Текст книги "Поэзия Микеланджело в переводе А М Эфроса"

Автор книги: Бонарроти Микеланджело

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Микеланджело Бонарроти
Поэзия Микеланджело в переводе А М Эфроса

Michelagnolo Bonarroti

Поэзия Микеланджело в переводе А.М.Эфроса

ПОЭЗИЯ МИКЕЛАНДЖЕЛО

1

Давид с пращой, Я с луком, Микельаньоло.

Повергнута высокая колонна и зеленый лавр.

2

Лишь я один, горя, лежу во мгле, Когда лучи от мира солнце прячет; Для всех есть отдых, я ж томлюсь, – и плачет Моя душа, простерта на земле.

3

Спокоен, весел, я, бывало, делом Давал отпор жестокостям твоим, А ныне пред тобой, тоской язвим, Стою, увы, безвольным и несмелым;

И ежели я встарь разящим стрелам Метою сердца был недостижим, Ты ныне мстишь ударом роковым Прекрасных глаз, и не уйти мне целым!

От скольких западней, от скольких бед, Беспечный птенчик, хитрым роком годы Храним на то, чтоб умереть лютей;

Так и любовь, о донна, много лет Таила, видно, от меня невзгоды, Чтоб ныне мучить злейшей из смертей.

4

Есть истины в реченьях старины, И вот одна: кто может, тот не хочет; Ты внял. Синьор, тому, что ложь стрекочет, И болтуны тобой награждены;

Я ж – твой слуга: мои труды даны Тебе, как солнцу луч, – хоть и порочит Твой гнев все то, что пыл мой сделать прочит, И все мои страданья не нужны.

Я думал, что возьмет твое величье Меня к себе не эхом для палат, А лезвием суда и гирей гнева;

Но есть к земным заслугам безразличье На небесах, и ждать от них наград Что ожидать плодов с сухого древа.

5

Кто создал все, тот сотворил и части И после выбрал лучшую из них, Чтоб здесь явить нам чудо дел своих, Достойное его высокой власти...

6

Кем я к тебе насильно приведен, Увы! увы! увы! На вид без пут, но скован цепью скрытой? Когда, без рук, ты всех берешь в полон, А я, без боя, падаю убитый, Что ж будет мне от глаз твоих защитой?

7

Ужель и впрямь, что я – не я? а кто же? О Боже, Боже, Боже! Кем у себя похищен я? Кем воля связана моя? Кто самого меня мне стал дороже? О Боже, Боже, Боже! Что мне пронизывает кровь, Не трогая меня руками? Скажи мне; что это, Любовь Вглубь сердца брошена очами, И каждый миг растет неудержимо, И льется через край ручьями?..

8

Нет радостней веселого занятья: По злату кос цветам наперебой Соприкасаться с милой головой И льнуть лобзаньем всюду без изъятья!

И сколько наслаждения для платья Сжимать ей стан и ниспадать волной, И как отрадно сетке золотой Ее ланиты заключать в объятья!

Еще нежней нарядной ленты вязь, Блестя узорной вышивкой своею, Смыкается вкруг персей молодых.

А чистый пояс, ласково виясь, Как будто шепчет: "не расстанусь с нею..." О, сколько дела здесь для рук моих!

9

Жжет, вяжет, в цепь кует, – и все ж мне сладко.

10

К Джованни, что из Пистойи

Я получил за труд лишь зоб, хворобу (Так пучит кошек мутная вода, В Ломбардии – нередких мест беда!) Да подбородком вклинился в утробу;

Грудь – как у гарпий; череп, мне на злобу, Полез к горбу; и дыбом – борода; А с кисти на лицо течет бурда, Рядя меня в парчу, подобно гробу;

Сместились бедра начисто в живот, А зад, в противовес, раздулся в бочку; Ступни с землею сходятся не вдруг;

Свисает кожа коробом вперед, А сзади складкой выточена в строчку, И весь я выгнут, как сирийский лук.

Средь этих-то докук Рассудок мой пришел к сужденьям странным (Плоха стрельба с разбитым сарбаканом!): Так! Живопись – с изъяном! Но ты, Джованни, будь в защите смел: Ведь я – пришлец, и кисть – не мой удел!

11

Здесь делают из чаш мечи и шлемы И кровь Христову продают на вес; На щит здесь терн, на копья крест исчез, Уста ж Христовы терпеливо немы.

Пусть Он не сходит в наши Вифлеемы Иль снова брызнет кровью до небес, Затем, что душегубам Рим – что лес, И милосердье держим на замке мы.

