Текст книги "Ева рассказывает (СИ)"

Автор книги: Болеслава Кираева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

     Тем временем Глеб оплёл мои ручки и стал оплетать тело. Голову обошёл, на шее оставил свободный такой виток, чтобы не задохнуться мне, просунул концы под подмышками, тщательно расправил верёвку, чтобы шла строго по «восьмёрке» вокруг грудей и никоим образом на давила на них, моих маленьких, чувственных. Ой, ещё больше чувственных, тугое обрамление им на пользу пошло, на глазах стали расти будто.

     Теперь я чуяла его дыхание, когда он, завязывая, приближал голову к моему телу. Дезодорант и хороший табак. Почему-то росла уверенность, что моя связанность и есть моя защита, что одевают меня, Жанну д'Арк, в защитную кольчугу. Ну, а ограниченность движений – это неизбежное следствие.

     Витки ложились один за другим. Теперь, не развязав, с меня и лифчик не снимешь… а теперь уже и трусики тоже. Верёвка пошла по животу частыми витками. Немного похоже, как влезает девушка в тесные жёсткие джинсы, только вот ощущения скованности наползает не снизу, а сверху. Клёво так! Но куда же он денет концы верёвки, тупик же.

     Вот, оказывается, куда. Глеб дал их в руки Кире, а сам, подхватив меня под коленки, выдвинул из-под попки скамеечку так, что она оказалась под бёдрами, а таз повис в воздухе. Сразу ушла львиная доля чувства защищённости. Ведь снизу теперь меня можно… до меня можно добраться, прорвав натянувшиеся трусы!

     И тут верёвки снова пошли в ход, пырнули в промежность. Снизу меня резко поддёрнуло – как будто неудачно села в детстве на гамак и ноги провалились по самый пах, по самую девственность. Кирка потом говорит: верёвки почти рядом пошли, сжали твой лобок, и губки через натянувшиеся трусики выпятились, с такой обидой. С непривычки неприятно, но потом сгладилось, кайф даже подступать начал.

     А Глеб прошёл витками по моему телу обратно, снизу вверх, и связал концы верёвок сверху, видимо (но не мне) – над перекладиной.

     Теперь я не могла ничем ворохнуть выше таза. Только голова имела некоторую свободу, а дыхание стало стеснённым. «Восьмёрка» вокруг грудей работала, чувствовалось, как стучит сердце, будто накачивает мои грудки. Увы, росли они не так, как чувствовалось, закрыв глаза. И как интересно: если бы мне, скажем, ремень под грудью затянули, я бы заохала, постаралась его сорвать, завопила бы, что непереносимо. И вправду казалось бы тогда это стеснение нестерпимым. Но главное – знание того, что его можно быстро ликвидировать. А вот теперь я вижу, что быстро меня ну никак не развяжешь, да и незачем быстро развязывать, раз мы поиграть в жёсткие игры решили. И то, что казалось бы нестерпимым, сейчас представилось чуть ли не естественным ограничением, коих в обыденной жизни полным-полно. И само собой разумеется, что с ограничением тем или другим надо смириться, надо сжиться, надо научиться жить в этих условиях. Жить, а не просто существовать, ожидая, когда же наконец это всё закончится.

     Но это оказалось не всё. Скамеечка, как вы помните, была у меня под бёдрами. Глеб что-то приготовил вверху, с верёвками что-то – мне не видно, голову не запрокинешь – бьётся о перекладины. Согнул мои ножки и поставил ступни на скамеечку, дал от себя немножко, чтобы бёдра прижались к животу… то есть, к верёвкам, оплетающим живот. Неужели в таком виде обвяжет? Затеку ведь.

     Нет, он берёт меня за ступни (какие сильные у него руки!) и, продолжая толкать бёдра к животу, тянет их вверх, описывая дугу.

     Ой, у меня же выпятившееся между ногами остаётся без защиты! Даже и посмотреть не могу, как там у меня выглядит, но чую – вылезло многое, бери меня сейчас голыми руками… или ещё чем. То ступни с лодыжками там прикрывали, а теперь их оттягивают. Трусы, правда, прикрывают, да ненадёжная эта защита.

