать, какие мысли приходили мне в голову, но мне было как-то не по себе. Тревожно. Перед глазами мелькали газетные строчки, рябые фотографии.

«11 мая. ТАСС. Красная Армия, верная союзническому долгу, совместно с войсками Монгольской Народной Республики вступила в бои с японскими захватчиками…»

На фотографиях солдаты рыли окопы в абсолютно голой степи. Лётчики улыбались, стоя у маленьких тупоносых самолётиков.

Страшные снимки наших раненых, попавших к японцам в плен. Ничего не разобрать, видны только босые ноги.

Я листал газеты и читал, читал, хотя ведь это было совсем не обязательно читать. Даже совсем не нужно. Нужно было найти фотографию, если, конечно, она опубликована, переписать подпись, и всё… Но каждый день я бежал в библиотеку и снова, и снова листал газетные страницы. И мне было даже жалко, когда подшивка кончалась и нужно было ставить её на полку. Мне казалось, что там осталось ещё много интересных статей и фотографий, которые я просмотрел только мельком.

Главное, я прекрасно понимал, что нужно учить уроки. Я про них всё время помнил, но ни дома, ни в школе ни о чём, кроме газет, не мог думать и сразу после занятий как на крыльях летел в Дом прессы. И там, когда листал газеты, я постоянно помнил, что нужно идти домой и учить уроки, ну хотя бы письменные, но никак не мог оторваться и всё твердил себе: «Ну вот ещё один номер. Вот ещё одну страничку», а потом – раз – библиотекарша подходит: «Спать пора, уснул бычок!» Она всегда с этой присказкой у меня подшивку забирала. Я на часы гляну – действительно, не то что бычок лёг в кроватку на бочок, но и уроки учить уже некогда, и глаза совершенно слипаются.

И вдруг я получил двойку. По английскому. Наша учительница Надежда Ивановна даже расстроилась и всё спрашивала:

– Макаров, а ю илл? (Мол, не заболел ли ты?)

– Нет, – говорю. – Ноу! Ничего я не илл…

– Ай донт андестенд… Вери бед!

А я и сам ничего не понимаю, кроме того, что это, конечно, вери бед… Уж куда хуже.

Я бы, наверное, скатился в двоечники, если бы вдруг на странице «Ленинградской правды» не увидел знакомые лица танкистов и пионеров.

«Герои-орденоносцы, участники боёв на Халхин-Голе Н. Демидов, С. Иванов и В. Мироненко приехали в родную школу». Фото Ф. М.

Глава девятая
БАБА СОНЯ

– Ну вот! Ну вот! – сказал Георгий Алексеевич. – Так я и думал! Смотри.

Он достал фотографию и увеличительное стекло.

– Вот здесь, в углу, под букетом… видишь… «Ф. М.». Моя догадка подтверждается!

– Так вы и раньше знали, что это Ф. М. снимал? – закричал я. – Так что же я напрасно столько времени работал?

– Раньше предполагал, а теперь знаю! Ты, Костя, запомни: в нашем деле всё должно быть доказано. Мало ли кто что предполагает! Теперь пойдём к бабе Соне!

– Кто это?

– Великая женщина! Это, как мне кажется, самая старая машинистка во всём мире. У меня такое впечатление, что она ровесница машинописи. Во всяком случае, в тридцать девятом году она уже работала в газете и наверняка знает, кто такой Ф. М.

– Ф. М. – это Форген-Морген, – сказала басом маленькая старушка, выглянув из-за старой печатной машинки. – Ха! Кто же его не знал! Форген-Морген! Он ещё на Исаакиевском соборе повис. Искал, знаете ли, интересный ракурс и свалился. Форген-Морген! Ха!

Она была одета и причёсана как тётеньки с газетных снимков, и на голове у неё был такой же беретик, и волосы коротко пострижены, но только те были молодые, а она старая. Волосы у неё были совсем седые и морщин было так много, что лицо казалось покрытым сеткой. И от этого ещё больше похоже на фотографию. Но это была странная фотография, словно на ней постарела не бумага, а изображение.

– Форген-Морген! Ха! Это был самый остроумный репортёр из тех, кого я знала. С ним всегда что-нибудь случалось. Когда в СССР приезжал Риббентроп, Форген-Морген так прыгал, выбирая точку съёмки, что у него лопнули брюки! Он потом всем говорил, что это был его вызов фашистской Германии.

– Как его звали? – осторожно спросил Георгий Алексеевич.

– Форген-Морген! – рявкнула баба Соня.

