Текст книги "Из единой любви к Отечеству"

Автор книги: Борис Костин

Соавторы: Валентин Пушкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

И хотя Александр Соколов был вовсе не новичок в кавалерийской науке, все же пришлось ее осваивать заново и до пота заниматься выездкой, стрельбой, рубкой, действиями в конном строю. Об этом времени Дурова вспоминала: "Всякий день встаю я на заре и отправляюсь в сборню, оттуда все вместе идем в конюшню; уланский ментор мой хвалит мою понятливость и всегдашнюю готовность заниматься эволюциями, хотя бы это было с утра до вечера. Он говорит, что я буду молодец... Сколько не бываю я утомлена, размахивая целое утро тяжелою пикою – сестрою сабли, маршируя и прыгая на лошади через барьер, но в полчаса отдохновения усталость моя проходит и я от двух до шести часов хожу по полям, горам, лесам бесстрашно, беззаботно и безустанно!"

В письме еще неурядица с собственным "я", а в душе уже прочно поселилась оправданность своего поступка и желание служить Отечеству.

В трудных, напряженных днях боевой учебы пролетело два месяца, и вот наконец полк получил приказ о выступлении, и Дурова в восторге восклицает: "Мы идем за границу! В сраженье! Я так рада и так печальна! Если меня убьют, что будет со старым отцом моим? Он любил меня! Через несколько часов я оставлю Россию и буду в чужой земле! Пишу к отцу, где я и что теперь; пишу, что падаю к столам его и, обнимая колена, умоляю простить меня, побег мой, дать благословение и позволить идти путем, необходимым для моего счастья".

Как видим, Дурова первая "позаботилась" о раскрытии своей тайны. А пока письмо к отцу совершает путь в далекий Сарапул, полк снялся с зимних квартир и выступил в восточную Пруссию.

Французская и русская армии маневрировали, не проходило дня без стычки, но первое крупное сражение, в котором принимали участие авангарды армии, произошло лишь 24 мая.

Это был ее первый бой, где все, что она приобрела в мирной жизни, проверялось суровой практикой сражения. А ведь для нее он мог стать и последним. Но нет! "Новость зрелища поглотила все мое внимание, грозный и величественный гул пушечных выстрелов, рев или какое-то рокотание летящего ядра, скачущая конница, блестящие штыки пехоты, барабанный бой, и твердый шаг, и покойный вид, с каким пехотные полки наши шли па неприятеля, – все это наполняло душу мою такими ощущениями, которых я никакими словами не могу выразить".

Дурова несколько раз ходила в атаку с эскадронами, была, быть может, суетливой, но первые волнения улеглись, уступив место рассудку, и в победном течении боя была и ее заслуга. И закончился он для юного коннопольца несколько неожиданно.

"...Я увидела, – пишет она в "Записках", – как несколько человек неприятельских драгун, окружив одного русского офицера, сбили его выстрелом из пистолета с лошади. Он упал, и они хотели рубить его лежащего. В ту же минуту я понеслась к ним, держа пику наперевес. Надобно думать, что эта сумасбродная смелость испугала их, потому что они в то же мгновение оставили офицера и рассыпались врозь".

Спасенным от гибели оказался поручик Финляндского драгунского полка Панин. В формулярном списке товарища Соколова, в графе "В продолжении всей службы где и когда был ли в походах против неприятеля" записано:

"В Пруссии и в действительных с французскими войсками сражениях, 1807 года мая 24-го под Гутштатом, 25 мая в преследовании неприятеля до реки Пасаржу (Пассаргу), 26 и 27-го в перестрелке и стычках при реке Пассаржи, 28-го при прикрытии марша арьергарда и при сильном отражении неприятеля у переправы при Гутштате, 29-го под городом Гейльсбергом, июня 2-го под Фридландом, с 30 мая по 7 число июня при прикрытии марша арьергарда до местечка Ильзита, в беспрестанной перестрелке и при наступлении неприятеля в сильных отражениях оного".

