Текст книги "Из единой любви к Отечеству"

Автор книги: Борис Костин

Соавторы: Валентин Пушкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Пластову нелегко было сообщать Федоре о том, что сведения ев устарели, скрепя сердце он решился предложить ей вновь отправиться в опасный путь.

IV

На атом большаке Федоре была знакома каждая выбоина, каждый поворот, каждый перелесок. Иногда ей казалось, что хаживала она по нему всю жизнь. Еще от отца слышала она, что ведет он в столицу и начинается от самого дворца, где живет император. Только проложил его не ныне здравствующий Александр Павлович, а его бабушка Екатерина II, уважавшая скоропалительные наезды в отдаленные вотчины государства российского, любившая петлять в политике и жизни, но в силу своего происхождения привыкшая к изысканности пейзажей и прямолинейности дорог. Только, как говорил батюшка, обманывали государыню вельможи и придворные холуи, будто стервятники налетавшие в деревни и сгонявшие мужиков на невиданное на селе дело: возить на подводах развесистые липы, вкапывать их по краям дороги с тем, чтобы как только минует их пышная кавалькада, перевезти на новое место, чтобы ласкали они взор императрицы.

Липы так и остались стоять, будто солдаты в шеренгах, немые свидетельницы коварной изворотливости придворных прихвостней.

Еще дважды делала Федора ходки в Полоцк и оба раза возвращалась целая и невредимая. Удача, словно невидимый телохранитель, оберегала ее. Сколько раз ей казалось, что жизнь висит на волоске. Подозрительность французов росла день ото дня, и даже мощные редуты, возведенные вокруг города, не позволяли им чувствовать себя в безопасности. Осень давала ясно понять, что не за горами зима, о которой они столько наслышаны и приближение которой ждали с опасением и тревогой. Зимние квартиры в Полоцке были ненадежны, холодны и голодны. Вокруг города, казалось, все будто вымерло, негде было разжиться провиантом, фуражом, дороги были перерезаны конными русскими отрядами. Приближающаяся расплата как дамоклов меч повисла над корпусом Сен-Сира.

1 октября Витгенштейн принял решение штурмовать Полоцкий главнокомандующий просил его поспешить. 5 октября было решено начать атаку города с трех сторон. Корпус делился на две колонны и шел на сближение с французами в места, указанные Федорой Мироновой. По левому берегу Двины на помощь Витгенштейну двигался граф Штейнгель с Финляндским корпусом. Но тут вмешалась непогода. Дождь начался нерешительно, как бы выискивая место, куда бы обрушиться со всей силой. Люди поглядывали на небо в надежде, что вот-вот прояснеет и прекратится этот холодный, безжалостный поток воды, от которого не спасали палатки, деревья и телеги. Лесные дороги превратились в сплошное месиво, по которому, высоко поднимая ноги, с трудом вытаскивая их из тяжелой, не отпускающей грязи, шли полки, батальоны, дружины. Но люди шли, шли... Не было на лицах ни озлобления, не слышны были ругательства, все делали молча, зная, что надо не только дойти, но сохранить силы для боя.

Федора ехала с детьми в обозе.

У села Белого Витгенштейн приказал оставить подводы. Войска ушли, Федора спрыгнула с телеги, прислушалась. Невдалеке прозвучала барабанная дробь, раздались призывные звуки боевого рожка, а затем будто крупный град забарабанил по крыше, началась нестройная перестрелка, в которой изредка надрывно ухали орудия. "Найдут ли правильный путь?" – волновалась Федора. На левом фланге ударили пушки. Вой разгорелся.

К вечеру перестрелка стала удаляться. "Нет, не могу оставаться здесь, когда наших, поди, и раненых и искалеченных вдоволь, – подумала Федора и обратилась к вознице, седобородому мужику:

– Побудь с ребятишками... – И побежала на звук орудий.

