Текст книги "Отказ"
Автор книги: Бонни Камфорт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
60
Нашим первым свидетелем был Херб Танненбаум, у него были светлые кудрявые волосы, маленькие голубые глаза и немного чувствовался бруклинский акцент. В университетской больнице он возглавлял кафедру психологии, он был специалистом по больным с пограничным состоянием и уже давал показания на нескольких процессах.
Танненбаум предложил Нику серию тестов и использовал результаты этого тестирования для подкрепления своего мнения. Он сказал, что у Ника был «синдром Дон-Жуана», что невозможность соблазнить меня привела его в ярость и натолкнула на мысль имитировать попытку самоубийства, чтобы преследовать меня судебным порядком.
Когда Ник это услышал, он стукнул кулаком по поручню своего кресла, и несколько молодых женщин позади нас засвистели. Чтобы его успокоить, Атуотер положила ему руку на плечо и что-то прошептала.
Когда перешли к перекрестному допросу, Атуотер начала выискивать слабые места в утверждениях Танненбаума. Система подсчета очков, использованная им, была не очень-то популярна, не так ли? Его последние научные разработки касались перекормленных мышей, не правда ли? Если с пациентом дурно обошелся психотерапевт, может ли он прийти в ярость? Разве это не нормально, чувствовать ярость?
– Доктор Танненбаум, – продолжала она, – у меня в руках действующий справочник по диагностике и статистике Американской ассоциации психологов. Можете ли вы мне указать в нем «синдром Дон-Жуана»?
– Там он не указан.
– Значит, вы придумали этот диагноз?
– Вовсе нет. Он уже много лет используется в специальной литературе и относится только к части поведения человека.
– А на каком основании вы использовали этот термин по отношению к моему клиенту?
– У него множество краткосрочных романов с женщинами.
– А разве это необычно, что такой красивый, как мистер Арнхольт, мужчина имеет много связей с женщинами?
В зрительном зале засмеялись, а губы Ника искривились в усмешке.
– У меня на этот счет нет научно обоснованных данных. Но я знаю, что мужчина, который не имеет стойкой привязанности к одной женщине, часто ищет постоянного утешения в бесконечном покорении все новых и новых женщин.
Голос Атуотер стал резким.
– Может ли возникнуть такое впечатление, если мужчина тщеславен и у него не было времени, чтобы завязать прочную связь?
– Может.
Атуотер помолчала и переключилась на другую тему.
– Доктор, признаете ли вы, что мистер Арнхольт находится в депрессии, что состояние его хуже, чем было два года назад, и что он винит в своих сегодняшних проблемах доктора Ринсли?
– Да.
– И даже если не принимать во внимание сексуального контакта, может ли он обвинять доктора Ринсли в своем состоянии и искать защиты в суде?
– Конечно, обвинять ее в своем состоянии он может, но это не означает, что она ответственна за него.
Меня обрадовал такой аргумент, но Атуотер, завершая свое выступление, использовала теорию Танненбаума против него самого, это был отличный логический прием.
– Доктор, давайте на мгновение предположим, что версия доктора Ринсли правильна – она отвергла сексуальные притязания мистера Арнхольта, он рассердился и впал в состояние прострации. Разве не наступил тогда такой момент в психотерапевтическом лечении, когда они оба оказались в безвыходном положении? Он требует чего-то от нее, она отказывает, а лечение не движется?
– Да, это возможно.
– А при таких гипотетических обстоятельствах разве не следовало доктору, как профессионалу в своем деле, направить этого пациента к другому психотерапевту?
Танненбаум попался в ловушку, и теперь корчился и извивался, пытаясь тянуть время и посматривая на Андербрука.
– Если такой случай, то ответ «да». Но, по-моему, случай не такой.
В конце концов он вынужден был признать, что Атуотер права: если лечение зашло в тупик, мне следовало отправить Ника к кому-нибудь из моих коллег.
Потом Андербрук попытался возместить нанесенный нам урон:
– Доктор Танненбаум, это ваше мнение, что лечение мистера Арнхольта зашло в тупик?
