Текст книги "Черные лебеди"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Но она продолжала карабкаться, закаленная не только упражнениями, но и напутствиями отца, который объяснил ей, что подвиг – это не один шаг и миг, а будни, и он останется буднями, даже когда она преодолеет труднопроходимую местность упражнений или плац самостоятельной тренировки, как он выражался, забывая, что говорит с девочкой. Да, самая тяжелая часть подвига только тогда и начнется, когда с учебного плаца ты пойдешь на фронт, то есть, хочу сказать, на сцену…

– И будет продолжаться, пока я не стану примой, – подсказывала она.

– Нет. Пока не уйдешь на пенсию. А после пенсии наступит черед нового подвига. Подвига отхода и смирения.

И чтобы перспектива не казалась такой уж мрачной, отец прибавлял:

– Ну, конечно, когда ты приобретешь опыт и мастерство, тебе будет уже не так тяжело. Хотя чем больше можешь, тем трудней. Новичку тяжело брать низкие барьеры, но чемпиону не легче, потому что его барьеры выше. И все же здесь уже не только муки, но и наслаждение, не только подвиги, но и победы.

И с верой в грядущие победы она продолжала идти по каменистым уступам и старательно проходить все этапы обучения, покорно принимая на каждом этапе усталость как часть великого подвига. Гран батман жете – это была часть великого подвига, гран сиссонн уверт – тоже, и гран фуэтте эффасе – тоже. Чтобы легче было сносить трудности, она приучилась понимать под подвигом не только занятия в классе, но и упражнения дома после обеда, соперничество и сплетни в училище, одиночество долгих вечеров, когда отец уходил в театр, очереди в магазине, надоевшую процедуру готовки обеда и другие будничные заботы. Жизнь состоит не из одного только балета и музыки, и мир так уж устроен, что приходится не только танцевать, но и мыть посуду и выносить мусор.

Она не спрашивала отца, что принес ему подвиг. Это было бы слишком жестоко: своим подвигом он явно ничего не достиг. Жестоко и бесполезно, поскольку ответ она знала и так. Беда заключалась в том, что отец начал чересчур поздно. Толчком оказалась случайная встреча с искусством, из которой родилась страстная юношеская мечта. Подобно ее встрече с «Лебединым озером» и ее мечте. Только у него было не «Лебединое озеро», а «Пер Гюнт» Грига, звучавший в каком-то сентиментальном фильме. Впрочем, не все ли равно, что стало первым побуждением. Важно то, что из сотен людей в зрительном зале один ощутил рыдание скрипок и альтов как свою боль и радость, ощутил с такой силой, что принялся копить деньги на покупку скрипки.

Вся эта история была ей известна до мельчайших подробностей. К сожалению, отец начал играть упражнения Байера в том возрасте, в каком вундеркинды уже играют концерты Вивальди. Конечно, и он добился каких-то, хотя и небольших, успехов. Тот факт, что его приняли в Музыкальную академию, уже был достижением, если учесть, как и когда он начинал. И то, что он поступил в большой оркестр, тоже было успехом. Как и то, что он стал солистом. Столько людей мечтают стать солистами оркестра.

А Виолетта продвигалась вперед. Быстрее одних и медленнее других – тех, кому все давалось легко. И хотя ей ничто не давалось легко, она шла вперед и подстегивала себя, дабы не падать духом и идти дальше.

– Я ей нос утру! – пригрозила она, сидя как-то дома с отцом, своей главной сопернице.

– Никогда не делай ничего, даже хорошего, только для того, чтобы утереть кому-то нос, – заметил отец. – Делай это потому, что это хорошо.

Эта мысль, по-видимому, давно занимала его, потому что он пустился в пространные рассуждения о личной выгоде и общем благе.

– Если ты осмелишься сказать, что трудишься для общества, найдутся люди, которые назовут тебя дураком или лицемером. Еще глупее будешь выглядеть, если скажешь, что в этом смысл твоей жизни. Ухаживать за никому, даже тебе, не нужным цветком в горшке, обрезать его, поливать каждый день – это подобные люди считают нормальным, но тратить силы ради процветания целого общества, твоего общества, кажется им невероятным, если только ты не делаешь это за деньги.