     Вот голени уже параллельны полу. Мелькает мысль – если теперь с силой распрямить ноги, то заеду я ему по торсу и полетит он через всю комнату вверх тормашками. Это единственный удобный момент, потом его не достанешь.

     Глеб, кажется, тоже это понял, задерживает мои ножки в этом положении, двигает туда-сюда параллельно полу, толкают меня мои же коленочки в грудь, чуть-чуть вертятся ступняшки. Так в младенчестве играла со мной мама. Ой, вспомнила, а так совсем забыла. Вот взял их в одну руку, а освободившейся пощекотал под коленками, где впадинки нежные, погладил напряжённые связки. Будто размякло там что-то под его умелыми мужественными пальцами. Как невропатолог – треснет тебя молоточком, и нога сама летит. Вот снова взял по ступне в ладони, снова поиграл. Ба! Он что – целует меня в подошвы розовенькие? Или только щекочет? Может, уже началась щекотка, но почему тогда Кира вне игры? Снова поцелуй, прощание перед взлётом, и ступни пошли вверх, напряглось всё под коленками. Стоп-стоп, куда?

     Плавное движение, переходящее в сильный рывок. Под коленками будто рубануло тесаком, треснули косточки, в глазах потемнело. Будто напрягся и лопнул стержень, проходивший по центру моего тела. Ну, отпусти же ножки, больно мне! Но ступни, оказывается, уже привязаны к перекладине где-то рядом с руками, и Глеб уже трудится над моим сдвоенным телом, обвивает и оплетает, бежит верёвка…

     После уже пришло в голову такое сравнение. Иногда утром я встаю с постели с болью в шее, голову повернуть не могу. Грудки позволяют мне спать и на животе, не то, что большегрудым, им с девичества можно лежать только на спине. И, верно, поэтому верчусь я во сне, принимаю порой неудобное положение и что-то в шее срастается. Жалуюсь Кире, да она и сама видит, охи мои слышит. Подходит она к моей кроватке, садится, щупает шею, проверяет, в какую сторону больнее всего поворачивать голову. Играет с волосами, шепчет мне на ухо ласковые слова, целует иногда. И неожиданно гладящие мою голову руки хватают её крепко (за уши иногда!) и дёргают именно в больную сторону. Кряк! В шее что-то трещит, боль адская, в глазах темнеет. Со стоном валюсь на кровать, судорожно вдыхаю, готовясь заплакать – а боли-то и нет! Ну, не совсем нет, остатки какие-то ещё шебуршатся, но Кира мою шею уже массирует, ласкает, голову теперь уже осторожно вертит во все стороны. Не больно никуда! А одна я бы весь день маялась, не знаю, рассосалось бы к вечеру или нет.

     Наверное, так и вывихи вправляют, да у меня за всю жизнь ни одного не было. Слава богу. Только в шее.

     И сейчас боль стала отступать, будто поняв, что ныть бесполезно, что скоро теперь ножки мои не освободятся. Придётся пожить какое-то время так, с напрягшимся до невозможности срединным стержнем. Теперь боль пульсирует только в том месте, где сверхнапряжённые, раскалённые связки под коленками трутся о грубую верёвку. Но я же не дура, я прекрасно понимаю, что технически невозможно никакие места обойти обвивкой. Морщусь, но мирюсь.

     Судя по грохоту, Кира помогла, убрала скамейку совсем.

     И вот я, недуром сложенная пополам, вишу в воздухе, многими витками привязанная к шведской стенке. Ноги раздвинуты буквой V, и дышать кое-как можно (но трудно, чёрт побери!), кое-что видно из-за ножек и верёвок, хотя голову чуть нагнёшь – и в коленки подбородок упирается, а нос тычется в верёвки. Они проходят и в промежность, и хотя я прекрасно понимаю, что вишу на всей совокупности, но так там всё напряжено и чувствительно, что кажется – именно так.