Мне не грозят роскошества обузы, Ведь для меня давно уж нет здесь дел; Я Мантии страшусь, как Мавр – Медузы;

Но если Бедность славой Бог одел, Какие ж нам тогда готовит узы Под знаменем иным иной удел?

Ваш Микельоньоло в Турции.

12

Дерзну ль, сокровище мое, Существовать без вас, себе на муку, Раз глухи вы к мольбам смягчить разлуку? Унылым сердцем больше не таю Ни возгласов, ни вздохов, ни рыданий, Чтоб вам явить, мадонна, гнет страданий И смерть уж недалекую мою; Но дабы рок потом мое служенье Изгнать из вашей памяти не мог, Я оставляю сердце вам в залог.

13

Надменное, сухое сердце, – влек Меня твой свет: увы, огни лукавы, Ты вдруг вскипаешь страстью, но забавы Твои недолговечней, чем цветок. Уходит время, наша жизнь в свой срок Должна вкусить губительной отравы; Нас срезывает серп, хоть мы не травы...

Нестойка красота, непрочна верность, И каждая питается другой, Как грешностью твоей мои невзгоды...

Нас разделять все те же будут годы.

14

О, было б легче сразу умереть, Чем гибелью томиться ежечасной От той, кто смерть сулит любви злосчастной!

Увы, как сердцу не тужить, Когда его все горше дума губит, Что та, кого люблю, меня не любит?

Как можно мне остаться жить, Когда она твердит, и это явно, Что ей себя не жаль, – меня ж подавно?

Как мне внушить ей жалость, если впрямь Ей и себя не жалко? – О, проклятье! Ужели вправду должен смерть принять я?

15

Душе пришлось стократно обмануться С тех пор, как, дав с пути себя совлечь, Она назад пытается вернуться. Вот море, горы, и огонь, и меч, Я ж в мире жить со всеми должен разом. Так пусть же тот, кто мысль мою и разум Убил, меня не бросит у горы.

16

Природа сотворила Все чары девушек и донн, Чтоб дать их той, кем я воспламенен, Но кто и сердце мне оледенила. Ни разу не томила Кого-либо скорбь, горшая моей! Смятенье, страх, унылость дней Не ведали прочнее основанья; Но также ликованья Сильней не знало ни одно созданье.

17

Как лучше в мире не было творенья, Так горше в мире не было печали, Ее уже не видеть и не слышать.

18

День с Ночью, размышляя, молвят так: Наш быстрый бег привел к кончине герцога Джулиано, И справедливо, что он ныне мстит нам; А месть его такая:

За то, что мы его лишили жизни, Мертвец лишил нас света и, смеживши очи, Сомкнул их нам, чтоб не блистали впредь над [землей ]. Что ж сделал бы он с нами, будь он жив?

19

Есть неподвижность в славе эпитафий: Ей не звучать ни громче, ни слабей, Затем что те мертвы и труд их – кончен.

20

Я – отсвет твой, и издали тобою Влеком в ту высь, откуда жизнь моя, И на живце к тебе взлетаю я, Подобно рыбе, пойманной удою;

Но так как в раздвоенном сердце жить Не хочешь ты, – возьми же обе части: Тебе ль не знать, как нище все во мне!

И так как дух, меж двух властей, служить Стремится лучшей, – весь в твоей я власти: Я – сухостой, ты ж – божий куст в огне!

21

Владеет сердцем, ставшим тем, чем стало.

22

Текучая и ласковая вещь, Источник жалости, родит мне беды.

23

Как дерево не может свой росток, Покинувший приют пласта земного, Скрыть от жары иль ветра ледяного, Чтоб он сгореть иль вымерзнуть не мог,

Так сердце в узах той, кто столь жесток, Кто поит скорбью, жжет огнем сурово, Лишенное и родины и крова, Не выживет средь гибельных тревог.

24

Прочь от любви, прочь от огня, друзья! Ожог тяжел, ранение смертельно, Сопротивленье натиску бесцельно, Ни бегством, ни борьбой спастись нельзя.

Прочь! Я – пример, как злобствует, разя Стрелою, длань, чье мщенье беспредельно; И ваше сердце будет столь же хмельно, И вас закружит хитрая стезя.

Прочь, прочь скорей от первого же взгляда! Я мнил спастись, лишь только захочу, И вот я – раб, и вот – за спесь награда. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

25

Живу в грехе, погибелью живу я, И правит жизнью грех мой, а не я; Мой спас – Господь; я сам – беда моя, Слаб волею и воли не взыскуя.