Он помолчал и, взглянув на нее, чтобы убедиться, следит ли она за ходом его мысли, добавил:

– Не произноси громких слов. Но и не жалей труда. И не думай о том, что тебя ждет за твой труд: удовлетворенное тщеславие, аплодисменты или деньги.

Она следила, вернее, старалась следить, хотя порой его речи становились утомительно длинными. Эти беседы, которые они вели в те вечера, когда он не участвовал в спектакле, воодушевляли ее, она упорно работала и постепенно опередила всех остальных, говоря себе, что утирать нос она им не станет, но и первого места не уступит.

* * *

– Что же ты не поздравила меня с ролью, – съязвила Мими.

– Чудеса. Я была абсолютно уверена, что тебе ее дадут, – сказала Таня.

– А я не сомневалась в обратном. И как видишь, не ошиблась.

Мими и Виолетта до самого обеда вертелись в театре, но никто никуда их не вызывал и не предлагал роли.

Сейчас они сидели втроем в столовой горсовета, взяв, как обычно, на первое суп с фрикадельками. Мими и Таня смело ели суп, а Виолетта вылавливала из гущи одни фрикадельки.

– Ага, растолстеть боишься, – бросила Таня.

Столовая занимала громадный полуподвал с голыми серыми стенами и маленькими окошками, которые, похоже, открывались не часто, поскольку главную особенность этого шумного помещения составлял запах. Смешанный запах тушеного мяса и всяких подлив, в котором преобладал запах жареного лука и подгорелого постного масла.

Чтобы не стоять в очереди, Виолетта с друзьями приходили позже других, в половине второго.

Раньше в их компании было шестеро, оба пола имели равное число представителей, но постепенно мужская часть поредела. Сначала выбыл приятель Виолетты, потом Таня прогнала своего. Остался один Васко, но сегодня Васко перекочевал в ресторан, поскольку Мими приказала ему: хоть умри, а без денег не возвращайся.

– Пламен опять со своей секретаршей, – заметила Таня, отставляя пустую тарелку и пододвигая к себе второе – неизменное тушеное мясо.

И поскольку ее замечание не встретило никакого отклика, прибавила:

– Не пойму, что хорошего он нашел в этой корове.

– А зачем ему хорошее? – сказала Мими, в свою очередь принимаясь за второе. – Ему жена нужна, а не хорошая женщина.

– Ну и рассуждаешь же ты!

– Не я, а он и такие вот, вроде него. Зачем им хорошее, им недостатки подавай. А у этой недостатков навалом. В общем, идеальная жена. Ума маловато, значит, не будет вперед его лезть. Культуры не хватает, значит, будет дома сидеть, хозяйством заниматься. Красотой не блещет, значит, меньше риска, что рога наставит. Идеал, а не жена.

Впрочем, если отношения Пламена с секретаршей касались кого-то, то не их двоих, а Виолетты – именно ее приятелем был когда-то Пламен. Однако она не собиралась высказываться по этому вопросу и как будто даже не прислушивалась к разговору подруг, что заставило Таню продолжить:

– Да у него просто плохой вкус. Или, как ты любишь говорить, он за большим не гонится. А в общем-то он серьезный человек, и Маргаритке не стоило его упускать.

– Хуже нет серьезных, – возразила Мими, чье мнение сводилось в основном к тому, чтобы не соглашаться с другими. – Такого дурака, как мой, если разойдется, можно к рукам прибрать, а на серьезного не прикрикнешь. Вечно он прав, ты виновата, он командует, ты слушайся…

– А почему бы тебе, Маргаритка, – подхватила Таня, – не попытать счастья, как и нам, с каким-нибудь дураком? Просто так, для разнообразия. Этот виолончелист, который положил на тебя глаз, парень неплохой…

– Ничего не выйдет, – покачала головой Мими.

– Что ты встреваешь? Я ж не с тобой говорю.

– Ничего не выйдет, – повторила Мими. – Я свои кадры знаю.