Через пару верст она оказалась там, где еще недавно шел бой. Всюду лежали убитые. У многих отсутствовали головы, руки, ноги, струилась из ран кровь. Но вот Федора услышала слабый стон и увидела, как дружинник пытается скинуть навалившегося на него всей тяжестью мертвого француза. Она подбежала и с трудом отвалила эту тяжелую ношу. У дружинника оказалось простреленным насквозь плечо и чуть выше колена зиял рубец. Вот еще стон, еще одна перевязка, еще одна спасенная жизнь. Федора трудилась до самой темноты, пока наконец к полю сражения пробились подводы, на которые стали собирать раненых,

– Спасибо, Федорушка, – слабым голосом поблагодарил ее дружинник. – Век тебя не забуду.

Между тем события разворачивались следующим образом. Вытесненные изо всех предместий французы, предприняв несколько безуспешных контратак, вошли в город и укрылись за его стенами. Властов не раз мысленно вспоминал Федору, бой за предместья был выигран малою кровью.

Теперь впереди Полоцк. Вот он, совсем рядышком, опоясанный рекой Полотой, топкими берегами и неприступным валом, окруженным двойным палисадом, мостом, соединяющим берега реки...

К ночи 7 октября артиллерийские батареи, расположенные в несколько ярусов на валу, стрелки в окопах замолчали, видимо, рассудив, что главные события должны развернуться поутру. Но здесь вступил в силу азарт боя, внесший расстройство в планы оборонявшихся и наступавших. Русские войска двумя колоннами, не давая французам опомниться, начали штурм города в два часа ночи.

Русскими управляло стремление побыстрее ворваться в укрепления, французам, обойденным со всех сторон, они были последней защитой.

Степан Железное, одним из первых взобравшись на вал, давно отбросил ружье, которым так и не научился толком владеть, орудовал тесаком и кулаками.

– Вот тебе, мусье, за Россию, за Питер, за Полоцк, – приговаривал он. Прими и за Федору, за дитяток ее горемычных.

К утру французы бросились бежать по мостам, наведенным через Двину, которые тотчас сожгли.

Рассвет поднимался над Полоцком. Город дымился в руинах, потрескивали догоравшие дома, возле пепелищ выли собаки, окна домов зияли пугающей пустотой, из дверей церкви доносились запахи конского пота и прелого сена, повсюду валялись обезображенные людские тела и трупы лошадей, стенания перекликались с радостными восклицаниями. Федора подошла к дому тетки, но увидела только обгорелую печь.

Петра Климова она нашла повешенным на коньке своей хаты. Лицо его было в ссадинах и кровоподтеках, губы искусаны в кровь, сквозь изорванную в клочья рубаху и порты виднелись грубые черные шрамы, беспомощно повисла на ремнях деревянная культя.

Не дожил до победы старый солдат.

Федора схоронила Климова возле дома, из которого он еще недавно ее провожал.

8 октября в Полоцк торжественно въехал Витгенштейн. Войска и дружины, построенные на городской площади, под звуки встречного марша дружно грянули "Ура!".

"Ну вот и все, – подумала Федора. – Теперь я им не нужна более. Теперь им прямая дорога на Францию".

– Слушай, на кра-ул! – донеслась до ее слуха команда: – Приказ его сиятельства командира и кавалера графа Витгенштейна:

"Герои! Всевышний внял мольбе нашей, и Полоцк свободен. Вы пожали новые лавры на поле Марса, и среди самого жарчайшего сражения противу миллиона смертей, летавших из адских укреплений, на деле доказали, что может преодолеть истинная вера и любовь к Отечеству и чего достигает рвение к славе и чувство чести. Корпусный командир с приятнейшим удовольствием изъявляет искреннейшую благодарность свою как всем Регулярным войскам, в деле бывшим, так особенно и дружинам Санкт-Петербургского ополчения, которые, подняв в первой оружие, показали чудеса храбрости и мужества, оправдали надежду соотечественников и заслужили лестное наименование защитников России".

* * *

Опустела площадь, разошлись по бивуакам полки и дружины, заполыхали костры, зазвучали песни.

Федора побрела по дороге к обозу. Никогда она не чувствовала себя такой одинокой, как в этот победный день. Никто не подошел к ней, никто ни о чем не спросил. Рябинин пал у раз, она видела, как двое спешенных гродненцев бережно несли штабс-капитана, будто опасаясь потревожить его вечный сон. Его кудри сбились на лбу, и из них ручейком стекала тонкая струйка крови.