– Странное какое-то имя…

– Кто сказал, что это имя? Это прозвище или псевдоним! Действительно, как же его звали? – задумалась она. – Вот ведь штука какая… Подписывался он Ф.М., а как же его звали? Я его года два назад встретила: «Привет, Форген-Морген!» А он уже совсем старенький, еле ходит. Вернее, не ходит, а скачет! Всегда скакал и сейчас пытается! Как же его звали?

– Так, значит, он жив? – спросил я.

– Ха, а что с ним будет? Форген-Морген! В войну всех потерял, а сам жив остался. Я помню, он приехал с фронта и всё повторял: «Я ехал на фронт, и жена боялась, что я погибну под бомбами! Я остался жив, а под бомбами погибли она и дети! Где, я спрашиваю, справедливость?» Очень плакал.

Она говорила, уставившись в одну точку, и я удивлялся, что Георгий Алексеевич ни о чём её не спрашивает, а только внимательно слушает.

– Да! – закричала вдруг баба Соня. – Его звали Фома! Или Фёдор, но то, что на «Ф», – это точно. Смешное было имя! Какой-то старинный Фемистокл или Феокрит, но скорее всего Фома.

– А где вы встретились? – спросил Георгий Алексеевич.

– Как где? В Союзе журналистов! В правлении. На открытии выставки! «Ты, – говорит, – Сонечка, будешь ходить сюда обедать и ко мне наведайся!» Но мне туда ходить в столовую далеко! Зачем я буду туда ходить, когда у нас здесь прекрасный буфет! Ещё свой телефон дал!

– Где он? Где телефон?! – подскочил я.

– Ха! – сказала баба Соня. – Я бы тоже хотела знать – где? У меня же украли записную книжку! Да-да! Украли! Наверно, думали, что это кошелёк! Но я ещё не выжила из ума, чтобы оставлять кошельки где попало. Я пошла обедать и книжку несла в руке. Вот так… А потом пообедала, возвращаюсь, а книжки нет! Украли!

– Ежели найдётся – я в своём кабинете, приходите чай пить! – сказал Георгий Алексеевич. – Большое вам спасибо.

– Посеяла бабуля книжечку! – сказал я, когда мы вернулись в кабинет.

– Посеяла – будут всходы! – задумчиво ответил Георгий Алексеевич.

– Как же! Сплошные тупики и неудачи! – сказал я.

– Да ты что? – удивился Георгий Алексеевич. – Ты же везучий парень! Необыкновенно везучий! Сплошные удачи! Одна за другой! Фамилии танкистов знаешь! Фотограф жив!

– Вот так удача! – вздохнул я. – Я же имени фотографа не знаю… Что, придём в вестибюль и станем кричать: «Кто Форген-Морген?»

– Не исключено, что так и поступим. Мне кажется, что человек с таким весёлым прозвищем не обидится, – сказал Георгий Алексеевич. – У тебя есть прозвище?

– Нет, – отрезал я. – Нет у меня никакого прозвища!

– Странно! – удивился Георгий Алексеевич. – В моё время все порядочные мальчишки имели прозвища. Какие-то ненормальные дети стали…

– А у вас какое было прозвище?

– Меня звали коротко и звучно, – гордо сказал он. – Пыря! А что! – закричал он и хлопнул себя по лбу. – Сейчас! – Он сел за печатную машинку, которая стояла в углу, и быстро настучал объявление:

«ФОРГЕН-МОРГЕН! БОЛЬШАЯ ПРОСЬБА: ПОЗВОНИТЕ ПО ТЕЛЕФОНУ

72-71-13 ПЫРЕ!

ПЫРЯ».

15 МАРТА 1935 ГОДА

Лучший трубач, почти что руководитель школьного духового оркестра, лучшего в районе, а может быть, и в городе, после пяти часов вечера всегда возвращался в класс, где собирались пионеры и комсомольцы на репетицию.