Сухие, официальные строчки, записанные полковым писарем в формулярный список, не передают драматизма ситуации, в котором оказалась русская армия в восточной Пруссии. На глазах Дуровой радость первых побед, одержанных русскими, сменилась горечью поражения и спасительным бегством к Неману.

* * *

Фридланд 2 июня 1807 года.

Ей иногда казалось, что она попала в тот день в кромешный ад, которым с детства ее страшили попечители. Картина преисподней, известная ей по иконам, померкла бы перед кроваво-пепельными красками Фридландской бойни. Огненный смерч беспредельно властвовал в междуречье, в котором, словно в мешке, оказалась русская армия. Он смешал на своем пути батальоны, эскадроны, батареи. Осыпаемая градом свинца, армия таяла на глазах. Конные, пешие воины смешались в многоликую и разноцветную толпу, которая металась в тщетной надежде найти выход из кровавого плена.

Потерять присутствие духа в такой обстановке немудрено, но Дурова, к удивлению бывалых воинов, оставалась хладнокровной даже в самых безрадостных обстоятельствах, в каких оказаться полк. С восхищением она отзывалась о простых солдатах, с которыми ей приходилось сражаться бок о бок. "Священный долг к Отечеству заставляет простого солдата бесстрашно встречать смерть, мужественно переносить страдания и покойно расставаться с жизнью", – писала она в "Записках". Но героизм и мужество Дуровой и ей – подобных не в силах были что-либо изменить. Война была безнадежно проиграна. Последовал Тильзит. А следом за миром развернулись события, едва не лишившие Дурову ее мечты.

Письмо к отцу наделало в Сарапуле немалый переполох. От нервного потрясения скончалась мать. Розыски, которыми по просьбе отца занялся ее дядя, проживавший в Петербурге, привели в Коннопольский полк. "Отец ее и брат его, – писал он в прошении на имя императора, – всеподданнейше просят высочайшего повеления о возвращении сей несчастной".

Следом за всплеском рук из царственных уст посыпались вопросы. Как?! Женщина в армии? Кавалерист! Участница сражений! Случай доселе невиданный, и далее события развивались со стремительностью, которой руководило высочайшее любопытство и желание лицезреть сей уникальный индивидуум.

Мирный уклад жизни с изрядно опостылевшими смотрами, караулами, разводами, с извечными солдатскими заботами: выпасом и чисткой коней и конюшен, с глубоко затаенной боязнью ненароком выдать себя был нарушен внезапным вызовом Дуровой к шефу полка. Генерал Каховский начал без обиняков: "Согласны ли были твои родители, чтобы ты служил в военной службе, и не против ли их воли это сделалось?" Дуровой тогда показалось, что генерал знает о ней гораздо больше. Она ответила: "Отец и мать мои никогда бы не отдали меня в военную службу", но что имея непреодолимую наклонность к оружию, я тихонько ушел от них с казачьим полком". Дурова сказала правду, чем нимало вызвала удивление у Каховского. Ведь всем было известно, что "дворянство предпочтительно избирает для детей своих военное звание". Тем не менее приказ главнокомандующего Буксгевдена гласил: "Доставить товарища Соколова в главную квартиру в Витебск в сопровождении адъютанта".

То, что отныне ее тайны не существует, Дурова определила по первым словам Буксгевдена. С трепетом и волнением выслушала она их: "Я должен отослать вас к государю. Он желает видеть вас... Я много слышал о вашей храбрости, и мне очень приятно, что все ваши начальники отозвались о вас самым лучшим образом".

"Это конец", – подумала про себя Дурова, а вслух произнесла: "Государь отошлет меня домой, и я умру в печали".

Буксгевден пытался успокоить ее: "Поверьте мне, что у вас не отнимут мундира, которому вы сделали столько чести".

Слова главнокомандующего оправдались. Вот как Дурова описывает в "Записках" встречу с Александром I в Зимнем дворце 31 декабря 1807 года.