– Нет. Я думаю, что он еще был в середине лечения, и если бы он хотел принять ограничения, которые предлагала доктор Ринсли, его состояние продолжало бы улучшаться.
Присяжные начали кивать и что-то говорить, и я поняла, что они поверили в версию о тупиковой ситуации в лечении Ника и считали, что мне следовало отказаться от него. Это и в самом деле было так.
Следующий день был посвящен показаниям Джеймса Ремера, специалиста по депрессивным состояниям.
Он был высоким и долговязым и выглядел несколько нелепо, но Андербрук заверил меня, что он твердо стоит на своих позициях и поможет дать объяснение депрессии Ника.
Ремер познакомил присутствующих с результатами собственных научных исследований, которые продемонстрировали, что «расстройства депрессивного характера часто прослеживаются в разных поколениях одной семьи».
Андербрук воспользовался этим и задал вопрос:
– Учитывая, что родная мать мистера Арнхольта совершила самоубийство, могут ли и у мистера Арнхольта развиться расстройства депрессивного характера, переданные ему по наследству?
Ремер ответил очень хорошо:
– У него, вероятно, будут повторяться приступы депрессии, но не только из-за генетической предрасположенности, но также потому, что его мать бывала в депрессии. Наши исследования показывают, что находящиеся в депрессивном состоянии матери часто не могут удовлетворять ранних потребностей ребенка, а это закладывает основы для того, что и у ребенка в дальнейшем развивается депрессия.
Начался перекрестный допрос, и Атуотер выплеснула на Ремера множество хитро поставленных вопросов. Основано ли мнение Ремера о депрессии Виктории Арнхольт на чем-то реальном или является чистой воды спекуляцией? Согласен ли он, что Ник мог находиться в депрессии также и потому, что жизнь его изменилась к худшему? Следовало ли доктору Ринсли убедиться, существуют ли у Ника планы самоубийства, если у него была генетическая предрасположенность к депрессии?
Ремер упорно отстаивал свое мнение, его не запугали нападки Атуотер, я же с каждым вопросом ввергалась во все большее уныние.
Тот вечер был для меня самым тяжелым в ходе процесса. Я терзала себя упреками. Мне следовало более тщательно разобраться в своих собственных реакциях на Ника, следовало самой проконсультироваться по поводу Ника у психотерапевта или даже пройти у него целый курс. И уж, во всяком случае, необходимо было порекомендовать ему другого специалиста, задолго до того, как я наконец на это решилась. Он явно демонстрировал признаки глубокой депрессии, а я бежала от них. Я чувствовала, что заслуживаю наказания за преступную халатность.
На следующий день Андербрук вызвал в качестве свидетеля невропатолога. Суть его показаний сводилась к тому, что пристрастие Ника к наркотикам и алкоголю было более вероятной причиной расстройства его памяти, чем эмоциональное состояние. Атуотер в свою очередь спросила его, может ли депрессия повлиять на память, и ему пришлось согласиться. Я была поражена осведомленностью Леоны Атуотер, и против собственной воли восхищалась ею.
По дороге к Данидэллоу в тот вечер я услышала еще одно сообщение в выпуске новостей:
– Недавние показания на процессе по делу о сексуальных отношениях между пациентом и психотерапевтом показывают, что, даже если с доктора Ринсли снимут обвинение в сексуальных отношениях, ее могут обвинить в преступной небрежности как врача.
Весь город анализировал мое поведение и размышлял о моем будущем. Я была как футбольная команда перед Кубком чемпионов. Насколько я знала, передачи обо мне велись даже в Лас-Вегасе.
Когда я улеглась на диван в кабинете Данидэллоу, я немного расслабилась. Для меня было огромным облегчение в эти дни почувствовать себя в безопасности, оказаться с человеком, который тебя внимательно выслушает. Она, словно губка, впитывала мои переживания по поводу процесса, рассеивала некоторые сомнения и тревоги. Наконец я смогла рассказать ей о сне, который мне приснился прошлой ночью.
