Текст книги "Бразильская мелодия"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Наверно, бывают и такие случаи, – замечаю я осторожно. – Хотя, говоря откровенно, область, которой вы коснулись, слишком далека от моей профессии. Я, знаете ли, специализируюсь главным образом на убийствах. И то не как практик…

– Знаю, – усмехнулся Филип. – Извините мои излияния, но ведь вы понимаете, когда у человека рана…

– Конечно! Важно, чтобы она не кровоточила. Тогда со временем рана затянется, если, разумеется, она не смертельна.

– До этого еще не дошло. Кое—как держимся на поверхности. Вообще я привык смотреть на жизнь спокойно.

– Вы действительно кажетесь спокойным человеком. Даже сейчас, рассказывая о своих горестях, ни разу не повысили голоса. И как могло случиться, что вы, с вашей выдержкой устроили скандал в ресторане?

– Знаете, и камень иногда закипает.

– От ревности, что ли?..

– Еще что! Ревность!

– По крайней мере вы так написали в своих показаниях.

– А что скажешь в нескольких строчках показания? И какая вообще польза от разговоров, когда тебя только что привели на аркане?

– От правды при всех случаях польза.

– Верно, и у меня не было намерения ее скрывать. Но истина чаще всего вещь сложная. Чем старательнее объясняешь эти сложности, тем меньше тебе верят. Поэтому иной раз самое лучшее – пустить в ход примитивный мотив, чтобы все были довольны.

– А какой мотив был настоящим?

– Надо опять начать издалека…

– Начинайте, если хотите, с самого начала и вообще не стесняйтесь. У меня лично есть время.

– Надо, пожалуй, начать с того, что я не обещаюсь с художниками. Отчасти потому, что меня не признают художником. И хотя мне уже тридцать, я нахожу больше общего с молодежью, чем со сверстниками. Постепенно в «Берлине», куда я заходил выпить чашку кофе, возле меня стала вертеться молодежь. Вы, возможно, скажете, что я думаю только о себе. Это не так. Я испытываю глупую потребность заботиться о других. Я хочу быть кому—то нужным. Мало—помалу двое—трое этих юнцов меня заинтересовали. У каждого из них была своя рана: один не сдал экзамены, другой сник при первой неудаче, третий пустился во все тяжкие. Спас был зол на весь мир. У Моньо имелись все шансы стать алкоголиком еще до окончания университета, если он вообще думал его кончать. Я хотел им помочь… Естественно, не проповедями и назиданиями – молодежь не любит этого. Я просто старался им показать, что, кроме грязи, в этой жизни есть и другое. И, не приписывая себе особых заслуг, могу сказать, что кое—что мне удалось. Дора и Магда научились прилично одеваться, прилично вести себя, даже до известной степени прилично говорить. Они поставили крест на своем прошлом. Спас стал серьезнее относиться к занятиям. Некоторые сдвиги наблюдаются даже у Моньо. Но с ним было потяжелее, потому что у Моньо совершенно нет воли…

Я терпеливо слушаю: такова моя профессия. Надо уметь слушать, особенно людей, которых нельзя прерывать. Если их прервешь, они сразу же теряют мысль и не могут сказать ничего связного. Такие люди привыкли говорить обстоятельно. Они словно произносят доклад. Я слушаю Филипа и смотрю в окно на цветущие вишни, на чистое синее небо, которое уже начало темнеть.