"Когда князь Волконский отворил мне дверь государева кабинета... государь тотчас подошел ко мне, взял за руку... стал спрашивать вполголоса: "Я слышал, что вы не мужчина, правда ли это?" – "Да, ваше величество, правда!" И Дурова поведала Александру I причины, которые толкнули ее принять чужое имя и оставить родительский дом.

"Государь много хвалил мою неустрашимость, – вспоминала позднее Дурова, – говорил, что это первый пример в России, что все мои начальники отозвались обо мне с великими похвалами, называя храбрость мою беспримерною... и что он желает сообразно этому наградить меня и возвратить с честью в дом отцовский..."

Не дав императору договорить, Дурова упала на колени: "На отсылайте меня домой, ваше величество... не отсылайте, я умру там!.. Не заставляйте меня сожалеть, что не нашлось ни одной пули для меня в эту кампанию..." "Чего же вы хотите?" – спросил царь. "Быть воином, носить мундир, оружие". "Если вы полагаете, – сказал император, – что одно только позволение носить мундир и оружие может быть вашею наградою, то вы будете иметь ее... и будете называться по моему имени – Александровым".

Перед отправкой Дуровой в Мариупольский гусарский полк, выбранный ею по ее желанию, она была произведена в корнеты. На второй встрече Александр I вручил Дуровой Георгиевский крест. Так было оценено спасение офицера "известной фамилии".

Четыре года до начала Отечественной войны пролетели незаметно. За это время Дурова побывала в ординарцах у Киевского военного губернатора Милорадовича, одного из суворовских чудо-богатырей. Была представлена и Алексею Петровичу Ермолову, в котором разглядела "душу великую и непреклонную", оставила аристократический Мариупольский полк, служба в котором была явно не по карману безродному корнету. Следует заметить, что денежные затруднения будут преследовать Дурову всю жизнь. "С прискорбием рассталась я с моими достойными товарищами, с сожалением скинула я блестящий мундир свой и печально надела синий колет с малиновыми отворотами".

* * *

Над Россией властвовала бурная весна 1812 года. Новая война с Францией застала Литовский уланский полк, который входил в состав второй русской армии, в походе. Дурова с болью и горечью восприняла приказ Багратиона об отступлении. Мелькали на этом безрадостном пути деревни, известные по ежегодным маневрам, пустынны были обочины дорог, на которые не так давно высыпали гурьбой деревенские, заслышав молодецкие песни улан.

"Скорым маршем мы идем в глубь России, – пишет Дурова в "Записках", – и несем на своих плечах неприятеля, который от чистого сердца верит, что мы бежим от него. Счастие ослепляет... Мы идем день и ночь... Мы не только не спим, но не едим: спешим куда-то..."

Полк, как и вся армия, спешил вырваться яз клещей, которые уготовил ей в своих планах Наполеон. Воистину это были нелегкие версты. Скупые строчки формулярного списка корнета Александрова не передают драматизма положения, в котором оказались войска, ведомые Багратионом на соединение с главными силами. Вот эта запись:

"1812 года противу французских войск в российских пределах в разных действительных сражениях, июня 27-го под местечком Миром, июля 2-го под местечком Романовым, 16 и 17-го под деревнею Дашковкою..."

Да, под той самой деревней, где генералом Раевским был совершен "поступок, достойный древних, и где рухнули надежды французов окружить и разбить Багратиона".

Численному перевесу неприятеля, его стремлению отрезать вторую армию было противопоставлено мужество, стойкость русских воинов, "шедших в сражения, как на пир". В сердце уланского корнета прочно поселилась ненависть и надежда на скорое отмщение. Имевший возможность наблюдать Надежду Дурову в то трудное для армии время, командир Ахтырского гусарского полка Денис Давыдов вспоминал: "Дурову я знал потому, что с ней служил в арьергарде во время отступления нашего от Немана до Бородина..." На отважного гусара, лишь отвага равная или большая была способна произвести должное впечатление, и его "молодец!" звучало едва ли не высшей наградой мужеству женщины, называемой современниками именем римской богини войны Беллоной. И может быть, совсем не случайно, что символом непобежденной России стала женщина, держащая в руках меч.