Федора вздрогнула, услышав за спиной тяжелое дыхание, оглянулась.

Это был Степан Железнов. Федора вскинула руки и обвила его шею.

– Жив?!

– Господь миловал на сей раз. Ну, а ты как? Понятна обида твоя. Не до тебя нонче. Помышляют командиры за Двину гнать француза, а между нами разговор идет, что и Москву наши назад у Наполеона отбили. Вот ведь каково образовалось. Теперь наш черед их гнать в землю ихнюю.

– Жаль, что без меня завершат войну, – вздохнула Федора. – А я бы сгодилась еще. Я ведь за ранеными могла бы ходить. По хозяйству военному услужила бы.

– Что ж поделать, война – она для мужиков, – принялся утешать женщину Степан. – Но ничего! Как только добьем француза, приезжай в Питер. Спросишь на Литейном Железновых. Нас там всяк знает. Да вот еще, возьми от меня деньжонок малость, авось пригодятся, я без них обойдусь. Жив буду, заработаю.

– Спасибо тебе за доброту. Надеялась я за труды свои свободу обрести, но, видать, не судьбина.

– Погоди плакаться. Войну докончим, государь не обойдет в довроте своей народ.

– Дай тому господь!

– Что же ты станешь делать?

– Пойду с ребятишками в Погирщину, барин там добрая, в обиду не давал, да и жилось мне у него не худо... Ну, прощовай. Храни тебя господь.

– Прощай, Федорушка.

Еще, три дня провыв корпус Витгенштейна в Полоцке n. торжественного молебна выступил из города по наведенным через Дайну мостам.

Федора с ребятишками стояла на берегу и наблюдала, как один за другим подходили к переправе батальоны, дружинники, конники, артиллерия. И вдруг услышала песню. Сказывал ей Степан, что на взятие Полоцка в их дружине сочинили слова и тут же подобрали мотив, задорный, удалой, с присвистом.

Чудо новое свершили

С Витгенштейном русский дух,

Штурмом Полоцк покорили,

Разнесли врагов как пух.

Как из рвов и из окопов

Сен-Сир лыжи навострил.

Витгенштейн – другой Суворов,

Полоцк – новый Измаил.

Федора стояла на берегу до. тех пор, пока последняя обозная повозка, неуклюже переваливаясь с боку на бок, не переехала по мосту.

– Неужто Федора! – воскликнул Герасим. – Барин, Григорий Алексеевич! Взгляните, кто к нам пожаловал! А мы тебя отпевать собирались. Сказывали, тебя в сражении видели. Грохот великий до нас доносился, известие пришло, что полегло наших множество. Вспоминал тебя барин. По секрету скажу, Глафиру Разжаловал из фавору. Во злобе глубокой пребывал. Теперь твое Место свободное. К-хи, к-хи!

Звонкая оплеуха прервала смех телохранителя Глазки.

– Это ты чево... Ты это брось. Ты это руки в ход не пущай. А то не ровен час рассерчаю, – выдохнул Герасим, обдав Федору устоявшимся перегаром.

– Ну право, не везет тебе, Герасим, по взаимности, – проговорил усмехаясь барин, выходя на крыльцо. – Поди прочь! А тебе, Федорушка, рад, от души рад благополучному твоему возвращению, и детишек твоих рад видеть в целости и невредимости. Место твое никем ныне не занятое. Можешь располагаться там же. Жду и рассказов от тебя о событиях героических, Усталость вижу на лице твоем. Ступай отдохни, а после потолкуем. Просьбы какие будут, непременно исполню.

* * *

Два года Федора начинала день с одной и той же просьбы, от которой Глазку покрывала испарина дать ей вольную. Но Глазка пытался свести разговор к шутке или надолго уходил в себя, отгородившись стеной видимой неприступности.