     Особенно шибает в голову, что весь низ живота выпятился через промежуток между ногами, там и лонная кость постаралась, и «киска». Всё моё девичье естество – вот оно, бери его голыми руками или ещё чем, хорошо ещё, что есть трусики и верёвка. Кажется, понимаю теперь, что значит поза «раком».

     Неприятные ощущения мало-помалу стекают вниз (кроме коленок), и мне ужасно хочется в туалет. Кажется, что это единственная моя проблема, пописай я вволю – и висела бы ещё часы и часы.

     Слышу голос Глеба:

     – Девчата, вы и в самом деле друг дружке во всём доверяете?

     Кира горячо соглашается. Я еле киваю головой, мычу, поддакивая.

     – Тогда я вам ещё перцу подбавлю, хорошо?

     – Да!

     – Кира, протяни руки вперёд. Вот так, локотки и предплечья вместе.

     Она подчиняется. Он закрывает её от меня спиной, что-то делает. Неожиданно звучит мощный щелчок.

     – О-о-ой!

     Снова вижу подружку. Её локти схвачены толстым резиновым кольцом. Она делает неуклюжие движения, пытается освободится. Видать, здорово её локотки стукнулись друг о друга, а там же нервы! Сама знаю, как локоть ушибить плохо. Безуспешно. Предплечья можно расставить буквой V, ладошки развести, повести эту раскоряку вправо-влево, вверх-вниз, и больше – ничего! Крепко сидит колечко, из автошины вырублено по специальному лекалу. Глеб и впрямь спец.

     Ладони, главное, свободны, а толку нет. До локтей ими не дотянешься, предплечья-то вдвое не сложишь. Даже до трусов теперь не дотянешься, в туалет сухо не сходишь. Уж не говоря о том, чтобы снять резиновую оснастку. Всё продумано.

     Глеб говорит:

     – Не рыпайся, Кира, побереги силы. Теперь кольцо с тебя может снять только она, а её развязать – только ты сможешь. Без взаимовыручки не обойдётесь. И проверите своё доверие. Чем меньше вы друг дружке доверяете, тем слабее будет щекотка, чтобы ты, Ева, на Киру не обиделась. А полное доверие – щекотка сумасшедшая. Расшевелят тебя, Ева, до потери сознания, улётно, а ты кайф лови. Крепи пузырь до последнего, старайся контролировать себя, а когда почуешь, что улетаешь ввысь – улетай, о теле и его спрыске не думай. Со спокойной душой улетай, предвкушай лёгкое пробуждение. Уж сколько девчонок меня потом благодарили! А ты, Кира, тоже крепись до последнего, чем сильнее хочешь в туалет, тем пуще её щекочи, утомляй и расслабляй, чтобы синхронно побурить рядом. Дай-ка я тебе резинку ещё на дырочку затяну.

     Да, и без того надутый её живот стал ещё больше выпирать, по форме напоминая конскую морду – так он был стиснут резинками. Похоже, что они держали все органы в нём, позволяя выпятиться одному лишь пузырю. О, как натянул он кожу! О, какая сейчас меня ждёт щекотуха! Но я буду держаться, ты, подруженька, первая спасуешь. И трусики с такими локотками не спустишь. Впрочем, я тоже. Ох, лить будем сквозь трусы, как в детстве иногда. Но запасных на скамейке полно.

     – Я ухожу, – сказал Глеб. – Дверь запру, второй ключ – вот.

     Он закрепил его сзади у Киры, в месте, где выбегающая из промежности лямка стыкуется с поясными (Y). Замысел понятен: чтобы я, если решу подружку не освобождать, смогла бы овладеть ключом и убежать. Ну, то есть формально могла. А она без меня – не могла. И чтобы Кира это сознавала.

     Щёлкнул замок. Мы остались одни.

     – Какой кайф, – сказала Кира. – Я в этой резине – будто скульптор из бесформенного куска глины лепит статую с отчётливыми формами. И теперь глина затвердевает, вода прёт изнутри, чтобы выступить и высохнуть. Прёт, ох, мне уж почти невмоготу. Поговорить некогда, предвкусить – тоже. Ну как, ты мне доверяешь? Если расщекочу до быстрого писса, не обидишься, раскрепостишь потом меня?