Школа начала готовиться к первомайскому параду! По смутным слухам, соседняя школа тоже собиралась чем-то блеснуть на демонстрации, и все ребята, от первого класса до выпускников, решили в лепёшку разбиться, но соседей переплюнуть. Поговаривали, что на демонстрации будет конкурс на лучшую колонну и победители поедут в Москву на открытие метро! О метрострое кричали все газеты и радио: там были какие-то чудеса вроде подземных дворцов и самодвижущихся лестниц. Неделю заседал специально созданный первомайский комитет. Неделю уборщица тётя Клава метлой выгоняла охрипших ораторов из школы в двенадцать часов ночи. Наконец приняли решение – колонна будет выглядеть так: впереди – пятьдесят барабанщиков-октябрят, за ними духовой оркестр, дальше на трёх грузовиках пантомима «Крестьянин-единоличник вступает в колхоз». На четвёртой платформе – струнный оркестр, за ним колонны осоавиахимовцев – стрелки, пловцы, учлёты из старших классов…

Вырисовывалась внушительная картина. И поэтому половину дня школа жила как любая другая: шли занятия, ставились отметки. А во вторую половину в школе царило приподнятое, предпраздничное настроение, и трубачу очень нравилось идти мимо классов, в которых грохотали барабаны, пел хор, разучивали движения физкультурники. И вдруг он увидел совсем маленькую девочку, которая, забившись в угол, рыдала так, что казалось, потоки слёз смоют начисто с её лица веснушки.

– Э! – сказал трубач. – Что стряслось?

– Ба… ба… барабана не хватило! – захлёбываясь рыданиями, ответила девчонка. – Барабаны одним мальчишкам, а нам какие-то палки с бумажными цветами… А мне говорят: катись! А у нас же все равноправные!

– Безусловно! – сказал трубач. – А кто у вас вожатый?

– Коля! Он в пантомиме кулака играет, он говорит, что ему не до нас!

– Это ненормальное явление! – сказал трубач. – И мы с этим должны бороться! Идём в ячейку.

– Товарищи дорогие! – сказал он, входя в зал, где комитет комсомола в полном составе писал лозунги на длинных алых полотнищах: «Крепи оборону!», «Даёшь сплошную индустриализацию страны!», «Все в Осоавиахим!». – Это что же получается? Для всех праздник, а вот для этого октябрёнка слёзы! Всем по барабану, а ей «катись»!

– Я же не виновата, что я девочка! – подлила масла в огонь малявка.

– Вот именно! – тряхнул соломенной чёлкой трубач. – Это же домострой какой-то! Мальчишки, значит, будут барабанить, а девочки нет? Да бросьте вы писать! Ребёнок плачет, а вы лозунги пишете!

– Я не ребёнок! – сказала малявка. – Я во втором классе учусь! Меня на будущий год в пионеры примут!

– Слушай! – сказал, отрываясь от работы, парень в перепачканной футболке. – Иди ты со своими яслями отсюда! Я вот ляпну ошибку – и всё насмарку!

– То есть как? – заорал трубач. – Где Колька? Он думает, что его роль на грузовике важнее… Он будет ехать и выламываться, а вот она страдать?

– Колька! – закричал художник. – Растолкуй свою позицию товарищу!

На сцене из-за закрытого занавеса появился Колька в костюме кулака, с наклеенными усами, с привязанной к животу подушкой.

– А, – сказал он. – Ты уже здесь. Никак успокоиться не можешь. Нет у меня барабана! Нет! И то наскребли только тридцать вместо пятидесяти!

– Обеспечь! Ты – вожатый, на тебе ответственность! Придумай что-нибудь! – закричал трубач. – Нет барабанов – дай ей горн!

– И горна у меня нет, – с удовольствием разглаживая усы и похлопывая себя по животу, сказал «кулак» Колька. – У меня для вас, родимые, ничего нетути!

– Прекрати кривляться! – крикнул трубач. – Я тебе горн достану!

– Ну! – заорал ему в ответ Колька, выходя из образа. – А кто её обучать будет? Я барабаню-то еле-еле… А слуха у меня вообще нет!

– Совести у тебя нет!

– Все слышали! Отметим! Товарищи, будьте свидетелями! Он меня оскорбляет! – завопил Колька.

– Ты вожатый или нет? Какая у тебя комсомольская нагрузка?

– У меня нагрузок миллион! А если тебе завидно или ты такой отзывчивый, давай становись вожатым, мне не жалко… Я тебе в ножки поклонюсь, – кланяясь в пояс и снова входя в образ кулака, сказал Колька.

– И стану! – запальчиво выкрикнул трубач. – Подумаешь, нагрузок миллион. Давайте назначайте меня вожатым! Я этому лодырю докажу!

– Ты понимаешь, что берёшь на себя большую ответственность? – строго спросил комсорг. – Это ведь не шаляй-валяй!

– Обязуюсь к празднику подготовить десяток горнистов! – сказал трубач. – И вообще беру этот отряд на себя! Хочешь быть горнисткой? – спросил он малявку октябрёнка, и та, глядя на своего нового вожатого восторженными и преданными глазами, выдохнула всей грудью:

– Да!