Эскадрон Дуровой был лишь одним из малых винтиков в сложной механике сражения. С места, где он располагался, ей не было видно, как сходились и расходились в рукопашной схватке французские корпуса с единственным корпусом русских под командованием Раевского, взявшего на. себя ответственность защиты Смоленска. Но так же, как и всем малочисленным защитникам города, ей передалась мысль военачальника не дать французам прорваться и отрезать русскую армию от сообщения и Москвою. "Эскадрон... построился и грозною тучею понесся навстречу неприятелю. Земля застонала под копытами ретивых коней, ветер свистал во флюгерах пик наших. Неприятель был догнан, разбит, рассеян и прогнан несравненно с большим уроном, нежели был наш..."

И все же от Смоленска отступили. На пути к Можайску Дурову отрядили из полка ординарцем к генералу Коновницыну. О нем нам говорят такие строки "Записок": "Генерал этот очень любит находиться как можно ближе к неприятелю и, кажется, за ничто считает какие бы то ни было опасности: по крайней мере он так же спокоен среди битв, как и у себя в комнате".

Коновницын опекал молодого ординарца и вполне доверял его исполнительности. С ним Дурова встретила прибывшего к армии нового главнокомандующего Кутузова.

"Русский народ был удовлетворен, а войска в восторге", – отмечал современник. Всеобщий восторг передался и Дуровой. "Спокойствие и уверенность заступили место опасений; весь наш стан кипит и дышит мужеством..."

В отдельных стычках и арьергардных боях русская армия проделала нелегкий путь к Бородину.

Уже одно только участие в этом сражении, в котором "русские оказались достойными быть непобедимыми", во все времена почиталось признаком наивысшей воинской доблести. На поле, которое прежде возделывал крестьянский плуг и через которое пролегали старая и новая дороги – торговые пути в Москву, сошлись разноплеменное воинство, ведомое покорителем Европы, и рать российская во главе с Михаилом Илларионовичем Кутузовым. "В сей день все были герои" – слова, повторяющиеся во многих рапортах военачальников, без сомнения можно отнести ко всей русской кавалерии. Мощь ее атак и ударов, стремительность улан испытали пехотные корпуса Даву, Нея, Евгения Богарнэ, Жюна. Конница, которой командовал полулегендарный Иоахим Мюрат, оказалась не в силах соперничать с регулярными частями гусаров, уланов, драгунов, кирасиров. Собственно, в словах Дуровой мы без труда найдем следующую оценку: "Посредственность французской кавалерии давно была мне известна". С ней, конечно, можно и не согласиться, но в сражении при Бородине французской коннице был нанесен ощутимый удар, от которого она не смогла оправиться до конца кампании.

Сама же Дурова вспоминала о битве так:

"Вечером вся наша армия расположилась бивуаками близ села Бородино. Кутузов хочет дать сражение, которого так давно все желают и ожидают. Наш полк по обыкновению занимает передовую линию. В эту ночь я сколько ни куталась в шинель, но не могла ни согреться, ни заснуть...

26-го. Адский день! Я едва не оглохла от дикого, неумолкаемого рева обеих артиллерий. Ружейные пули, которые свистали, визжали, шикали и, как град, осыпали нас, не обращали на себя ничьего внимания... Эскадрон наш ходил несколько раз в атаку... Хотя нет робости в душе моей и цвет моего лица ни разу не изменялся, я покойна, но обрадовалась бы, однако же, если бы перестали сражаться".

До конца сражения Дурова не покидала седла, несмотря на тяжелую контузию левой ноги ядром, которая "распухла, почернела и ломит нестерпимо".