– Нужно признать, – продолжает Филип, – что у нас с Дорой довольно долго были близкие отношения. Возможно, они бы продолжались и дальше, если бы Дора так упорно не стремилась к браку. А мой альтруизм тоже имеет границы. Я не намерен связывать себя с кем бы то ни было, пока не стану крепко на ноги. Дора, пытаясь меня уязвить, сблизилась с моим братом. И меня это действительно уязвило. Но потом я сказал себе: «Что может быть лучше? Она устроила свою жизнь, ты свободен». Что касается Магды, то с ней у меня ничего серьезного не было. Она не отвечает ни моим вкусам, ни характеру. И все—таки я ей сочувствовал. Я знал: если она оторвется от нашей компании, то непременно вернется к старому, поскольку она глупа и инертна. И вот в это—то время появляется Асенов. У таких эмигрантов, знаете ли, ностальгия часто выражается в мечте о женщине из родных краев. Асенов буквально «тронулся», увидев Магду. И я сказал себе: «Вот счастливое решение». Только человек, не знающий прошлого Магды, мог решиться на брак с ней. Я ей посоветовал вести себя осторожно, чтобы не вызвать никаких сомнений. Все шло, в общем, нормально. И вот из одного случайного разговора с Асеновым я понял, что кто—то его обо всем хорошо проинформировал. Он отказывается от женитьбы и продолжает знакомство с Магдой ради развлечения.

Я достаю «Солнце» и закуриваю. Филип тоже берет сигарету, немного задумывается, как бы припоминая, на чем остановился, и продолжает:

– Я говорю пространно, но это необходимо, чтобы вы поняли причину инцидента в «Балкане». Магде хотелось продолжать связь с Асеновым. Если не ради брака, то хотя бы ради подарков. Она не соображала, что из—за этих тряпок окончательно падет в его глазах. Тогда я категорически приказал ей порвать с Асеновым. Если он увлечен серьезно, такой шаг заставит его жениться. Если же нет, почему женщина должна унижать себя?

Филип смотрит на меня, как бы ожидая ответа, и я вынужден произнести:

– Вполне логично…

– Да, но некоторые женщины, как вам известно, с логикой не в ладах. И в тот вечер я вдруг узнаю, что Магда продолжает встречаться с Асеновым. Я пошел в «Балкан» без всякого намерения устроить скандал. Я просто хотел увести Магду, но Асенов взъелся: «Это моя дама! Оставьте наш столик!» И прочее… Магда вместо того, чтобы встать и уйти, заколебалась. Асенов позвал кельнера, а я, знаете ли, не люблю кельнеров, которые хватают тебя за плечи…

– Теперь кое—что проясняется… А откуда вы узнали, что Магда была вместе с Асеновым?

Филип усмехается:

– У меня были все основания для подозрений. Вот и решил проверить: позвонил по телефону Асенову и…

– Значит, это вы искали по телефону Асенова?..

– Да, я.

– Вы производите на меня впечатление человека умного и наблюдательного, товарищ Манев, – говорю я, немного помолчав. – Что вы думаете об Асенове, о его болгарских знакомствах? И считаете ли вы, что кто—то мог посягнуть на его жизнь?

– Неужели вы допускаете убийство? – спрашивает недоуменно Филип.

– Следствие допускает разные варианты. Разумеется, сейчас я не могу и не хочу ничего утверждать…

– Что касается Асенова, то у него были связи чисто служебные. И если говорить об убийстве, то для меня это полная загадка.

– А что вы думаете о хозяйке Асенова?

– Я с нею не знаком. Кое—что слышал о ней от Магды.

– Что именно?

– Всякий женский вздор; Магде казалось, что у Асенова были с хозяйкой интимные отношения, хозяйка ревновала ее к Асенову.

– А что Личев, бывший муж хозяйки?

– О нем даже и не слышал.

Он замолкает, но тут же и подхватывает:

– Впрочем…

И замолкает снова.

– Говорите, прошу!

– Вспомнил кое—что, но понимаете, не могу ничего утверждать и… выдвигать такие обвинения…

– Говорите, не бойтесь. Обвинения – это, может быть, слишком громко сказано.

– Однажды Магда сказала мне, что хозяйка и ее муж тянули из Асенова доллары. Договорились вроде, чтобы он платил им валютой или что—то в этом роде, но утверждать определенно не могу.

– Понятно.

Я встаю и добавляю:

– У меня машина. Если собираетесь в город…

– Благодарю, – улыбается Филип. – Я остаюсь дома.