Долгожданной свободы не получила ни Федора, ни другие из подданных русского императора. А Глазку чествовали так, будто он сам лично пробирался в осажденный город и, рискуя собой, доставлял русскому командованию важные сведения, Он, не замечавший ранее за собой способностей рассказчика, переходя на шепот, нагонял на слушателей таинственность, то внезапно возвышал голос, приводил их в восторг своей решительностью и умением найти выход почти в безнадежной ситуации. О Федоре в этих рассказах упоминалось лишь вскользь. Витебский генерал-губернатор жаловал его почестями. Деньги Рябинина, пущенные в оборот, приносили немалый доход, имение росло и процветало. Неизвестно, сколько бы продолжалось такое бытие, но однажды он получил письмо, угрожающий тон которого не сулил ему ничего хорошего.

"Милостивый государь! – обращался к нему генерал Сухозанет. – Прослышал я от многих, что вы за труды, взятые на себя в годину нашествия, имеете благодарственное отношение соседей и начальства. Но с каких пор вы, сударь, имеете возможность распоряжаться чужой славой? Федора Миронова с малых лег была у меня в услужении и ни у кого другого, и содеянное ею принадлежит по праву мне. Письменных доказательств по причине сожжения бумаг я не имею, но всяк знает, что она ходила за моими дочерьми и содержала дом. Вы поступили бесчестно, и кроме как отдачи ее назад, я мог бы потребовать удовлетворения, но ограничусь одним – возвратом ее к прежнему месту прерывания и искренним вашим заверением, что никогда более не станете упоминать о ней как о вашей подданной и заслуг себе, о которых вы изволите трубить в окрестностях, не приписывать. В противном случае я вынужден обратиться в сенат и открыть подлинную правду".

Глазка, прочтя письмо, сделался чернее тучи и сорвал гнев на первой попавшей под руку жертве. Желанная награда уплывала из рук, и это было настолько очевидно, что он даже не вышел на крыльцо, когда от дома отъехала телега, на которой с детьми и небогатыми пожитками уезжала Федора к своему прежнему господину. Но даже Глазка не мог подозревать, что отправляет ее совсем не к тому, от кого получил угрожающее послание. Сухозанет в пылу азарта проиграл имение в карты генерал-провиантмейстеру Лабе, в свою очередь, изрядно задолжавшему казне. На имение был наложен арест.

В один из ноябрьских дней к барскому особняку подъехала карета, сопровождаемая парой конных жандармов. Из кареты вышел генерал и, зябко кутаясь в медвежью доху, проследовал в дом и расположился в гостиной у камина. Он мельком взглянул на выстроившихся в шеренгу обитателей особняка и, обратившись к жандарму, сказал:

– Ну что ж, приступим к описи. Есть кто из вас, кто может показать нам дом?

– Я, ваша светлость, – ответила одна из женщин и сделала легкий поклон.

Генерал от неожиданности отпрянул в кресле.

– Федора! Глазам своим не верю! Ты?!

– Я, ваша светлость, поверьте... Я вас сразу признала. Хотя три года минуло, как на бой вас проводила.

– Каким образом ты оказалась здесь? Где твои дети? Садись рядышком. Выслушаю. Помогу по силе возможности. Я ведь перед тобой в большом долгу. Тогда я докладывал о тебе графу Витгенштейну. Просил исходатайствовать тебе и твоему семейству вольную. Но ты внезапно исчезла, а как звать помещика твоего, вот беда, я запамятовал.

– Последним моим господином был Григорий Алексеевич Глазка. А теперь мы, выходит, ничьи.

– Поверь мне, я все сделаю, чтобы ты получила то, что заслужила. Завтра жду тебя в приемной градоначальника. Я распоряжусь выдать лошадь и телегу. Фамилию мою помнишь?

– Где уж забыть!

– Ну хорошо. Жду завтра. А пока, будь любезна, проведи по дому.

На следующий день Властов вручил Федоре небольшой конверт с сургучной печатью, раскрыл бумажник и, отсчитав несколько ассигнаций, протянул ей.

– Это тебе на одежду, и дорогу, и пропитание в ней.

– Премного благодарствую, ваша светлость, но не понимаю, в какую дорогу вы меня отправляете?