Свободу в плен, жизнь в смерть преобразуя, Влачатся дни. О темень бытия! Куда, к чему ведешь ты, колея?

26

Час от часу, все с большею отрадой, Я думой и надеждой льну к очам, В ком жизнь моя, в ком все мое блаженство; Ни ум, ни воля не встают преградой Любви, привычке, естеству, мечтам. Жить для того, чтоб зреть их совершенство; Утрать они главенство, И я б ушел из жизни им вослед; В них – милосердья свет К судьбе моей злосчастной. Нет красоты прекрасней! Кто им не отдал жизнь, тот не рожден; Кто в старости их встретит, На том наш взгляд отметит, Что к жизни он из гроба возвращен; Кто не был бы влюблен В те очи, – словно б не жил.

27

Любую боль, коварство, напасть, гнев Осилим мы, вооружась любовью.

28

Некрепко любим то, что плохо зримо.

29

Сокровище мое столь жгучий свет Струит из глаз, что знойное пыланье Сквозь сомкнутый мой взор пронзает кровь; И, охромев, бредет любовь Под тяжкой кладью, давящей дыханье; Будь свет, будь тьма, – а мне спасенья нет.

30

Не видеть не могу за всем, что зримо, Отныне без тоски твой вечный свет.

31

Что мне сулишь? Что хочешь сделать вновь С сожженным древом, сердцем одиноким? Дай разгадать хотя б намеком, Поведай мне, чего мне ждать, Любовь?

Уже к мете мои подходят годы, Как на излете падает стрела, И грозный огонь во мне погаснет скоро; Тебе простил я прежние невзгоды, Затем что зря ты силы извела, И я страстям отныне – не опора; Как ни дразни, не разгорится ссора: На что душе, на что очам моим То, чем я прежде был томим? Я победил: ты не страшна нимало, Хоть сил у сердца меньше, чем бывало. Ты мнишь, быть может, новой красотою Меня завлечь в твой роковой силок, Где и мудрец бессилен защищаться И опытнейший слаб перед бедою? Но, словно лед на пламени, я б мог Лишь таять, падать, но не возгораться, Одною смертью нам дано спасаться От острых стрел и беспощадных рук, Что расточают столько мук, Не взвесивши, в возмездиях за вины, Ни времени, ни места, ни причины. Уже душа моя шлет к Смерти слово И о себе с собою говорит, И что ни час, томится новой думой, И что ни день, покинуть плоть готова, И наперед в посмертный путь спешит, Страшась и веря, светлой и угрюмой. Как прозорлива ты, Любовь! Подумай, Как ты лиха, смела, сильна, грозна, Раз мысль о смерти мне страшна, Хотя она уже передо мною. Засохший ствол вновь хочет цвесть листвою!

Чего ж еще? Все ль я должник твой? Царство Твое в былом довлело надо мною, Тебе рабом я был всю жизнь доныне. Чей умысел, чья сила, чье коварство Опять влекут к тебе? Властитель злой, В чьем сердце – смерть, хоть речь – о благостыни? Бесчестье было б для святыни, Когда б душа, воскреснув к жизни, вспять Пошла к тому, кто жаждал смерть ей дать!

Все, что живет, вернется в землю вскоре; Все тленное скудеет красотой; Предавшийся любви спастись не может; Грех состоит с возмездьем в договоре, И каждый, соблазнившийся метой, Что мне прельщеньем сердце гложет, Свое злосчастие лишь множит, Ужель день смерти, благ моих опора, Из-за тебя мне станет днем позора?

32

Уж сколько раз, в чреде немалых лет, Мертвим, язвим, и все ж не сыт тобою Я был, мой грех! А ныне, с сединою, Ужель поверю в лживый твой обет?

Цепей, расковок как обилен след На бедных членах! Шпор твоих иглою Как ты пинал меня! Какой рекою Я слезы лил! Как тяжек был мой бред!

Кляну тебя, Любовь, – но жажду все же, От чар твоих свободный, знать: зачем Ты гнешь свой лук для призрачных мишеней?

Пиле, червю грызть уголья негоже; Но так же срамно гнаться вслед за тем, Кто, одряхлев, утратил пыл движений!

33

Когда раба хозяин, озлоблен, Томит, сковав, в безвыходной неволе, Тот привыкает так к злосчастной доле, Что о свободе еле грезит он.