– Я – на процессе по делу о воровстве сердца. Я даю показания; а в число присяжных входят все, кого я знаю – мои родители, тетушка Лидия, Паллен, Умберто, Кевин, Вэл, Линда, Морри. Появляется судья, и оказывается, что это я сама, только в черных одеждах, постарше возрастом и очень суровая.
Я объясняю, что не воровала сердце Ника, он отдал мне его на сохранение, и я очень бережно с ним обращалась. Потом адвокат истца достает человеческое сердце, подходит ко мне и показывает мне его, а с него все еще капает кровь, и оно бьется. Он говорит:
И это вы называете бережным отношением?
Я думаю, что мне всю жизнь придется страдать оттого, что я повредила это сердце. Потом встает моя мать и подает адвокату коробку, чтобы он положил туда сердце. А когда он это делает, она берет коробку и говорит: «Я могу позаботиться о нем». Коробка была похожа на ту, в которой хранились ее рисунки и бумаги, предназначавшиеся для Парижа. Данидэллоу ждала моих ассоциаций.
– Может быть, моя мать наконец возьмет часть ответственности на себя. Я на это надеюсь. Я устала слушать обвинения в том, что из-за меня не сложилась ее жизнь. Я устала чувствовать себя виноватой.
Данидэллоу откашлялась.
– Ты ненавидишь ее слабость и отрицаешь ее в себе. В себе ты любишь силу и отрицаешь ее в ней.
Вот истинная причина твоей вины.
Я была поражена. Такой раскол во мне? То, о чем я говорила Нику?
– Я не могу в это поверить.
Данидэллоу наблюдала за моими колебаниями.
– Ты имеешь в виду, что я отрицаю ее силу? Даже не вижу ее? Почему же она не бросила моего отца? Почему она сделала из себя служанку?
– Существует сила разная. Есть, например, сила терпимости и мудрость прощения.
Это была новая мысль о моей матери. Я никогда не рассматривала ее жизнь под таким углом зрения, я ушла от Данидэллоу, чувствуя себя униженной.
61
Следующий день был посвящен свидетельским показаниям Захарии Лейтуэлла, для меня они были самыми мучительными.
Когда я прибыла в суд, Ник уже сидел рядом с Атуотер и просматривал какие-то бумаги. Проходя мимо него, я взглянула в его открытый портфель и, к своему удивлению, увидела пачку с красными карандашами. Моими красными карандашами, я была в этом уверена.
Но почему только красные? Я села, изо всех сил пытаясь вспомнить, не рассказывал ли он мне что-нибудь о красном цвете? Красный, красный. Красные карандаши, его красный шарф. Вероятно, именно он срезал мои красные розы в канун Дня Всех Святых, ведь не хватало только красных роз. Но почему же красные, черт побери?
Но эта загадка недолго мучила меня. Андербрук считал, что будет лучше, если Захария начнет с разговора о моем сексуальном влечении к Нику. Всегда разминируйте заранее поле противника, объяснял Андербрук.
Это было ужасно. Когда Захария описывал возникшие у меня чувства, по поводу которых я и обратилась к нему за помощью, я сконцентрировала свое внимание на Вайолет Найт, которая теребила одну из своих сережек в форме колечка.
Я так вспотела, что на моей розовой шелковой блузке остались пятна под мышками. Присяжные и репортеры наслаждались пикантными подробностями, словно истосковавшиеся подростки.
Во время обеденного перерыва, когда я выходила из туалета, мимо меня прошел Ник.
– Я знал об этом, – сказал он, и его глаза сверкнули голубым пламенем, прежде чем он отвернулся. Еще полчаса щеки мои горели.
Выложив самую деликатную часть информации, Захария перешел к вопросу о моей компетентности и ответственности. Он подробно описывал мое старание, изучение дополнительной литературы, борьбу за то, чтобы достигнуть взаимопонимания с Ником. Его слова успокоили меня. Я работала усердно, я предприняла исключительные усилия, чтобы вывести Ника из его состояния, я много сделала, чтобы помочь ему.
– Итак, доктор Лейтуэлл, – спросил Андербрук, – вы утверждаете, что лечение, проводившееся доктором Ринсли, выше общепринятых стандартов?