     Голос слегка ироничный, а то бы я обиделась. Конечно, чего там спрашивать! Я «за» обеими руками, опустить не могу. Мы же с подругой – единое целое. Вот только доберётся ли она до моих сокровенных, чувственных мест в такой-то оплётке-завитухе?

     – Доберусь, – заверила она. – Я ещё и не до того доберусь, чтоб побыстрей опростаться. Ох! – Согнулась в поясе, локотками прижала там, внизу, постояла так чуток. Всё тело передёрнуло – на пределе она. Выпрямилась с трудом, кривя губы, пошевелила пальчиками. – Набери побольше воздуху. Ах! – Её живот напрягся, снова пауза. Ага, отпустило, выпрямилась. – Ну, поехали!

     Ох, и покружились же мы с Киркой! Как я задыхалась от смеха, как не могла больше! Выскакивала из собственной кожи, настолько всё было нестерпимо, да связана – не выпрыгнешь. А потом она пододвинула скамеечку, встала на неё, почти вплотную ко мне, взялась своими полусвободными ручками за мои привязанные ладошки, подав таз вперёд. И я ей устроила массаж раздутого живота всём, чем могла: носом, лбом, подбородком, даже языком. Ох, и надуто там, как по кости, обтянутой кожей, веду, особенно языком это слышно. И как дрожит оболочка, готовая вот-вот сдаться и выплеснуть содержимое. Слаб человек, особенно девушка.

     Как охала Кирка, как ахала, стонала! Можно подумать, у нас тут секс. На полдороге не выдержала и заехала руками мне в подмышки, стала щекотать. И мы стали щекотать друг друга наперегонки – кто быстрее сдастся. Она – руками, я – языком и носом. А когда почуяла, что больше действительно не могу, что улетаю уже из кожи – взяла и боднула её животик лбом. И отпустила себя… «в Гималаи». Мелкие брызги на лице – последнее, что почувствовала, отключаясь, да ещё что из меня вниз реактивная струя бьёт…

     Очнулась я лежащей поодаль от общей лужи. А Кира дремала рядом – утомила её борьба с мочой и труд по моему освобождению полусвязанными руками. Лежит на спине и руки забавно так расходятся. Ну, я быстро ей колечко сняла, ремень резиновый расстегнула, живот освободила.

     А вот оснастку с бюста она попросила пока не снимать. Хотя, вижу, пора уже: нависающие валики размыли границы резиновых лямок, надутая кожа посинела местами, даже стали открываться отверстия уставших раздуваться сосков. Последнее самое страшное с виду, там же мясо живое виднеется. Но хозяйка просит обождать. Все эти мелкие неудобства с лихвой покрываются чувством самодостаточности ранее вялых, вислых частей тела, ой-ёй-ёй как важных для девушки, но вечно нуждавшихся в поддержке. Сейчас они, кажется, перевоспитываются, обретают стойкость, уверенность, чёткую форму. Раньше за них работала упаковка, теперь же лёгкий свободный лифчик будет просто покрывать рвущиеся вперед острые купола, а если и ограничивать их где – то спереди, чтобы совсем уж от тела не отрывались. А когда бюст устойчив, то и девушка счастлива.

     По-моему, с тех пор в её облике мало что изменилось. Но Кире виднее… то есть чувственнее. Иногда она напяливает свою «сбрую»: то под верхнюю одежду, то просто ходит по комнате в выходной день, халатик накидывает, только когда приходит кто-то. И чудится мне, что это мраморная статуя с тугими совершенными формами…

     Но давайте под конец поговорим о том, что не зависит от разницы в телах. Знаете, как мы утром одеваемся с ней, даже когда к первой паре спешим? Стихи читая! Не верите?

     Только я опишу абстрактную девушку, хорошо? Всё-таки при своё тело я так и не осмелюсь никак написать, сколько бумаги ни перевела здесь. Заодно поучусь писать от третьего лица. Должна же я что-то поиметь от этой писанины, не только вы!