Привычкою смиряем тигр, питон И лев, в лесу родившийся для воли: Юнец, творящий вещь в поту и боли, Прибытком сил за труд вознагражден

Но иначе огонь себя являет: Зеленых прутьев пожирая сок, Он мерзнущего старца согревает,

Он юных сил в нем возрождает ток, Живит, бодрит, опять воспламеняет, И вот уж тот любовью занемог.

Кто в шутку или впрямь изрек, Что стыдно старцу пламенеть любовью К высокому, – тот предан суесловью!

34

Высокий дух, чей образ отражает В прекрасных членах тела своего, Что могут сделать Бог и естество, Когда их труд свой лучший дар являет.

Прелестный дух, чей облик предвещает Достоинства пленительней всего: Любовь, терпенье, жалость, – чем его Единственная красота сияет!

Любовью взят я, связан красотой, Но жалость нежным взором мне терпенье И верную надежду подает.

Где тот устав иль где закон такой, Чье спешное иль косное решенье От совершенства смерть не отведет?

35

Скажи, Любовь, воистину ли взору Желанная предстала красота, Иль то моя творящая мечта Случайный лик взяла себе в опору?

Тебе ль не знать? – Ведь с ним по уговору Ты сна меня лишила. Пусть! Уста Лелеют каждый вздох, и залита Душа огнем, не знающим отпору.

Ты истинную видишь красоту, Но блеск ее горит, все разрастаясь, Когда сквозь взор к душе восходит он;

Там обретает божью чистоту, Бессмертному творцу уподобляясь, Вот почему твой взгляд заворожен.

36

Скорбит и стонет разум надо мной, Как мог в любви я счастьем обольститься! И доводом и притчею живой Меня корит и молит вразумиться:

"Что черпаешь в стихии огневой? Не только ль смерть? Ведь ты же не жар-птица?" Но я молчу: нельзя чужой рукой Спасти того, кто к смерти сам стремится.

Мне ведом путь и блага и страстей, Но втайне мной другое сердце правит; Его насилье слаб я побороть.

Мой властелин живет меж двух смертей: Одна – страшна, другая же – лукавит, И вот томлюсь, и чахнут дух и плоть.

37

Когда моих столь частых воздыханий Виновница навеки скрылась с глаз, Природа, что дарила ею нас, Поникла от стыда, мы ж – от рыданий.

Но не взяла и смерть тщеславной дани: У солнца солнц – свет все же не погас; Любовь сильней: вернул ее приказ В мир – жизнь, а душу – в сонм святых сияний.

Хотела смерть, в ожесточенье зла, Прервать высоких подвигов звучанье, Чтоб та душа была не столь светла,

Напрасный труд! Явили нам писанья В ней жизнь полней, чем с виду жизнь была, И было смертной в небе воздаянье.

38

Когда скалу мой жесткий молоток В обличия людей преображает, Без мастера, который направляет Его удар, он делу б не помог,

Но божий молот из себя извлек Размах, что миру прелесть сообщает; Все молоты тот молот предвещает, И в нем одном – им всем живой урок.

Чем выше взмах руки над наковальней, Тем тяжелей удар: так занесен И надо мной он к высям поднебесным;

Мне глыбою коснеть первоначальной, Пока кузнец господень – только он! Не пособит ударом полновесным,

39

Уж если убивать себя пристало, Чтоб смерть очам вернула горний свет, То лишь тому, кто верой был согрет, Но жил в скорбях и бедствовал немало.

Но у людей с жар-птицей сходства мало, Не возвращает жизни им рассвет; В руках – ленца, в ногах проворства нет.

40

Кто ночью на коне, тот вправе днем На миг прилечь и подремать немного, Вот так-то жду и я, что отдохнем, О, жизнь моя, мы милостию Бога.

Зло скудно там, где скуден мир добром, И грань меж них проложена нестрого.

41

О память об ударе, что нанес Мне в грудь кинжал, отточенный любовью...

42

Я только смертью жив, но не таю, Что счастлив я своей несчастной долей; Кто жить страшится смертью и неволей, Войди в огонь, в котором я горю.

43

Я тем живей, чем длительней в огне. Как ветер и дрова огонь питают, Так лучше мне, чем злей меня терзают, И тем милей, чем гибельнее мне.