– Спасибо за сведения. Не беспокойтесь, провожать меня не надо.

И, помахав приятельски рукой, я окунулся в синеватые сумерки вечера.

Продолжительные прогулки, «нечаянные» встречи, разговоры об искусстве – все это хорошо. Плохо только, что мы буксуем на месте. Впрочем, в таком положении и мои личные дела. Ваш покорный слуга Петр Антонов давно уже должен быть главой семейства. Скромный обряд бракосочетания был назначен на Новый год: впереди рисовались новая жизнь, новое счастье… Увы! Вместо загса пришлось отправиться на очередное экстренное задание.

Весьма загадочная поначалу история. Тоже комната на последнем этаже, запертая изнутри, с плотно закрытыми окнами. Словом, классический вариант «закупоренной комнаты». А на постели – освобожденный от земных забот мертвец. Экспертиза установила отравление. Убийство или самоубийство? Все можно предположить. Натура у покойника, если можно так выразиться, была охотничья, со склонностью к браконьерству, с набегами в запретную «брачную зону» ближнего.

Убийство или самоубийство? Через пять дней было установлено: ни то, ни другое. Выпил человек, стало плохо с сердцем, принял успокоительное. Так бывает, когда не знаешь, чего хочешь: сперва пьешь для веселья, а потом глотаешь лекарство…

Эта история, похоже, возникла лишь для того, чтобы помешать нашему скромному торжеству. Потом навалились другие неотложные дела. Конечно, мы не в Америке, где каждые пять минут кого—то убивают. Но беда в том, что на всю Болгарию таких, как я, следователей по убийствам всего четыре…

Хорошо, что моя будущая супруга – существо достаточно терпеливое, с философским складом ума. Она пока удовлетворена тем, что раз в неделю приезжает из Перника в Софию, справляется о моих делах, произносит свое неизменное: «Петре! Петре!..» – и приводит в порядок мою комнату.

Плохо, как я уже сказал, что мы буксуем на месте. А все же нет худа без добра. Осечки в моих «расследованиях» дают время для размышлений.

Итак, небольшой отдых ногам, работа с бумагами, проверка некоторых показаний, дружеские беседы с коллегами по поводу таких «забавных вещей», как отпечатки пальцев и трассологические исследования. К сожалению, ничего существенного не обнаруживается. А это уже есть НЕЧТО СУЩЕСТВЕННОЕ: значит, убийца действовал в перчатках.

Наличие еще одной «мелочи», о которой я думал с самого начала, подтвердили исследования моего друга, судебного врача. Он заглянул в мой кабинет, еще с порога предупреждая:

– Сигарет не предлагай! Не курю.

При этих словах я не мог сдержаться, чтобы не потянуться к пачке на столе и не выбрать с тихим злорадством сигарету.

– Удачная партия. Мягкие, как одна, – заме чаю я, закуривая.

Врач смотрит на меня так, словно хочет продырявить мой череп, но я лишь добродушно пускаю дым.

– Знаю, что тебя торопят, вот я и пришел сказать: анализ показал незначительные следы люминала. – И он уходит.

Я снова возвращаюсь к справкам и протоколам. И пока звоню или ломаю голову, сопоставляя всяческие данные, никак не могу избавиться от ощущения какой—то двойственности. С одной стороны – тщательно подготовленное и осуществленное убийство, с другой – намеченный мною круг расследования, внутри которого должен находиться убийца. Однако между этими сторонами пока нет никакой связи. Можно без конца изучать биографии людей, заключенных в моем круге, их личные отношения, конфликты, привычки, докопаться даже до пломб в зубах у каждого, но так ничего и не выяснить.

А если человек, которого я ищу, находится вне поля моего зрения? Ведь предупреждал же об этом шеф. Но сведения, которые я добываю по крупицам, говорят обратное: преступник или, на худой конец, его пособник должны находиться в круге. А если найду соучастника, непременно доберусь и до главного действующего лица. У Асенова – об этом уже можно говорить с уверенностью – не было никаких связей, кроме установленных. С другой стороны, преступление было совершено человеком, который был знаком с квартирой Асенова и, стало быть, находился с ним в контакте.