     Даже одеваясь в спешке, она не жалела десятков секунд на прочувствование входа в свою свежую оболочку, на прослеживание и переживание перехода от нагого, открытого пространству и смелым мечтам тела – наедине с собою – к стандартно упакованному, приличному на вид телу, которое, однако же, может не потерять своей аппетитности. Да, уходит какая-то свобода, свобода выставлять под чужой глаз награды природы, зато теперь, когда обязательный налог общественной морали уплачен, ты вольна делать всё, что заблагорассудится. Теперь уже не прихоти природы правят бал, а ты сама, твоя сообразительность и предприимчивость, раскрепощённость и жизнерадостность. Повернуться или нагнуться, чтобы где-то что-то «ненароком» вылезло или выглянуло, подрасстегнуться, мотнуть бюстом, задумчиво поправить вылезшую бретельку – несть числа женским хитростям, мелким, крупным и мелким с крупными последствиями. Нет, не бесполезна одежда в жару. А ощутить удовольствие от одевания – дополнительный плюс.

     Ножки прыгают в прорези, трусики мгновенно взлетают до таза – и стоп! – дальше боковушки, влекомые руками, взлазят медленно-медленно. Вот утыкается в мягкое и утопает в нём женский мыс, вот укрытость наползает на лобок, вот упругие ягодицы чуют под собой ещё более упругую подстилку… Ползут вверх ручки, растягиваются резинки, и вся девичья фигурка медленно поднимается на цыпочки. Вид сосредоточенный, глазки прикрыты, ротик полураскрыт.

     Щёлк! Девушка падает с цыпочек, резинка больно щёлкает по талии. Больно? Да нет, боль – это, как правило, неожиданное принятие лошадиной дозы удовольствия. А для нашей «лошадки» это никакая не неожиданность, секундная медитация подготовила её и к резкому щелчку по талии, и мгновенному охвату низа мягким и тёплым. Так что всё путём, просто требуется несколько секунд для «переваривания» мгновенно свалившегося острого ощущения. Что она и делает, расслабившись, отпустив живот и прочувствуя, как низ её плоти размякает и заполняет свою оболочку, как кожа входит в дружбу с тканью, как кайфово давит трикотаж на мощные ягодицы и как уходит лишнее чувство незащищённости (не всё, только лишнее). Несколько секунд – и вот трусы заступили на дежурство в ранге «второй кожи».

     Первозданного слегка стыжусь обличья,

     Хоть вокруг и нету ни души…

     Носик моей лодочки девичьей

     В мягкие уткнулся камыши.

     То же повторяется сверху. Вот нырнула голова, вдеты, куда надо, руки, но ладошки не отпускают чашки, а всё тянут и тянут их вперёд, подавая туда же и грудь и медленно вдыхая воздух ею, полной. Так, вероятно, вдыхают птицы перед полётом. Секундная задержка на апогее, лямочки приятно врезаются в кожу, щекочут, возбуждают…

     Хлоп! И резкий выход. Даже не выдох, а просто дарю свободу лёгким. От пришлёпнутых окружностей разливается приятный зуд, а плоть, ещё более мягкая и податливая, заполняет полужёсткие чашки, входит в контакт со стенками, холодится ими, теплит их, обретает форму. И какую, если б вы знали, форму!

     Птичкам на свободе срок недолог,

     Каждому не дам на них смотреть…

     Двое красноклювых перепёлок

     В кружевную угодили сеть.

     Чашки, лямки, резинки охватили тело. Они будут держать его до вечера, тиская и только лишь тогда отпуская, когда оно согласится к ним привыкнуть. А когда снимешь – прямо-таки гореть будут эти полоски на коже.