– Лечение пациентов, подобных данному, настолько трудно, что многие врачи просто отступают. Доктор Ринсли не сдалась и продолжала работать с ним.
Для большей убедительности Захария посмотрел прямо на присяжных.
– Иногда применение химиотерапевтического лечения настолько ухудшает состояние онкологического больного, – что он предпочитает умереть. Но доктор обязан предложить такое лечение, а дело пациента решать, хочет ли он лечиться. Есть ли здесь сходство с данным случаем? У мистера Арнхольта возник своего рода эмоциональный рак – страсть к собственному психотерапевту вырвалась из-под контроля. Лечение заключалось в том, чтобы понять это, преодолеть и идти дальше. Не бросать его, не отсылать его еще к кому-то, где подобная ситуация могла бы повториться. А когда доктор Ринсли наконец убедилась, что пациент никогда не сможет, общаясь с ней, совладать со своими чувствами, она порекомендовала ему обратиться к другому доктору. Этого требовала врачебная этика, именно так она и поступила.
Потом Захария высказал идею, которая до этого только затрагивалась: нынешняя депрессия Ника была вызвана его неспособностью работать с психотерапевтом, а также тем, что он причинил вред единственному человеку, который о нем заботился – мне. Это противоречило утверждению Атуотер, что депрессия Ника объяснялась моей профессиональной несостоятельностью.
Захария объяснил, почему он пришел к такому заключению.
– Промежуточная фаза психотерапевтического лечения трудна и болезненна, это время, когда пациент потерял свои старые ориентиры, и он еще не получил новых, не обрел оптимистического взгляда на мир. Мистер Арнхольт и находился на таком мучительном этапе. Он был подобен иммигранту, который прибыл в новую страну и еще не умеет говорить на языке этой страны, не понимает ее обычаев. Он чувствовал себя неуютно, он не понимал языка эмоций, не был уверен, что сможет когда-нибудь чувствовать себя комфортно в этом новом мире. И порой иммигрант, вместо того чтобы адаптироваться к этой новой стране, бежит обратно на родину, где все ему знакомо, хотя он и был там несчастлив. Так и наш пациент – он попытался убедить доктора Ринсли, чтобы она занялась с ним сексом и положила конец психотерапевтическому лечению.
– Как вы думаете, почему мистер Арнхольт решил поступить так? – спросил Андербрук.
Захария придвинул к себе микрофон.
– Невозможно предсказать, у кого есть мужество продолжать лечение. Это качество не во власти психотерапевта.
Мысленно я посылала Захарии тысячи благодарностей, как и во множестве других случаев, чувствуя к нему глубокую признательность. Он напомнил мне о том, о чем я так часто забывала: психотерапевтическое лечение только отчасти зависело от меня. Значительная часть успеха зависела от пациента.
В тот день я заметила, что Ник установил дружеские отношения с Вайолет Найт. Складывая свои бумаги в ожидании, пока Андербрук закончит последний разговор с судьей, я взглянула на Вайолет и Ника. По ее смеху я поняла, что Ник говорил что-то забавное, он соблазнял ее.
Она смеялась, прикрыв рот рукой, и я заметила, что смотрит он не на ее лицо, а на ее руку: пальцы ее были накрашены ярко-красным лаком. Таким же блестящим, как у Кенди.
Конечно же, – осенило меня. Его влечет к женщинам, которые напоминают ему о Кенди. Он сам был подобен Кенди. Обольстителен и сексуально несостоятелен. А Кенди, вероятно, предпочитала красный цвет. Почему бы еще его так влекло к этому цвету?
Теперь до меня дошло, что все это значило. Ник, сам того не осознавая, спустя столько лет все еще пытался сохранить какую-то связь с Кенди. Он очень смутно помнил родную мать. Родной матерью для него стала Кенди.
Если бы совсем недавно я не разобралась в своих отношениях с моей собственной матерью, я наверняка не установила бы этой связи. Но сейчас все было совершенно ясно. Ник все еще любил Кенди, он нуждался в ней так же, как машина в моторе. Без нее он не мог двигаться вперед.