Дурова с горечью восприняла оставление Москвы неприятелю, но вера в полководческий талант Кутузова и прозорливость главнокомандующего, в которой ей суждено было убедиться, став на непродолжительный срок его ординарцем, не покидала ее. Обстоятельства, при которых она оказалась в почитаемой всеми офицерами должности, были необычны. Посланная с командой для заготовки сена, она потеряла ее и вернулась одна. Командир полка, не разобравшись толком, пригрозил ей расстрелом. Очевидно, Штакельберг присовокупил к угрозе и крепкое словцо. Людей Дурова таки нашла. А оскорбление послужило поводом для обращения к Кутузову. Вот как описан визит в главную квартиру в "Записках".

"...В передней горнице находилось несколько адъютантов, я подошла к тому, чье лицо мне показалось лучше других, это был Дишканец: "Доложите обо мне главнокомандующему, я имею надобность до него". – "Какую? Вы можете объявить ее через меня". – "Не могу, мне надобно, чтобы я говорила с ним сама без свидетелей..." Я вошла и не только с должным уважением, но даже с чувством благоговения седому герою, маститому старцу, великому полководцу. "Что тебе надобно, друг мой?" – спросил Кутузов. "Я желал бы иметь счастье быть вашим ординарцем во все продолжение кампании..." – "Какая же причина такой необыкновенной просьбы, а еще более способа, каким предлагаете ее?" Я рассказала, что заставило меня принять эту решимость и, увлекаясь воспоминанием незаслуженного оскорбления... между прочим я сказала, что... имея... репутацию храброго, офицера, я не заслуживаю быть угрожаема смертью... Я заметила, что при слове "храброго офицера" на лице главнокомандующего появилась легкая усмешка. Это заставило меня покраснеть, я угадала мысль его... и решила сказать все... Я сказала, что мне двадцать третий год и что Прусскую кампанию я служила в Коннопольском полку. "Как ваша фамилия?" – спросил поспешно главнокомандующий. "Александров!" Кутузов встал и обнял меня, говоря: "Как я рад, что имею наконец удовольствие узнать вас лично! Я давно уже слышал о вас. Останьтесь у меня, если вам угодно... Теперь подите к дежурному генералу Коновницыну и скажите ему, что вы у меня бессменным ординарцем".

Вскоре последовал приказ о производстве корнета Литовского полка Александрова в поручики.

* * *

Рана давала о себе знать ежедневными болями, появился сильный жар, и Дуровой пришлось распрощаться с главной квартирой, испросить отпуск и провести почти полгода на излечении. Вернулась она в строй весной 1813 года, когда русская армия, начала европейский освободительный поход. Уже по пути в действующую армию она узнала о смерти Кутузова и потому была вынуждена вновь возвратиться в свой полк.

Еще трижды пришлось Надежде Дуровой участвовать в боевых делах "при блокаде крепости Модлин в герцогстве Варшавском, равно при блокаде городов Гамбурга и Гарбурга".

20 марта 1814 года в расположение русских войск, осаждавших мощную крепость с тридцатитысячным гарнизоном, примчался фельдъегерь с радостным известием: "Париж пал!" Война была закончена "со славою для русского оружия", полки получили приказ о выступлении в Россию.

Грустно и тоскливо стало на душе. После полных напряжения боевых лет потянулись однообразные года обычной военной службы в глухих гарнизонах.

9 марта 1816 года Дурова решается подать в отставку. "Мне казалось, что вовсе не надобно никогда оставлять меча, а особливо в мои лета, что я буду делать дома! Так рано осудить себя на монотонные занятия хозяйством. Но отец хочет этого!.. Его старость!.. Ах! нечего делать. Надобно сказать всему прости!.. и светлому мечу, и доброму коню... друзьям!.. веселой жизни!.. учению, парадам, конному строю!.. скачке, рубке... всему, всему конец!.. Минувшее счастье!.. слава!.. опасности!.. шум!.. блеск!.. Жизнь, кипящая деятельностью!.. прощайте!"