     Лифчики бывают трёх сортов. В первом главное – это чашки, они запрягают грудные железы, а всё остальное нужно для того, чтобы их держать. Хоть верёвочки, хоть завязочки. Второй сорт направлен на обручный охват, укрепление верхней части грудной клетки, плечевого пояса, а чашки – это просто неизбежное повторение рельефа укрепляемого. Даже если они выделены, всё равно на равных с мощной задней частью, широкими боковинами, прочными бретельками через р"плечи. Ну, а третий сорт тоже даёт обруч круголя подмышек, но укрепляет только в спине, а спереди организует своего рода запруду, в которой плавает, переливается, бултыхается, колышется мягкая женская плоть. Чашки тут не очень и порознь, скорее, «колхоз» из грудей. Желобинка, это само собой.

     При желании можно и нулевой сорт выделить – имитацию бюстгальтера. Колпачки на верёвочках, узюсенькие трегольнички в якобы цельным купальнике, «звёздочки» на соски. Но это уже не настоящее, для большого бюста не годное.

     Между прочим, Кира любит мазать паховые складки мятным кремом, если нет под рукой – леденец пососёт и поводит им там. Мыта приятно холодит кожу, полное впечатление, что идёшь с открытыми ногами, будто в купальнике. А когда купальник надевает, мажет уже под трусами, сами понимаете где. Иногда при ходьбе так у неё всё там ходит, что мята попадает не туда, жжёт. Она морщится, чешет рукой, а сильно нельзя, заметно ведь. И кое-когда снадобье попадает ещё более не туда, тогда хоть вой. Кира говорит, что чуть не обоссалась однажды. С точки зрения тела это логично – пытаться смыть едкий нанос подручной жидкостью, а вот с точки зрения приличий – лучше повыть. Про себя. Одежда суше будет.

     Кстати, одежда бывает разная. Иногда она чуть тесновата, и тогда создаётся впечатление, что я врываюсь в неё (лифчик, топик) всеми своими объёмами, как ветер в паруса, растягиваю, рельефлю, заставляю себя облегать. И придаю постоянный импульс к движению. Они ретрограды, хотят меня остановить, приплющить, а я не поддаюсь, самую малость только, я из всех напрягаю и вперёд гоню.

     Ещё глубокий вдох-выдох – провериться, ощутить, что сверху тоже «вторая кожа». И если есть чуток времени – покрутиться по дому в белье, помахать руками-ногами, поприседать и попрыгать. И жизнелюбия ради, и проверить, всё ли в порядке, во всех ли ситуациях останется верна вторая кожа. Огладить её тёплыми ладошками, ощутить, что она так же тепла и упруга, как и кожа первая. Положить ладони на чашки и потрясти, помочь сосочкам устроиться поудобнее. До вечера не увижу вас, мои милые, утыкайтесь там поуютнее и спите.

     Теперь джинсы. Это тебе не трусы, они начинают работать сразу после продевания ног. Медленно тащат девичьи ручки твёрдую ткань, а ноги тем временем проходят в чуть сужающиеся тоннели, задевает, гладит их грубоватая материя, прижимает немножко, готовится стать влитой. Мягкий шорох, лёгкая щекотка даже, сосредоточенный вид.

     Вот брючины встали на свои места и обтянутое трусиками уткнулось в грубый шов-перепонку. Ещё немного вверх, до приятной такой больки, и можно застёгивать. Это тоже процедура ответственная: упаковывается, затягивается в плотное таз, приятно так уходит в жёсткую темницу важная часть девичьего тела. Стрекочет «молния», но за миг до этого весь воздух плавно выдохнут, животик слегка втянут. Утилитарно, Ватсон: чтобы «молния» не защемила трусики.

     Но не только. На выдохе, воображая, что дыхание ей спирает поцелуй, девушка медленно затягивает ремень, выискивая последнюю дырочку. Загнан, куда надо, конец ремешка, ладошки быстро обвели всю поясницу – и дыхание освобождается. Низ снова заполняет упаковку, но это уже не хлипкие трусики, а синяя броня. Стискиваются ягодицы, пытаются немного подвигаться, получить удовольствие. И снова обмякают. Всё, отливка закончена, низ готов.

     Две трубы, грубы и сине-белы,

     Двух змеюк позвали заползти…

     Заползли, и трубы их одели

     Так, что на себе пришлось нести.