– В столицу, Федора, в Петербург к военному министру. Ему и передашь сей пакет. В нем я изложил все. Уверен, что Петр Петрович Коновницын ни в чем не откажет тебе. Мне нынче недосуг – дела. Счастливого тебе пути.

Федора вышла от Властова опешившая. Мыслимое ли дело, она, крепостная крестьянка, и попадет в столицу.

* * *

До Петербурга она добралась без особых приключений. Хозяева постоялых дворов были любезны и обходительны с нею. Конверт с сургучной печатью на шелковой ниточке обладал магическим свойством, а фамилия Властова – героя войны, некогда прошествовавшего со своим авангардом по этому тракту, была у многих на устах. Генерала помнили и уважали.

В столицу прибыли засветло. На Сенной площади, у костров, переминаясь с ноги на ногу и похлопывая руками по бокам от крепкого утренника, толпились извозчики. Федора выбрала мужика небольшого роста.

– На Литейный, так на Литейный. Нам что, лишь бы денежки платили да кобыла из сил не выбивалась, – улыбнулся мужичок и, ловко размахнувшись кнутом, крикнул: – Ну пошла! А где тебе надобно на Литейном?

– Не знаю.

– А куды ж растуды едешь?

– Человека одного сыскать хочу.

– Эх, взяла. Это ж, поди, целая перспектива до самой Невы. Это тебе не в деревне. Тут с тысячу, а может, и с две домов, да в каждом по взводу, а то и по роте людей квартирует. Человека-то хоть фамилие знаешь? И кем он пристроен, какую должность исполняет?

– Из мастеровых он, кузнец, а зовут его Степан Железнов.

– Кузнецы и на самом проспекте, и на Пушкарской имеют вид на жительство. Мастерские же их к набережной примыкают. А какой он из себя?

– Ополченец он, из столичного ополчения, воевала я с ним.

– Дак, почитай, весь Петербург в эту войну воевал. Многих недосчитываются нонче. Я вот со своей лошаденкой до Кенигсберга добрался. Насмотрелся и наслышался всякого. Если ополченец и погибший – пиши пропало. Сколько ихнего брата перевозил на кладбища. Если живой и искалеченный – у церкви Владимирской на паперти искать надобно, а если и вовсе живой, то и тебе, и ему повезло. Ну вот и Литейный. Эх, была не была, рванем на Пушкарскую.

Им повезло. Фамилия Железновых была известная, только о Степане никто ничего не смог рассказать: не вернулся он из заграничного похода.

– Ну а теперь куда?

– К военному министру.

– Ну и молодчина баба! То ей ополченца, то самого военного министра подавай! Знамо тебе, что министр у самого царского Дворца обитает? Туда не с моей харей суваться, да и не в твоем одеянии показ иметь.

– И все-таки мне надобно. Я к нему с письмом прислана.

– Покажь!

– На!

– Верно, и печатка болтается. Как бы мне нагайкой не схлопотать. Жандармы нынче не церемонятся. Ну да чего не сделаешь Ради правого дела.

Словоохотливый мужичок притормозил сани у красивого здания и, не получив за езду, рванул лошадь с места в крутую рысь. К Федоре тотчас подскочил городовой.

– Проходи, проходи, здесь непозволительно стоять.

– Мне к военному министру надоть, – жалостливым голосом вымолвила Федора. – Я к нему письмо имею от люцинского градоначальника генерала Властова. – С этими словами достала из-за пазухи конверт и протянула его городовому.

– Надо же, – осмотрел он ее с ног до головы сверлящий взглядом. – Стой здесь. Я передам.