Когда мы вышли из здания суда, я сказала Андербруку:
– Я хочу встретиться с Кенди Лейнхерст. Одна. Он быстро пошел к своей машине. Когда мы укрылись в ней от любопытных слушателей, он сказал:
– Дела и так идут неважно. А она, как свидетель, настроена враждебно, и даже если она подтвердит вашу версию о детстве Ника, что из этого? Это ничего, черт побери, и не меняет. – Он тронул машину и направился к выезду, явно раздраженный моей непредвиденной выходкой.
– Я все это знаю. Но меня не оставляет ощущение, что если я смогу с ней поговорить, это мне каким-то образом поможет.
– Период открытий прошел. Список свидетелей утвержден. Даже если судья и разрешит ей дать показания, это нам никак не поможет. Если хотите, поезжайте, но это – бесполезная затея. Только ни о чем не проболтайтесь ей. Насколько мы знаем, она беседует со своим сыном каждый день. Так что держите язык за зубами. Запомнили?
– Запомнила.
– Потом позвоните мне и расскажите, как это прошло.
– А если будет поздно?
– Тогда позвоните мне в шесть утра.
62
Едва поздоровавшись с матерью, я набрала номер Кенди. Говорила она как-то по-детски. Я представилась и спросила:
– Вы следите за ходом процесса по телевизору? Последовала небольшая пауза.
– Конечно. Каждый день. Мой сын очень красив, не правда ли?
Я постаралась не заметить скрытого смысла ее слов.
– Уверена, что вам приятно наблюдать за ним. Но я считаю, что ему необходима ваша помощь. И мне тоже нужна ваша помощь.
Она разговаривала гораздо мягче, чем тогда, у себя дома.
– Я уже говорила, что не хочу, чтобы меня впутывали в это дело.
– Я и не прошу вас об этом. Я просто прошу вас поговорить со мной о Нике.
– Моего мужа сейчас нет в городе. Даже если бы я и хотела встретиться с вами, то только в его присутствии.
В ее броне была трещина. И я поняла кое-что новое в ней, поняла, сравнивая ее со своей собственной матерью. Несмотря на то, что она сделала, она чувствовала себя уязвленной и неправильно понятой, ей до боли хотелось установить контакт с Ником.
Я заговорила быстро и эмоционально.
– Миссис Лейнхерст, может быть, если бы мы поговорили с вами об этом, вы нашли бы путь к Нику. Мне надо понять, что произошло между вами, думаю, что и вам тоже.
– Вы просто хотите укрепить свои позиции.
– Сомневаюсь, чтобы в данный момент вы могли укрепить мои позиции.
– Тогда в чем же смысл?
Я немного помедлила, стараясь правильно сформулировать свою мысль.
– В том, что это ложное обвинение глубоко меня ранило, и я должна во всем получше разобраться.
Может быть, это ее тронуло. Может быть, она знала, что такое быть оболганной. Последовало длинное молчание.
– Только вы? Никаких адвокатов? Никакого магнитофона?
– Только я. Можете меня обыскать, когда я приду. Через час я была у ее двери. Мне пришлось сначала остановиться на Вестсайд-Молл, чтобы отвязаться от следовавшего за мной репортера.
В коридоре я открыла сумочку и позволила Кенди обыскать меня с головы до ног, чтобы проверить, не спрятан ли где-нибудь микрофон. Убедившись в моей честности, она провела меня в гостиную и предложила чаю.
Пока я ждала, я вспомнила, что Ник у меня дома тоже попросил чаю. Она вернулась с двумя полными чашками и аккуратно поставила одну напротив меня. На этот раз на ней были черные легинсы и длинный белый свитер, между ремешками сандалий сверкали ярко-красные ногти.
Я улыбнулась. Раньше я была слишком воинственно настроена по отношению к ней.
– Ник все мне рассказал о своих детских годах, которые он провел с вами. Пожалуйста, не считайте, что я буду вас осуждать. Я уверена, что вы в то время делали все, что могли.