Преполагала ли тогда Дурова, что ей суждено было прожить почти полвека одинокой, в полунищете, в глухом провинциальном городке Елабуге, сохранив навсегда привычку носить мужской костюм, так и не привыкнув к своему подлинному "я", вводя в смущение окружающих резким, с хрипотцой голосом, манерами держаться по-мужски и курить трубку. Об этом говорит и описание знакомства с Пушкиным в ее книге "Год жизни в Петербурге". "Впрочем, любезный гость мой приходил в приметное замешательство всякий раз, когда я, рассказывая что-нибудь, относящееся ко мне, говорила: "был!.. пришел!.. пошел!.. увидел!..". Наконец Пушкин поспешил кончить и посещение и разговор, начинавший делаться для него до крайности трудным". Когда Пушкин, уходя, поцеловал ее руку, Дурова покраснела, поспешно вырвала ее и воскликнула: "Ах, боже мой, я так давно отвык от этого!"

Пушкин сыграл в литературной жизни Дуровой, продолжавшейся, к великому огорчению, очень непродолжительно, едва ли не решающую роль, по достоинству оценив ее литературные дарования, тонкую наблюдательность, понимание природы, образность и живость языка. По поводу появления в пушкинском "Современнике" записок Дуровой Белинский заметил:

"В 1836 году появился в "Современнике" отрывок из записок Девицы-кавалериста. Не говоря уже о странности такого явления, литературное достоинство этих записок было так высоко, что некоторые приняли их за мистификацию со стороны Пушкина. Боже мой, что за чудный, что за дивный феномен нравственного мира героиня этих записок, с ее юношескою проказливостью, рыцарским духом, отвращением к женскому платью, к женским занятиям, с ее глубоко поэтичным чувством... И что за язык, что за слог у девицы-кавалериста! Кажется, сам Пушкин отдал ей свое прозаическое перо".

Пушкин оказал содействие в издании "Записок". "За успех, – писал он, можно ручаться. Что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное: истина, искренность".

Эти два качества будут всегда наполнять произведения Дуровой, а их было не так уж и мало, и каждое оставило свой неизгладимый след в литературе 30 40-х годов девятнадцатого столетия. Из-под ее пера выходит целый ряд повестей и рассказов, которые печатаются в "Библиотеке для чтения", в "Отечественных записках", в журнале "Сто русских литераторов", издаются отдельным четырехтомным изданием. И все же литературный труд внезапно обрывается. Трудно установить подлинные причины такого шага. Для жителей уездного городка Дурова еще многие годы продолжала оставаться отставным штабс-ротмистром Александровым, живущим одиноко в скромном деревянном домике, с тремя окнами на улицу и небольшим подворьем. В нем она и скончалась 21 марта 1866 года в возрасте 83 лет.

* * *

Более века спустя в архиве была найдена статья Дуровой, написанная в 1858 году, в которой Надежда Андреевна делилась мыслью о будущем русской женщины. Вот отрывок из нее:

"В наше время женщина скучающая, не умеющая найти себе занятие, утомленная бездействием, такая женщина более неуместна, чем когда-либо! Теперь более чем когда-либо нужны русскому обществу женщины деятельные, трудящиеся, разумно сочувствующие великим событиям, которые происходит около нас, и способные вложить свою лепту для того здания общественного блага и устройства, которое воздвигается общими усилиями".

Женщины 1812 года

Хрупкий лед трещал под тяжестью людей. Они искали спасения на правом берегу Березины.

Было брошено все: орудия, зарядные ящики, ружья, амуниция, фуры, кареты, телеги с награбленным.

В этом страшном нагромождении конских и людских трупов, замерзших и замерзающих людей был найден человек, сжимавший в посиневших руках, по всей вероятности, самый дорогой для него предмет.