44

Будь чист огонь, будь милосерден дух, Будь одинаков жребий двух влюбленных, Будь равен гнет судеб неблагосклонных, Будь равносильно мужество у двух,

Будь на одних крылах в небесный круг Восхищена душа двух тел плененных, Будь пронзено двух грудей воспаленных Единою стрелою сердце вдруг,

Будь каждый каждому такой опорой, Чтоб, избавляя друга от обуз, К одной мете идти двойною волей,

Будь тьмы соблазнов только сотой долей Вот этих верных и любовных уз, Ужель разрушить их случайной ссорой?

45

Увы, увы! Как горько уязвлен Я бегом дней и, зеркало, тобою, В ком каждый взгляд прочесть бы правду мог. Вот жребий тех, кто не ушел в свой срок! Так я, забытый временем, судьбою, Вдруг, в некий день, был старостью сражен. Не умудрен, не примирен, Смерть дружественно встретить не могу я; С самим собой враждуя, Бесцельную плачу я дань слезам. Нет злей тоски, чем по ушедшим дням!

Увы, увы! Гляжу уныло вспять На прожитую жизнь мою, не зная Хотя бы дня, который был моим. Тщете надежд, желаниям пустым, Томясь, любя, горя, изнемогая, (Мне довелось все чувства исчерпать!) Я предан был, – как смею отрицать? Скрыв истину, меня держали страсти В своей смертельной власти; Но срок их царства мне казался мал. И, длись он дольше, -я бы не устал. Влачусь без сил, – куда? Не знаю я; Страшусь глядеть, но время, убегая, Не прячет явь, хоть отвращаю взгляд. И вот теперь мне годы плоть язвят, Душа и смерть, усилия смыкая, Мной доказуют бренность бытия; Когда догадка истинна моя (Стань, Господи, тому порукой!), Я буду мучим вечной мукой: Ведь вольной волей. Боже, я твой свет Отверг для зла, и мне спасенья нет.

46

Я отлучен, изгнанник, от огня; Я никну там, где все произрастает; Мне пищей – то, что жжет и отравляет; И что других мертвит, – живит меня.

47

Скорблю, горю, томлюсь – и сердце в этом Себе находит пищу. Сладкий рок! Кто б жить одним лишь умираньем мог, Как я, теснимый злобой и наветом?

Ты, лютый Лучник, знаешь по приметам, Когда настал твоей деснице срок Нам дать покой от жизненных тревог; Но вечно жив, в ком смерть живым бьет светом.

48

Будь у огня равенство с красотой, Являющей исток свой в ваших взорах, Не знал бы мир тех льдистых стран, в которых, Как огнемет, не запылал бы зной.

Но небо страждет нашей маетой И вашу прелесть держит на запорах, Чтоб нам не пасть из-за нее в раздорах И в скорбной жизни обрести покой.

Так не равны краса и пламень силой, И лишь пред тем любовью мы горим, Что нам доступно прелестью своею.

Таков и я в свой век, Синьор мой милый: Горю и гибну, но огонь незрим, Затем что въявь пылать я не умею.

49

Еще лежал на сердце камнем гнет, И жаждал я единственного блага, Чтоб скорбь нашла в слезах себе исход, Как волей рока вновь вспоила влага Ростки и корни горестей моих, И смерть дала мне щедро, не как скряга.

В твоей кончине снова боль: двоих (Ты сыну вслед взят гробовым покоем) Оплакивать должны перо и стих.

Он был мне брат; ты – нам отец обоим; Он был любим; ты – почитаем мною; Какой утрате легче дверь откроем?

Он в памяти начертан как живой, Ты на сердце изваян нерушимо, И пуще горе лик снедает мой,

И все ж скорблю слабей о том, что чтимо: Ведь ты упал, созрев, незрелым – он; Утратить старца – мене ощутимо.

Для нас в злосчастье гнет не так силен, Раз понята неотвратимость нами К чувствами рассудок не смущен.

Но кто в гробу не окропит слезами Родителя, прощаясь навсегда С ним, сызмальства стоявшим пред глазами?

Тем горше нам и мука и беда Чем полновесней чувство им внимает, Я ж не таился, Боже, никогда!

Когда душа рассудку власть вручает, Он взнуздывает так, что боль потом Своим обильем лишь сильней терзает.

И не лелей в себе я мысль о том, Что праведнику на небе неведом Тот смертный страх, с которым мир знаком,

Росли б мои страданья; но их бедам Целенье – в вере; тем, кто в благе жил, И смерть не смеет быть лихим соседом;

Но ум себя в нас плоти подчинил, И тем страшней нам смерть, чем крепче сила, С какой нас предрассудок охватил.