Она села и стала теребить свое обручальное кольцо.
– Что же он вам рассказал?
Я посмотрела ей прямо в глаза.
– Все. Включая ваши сексуальные контакты.
– Я была ему хорошей матерью! – страстно произнесла она.
– Я вам верю. – Я перешла на нейтральную территорию. – Расскажите мне, как все это началось. Как вы встретились с отцом Ника?
Она отпила немного чаю.
– Мне было восемнадцать лет. Я сбежала из дому и жила в однокомнатной квартире, работала в баре. Николас часто заходил туда, сидел и пил до закрытия бара. Он оплакивал гибель своей первой жены, и я ему сочувствовала.
– Что он рассказывал о ней?
– Что она покончила с собой. Он говорил, что она была всегда подавлена, не могла заниматься домашним хозяйством или заботиться о Ники. Он винил себя в ее самоубийстве. Его мучила совесть. Поэтому он так много пил.
– Вы имеете представление, почему она себя убила?
– Он сказал, что она два года была в депрессии. Но главное, он узнал, что она его обманывала.
Вот это было сюрпризом. Непорочная идеальная мать оказалась вовсе не такой.
– Что же он сделал, когда это обнаружил?
– Я уверена, что он избил ее до полусмерти, но мне он об этом не говорил. Он сказал, что они все выложили друг другу, но она не смогла этого пережить и поэтому застрелилась. Это было ужасно. Повсюду в доме была кровь. Ему пришлось все выкинуть.
В представлении Ника это выглядело жестоким уничтожением всех следов его прекрасной матери, но, возможно, отец сделал для Ника больше, чем тот мог себе представить.
– Вы сказали, что и вы тоже выпивали?
– Слишком много. С тринадцати лет. Когда я встретилась с Николасом, я решила, что наконец-то нашла человека, который будет обо мне заботиться. Через несколько недель я вышла за него замуж.
– И как сложилась семейная жизнь?
– Месяц все было великолепно. Но маленький Ники с ума сходил из-за моего появления. Он все еще переживал исчезновение матери и ревновал отца, потому что он уделял мне много внимания. Однажды Ник пытался меня ударить, и Николас запер его в чулане. Я сказала ему, что, по-моему, наказание, уж слишком жестокое, но он запретил мне вмешиваться. Потом я начала замечать и дурные стороны Николаса. Я все еще работала в баре, а он ревновал до безумия. Он всегда приходил за мной, когда закрывался бар. Иногда он пораньше уходил с бензоколонки и шпионил за мной. Когда он впервые меня избил, я просто не могла в это поверить. Оказывается, я вышла замуж за человека, который был таким же, как мой отец.
Я-то могла в это поверить. Я часто встречала людей, которые выбирали себе в супруги людей, казалось бы, совершенно не похожих на их родителей, но впоследствии те обращались с ними точно так же.
– Вы пытались его оставить?
– Сначала нет. Несмотря на его низость, я все еще любила его. Поэтому я оставила работу и попыталась заставить маленького Ники полюбить меня. Я покупала ему игрушки и играла с ним.
– Как долго вы жили там?
– Пять лет. Я ушла, когда Ники было десять лет.
– А как складывалась семейная жизнь за эти пять лет?
Ее сдержанность превратилась в глубокую печаль. Она говорила, горестно покачивая головой.
– Я постоянно была пьяна. Николас избивал нас обоих, если мы чем-нибудь не угождали ему. Ники и я стали товарищами. Мы объединились, чтобы противостоять этому чудовищу.
– Когда мне было тридцать два года, я вылечилась от алкоголизма. Уже шестнадцать лет я не брала в рот ни капли.
Я попыталась как можно тактичнее выразить свою мысль:
– Как вы думаете, то, что вы пили, мешало вам должным образом заботиться о Нике?
Глаза Кенди наполнились слезами, и она потянулась к соседнему столику за платком.
– Я его любила, но я и сама была ребенком. Иногда у меня для него не оставалось времени, и я думала, что если бы его здесь не было, все было бы намного легче. Идеальной матерью я не была, это точно.