Они еще немного поспорили, выйдет или не выйдет, словно дело касалось их, а не Виолетты. Потом принялись за третье.

На третье был виноград и колкости по адресу Ольги.

– Да, остались мы без главного лебедя, – скорбно объявила Мими. – Эта гусыня здорово покалечилась.

– Две недели траура, – дополнила Таня. – Директор и балетмейстер ходят как в воду опущенные.

– Еще бы, для них труппа из одной Ольги состоит, нет Ольги – нет труппы.

Виолетта давно привыкла к подобным насмешкам, но сейчас ей стало неприятно. Одно дело злословить о человеке, когда ему везет, а другое – когда с ним случилось несчастье. Но может, Таня и Мими злословят просто потому, что они откровенней тебя. И что в сущности значит твоя мечта получить Ольгину роль? Разве ты не ждешь, что она заболеет, подвернет ногу, выйдет из строя?

Как у всякой звезды, у Ольги были не только почитатели, но и недруги. Властная и страшно тщеславная, она изо всех сил старалась увеличить число первых и не обращать внимания на вторых. За несколько лет ей удалось окружить себя поклонниками среди влиятельных в городе людей и подхалимами – в театре. Поговаривали даже, что один из местных руководителей – будущий муж балерины. Этой честью он был обязан не только своему солидному служебному, но и семейному положению – он был вдовец.

Сознавая, что у нее есть покровители и что она незаменима, Ольга позволяла себе своевольничать и капризничать. Но так как она была неглупа, то, капризничая, не переходила границ. Что до лагеря противников, то она не придавала значения их обидным суждениям, убежденная, что это все плохо скрытая зависть. Ей даже нравилось, что она вызывает зависть как существо особое, у которого все «самое-самое».

Может быть, не все у нее было «самое-самое», но, собранная и настойчивая, она ставила свой успех на сцене превыше всего, даже выше перспективы удачно сочетаться браком с руководящим товарищем, которого она собиралась осчастливить. Стиль ее отличался отточенностью и законченностью движений, что, по мнению ее противников, было выражением сухости и безличия, а также виртуозностью в исполнении трудных партий, что, опять же по мнению противников, было делом одной голой техники.

Не питая особых симпатий к Ольге, Виолетта не относилась к лагерю ее противников, да и вообще ни к какому лагерю. Просто она была уверена, что если Ольга чего-то и добилась, то не из любви к искусству, а из любви к своей особе, что все, что она делает, она делает из тщеславия, из желания прославиться – если не на всю страну, то хотя бы на округ.

– Танечка, – произнесла Мими, когда наконец тема Ольги была исчерпана.

Таня насторожилась: если Мими ласково обращается к тебе, значит, за этим последует какая-то просьба.

– Танечка… Танюша, ты мне не одолжишь десятку до понедельника… Нам сегодня чуть пробки не вывернули.

– До понедельника могу дать и больше. Но какой толк давать тебе больше, если Васко их все равно пропьет.

– Да ты дай, а там посмотрим…

Таня сняла сумку со спинки стула и принялась рыться в кошельке.

– Господи, что за времена… – вздохнула Мими. – До чего мы дожили с этим равноправием – мужиков содержим.

– Так для того они нам его и предоставили, чтоб мы их содержали, – пояснила Таня, доставая деньги.

– Ты что, не пойдешь с нами в кафе? – обратилась она к вставшей из-за стола Виолетте.

– Нет, я домой пойду, – отрицательно покачала головой Виолетта.

Откровенность требовала бы добавить: «Хочу хоть ненадолго остаться одной». Но, говоря откровенно, и подруга бы ответила:

– Да ты и без того вечно одна.

К сожалению, она не была одна. По крайней мере, в буквальном смысле слова. Даже сейчас, когда она выходила из столовой, за ней опять потащился этот тип – виолончелист.