Уж девяносто раз в волнах гасило Свой светоч солнце, прежде чем твоя Душа в благом успенье опочила.

Взят на небо из бедствий бытия, Спаси теперь меня, что умер вживе, Ведь в мир пришел твоею волей я!

Ты ж мертв от смерти, – а судьбы счастливей, Чем в божьем лоне, можно ли желать? Я зависти не скрою, – было б лживей!

К вам за порог запрещено вступать И времени и року, что в отраде Нам ложь, а в муке правду любят слать;

И светочи у вас не меркнут в чаде, И рознь часов насильем не томит, И с неизбежным случаи не в разладе;

И ночь ваш блеск собою не темнит, И день его своим огнем не множит, Как здесь, когда нам солнцем зной излит.

Мне смерть твоя ждать смерть мою поможет. Затем что ты мне явлен в месте том, О коем мысль лишь редко мир тревожит.

Не склонен худшим смерть считать концом, Кто, кончив жизнь, в нее вступает снова, К престолу божью с милостью ведом.

Там жду и чаю, волей всеблагою, Тебя увидеть, коль в грязи земной Ум не покинет сердца ледяного.

И если связан сын с отцом такой Любовью там, где все любовь связует... . . . . . . . . . . . . . . .

50

Вот так же, как чернила, карандаш Таят стиль низкий, средний и высокий, А мрамор – образ мощный иль убогий, Под стать тому, что может гений наш,

Так, мой Синьор, покров сердечный ваш Скрывает, рядом с гордостью, истоки Участливости нежной, хоть дороги Мне к ней еще не открывает страж.

Заклятья, камни, звери и растенья, Враги недугов, – будь язык у них О вас сказали б то же в подтвержденье;

И, может быть, я впрямь от бед моих У вас найду защиту и целенье... . . . . . . . . . . . . . . .

51

Хочу хотеть того, что не хочу, Но отделен огонь от сердца льдиной; Он слаб; чертой не сходно ни единой Перо с писаньем; лгу – но не молчу.

Казнюсь, Господь, что словом ввысь лечу, А сердцем пуст; ищу душой повинной, Где в сердце вход, куда б влилось стремниной В него добро, да гордость отмечу.

Разбей же, Боже, лед мой! Рушь преграду, Чтоб косностью своей не отвела Твоих лучей, столь скудных в сей юдоли.

Пошли твой свет, несущий нам отраду, Жене своей, – да вспряну против зла, Преодолев сомнения и боли.

52

Оно дошло, – оставьте попеченье! И перечел его я двадцать раз: Вы выставили зубы напоказ, Как тело – пищу, кончив насыщенье.

Меня ж взяло, в пути назад, сомненье, Не Каин ли был праотцем у вас? Так! вы – его потомство среди нас: Чужая радость вам всегда в мученье;

Гнездятся в вас нечестье, зависть, месть; У вас любовь к другому под запретом; Вы смерть души торопитесь обресть;

Что о Пистойе сказано Поэтом, То крепко надо помнить вам. А лесть Перед Флоренцией– что толку в этом?

Конечно, дивным светом Мой город блещет. – Только этот свет Незрим для вас, в ком благостыни нет!

53

Есть исполин: он ростом столь высок, Что человек очам его не явлен, И уж не раз стопою этих ног Был целый город сплющен и раздавлен; Но все же неба тронуть он не смог, Хоть башен строй был к солнцу им направлен, Зане на весь его огромный стан Один есть зрак – и тот лишь пятке дан.

Он видит то, что ползает в пыли, А теменем равняется с звездами; И за два дня б измерить не могли Мы ног его, покрытых волосами; Теплу ли, стуже ль сроки подошли, Он всякими скучает временами; И как челом он к небу льнет в упор, Так и ступней он выше высей гор.

Что перед нами зернышко песка, То пред его пятою наши горы; Средь шерсти ног, как мошка средь леска, Гнездится чудь, пугающая взоры; Там был бы кит не больше мотылька; А стонет он и требует опоры, Лишь если вихрь в то око нанесет Мякины, дым иль пыли хоровод.

Ленивая при нем старуха есть, Кормилица и нянька глыбы этой; Его слепую, алчущую месть Она исконно держит разогретой; Уйдет ли он, – она спешит залезть Во щель теснины, высью стен одетой; Когда ж он спит, она во мраке ждет И донимает голодом народ.

Бескровная и желтая, она На грузной груди знак владыки носит; Она людским страданием жирна, Но вечно ест и вечно пищи просит, И, зависти не зная мер и дна, Себя клянет и прочих не выносит; В ней сердце – камень; длань – железный брус; В ее утробе – скал и моря груз.