К пяти часам сдаю документы, а вскоре уже пытаюсь «вымерить» шагами расстояние от Львиного моста до улицы Царя Аспаруха. Передо мной лежат неисследованные земли, и одна из них носит название «Магда». Надеюсь, вы поймете меня правильно, тем более, что в известном смысле Магду никак нельзя назвать «неисследованной землей».

Магда живет под самой крышей высокого кооперативного дома и занимает помещение, которое находчивые хозяева превратили в жилье, соединив две кладовки и израсходовав несколько левов на крохотное оконце. Ничего общего с роскошной мансардой Личева. Зато сама хозяйка предстает передо мной в полном великолепии своей пышной плоти, слегка прикрытой заграничными этикетками. Кофточка из темно—синего меланжа, расклешенная юбка, лаковые черные туфли на высоченном каблуке.

– Рад, что застал вас дома, – говорю я, садясь на довольно шаткий стул. Магда располагается на кушетке. Она придерживается формулы любезного, но сдержанного поведения.

– Эти дни я все время дома, – отвечает она. Разглядываю обстановку и замечаю:

– Здесь стоит еще одна кушетка. Есть жиличка?

– Была, – уточняет Магда. – Раньше мы жили вместе с Дорой.

– Почему же не уберете лишнюю кушетку? Ведь у вас и без того тесно.

– Думала, да раздумала: зачем зря трудиться! Дора не останется с Марином вечно.

– Вы так считаете?

– А как же иначе? Если уж однажды в милиции записали твою биографию…

– Разве важно, записали или нет? Может быть, важнее – какая она? Вашу биографию, например, кто делал: вы сами или тот, кто ее записывал?

– Пусть так. Но что я такого натворила? Жила своей жизнью. Была почти обручена с Асеновым. Но вмешался какой—то тип…

– И кто, по—вашему, этот «тип»?

– Откуда я знаю? Возможно, Гелева. Она меня терпеть не может.

– Почему?

– Вообразила, будто я увела у нее Асенова. Старая утка даже не понимает: если Асенов и заглянул к ней разок—другой, это было не больше чем мужской каприз.

– Она рассчитывала выйти за него замуж?

– Именно!

– Так. Оставим этот вопрос. Расскажите лучше о последних встречах с Асеновым, о ваших разговорах в «Балкане» и, разумеется, о заключительном скандале. Спокойно, точно, ничего не упуская.

– Пожалуйста, все расскажу… Только найду сигареты. Предложила бы вам кофе, но нету…

– Не беспокойтесь.

Магда снова садится на кушетку и закуривает. Потом приступает к рассказу, перегруженному лишними деталями и отступлениями, в которых для меня нет ничего нового.

– А как вы познакомились с Асеновым?

– Точно не помню.

– Вот тебе раз! Начало большой любви, встреча с будущим женихом, а вы: «Не помню…» Постарайтесь припомнить.

Магда напряженно морщит невысокий лоб, прикидывая, что можно сказать и о чем лучше умолчать.

– Мы были, кажется, в «Ропотамо», с Филипом и другими. За соседним столиком сидел Асенов. Он смотрел на меня так, будто сроду не видел женщину. Я тоже поглядывала в его сторону. Не потому, что он меня заинтересовал, – просто на его руке блестел золотой браслет, как у дамы.

– Любопытно!

– Да ничего любопытного. Потом я увидела, что браслет от часов. Только он носил часы не как все, а на внутренней стороне руки. Вот я цепочку и приняла за браслет.

– Что стало с этим браслетом? Он подарил его вам?

– Вас его подарки интересуют? Все выпытываете…

– Просто этого браслета у Асенова не оказалось. А много у него было денег?