Моля Бога, чтобы она не оборвала меня на полуслове, я спросила:
– Как случилось, что Ник спал с вами в одной постели?
Она высморкалась.
– Николас начал работать на бензоколонке в ночные смены. Каждую ночь я оставалась одна и была очень одинока. Ники писался в кровати, и отец бил его, если утром находил мокрую постель. Мне действительно было его жаль, и я подумала, что если прижму его к себе, когда он засыпает, то он, может быть, перестанет мочиться в постель.
– Поэтому вы и взяли его к себе в постель?
– Я знала, что он побоится написать у нас в постели, поэтому я и положила его рядышком.
Как печально, подумала я. Два одиноких ребенка.
– Как часто это бывало?
– Может быть, три или четыре раза в неделю. Потом, когда он засыпал, я осторожно переносила его к нему в постель, он не просыпался. Это ему помогло. Он перестал мочиться в постель.
– Но пребывание в одной постели пробудило сексуальную активность?
Кенди кивнула и прикрыла лицо руками.
– Вы считаете, что я – отвратительный больной человек, не так ли?
– Нет, – мягко сказала я. – Я считаю, что вы были одиноки, вы выпивали, вам было грустно.
Кенди продолжала сквозь слезы, ей теперь хотелось говорить, хотелось выплеснуть свою боль.
– Вы должны понять, что я всегда была пьяна! Пьяная, одинокая и подавленная. Чаще всего мы просто лежали обнявшись, но когда он спрашивал, можно ли ему поиграть с моими сиськами, я ему разрешала. Иногда он притворялся, что он – младенец, и сосал их, а кроме того я думала, что это успокаивает его.
– Но ведь это не все, что было между вами.
– Не все, – она остановилась, чтобы собраться с духом, и расплакалась.
– Сейчас я совсем иначе смотрю на все, сейчас, когда я взрослая. И ужасно жалею, что все так случилось.
– Все мы совершаем по молодости лет глупые ошибки. Это – одна из них.
Она опять высморкалась и кивнула.
– Несколько раз случалось так, что, поиграв с моими сиськами, он засыпал, а я возбуждалась и я… я тихо рядом с ним занималась онанизмом. Но однажды он открыл глаза и спросил, что я делаю. Я кое-что ему объяснила и сказала, чтобы он засыпал. Как-то, недели через две, мы уснули рядом, и мне стало сниться, что какой-то мужчина занимается со мной любовью, так что я кончила, проснулась и обнаружила у себя между ног руку Ника. Я сильно его оттолкнула и сказала, что это безобразие, и чтобы он так никогда больше не делал. А он сказал, что делает только то, что делала я, и он это видел. Я объяснила ему, что он не должен больше так меня трогать, что он будет это делать с другими женщинами, когда подрастет. Он пообещал мне, что больше так делать не будет, но попросил меня показать, как это выглядит. Я включила свет и позволила ему посмотреть.
– Вы еще чему-нибудь научили его? Она сильно покраснела.
– Я показала ему, как доставить себе удовольствие. Он видел, как это делала я, и хотел узнать, как это подействует на него. Поэтому я показала ему. Я решила, лучше ему узнать от меня, чем во дворе. Конечно, теперь я понимаю, что я натворила.
Не удивительно, что Ник так много занимался мастурбацией. Теперь легко было понять, насколько схожи мы были с Кенди в его представлении: подобно ей, я отдала ему часть себя, но не целиком, я нанесла ему точно такую же травму, как и она, покинув его. И злоба, которую он испытывал по отношению ко мне, была отголоском той давней злобы на Кенди.
Я задала ей и другие вопросы. Оставив Николаса, она переехала в район Бея, а когда получила развод, снова вышла замуж за алкоголика. Этот брак также не был счастливым, и к тому же осложнился несколькими выкидышами. Достигнув критической точки, она сумела пересмотреть свою жизнь. Она оставила второго мужа и начала анонимно лечиться от алкоголизма. Три года она не пила, потом вернулась в Лос-Анджелес, встретила Хэрри Лейнхерста, владельца компании, занимавшейся компьютерными программами, тоже бывшего алкоголика. Этот брак был совсем другим. Теперь она, наконец, нашла взаимопонимание и ощущение безопасности. Они жили вместе уже пятнадцать лет. Пять лет назад она нашла Ника, сделала несколько попыток восстановить отношения с ним, но все напрасно.