Семь отпрысков их рыщут по земле Меж полюсами, мучимые жаждой, На правых ополчаются во зле, И тысячу голов имеет каждый, И вечной бездны стелют зев во мгле, И ловят жертвы в бездну не однажды; Их члены обвивают тело нам, Как стену плющ, ползущий по камням... . . . . . . . . . . . . . . .

54

С приязнью неиспытанной и жгучей Слежу, как овцы вверх по крутизне Ползут, пасясь то тут, то там над кручей, А их хозяин, тешась в стороне Дудою незатейливо певучей, То недвижим, то бродит в полусне, Пока его жена, в уборе грубом, Степенно свиньям корм дает под дубом.

Как взору мил на высоте стоящий Из глины и соломы их приют, Покрытый снедью стол, очаг горящий Под ясенем, раскинувшимся тут! Кто нагоняет жир свинье лежащей, Кто батогом ослу внушает труд; А дряхлый дед безмолвно и нестрого Глядит кругом, воссевши у порога.

Они не прячут чувств от наших взоров, Их счастье – мир, без злата и шелков. Пока их плуг бредет вдоль косогоров, Нам день явить богатства их готов; Им вор не страшен, нет у них затворов, Раскрыты настежь двери их домов, И любо им, покончивши с трудами, На сене спать, насытясь желудями.

Для Зависти нет места в этом строе, Само себя снедает Чванство тут; Лишь зеленя берут их за живое Да луг, где травы выше всех растут; Им пахота милей, чем все другое; Они сошник, как драгоценность, чтут; Две-три корзины им желанней злата; Вся утварь их -мотыга да лопата.

Слепая Скупость, низкие Расчеты, Вы, топчащие естество во прах, Вам Чванство шлет всегдашние заботы О золоте, о землях, о чинах; Вам Похоть не дает вкусить дремоты, А Зависть омрачает свет в очах; Стяжательство вам Истину застлало, Что срок наш мал и что нам нужно мало.

Когда-то наши дальние предтечи Питались желудями и водой; Вот луч, пример, указка издалече, Вот что должно Обжорству быть уздой. Прислушайтесь немного к этой речи: Скучает царь высокою чредой И тянется к неведомым усладам, А селянин довольствуется стадом.

В монистах, в злате, но с тоской во взоре Богатство ждет со всех сторон лишь бед: Чуть дождь, чуть ветер – все ему на горе, Во всем язык вещаний и примет. А Нищета – той по колено море; Живет, чем есть; до завтра – дела нет; Ей лес, как дом, и в рубище убогом Она чужда заботам и тревогам.

Дары, стяжанья, вычурность приличий, Грех, благодать, искусства торжество Для селянина кажутся лишь притчей; Злак, молоко, вода – вот жизнь его, А песни да мозоли – счет отличий, Потерь, наценок, прибылей – всего, Что гнет ему над пахотою спину; Так, не ропща, приемлет он судьбину.

Он молит, чтит, боится, любит Бога На борозде, средь стада, за трудом; Бог для него – советчик и подмога Со стельною коровой, с злым быком; Навряд, Зачем, Как, Если – их тревога Над ним бессильна, с ней он незнаком: Он простодушно верит в Бога, в небо, А те в ответ ему приносят хлеба.

Навряд – всегда с оружием, но хромо, И движется, как саранча, прыжком; Пугливая трясет его истома, Как по болоту ветер тростником. Зачем – столь тоще, что едва весомо; Хоть сто ключей по поясу кругом На нем звенит, – но все они с изъяном; Его дорога – ночью, под туманом.

Как с Если – родичи, почти что братья, Гиганты столь огромной вышины, Хотя лучи их зренью не видны, Все города и веси без изъятья От тени их убоги и темны; Меж оползней и скал стопу пристроив, Они пытают прочность их устоев.

Проходит Правда нищей и бездомной, За что народи чтит ее как раз; Как солнце в небе– зрак ее огромный, Как злато – плоть, и сердце – как алмаз; Ее огонь встает из ночи темной Со всех концов, хоть лишь в одном погас; Пред взором зеленея изумрудом, Она враждебна козням и причудам.

Пристойно опустивши долу очи, Вся мишурой обвешана вокруг, Проходит Ложь, с душой темнее ночи, Но с виду всем заступница и друг; Ей, ледяной, жить в зное дня нет мочи, Нужна ей тень, чтоб избежать докук; Она дружит и делится советом С Изменою, Коварством и Наветом.