Виолончелист увязался за ней в первый раз неделю назад, вечером после спектакля. Он был, пожалуй, ее лет или даже чуть моложе. Зато имел вид человека бывалого: среднего роста, широкоплечий, весь – мускулы и самоуверенность, словно он боксер, а не виолончелист. Его короткий зеленый плащ был распахнут, дабы продемонстрировать, с одной стороны, пренебрежение к осеннему холоду, а с другой, некоторый шик его костюма – темно-синий свитер с высоким воротом, слегка потертые джинсы и широкий кожаный пояс с массивной пряжкой под бронзу.

– Вы уже уходите? А я вас ждал, хотел проводить. Она пошла по вечерней улице, всем своим видом показывая, что не замечает его присутствия.

– Не подумайте, что я набиваюсь вам в компанию. Просто нам с вами по пути, – слегка переменил он тон, догоняя Виолетту.

Она шла своей дорогой, он не отставал.

– Уверяю вас, что нам с вами по пути, – повторил виолончелист, помолчав с минуту. – Мой подъезд всего метров на сто дальше вашего. И я бы мог предложить вам чашечку кофе с коньяком.

Она все так же молчала, молчала на протяжении всех трех улиц, отделявших театр от ее дома. Он тоже замолчал, словно исчерпав запас своего красноречия, но, когда Виолетта сделала шаг, чтобы войти в подъезд, он как бы нечаянно преградил ей дорогу рукой:

– Как, даже не попрощавшись?

Она и на сей раз не проронила ни слова. Только равнодушно и довольно энергично оттолкнула его руку и вошла.

Виолончелист продолжал появляться и в последующие дни. Он поджидал ее у служебного входа в театр или, увидев в столовой, что она обедает одна, подсаживался к ней. В общем, упорно преследовал ее, так же как она упорно отказывалась его замечать.

Конечно, она могла унизить его, грубо осадив при людях, но не видела в этом никакой необходимости. Он был одной из мелких неприятностей, таких мелких, что преодоление их даже не причислялось к подвигу.

Выходя из столовой, она задержалась и нерешительно глянула на небо – накрапывал дождик. Бесцветное осеннее небо, до того однотонное и бесцветное, будто время остановилось. Она раскрыла зонтик и пошла домой.

– Вы мне позволите прикрыть хотя бы правое плечо? – спросил виолончелист, нагнав ее.

Никакого ответа.

– Очень мило с вашей стороны, что вы идете без подруг, – продолжал он, не смущаясь ее молчанием. – В принципе, я ничего против них не имею, но сегодня я хотел бы кое-что сказать вам наедине.

Виолетта не обращала на него ни малейшего внимания. Даже не ускорила шага. Зачем ускорять шаг? Этот подонок оркестрант просто не существовал для нее.

– Я не тащу вас непременно к себе, – уточнил он, когда они прошли еще несколько метров. – Мы могли бы зайти в кафе.

Она снова не подала виду, что слышит, и безразлично остановилась на углу, поскольку на светофоре горел красный свет. Потом, когда его сменил зеленый, она продолжила свой путь, даже не поглядев, идет ли за ней этот нахал или нет.

Он шел. Природа, несомненно, щедро наградила его не только мускулатурой, но и упрямством. Правда, если уж говорить об упрямстве, тут она тоже не могла обижаться на природу. Хоть на это у нее не было оснований жаловаться.

– Что ж, и сегодня так, без поцелуя на прощанье? – воскликнул он, когда они подошли к ее дому. – И до каких же пор?

На этот раз он не загораживал ей дорогу, и она вошла в подъезд, глядя прямо перед собой.

С нахалами она худо-бедно справлялась. Теперь наступал черед справиться с беспорядком в комнате. На столе – пустые бутылки, грязные рюмки, в тарелках – остатки ветчины и сыра… Оставить все так до прихода Мими… Мими была чистюлей в том, что касалось ее самой, но жить могла хоть по колено в грязи.

Сквозь тюль занавески проникал свет осеннего дня, все такой же холодновато-зеленый и тусклый. До того холодновато-зеленый, что дрожь пробирает. Холод и грязь – вот тебе и весь домашний уют.