В заключение она рассказала мне, что, уйдя от Николаса, отправила маленькому Нику много писем и рождественский подарок, но все было возвращено нераспечатанным.
– Я воспользовалась адресом фирмы моего брата в Сан-Франциско, потому что Николас не стал бы меня искать по нему. Но вы знаете, что он сделал? Он переадресовал всю свою почту на абонентский ящик, и все мои отправления вернулись обратно. Этот негодяй хотел убедить Ники, что я его бросила. И мне пришлось оставить все как есть, иначе меня могли бы убить. Не было никакого способа сказать Ники, что я любила его. Если бы только Ник знал!
– Но разве вы не могли связаться с ним через школу?
– Потом я подумала и об этом, но я была слишком напугана.
Кенди встала, едва держась на ногах.
– Я все сохранила. Я надеялась, что когда-нибудь покажу это Ники, и он все поймет. Но он не пожелал иметь со мной дело. Он не дал мне даже пяти минут, чтобы объяснить. Просто сказал, что я для него умерла, и пусть все остается как есть.
От слез тушь на ее ресницах расплылась, и под глазами появились черные круги.
– Я вам покажу, – сказала она и, слегка пошатываясь, пошла наверх.
Пока я слушала ее, во мне крепла уверенность в том, что если бы Ник узнал то, что она рассказала мне, это изменило бы весь ход событий. Он никогда не подозревал, как глубоко любила его эта женщина.
Она вернулась с маленькой коричневой коробкой, которую поставила у моих ног.
– Вот. Посмотрите на почтовые штемпели. Двадцать пять лет назад.
Я открыла коробку и просмотрела письма. Они пахли плесенью и пожелтели от времени, на них были штемпели двадцатипятилетней давности, как она и говорила.
– А эта коробка – рождественский подарок, который я послала ему через месяц после отъезда. Я все время хранила ее, надеялась, что, может быть, когда-нибудь он выслушает меня, когда-нибудь захочет меня увидеть.
Я держала в своих руках ключ к жизни Ника – ключ к его личности, к его лечению – и внезапно ощутила такую потребность действовать, что справиться с ней оказалось мне не по силам.
– Миссис Лейнхерст… может, вы позволите мне отнести ему все это сегодня? Позвольте мне быть вашим посланником.
Она схватила свою коробку и села, положив ее на колени.
– Как вы можете! В середине процесса? И как я могу вам доверять? Это единственное имеющееся у меня доказательство. Я должна сохранить его на случай, если он когда-нибудь вернется. Я мягко сказала:
– У вас нет других детей, не так ли?
Она схватила коробку, как будто это был ребенок.
– У нас с Хэрри умерла девочка, вернее, она родилась мертвой после родов, длившихся тридцать шесть часов. Больше у меня не было беременностей. Ники – мой единственный ребенок.
– Тогда позвольте мне пойти к нему. Я знаю, что вы рискуете, отдавая мне эти вещи, но мой риск гораздо больше. Я думаю, он меня выслушает.
Я видела, как в ее глазах надежда боролась со страхом.
– Он – мой единственный ребенок. Я вылечилась от алкоголизма, у меня есть муж, но иногда ночью мне хочется выпить, выпить для того, чтобы не было пустоты, которую может заполнить только Ники.
– Тогда позвольте мне пойти к нему, – я встала и протянула руки, а она отдала мне коробку.
Когда я села в машину, голова у меня шла кругом. О чем я думала? Как я смогу это сделать? Я миновала центр Лос-Анджелеса, выехала на шоссе на Санта-Монику, меня словно несло на крыльях. Когда я доехала до пересечения с четыреста пятым шоссе, мне пришлось сделать окончательный выбор: на север к себе домой или на юг к нему.