* * *

Петр Петрович Коновницын многое испытал на своем веку. Знавал он почести, стремительный взлет, не менее стремительное падение при Павле Петровиче, не жаловавшем матушкиных любимцев. Удалось ему служить при светлейшем Григории Александровиче Потемкине, чествовавшем людей разумных, деятельных, храбрых. В турецкую кампанию 1791 года он близко сошелся с Михаилом Илларионовичем Кутузовым, а оставив на несколько лет военную службу, проживая в деревне, предался изучению сельского хозяйства и его устройства. От реформаторства он был далек и все же пытался по мере возможности облегчить у себя в имении налоги и подати. В войну он не переставал восхищаться солдатами и без сожаления расставался с деньгами на одежду, обувь, провиант. Среди многих генералов русской армии Коновницын был по-особому уважаем и любим. С Властовым военный министр был накоротке, но сразу же разглядел в нем отважного воина и творческого надежного исполнителя далеко не самых лучших решений Витгенштейна. В таких случаях Коновницын усмехался: "Везет Петру Христановичу на умниц!"

Петр Петрович развернул конверт и прочитал: "Дано сие Витебской губернии, Полоцкого уезда, живущей в деревне Погирщина, принадлежащей помещику Глазке крестьянке Федоре Мироновой в том, что в незабвенную Отечественную войну 1812 года во время командования мною авангардом корпуса генерала от кавалерии Валерии графа Витгенштейна в местечке Белом вышеупомянутая Федора Миронова была неоднократно посылаема в город Полоцк, находившийся тогда во власти неприятеля, для приносу письменных известий от тамошних жителей о положении врагов, что она исполняла со всею ревностью, приличною верноподданной всеавгустейшего монарха нашего любезного Отечества, подвергая опасности жизнь для пользы государства, за что не получила никакой награды, а сама об оной никогда не утруждала, но справедливость требует просить начальство о должном вознаграждения сей верноподданной россиянки, бескорыстно жертвовавшей собою из единой любви к монарху и Отечеству, в чем свидетельствую за подписанием моим и приложением печати. Г. Люцин. Ноябрь 28 дня 1815 года".

– С кем передано это послание? – спросил Коновницын дежурного генерала.

– Его принес городовой, он доложил, что вручила ему конверт какая-то женщина.

– Приведите ее ко мне.

* * *

– Как тебя зовут? – встретил Коновницын вошедшую вопросом.

– Миронова Федора.

– Ты знаешь, что написано в этом письме?

– Мне об этом ничего не известно. Мне только велено передать его военному министру Петру Петровичу Коновницыну.

– Я и есть военный министр.

При этих словах Федора бухнулась на колени.

– Сейчас же поднимись. Не перед барином. Коновницын прочитал письмо вслух и спросил:

– Здесь все написано правильно?

– Да, ваша светлость.

– Понимаю, что в письме все не расскажешь. Дополни его своими словами.

И Федора, заметно волнуясь, рассказала Коновницыну о пережитом

– Назавтра утром жду тебя здесь, – сказал министр, когда она замолчала. – Я велю пропустить. Впредь запомни: на колеи перед неприятелем не становилась, негоже и теперь.

Лишь только Федора исчезла за дверями, Коновницын сел письменный стол, еще раз пробежал глазами текст: случай был необычным. Коновницын знал, что в лесах и на дорогах в числе партизан сражалось немало женщин, своей отвагой нагонявших страх на врагов. Но здесь было иное дело. Женщина-разведчица, обладательница всех качеств, присущих далеко не всякому мужчине.

"Надо ей помочь", – рассудил Коновницын и быстрым почерком написал:

"Князю Петру Михайловичу Волконскому. О всемилостивейшем воззрении на бедное положение крестьянки Витебской губернии помещика Глазки Мироновой, которая в 1812 году будучи неоднократно посылаема в Полоцк из усердия и любви к Отечеству, невзирая на все опасности доставляла оттуда верные и весьма полные сведения о положении находившихся там неприятелей, в чем свидетельствует генерал Властов".

На приеме в Зимнем дворце Коновницын добавил, обращаясь к Волконскому: "Неплохо бы испросить у государя вольную сей крестьянке". Волконский пожал плечами и скрылся за тяжелой дверью царского кабинета.

Через неделю Коновницын получил записку назад с резолюцией Волконского: "Высочайше поведено дать небольшую серебряную медаль "За отличия" на анненской ленте и пятьсот рублей ассигнациями из кабинета".

"И это все?" – с горечью подумал Коновницын.

Он вручил Федоре медаль и деньги и сказал:

– Ты поезжай к себе, а об остальном я позабочусь.