Когда спешившийся казак наклонился над человеком, тот издал последний вздох и выпустил из рук небольшую картину. Казак узнал на ней Наполеона. Французский император сидел за грубосколоченным столом, на котором была разложена карта, в обыкновенной крестьянской избе, с образами и светящейся лампадкой в красном углу. На руках Наполеона восседал пухлый, голубоглазый мальчуган, игравший пуговицей расстегнутого мундира. На коленях в раболепной позе с подарком в руках перед императором стояла мать младенца, две другие женщины стояли в дверях, одна из них вытирала кружевным платком катившуюся слезу, другая, картинно заломив руки, с умилением смотрела на Наполеона. "Никак наши бабы! – воскликнул казак, с трудом узнав в изображенных крестьянок. – Эк, как расфуфырились! Глазищи бесстыжие размалеваны, перстни и кольца на руках. Не может такового быть, – смекнул казак. – Откуда это у них? Чай, не из господского племени, раз в сарафанах, в каких на Руси всякую работу удобственно творить. Обман это, как пить, обман!" – вымолвил казак и в сердцах швырнул картину оземь.

Мог ли знать донец, что это была одна из немногих картин, по какой-то случайности не попавшая в Париж. Невдомек ему было и то, что творение рук замерзшего художника преследовало определенную цель: показать невозможное полнейшее единодушие, сложившееся у завоевателей с русским народом. В известно, что представительницы слабого пола наиболее отзывчивы на галантное французское обхождение. Так было во всей Европе: мужчины за лестью скрывали подлинную трусость, женщины, не скрывая ничего, дарили улыбки и цветы победителям и не судили строго за вольности.

В России же действительное при всех потугах никак не удавалось выдать за желаемое, и идиллии суждено было пребывать лишь на картинах художников, возимых в обозе великой армии.

* * *

Осень 1812 года. Москва. За решетчатыми окнами Петровского дворца бушуют огненные волны, захлестывающие языками пламени все новые и новые постройки и мириадами искр уносящиеся в небо. Грозные отсветы пожара ложатся на стены, кирпичный пол, на угрюмое и сосредоточенное лицо Наполеона, склонившегося над посланием к русскому народу.

"Вы, московские мирные жители, мастеровые и рабочие, которых бедствия войны удалили из города, и вы, заблудшие земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в деревнях ваших, слушайте: спокойствие и порядок восстанавливается в сей столице; ваши земляки добровольно выходят из своих убежищ, не опасаясь оскорбления; всякое насильственное в отношении к их личности либо к имуществу немедленно наказывается. Его величество император вас покровительствует и никого и вас не считает неприятелями, кроме ослушников его повелениям.

Он хочет положить предел вашим бедствиям; он желает, чтобы вы возвращались под ваши кровы, к вашим семействам. Будьте признательны к его благотворным намерениям и придите к нам безо всякого опасения. Пусть каждый из жителей возвратится с доверием в дом свой: вы вскоре найдете там средства удовлетворить вашим нуждам.

Рабочие, мастеровые, живущие трудом своим, возвращайтесь к вашим обычным занятиям; для вас готовы дома, лавки, охранные караулы, вы получите за ваши работы должную плату.

И вы, крестьяне, выходите из лесов, куда от ужасов укрылись, возвратитесь в свои избы; вы найдете в них защиту. В городе учреждены рынки, на которых вы можете продавать излишки ваших запасов".

Но впервые за многие годы раболепия и искреннего проявления чувств Наполеона окружала глухая стена ненависти. Свидетельств вспышек гнева французского императора на варварскую страну, на ее обычаи, на народ предостаточно. За ними, как правило, следовали кошмарные сновидения. Рассказ об одном из них сохранился в бумагах приближенного Наполеона. "Приснились императору три стакана, из коих один – белый пустой, другой – с водою, третий – с кровью". Пришлось обратиться к услугам гадалки. Вот ее толкование сна. "Пустой стакан означает, что сия война начата тобою из пустого тщеславия и гордости, стакан с водой значит слезы бедных, невинных и разоренных войной людей, а последний, наполненный кровью, изображает человеческую кровь, пролитую в сию ужасную войну".