Виолетта отодвинула занавеску и распахнула окно. Створки перекосились от сырости, и оно открывалось с трудом. Неудивительно, что, привлеченные его громким стуком, сестры-сороки тут же появились в окне напротив. Со стороны, и в особенности сестрам-сорокам, их комната представлялась не просто холодным, неприбранным погребом, а содомом и гоморрой. Две молодые женщины, у которых свет горит до зари, а занавески вечно задернуты, – что там может быть еще, если не содом и гоморра.

Она убрала со стола, вымыла посуду, застелила постель Мими и принялась за свою. Сменила простыню и, надевая чистую наволочку, заметила на чистой тоже какое-то бурое пятно. В понедельник с получки придется купить хотя бы один комплект белья.

Покупать с получки давно вошло у них в традицию. «Купим что-нибудь, – говорила Мими, – пока Васко не пропил наши деньги!» Вообще-то Васко был джентльмен и всегда платил за всех сам, но так продолжалось до тех пор, пока ему было чем платить, а затем приходилось прибегать к услугам Мими и Виолетты. Этот переход от периода широких жестов к периоду рабской зависимости и из царства свободы в царство необходимости совершался дней через десять, а то и меньше, после получки.

– Идиотское положение… – сокрушался Васко, сипя с ними в кафе и уныло заглядывая за обложку паспорта, где он имел обыкновение держать деньги… – Опять ни гроша… Мими, дашь мне взаймы…

– Ладно, ладно, – прерывала его Мими, поскольку его формула – взаймы до первого числа, – была ей хорошо известна.

И потому первого обе они предусмотрительно покупали самое необходимое – что-нибудь из белья или пару туфель, – пока их деньги не переходили в «фонд Васко».

Виолетта набросила одеяло на кровать, машинально расправила складки, потом закрыла окно. Слава богу, с домашними делами покончено. Она оглядела комнату, желая убедиться, все ли прибрано, взгляд ее задержался на висевшей над изголовьем кровати большой репродукции. Картина Дега, изображающая репетиционный зал. Виолетта не знала, хороший ли художник Дега, да и не особенно интересовалась этим, но нельзя было отказать картине в правдивости. Художник верно уловил не только заученные позы балерин, но и унылую атмосферу большого и словно бы пустынного зала, и унылый свет серого дня, и унылое выражение на лицах девушек. Для Виолетты, однако, главная ценность картины состояла в том, что это был подарок отца. Оттого она и повесила ее над самым своим изголовьем.

* * *

Упражнения. Виолета изучила их давно и без помощи Дега. И, несмотря на испытание усталостью и скукой, стала первой в классе. Потом, в старших классах, она вроде бы поотстала. Не то чтобы она меньше старалась, нет, она старалась даже больше, не щадила себя и удержалась в числе первых, но быть среди первых – это совсем не то, что быть первой.

Их педагог сказал отцу, что это, пожалуй, связано с «особым», как он назвал его, чтобы избежать слов «половое созревание», возрастом и что потом Виолетта, вероятно, снова наберется сил. Сама она не чувствовала какого-то упадка сил или, наоборот, избытка чего-то, как другие девочки, которым приходилось бросать училище из-за того, что они вдруг полнели или вытягивались так, что уже годились по росту не в балерины, а в баскетболистки. Она тоже подросла, но это не считалось недостатком, потому что раньше она была чересчур маленькой. Она подросла, но осталась такой же худенькой, и когда она видела в зеркале свою хрупкую легкую фигурку, ей казалось, что она может не танцевать, а порхать; но беда была в том, что порхать ей не удавалось, у двух ее соучениц прыжок был выше, и выше подъем, и шире шаг, и, сколько она ни билась, она не могла соперничать с ними. А так как она таила от всех свою неудовлетворенность и разочарование, то иногда по вечерам чувствовала, как сердце у нее просто разрывается, и чтобы оно не разорвалось, плакала, и если отец уходил в театр, плакала почти навзрыд, всхлипывая, хлюпая носом, и, злясь на себя за слабость, ожесточенно вытирала бесполезные слезы.