Вослед ей Лесть проходит хлопотливо, Юна, проворна, хороша собой, Раскрашена, разубрана на диво, Обильней, чем цветами луг весной; Она вертит всем скромно и учтиво, Твердит лишь то, чего б хотел другой; И смехом и слезой она лукавит, Глазами любит, пальцами удавит.

Она не только мать злодейств придворных, Она их нянчит, кормит молоком, Хранит, растит в руках своих проворных... . . . . . . . . . . . . . . .

55

1

Для Красоты, что здесь погребена Безвременно, одно есть утешенье: Жизнь принесла ей смертное забвенье, А Смертью ныне жизнь возвращена.

3

Зачем не к ликам, старостью измятым, Пришла ты, Смерть, а сорвала мой цвет? – Затем что в небесах приюта нет Запятнанному тленьем и развратом.

4

Смерть нанести не пожелала рану Оружьем лет и преизбытком дней Красе, что здесь почила, – дабы ей Вернуться ввысь, не потерпев изъяну.

5

Почившая здесь Красота пришла Других существ на свет настолько краше, Что Смерть, с кем естество враждует наше Для дружбы с ним, ей жизнь оборвала.

7

Я здесь почил, чуть появясь на свет; Я – тот, к кому так быстро поспешила Смерть, что душа, чью плоть взяла могила, Едва заметила, что плоти нет.

8

Смерть не дала мне, погребя во мгле Ту Красоту, что здесь была моею, Вернуть ее всем тем, кто скуден ею, Чтоб прежним мне воскреснуть на земле.

– Друг Ваш мертвый рассуждает и говорит так: ежели небо отняло красоту у всех других людей в мире, дабы меня одного создать таким прекрасным, каким создало, и ежели по божественным законам я должен ко дню Страшного суда явиться таким же, каким был когда-то, то отсюда следует, что красоту, данную мне, я не могу вернуть тем, у кого отнял ее, но что я должен быть прекраснее их в вечности, а они уродливее меня. Это – противоположность той мысли, какую я выразил вчера, но то – притча, а это – истина.

Ваш Макельоньоло Буонарроти

12

Я словно б мертв, но миру в утешенье Я тысячами душ живу в сердцах Всех любящих, и, значит, я не прах, И смертное меня не тронет тленье.

– Ежели достаточно, не посылайте мне больше ничего.

16

Здесь рок послал безвременный мне сон, Но я не мертв, хоть и опущен в землю: Я жив в тебе, чьим сетованьям внемлю, За то, что в друге друг отображен.

– Не хотел посылать вам это, потому что скверно вышло, но форели и трюфели одолели бы и само небо. Вверяю себя вам.

17

Когда ста лет в двучасье ты лишился. То вечности тебя бы люстр лишил; – О нет, затем что за день век прожил, Кто за день жизнь познал и в склеп спустился!

– Некто видит Чеккино мертвым и обращается к нему, а Чеккино отвечает.

18

К благой судьбе я смертью приведен: Бог не желал меня увидеть старым, И так как рок не властен большим даром, Все" кроме смерти, было б мне в урон.

– Теперь, когда обещание пятнадцати надписей выполнено, я больше уже не повинен вам ими, разве что придут они из рая, где он пребывает.

19

Вот этот прах, остатки бытия, Где лика нет, где очи уж истлели, Урок тому, кого пленять умели, В какой тюрьме жила душа моя.

– Вбейте в себя две последние строчки, ибо они – нравоучительные; посылаю же я вам это в погашение пятнадцати надписей.

21

Кто этот гроб слезами орошает, Тот понапрасну верит, что вернет Его слеза сухому древу плод: Ведь по весне мертвец не воскресает.

– Эта глупость, тысячекратно сказанная, – ни к чему!

28

Мне красоту пожаловал Господь, Родитель же мне передал лишь тело; Но если Богом данное истлело, Что ж смертная от смерти примет плоть?

– Посылаю вам с запиской дыни, рисунка же пока нет, но я изготовлю его непременно со всем искусством, на какое способен. Поручите меня вниманию Баччо и скажите ему, что будь у меня здесь рагу, каким он угощал меня там, я стал бы теперь вторым Грациано, и поблагодарите его за меня.

33

При жизни я кому-то жизнью был, И с той поры, как сделался я прахом, Ревнивый друг ждет смерти, мучим страхом, Чтоб кто-нибудь его не упредил.