Вряд ли гадалка знала историю так, как знал ее Наполеон, но русская женщина в нескольких словах сумела выразить причины войны, которые не сумел выразить он сам, не сумел убедить своих маршалов и еще в меньшей степени солдат. Никто не нес к стопам Наполеона "почтение и доверие" и не проявлял открытого желания "соединиться с императором и королем и способствовать с ним общему благополучию".

Все очевидней становилась безнадежность расчетов на быструю и упоительную победу, на беззаботный отдых от ратных трудов в теплых и уютных крестьянских избах, в просторных дворцах и особняках русской знати. Время давило, жгло, испепеляло эфемерные надежды завоевателей, исподволь готовило им бесславный конец. Он был сокрыт от взоров разноплеменных вояк, лихо маршировавших по русской земле, туманной дымкой, за которой им мерещились богатства "скифских городов". От предсказаний в таких случаях отмахивались, как это сделал, например, польский генерал (не исключено, что это был Понятовский). Вот какой разговор состоялся между ним и пожилой женщиной в Могилеве.

На его вопрос, что она ищет в огороде, когда кругом все пусто, "женщина, обремененная летами и бедностью, лишившаяся последних крох от грабежа французов", ответила: "Однако помню, что в одно лето налетевшая саранча точно так же опустошила край наш, но она, окаянная, от наступившей стужи вскоре погибла".

Что же, народная мудрость, сравнивавшая нашествие французов с нашествием всепожирающих насекомых, оказалась права, а пока над Родиной нависла смертельная опасность, народу грозило порабощение, родным очагам разорение. Чувство гнева разгоралось в многомиллионных массах по мере того, как враг продвигался в глубь страны, сжигая деревни и села, насильничал над их обитателями, оскорбляя священные реликвии, грабя и увозя добытое трудом и потом.

И хотя в манифесте Александра I были такие слова: "Да встретит враг в каждом дворянине – Пожарского, в каждом духовном – Палицына, в каждом горожанине – Минина", русский народ без подсказки определил степень беды, надвигавшейся на Отчизну. Людская молва быстрее, чем официальные депеши, разносила весть о французах-грабителях, мародерах-истязателях.

Пламень мщения

Ударил молнией по вспыхнувшим сердцам.

Все бранью вспыхнуло, все ринулось к мечам.

Слова поэта достаточно точно характеризовали обстановку в России того времени. Страна превратилась в единый и огромный военный лагерь, готовый к схватке со смертельным врагом. В напутствиях матерей, сестер, дочерей, кроме веры в победу, звучало неуемное желание быть полезными Родине. В Петербурге оно выразилось в создании "Дамского патриотического комитета" под покровительством императрицы Елизаветы Алексеевны.

Современник, заглянувший в двери комитета, мог наблюдать приблизительно такую картину. Одна из комнат была отведена под склад одежды и обуви, другая была наполнена прочно устоявшимся запахом махорки: здесь готовили солдатские кисеты, в третьей властвовали врачи, упаковывая в походные корзины медицинские препараты, в четвертой вели записи денежных средств, поступавших в комитет. "Как пожертвования шли отовсюду на нужды государственные от богатых дам, так и баба несла последнюю свою куделю или кусок холста в общее казнохранилище". Барьер сословной розни, существовавший с незапамятных времен, отступил, позволив простой русской женщине в полный голос заявить о своих гражданских чувствах. "Я не затем это сделала, чтобы про меня знали", – сказала крепостная графа Орлова, отдавая 100 рублей "на укрепление воинства расейского". Читателю предлагается сравнить: накануне войны "рабочую девку" можно было выторговать за 150 рублей, мужика – за 200, а "смышленного в грамоте" – за 300 рублей.