Она плакала не от огорчения, что другие затмили ее. Другие… какое ей до них дело. Отец учил ее не сравнивать себя с теми, кто рядом, а учиться у мастеров, у тех, кого видишь только на экране или во сне. Она плакала оттого, что видела, как топчется на месте, а если топтаться на месте, то до великой цели не дойдешь, путь к ней долог, а она все еще не переступила порога искусства.

Отец не раз говорил ей об этом пороге.

– Трудно приблизиться к порогу искусства, – говорил он. – Многие так и остаются за порогом. Но еще труднее переступить его и войти в храм, ибо с древности известно, что много званых, но мало избранных.

К счастью, были и мгновения удач. Небольших, правда, удач, но ведь когда подвиги небольшие, то и удачи не бывают великими, а лишь позволяющими не отчаиваться. Бывали мгновенья, когда она вдруг ощущала необычайную легкость, внушающую уверенность, что еще шаг – и ты взлетишь, преодолеешь барьер и очутишься в том ясном просторе, где человек свободен и легок, как бабочка, где, как отражение в воде, разлиты непередаваемые звонкие краски, где каждое движение – гармония, а каждое дуновение – музыка.

Кончила она училище хорошо. Во всяком случае, все так утверждали. Второй в их выпуске.

– Вторая, первая – не важно, – рассудил отец. – Я знаю стольких музыкантов, кончавших отличниками, из которых ничего не вышло. Правду узнаем потом. Училище позади, а твоя дорога впереди, и от одной тебя зависит, как ты ее пройдешь.

Он говорил это, по-видимому, чтобы подбодрить ее. Ведь он не мог не знать, что не все зависит от тебя, он, на собственном горбу постигший эту истину. Да, дорога впереди, но по ней не пойдешь, пока тебе не дадут дорогу. А ей позволили дойти всего-навсего до миманса, да и то только потому, что все в театре знали отца.

Она мечтала вступить в эту волшебную комнату с тремя стенами, в эту чудесную, огражденную кулисами страну, где вместо солнца светят разноцветные лучи прожекторов, а балерины кружатся, как бабочки, подхваченные течением музыки. Теперь, когда после стольких мук ее мечта наконец сбывалась, она поняла, что это был всего лишь мираж. Она хотела черпать полными пригоршнями, а хваталась за бездонную пустоту. Она была лишь артисткой кордебалета, чья роль – служить фоном или уходить в общем танце за кулисы, чтобы уступить место истинной счастливице и ее партнеру в па-де-де, истинному искусству и его жрецам.

Она знала, конечно, что стажировка в ансамбле – неизбежный этап, что без этого нет подвига, но не видела конца этому этапу, и ей казалось, что путь для нее закрыт навсегда. Чтобы не поддаться разочарованию, она, помимо обязательных уроков, использовала каждый свободный час для упражнений, сидела на всех репетициях, даже когда сама не была в них занята, и только дома осмеливалась роптать:

– Неужели я никогда не пробьюсь…

– Пробьешься, – говорил отец со своим обычным наигранным оптимизмом. – Все мы в молодости воображаем, что жизнь – это состязание на скорость. И только потом понимаем, что она – состязание на выносливость.

Он бросал на нее взгляд, чтобы, как всегда, убедиться, следит ли она за его рассуждениями:

– Главное не падать духом. А чтобы не падать духом, не нужно питать излишних иллюзий, потому что когда я говорю о пути в искусство, то это не значит, что ты должна себе представлять гладкое шоссе вроде шоссе на Княжево. Не гладкая дорога, а крутой подъем на высокую гору – путь в искусство, девочка.

Она смирялась и с горой. В конце концов, взбираться на гору – это и есть подвиг. Но если она помалкивала, то другие говорили.

– Так и умрем в кордебалете, – вздыхала Жанна, та самая, что кончила училище первой.

– Может, и не умрешь, но насидишься вдоволь, – успокаивала ее Катя, которая была старше их. – Может, ты хочешь прямо сейчас танцевать Джульетту?

– Плисецкая в первый же год сольные партии исполняла.

– Вы, молодые, все себя Плисецкими воображаете. Года два-три потанцуешь придворных дам в кордебалете, потом столько же будешь одним из четырех лебедей, потом дойдешь или не дойдешь до па-де-труа, а дальше – дальше я уже тебе ничего не обещаю.