– Некуда мне ехать, ваша светлость. Имение наше описали я сдали в казну. Кому теперь мое семейство принадлежит, неизвестно.

"Вот задача, – подумал Коновницын. – Дело-то, оказывается, совсем не простое, придется обращаться в сенат".

– Вот что. По возврату в имение напиши прошение генерал-губернатору, а я похлопочу здесь в столице. Уверен, все будет хорошо.

– Спасибо за доброту вашу, – сказала Федора и, прижимая к груди медаль и деньги, вышла из кабинета.

* * *

Федора в точности выполнила все, что велел военный министр. Свидетельство, выданное ей на руки, открывало двери присутствий и инстанций, и в результате на свет появилось прошение в сенат о даровании ей свободы.

Два долгих года шла переписка, и наконец решение было принято.

"30 декабря 1819 года № 34773 правительственный сенат постановил: даровать крестьянке Мироновой е семейством свободу за услуги, оказанные ею во время войны 1812 года".

Девица-кавалерист

"Какие причины, – писал Александр Сергеевич Пушкин, в предисловии к ее "Запискам", – заставили девушку, хорошей дворянской фамилии, оставить отеческий дом, отречься от своего пола, принять на себя труды и обязанности, которые пугают и мужчин, и явиться на поля сражений – и каких еще? Наполеоновских! Что побудило ее? Тайные семейные огорчения? Воспаленное воображение? Врожденная неукротимая скромность? Любовь?"

Попытаемся ответить на эти вопросы.

* * *

Гусарский полк, в котором служил ротмистр Андрей Дуров, стал на постой в городе Пирятине Полтавской губернии.

Рядом с тихой, порой унылой и тоскливой жизнью горожан вдруг закипела жизнь страстная, деятельная, живая, с песнопениями, пальбой, скачками, застольями, танцами. И было бы удивительно, что дочку владельцев Великой Кручи, Надежду, не увлек этот мир. Не заставил себя ждать и роман, финалом которого было похищение из родительского дома, погоня, тайное венчание в деревенской церкви, бегство в Киев, рождение дочки и запоздалое благословение родителей.

Девочку супруги Дуровы назвали Надеждой.

О своем детстве Надежда Андреевна Дурова вспоминала с известной долей фантазии, однако записки являются и по сей день единственным источником, из которого мы узнаем о ранних годах ее жизни, и поэтому приходится принять за правду рассказ о ненависти, которую внушило ее рождение матери. Факт этот нельзя исключить. Романтические иллюзии молодой женщины исчезали по мере того, как гусарский полк удалялся от родного имения и суровый походный мир, с неустроенностью быта и недостатком средств поглощал молодость и силы.

До семи лет маленькая Надежда находилась на попечении флангового гусара татарина Астахова. Он не без успеха заменил ей отца и мать. Девочка жила в обстановке, где каждый день начинался по сигналу кавалерийской трубы, где человек не мыслил себя без верного друга – коня, где отвага и удаль, сила, ловкость, озорство почитались превыше всего. Предметами игр Надежды были пистолеты, сабли, свинцовые пули. Едва научившись ходить, она уже умела сидеть в седле и с тех пор не испытывала боязни при виде лошади, даже с самым коварным норовом. Ее героями были гусары, мыслью она жила в боях и походах. Все попытки матери повлиять на девчонку-сорванца остаются без результата, и тогда принимается предложение бабушки: отправить Надежду в имение. Об этих удивительных беззаботных годах, когда ее окружала всеобщая любовь, Надежда Андреевна будет вспоминать всегда и сравнивать их с домашней обстановкой, в которую ей вновь пришлось окунуться, когда после множества прошений отец получил должность городничего в Сарапуле в Вятской губернии. Дочь уважаемого в городе человека на людях была кокетлива, отвечала заученными фразами, но пользовалась любым удобным случаем, чтобы сбежать из дома, где ее по возвращению ожидали упреки и наказания.