     Можно надеть и юбочку. Не мини-юбку. Кира говорит, что это разные вещи. Однажды её односельчанке дядя прислал из города посылку, и вскоре все девчонки судачили: «У нашей Ульяны есть МИНИ-ЮБКА!» Она уламывает родителей, чтобы разрешили надеть. И ещё и колготки в посылке были, целая пачка, чулочки на застёжных резиночках не пододенешь. Вот-вот, ну вот-вот…

     Уломала. Выходит раз к нам, вся такая светится, и свитерок новый надела по этому случаю. Девчонки в отпаде, а я в недоумках – чему радуются? Да, полбедра видны, но весь таз и верх бёдер просто-таки спелёнуты, стянуты материей, как непослушный младенец. Книзу сужается, ходить можно только семеня, мелкими шажками, ещё, чего доброго, и упадёшь при нашей-то сельской привычке шагать широко и бегать. Мальчишки с кислыми лицами, им бы под заглянуть, а тут скорее под обычной, по колени, юбке чего откроется, чем под такой «пелёнкой». И ещё – плохо выглядит попа. Когда юбка широкая и длинная, попа будто маковка у церкви, с неё стекают волны материи, всё на месте, красиво. Здесь же просто опухоль какая-то забинтованная, вихляется, все движения ягодиц на виду. В шортах и то лучше, там ноги хотя бы свободны.

     Нет, мне такая спеленушка ни к чему. Вот юбочка, юбчонка – это да. Она чувствуется над самым широким местом таза, самым выпуклым местом ягодиц – а ниже свобода ножкам полная, чего хочешь, или выделывай, хоть канкан. Надо постараться, чтобы подол бёдра коснулся. А ещё всё на тебе колышется, можно так подгадать ритм, чтобы всё в такт было, ты идёшь, а вокруг поясницы туда-сюда снуёт материя, прилив-отлив. Чуть шаг так, чуть эдак – и вот колыхания меньше, а вот желаю сильнее, аж трусы наружу. Но это ты сама регулируешь, сама экспрессию, показ тела усиливаешь. И нет, кстати, опасения, что на тебе затрещит, вот тогда трусы уже надолго выглянут. У Ульки так и случилось, кстати, когда она попыталась пойти привычным шагом. Хорошо, колготки были, и плотные. Ей показалось меньшим злом в них, чем со свисающим лоскутом сзади. Урок всем дядьям – выбирайте, что племянницам дарить!

     Приличие требует ещё надеть маечку. Продевая голову в горловину, девушка воображает, что из мира вчерашнего она переходит в мир сегодняшний, где всё будет иначе, всё будет клёво. Повторяется история со вдохом грудью вперёд и хлопком-шлепком, но после этого ручки разглаживают, оглаживают, прилаживают тонкую материю к своему стану, натягивают, второкожат. Наносят мятный крем в ложбинку, будто ветерок обвевает голую грудь. Вот теперь баланс между затянутостями низа и верха установлен. Тело слегка извивается – будто отряхивается мокрая собака. Вот, наконец, всё сидит хорошо. Как влитое.

     Ветерок изящный, белотелый,

     В сшитые влетает паруса.

     Наполняет их он до предела,

     И прижалась к парусу коса.

     Особенно любила она розовый лифчик с широкими бретельками и малиновый топик на узких верёвочках, которые она пускала по центру лифчиковых. Получалось что-то типа аппетитного зефира, перелив цветов телесный-розовый-малиновый. Последний подбирался под цвет расщипанных сосков, и вся эта одежда стремилась выправить ту ошибку природы, из-за которой алый цвет сосков переходит в нежный цвет пухлой девичьей кожи через некрасивую коричневизну околососковых кругов. Нет, не зря «розовый» происходит от «розы», красивейшего, даримого любимым цветка. Именно розовость посредине и именно лёгкость дизайна, обманчивое впечатление, что топик может снести любой порыв ветра. Нежность, аппетитность, воздушность – и не думаешь, что девичий стан затянут в одежду.

     Остались носочки и босоножки, сумочка, беглый взгляд на часы – и пулей из дому.