Отец ее был больший оптимист, на основе, как он сам говорил, своего личного опыта, но она не сомневалась, что он порядком приукрашивает свой личный опыт, чтобы не лишать ее веры в себя. И не очень удивилась, когда в один прекрасный день к концу второго сезона, также проведенного ею в толпе миманса, он сказал:

– Есть возможность уехать в один город. Мне будет нелегко без тебя, но шансов пробиться там гораздо больше.

Виолетта помедлила с ответом, и, уловив ее нерешительность, отец добавил:

– Не хочу тебя уговаривать. Я понимаю, что из Софии никому не хочется уезжать.

София… Не все ли равно, в столице ты или нет. Важно танцевать. И не в кордебалете. Разумеется, без отца ей будет совсем одиноко. Но в конце концов это тоже часть подвига.

И она уехала.

Приняли ее довольно настороженно, да и она ничего не сделала, чтобы завоевать симпатии своих новых знакомых. Она не обладала даром располагать к себе людей. Да и как расположишь к себе человека, если ты вечно молчишь. Сначала все думали, что она тихий омут, где черти водятся. Потом решили, что это омут, где ничего не водится, и что она просто немного с приветом и туповата, как все нелюдимы.

Жила она в общежитии. Потом ее взяла под свое покровительство Мими. Конечно, Мими не заявляла этого во всеуслышание. Просто предложила: «Давай снимем комнату на двоих». А в сущности, взяла ее под свое покровительство.

Мими кончила училище на два года раньше Виолетты, и когда она пришла в театр, ее прозвали «Мими из миманса», а она на это неизменно отвечала, что все так или иначе проходят через миманс, но есть дурочки, которые там и остаются, ясно давая понять, кто эти дурочки. Действительно, Мими в положенное время и без особого труда прошла свой небольшой путь от кордебалета до солистки, однако тут ее путь незаметно окончился, да так незаметно, что она сама не сразу это поняла. Она продолжала шагать, не сознавая, что топчется на месте, и вела неустанную борьбу со своим злейшим врагом – склонностью к полноте. В этой столь изнурительной борьбе нельзя было хоть изредка не сделать передышки, но за передышку она так полнела, что приходилось снова и снова бросаться в неравный бой.

– Неплохо бы вам подумать о своей талии… – советовала ей вначале педагог.

– Что мне думать… если я так устроена. Хоть одним воздухом питайся, все равно зад растет, – уныло возражала Мими.

А подругам поясняла:

– Не мученицей же я родилась быть, а балериной.

Пожалуй, она и впрямь была рождена балериной. Во всяком случае, она располагала всеми необходимыми данными, кроме настойчивости, и мало-помалу неравные сражения с полнотой и ленью становились все реже, а передышки – все длиннее, пока она не привыкла ограничиваться минимальными усилиями, лишь бы не выйти совсем из строя.

Она вовсе не была полной в обычном смысле слова, а даже стройной и хорошо сложенной – для обыкновенной женщины, но балерина – не обыкновенная женщина, и Мими напрасно старалась обрести идеальную худобу воздушного создания. Балетмейстер-репетитор иногда, не сдержавшись, ворчал:

– С такими бедрами у нас не балет, а кабаре получается.

Мими считала балетмейстера главной помехой в своей карьере, кроме Ольги, конечно:

– Этот сухарь меня не выносит… И все потому, что я смею ему возражать.

Она и вправду проявляла перед педагогами какое-то мальчишеское стремление к независимости и прославилась своим острым языком. Но балетмейстер не слишком задумывался над тем, как он относится к Мими, и его раздражала в основном апатия, в которую она частенько впадала. Апатия? Нет, просто она отказывалась буксовать на месте. Зачем попусту тратить горючее? Этим даже фигуру не сохранишь. Может быть, она действительно была рождена балериной, но ведь и балерины бывают разные. Все получалось у нее легко до определенного сравнительно высокого уровня. Потом начиналось буксование. Тщетные усилия взять тот невидимый барьер, что отделяет хорошее от совершенного, преодолеть те коварные путы, которые сковывают движения, сдерживают порыв и тянут к земле именно тогда, когда ты хочешь взлететь. Ми-ми перестала расходовать горючее больше необходимого. Часто не давала себе труда добиваться на репетициях и того, на что была способна. Зачем зря стараться, раз она сделает это на спектакле.