Красноречивые рассказы отца об азарте боевых схваток, о высокой радости победы, об упоении славой будоражили юное сердце. Какими же ненавистными были ей придирки матери, днями заставлявшей сидеть за кружевами и жаловавшейся мужу на непоседливый мальчишеский характер Надежды в следующих словах: "Я предпочла бы видеть дочь мертвой, чем с такими наклонностями".

В те годы она часто слышала от матери горькие сетования на женскую долю. Так в ней исподволь готовился протест. Ей становилось ясно, что с приобретением качеств, столь необходимых будущей хозяйке и матери, она через несколько лет должна всего лишь пополнить армию "представительниц угнетенного подначального элемента".

О своих огорчениях той поры Дурова вспоминала: "Женщина самое несчастное, -самое ничтожное и самое презренное творение! на свете! Она должна родиться, жить и умереть в рабстве... Вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетения, есть ее доля от колыбели до могилы..."

Когда Надежде исполнилось восемнадцать лет, ее выдали замуж. Да, она так же как и все, слушала елейные речи священнослужителя, стояла под венцом, когда хор громогласно, словно один человек, грянул традиционное: "Исайя ликуй!", давала клятву перед алтарем и наверняка уже тогда думала: "Зачем все это, когда есть жизнь иная". Чиновнику четырнадцатого класса Василию Чернову, ежедневно заседавшему в земском суде, было невдомек, что творится в душе у молодой жены. Для нее же он так и не стал ближе даже тогда, когда появился сын. Разрыв зрел. Чернова с повышением направили в Ирбит. Надежда оставляет мужа и больше никогда не возвращается к нему. Вскоре родительский дом, куда она вновь вернулась, становится ей сен, и лишь любимый конь по кличке Алкид и верховая вносят разнообразие в мерное течение времени. Неудовлетворенность замкнутой обстановкой семьи, подавление самостоятельности, тоскливая, бездеятельная жизнь в глухом городке, бьющая; через край энергия и мечтательность искали выхода. И после мучительных размышлений он был найден! Она тайком бежит из дома, переодевшись в казачий костюм, подаренный отцом, а чтобы завести поиски в тупик, оставляет на берегу свое женское платье...

"Итак, я на воле! Свободна, независима! – восклицает Надежда. – Я взяла мне принадлежащее: мою свободу, свободу – драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку! Я умела взять ее, охранить от будущих притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет моим уделом и наградою!"

* * *

В те дни из Сарапула на западную границу выступал казачий полк. Не без труда Дуровой, назвавшейся дворянином Александром Соколовым, покинувшим родительский дом из-за неуемного желания посвятить жизнь военной службе, удалось уговорить командира принять ее в свои ряды.

Полк после долгого пути прибыл в Гродно. Западная граница Российской империи в 1806 году жила тревожной жизнью. В нескольких сотнях верст от нее гибла под мощными ударами французской армии, ведомой– Наполеоном, Пруссия. Русская армия выступила на ее стороне. В конце ноября ее передовые части заняли Варшаву. В феврале 1807 года при Прейсиш-Эйлау разыгралось кровавое сражение, в котором французы и русские согласились на ничью. Война на время весенней распутицы замерла, с тем чтобы через несколько месяцев заполыхать вновь.

К Гродно стекались пехотные, кавалерийские полки, артиллерийские парки, шло комплектование изрядно поредевших в боях частей. Коннопольский полк не составлял исключение, и после нескольких вопросов вербовщик, которым оказался ротмистр Казимирский, Надежда Дурова под именем Александра Соколова была зачислена в полк. "Наконец мои мечты осуществились! Я воин, коннополец, ношу оружие и сверх того счастие поместило меня в один из храбрейших полков нашей армии".

В формулярном списке "Коннопольского полка товарища Соколова" появилась запись:

"Товарищ Александр Васильев сын Соколов, семнадцати лет от роду, мерою двух аршин, пяти вершкон, имеет приметы: лицо смуглое, рябоват, волосы русые, глаза карие, из Российских дворян Пермской губернии, того же уезда, крестьян не имеет, доказательство о дворянстве не представил; в службе с марта 1807 года, по российски читать и писать умеет, что суду или без суда в штрафах не бывал, холост".