– Что-то ты сегодня не в духе, – замечал балетмейстер.

– Правда… Я как-то устала, – бормотала Мими.

Да и как ей было не чувствовать себя усталой, если она до трех ночи просидела с Васко в баре.

– В таком случае лучше покинь зал. Вернешься, когда соизволишь быть в форме.

Она могла бы извиниться и остаться. Однако предпочитала сделать вид, что ее нисколько не трогают замечания этого сухаря. И уходила.

К стараниям Виолетты она относилась в целом одобрительно, хотя порой и укоряла ее:

– Стараться тоже надо в меру, Фиалка. От тебя одна кожа да кости остались. Неужели не понимаешь, что хоть наизнанку вывернись, а ордена не получишь. И примой не станешь.

Вообще с высоты своего житейского опыта она покровительственно смотрела на Виолетту, да и на Васко тоже. Только в ее покровительственном отношении к Васко была и доля пренебрежения. «Этот мой дурак», – говорила она, когда речь заходила о нем.

Может, она и держала при себе Васко, чтобы показать, насколько тот нуждается в ее покровительстве, ведь если ее не слишком уважали в театре, то в городе ценили достаточно высоко. Ее точеная фигура, темные глаза и полные губы привлекали взгляды многих, она легко могла бы обзавестись более выгодным кавалером, чем вечно сидевший без денег Васко, но материнское чувство и природная лень мешали ей сделать для этого хоть шаг.

– Придется мне, видно, когда-нибудь выйти за него замуж. Его бросишь – он совсем сопьется.

Это «когда-нибудь» могло быть любым днем, в том числе и завтрашним, и если она и откладывала это на потом, то скорее всего ради Виолетты. Ведь если бы Васко переехал жить к ней, Виолетте пришлось бы переселиться в общежитие. А сейчас у Мими были они оба.

– Прочили в звезды балета, а вышла воспитательница, – произносила она со вздохом, как бы покоряясь судьбе, когда приходилось в очередной раз убеждать Васко купить новые джинсы или уговаривать Виолетту не ходить на спектакль голодной.

– А ты упрямая, и это даже хорошо, – сказала она однажды Виолетте.

И поскольку Виолетта молчала, добавила: – Это придает твоей жизни какой-то смысл.

Мими тоже нашла, чем осмысливать свою жизнь. Вернее, при ее лени все получалось само собой. Оперные спектакли, на которых ей аплодировали достаточно громко, чтобы это поддерживало, как она выражалась, ее тонус; те послеобеденные часы, когда не было репетиций и она оставалась в квартире наедине с Васко, пока Виолетта занималась в зале; болтовня за рюмкой в кафе или баре; романы, которые она читала по вечерам в постели перед сном, чаще всего в последние дней десять перед зарплатой, когда Васко уже умудрялся пропить не только свои, но и ее деньги, наконец, дружба с Таней, приходившей к ней погадать на кофейной гуще. Они обе гадали, но каждая не слишком верила себе и предпочитала, чтобы ей гадала подруга.

Они гадали друг другу, для большей верности выпивая по две-три чашки кофе, и в причудливых разводах ходили ответы на самые жгучие вопросы – о балете, деньгах, любви, о подстерегающих их болезнях и даже о якобы ждущих их дальних дорогах. Они терпеливо и добросовестно разгадывали таинственный шифр судьбы, и даже если не особенно верили гаданью, то все же это занятие помогало им скоротать долгий дождливый день от обеда до вечера. Незаметно скоротать этот день, и завтра, и послезавтра – дело немалое для того, кто понял, что избранный им путь не ведет к сияющей вершине, а глупо кончается где-то там, в прозаической серости увядания, там, через несколько шагов и через несколько лет, там, куда он сумеет дойти.