– Откуда я знаю?

– Как откуда? Вечера проводили вместе, ходили по ресторанам, он вынимал бумажник, чтобы расплачиваться…

– Он вынимал мелкие купюры из маленького кармашка.

– А деньги, которые давал вам?

Магда собирается возразить, но, встретив мой взгляд, опускает голову.

– Послушайте, Коева: вы не только ходили с Асеновым по ресторанам, но бывали в его квартире, получали от него деньги. Вы должны знать, какими средствами он располагал.

– Представление имею, но денег его не считала.

– Не об этом речь, не увертывайтесь!

– Ну, носил, сколько ему было нужно. Во всяком случае, бумажник его был набит деньгами.

– Валютой?

– Валюты почти не было. Знаю точно. Много раз приглашала его сходить в «Кореком», а он отказывался.

– Неправда, – парирую я спокойно.

– Зачем мне лгать?

– Не знаю зачем, но вы лжете. Асенов собирался поехать в Турцию. В его паспорте уже стояла турецкая виза. А человек, который собирается в Турцию, должен иметь валюту.

– Уж не я ли украла эту валюту?

– И об этом можно подумать, слушая вашу упорную ложь. Не забывайте, наказывают не только за воровство, но и за лжесвидетельство.

Магда молчит и курит, все так же опустив голову.

– Ну, что вы от меня хотите, господи?

– Вы прекрасно знаете, чего я хочу от вас: правды. А что касается вашего поведения, то это – дело других органов.

– Мое поведение! Мое поведение! Что такого в моем поведении? Как будто я убила собственную мать или отца!..

Она вдруг всхлипнула и разрыдалась. Закуриваю новую сигарету, ожидаю, пока она успокоится.

– А что касается Филипа, он за вас гроша ломаного не даст.

– Знаю. Не думайте, что я слепая. Но где же тот, кто позаботится обо мне? Где он, настоящий друг? Только в мечтах…

– Настоящего надо заслужить. Пойдите работать. Добейтесь достойного места в жизни…

– Каким образом? – нервно перебивает Магда. – Поступала учиться – не добрала баллов, Сунулась в одну артель, не смогла там высидеть. Филип нашел мне место официантки, но пробыла там всего три месяца, потому что кого—то замещала…

– Хорошо, хорошо, – говорю я. – Если вы серьезно думаете о работе, вам помогут. Но довольно об этом. Перейдем к другому. Повторяю вопрос: носил ли при себе Асенов валюту, сколько и какую?

– Носил, – тихо говорит Магда. – Целую пачку долларов. Не знаю сколько, но целую пачку, все по сто долларов.

Магда устала, измучена, она готова «капитулировать».

– Где он держал эти доллары?

– В бумажнике. Когда речь зашла о «Корекоме», он вытащил бумажник, показал мне пачку и сказал: «Уж не хочешь ли ты, чтобы я дал тебе сразу сто долларов? К чему тратить валюту, если, я привожу тебе все необходимое…» Не думайте, что Асенов был щедрым. К тому же он был еще страшно недоверчив, на ночь клал свой бумажник под подушку.

– Кто еще знал об этих долларах?

– Не имею понятия!

– Коева!

– Что Коева? Может, и хозяйка знала, может, и другие.

– Вы кому—нибудь об этом говорили?

– Вроде однажды Филипу: мол, у Асенова полно денег, а я хожу в прошлогодних платьях. Но Филип вообще не обратил на это внимания.

– «Полно денег» или «полно долларов»? |

– Кажется, сказала «полно долларов». Это было вскоре после неудачи с «Корекомом».

Задаю еще несколько вопросов, чтобы проверить некоторые уже известные подробности, и встаю. Магда поднимается тоже. Она довольно импозантна, но кажется сейчас маленькой и беспомощной – взрослый человек с умом ребенка.

– А теперь слушайте, Магда, и постарайтесь запомнить: если вы готовы трудиться, можете полностью рассчитывать на меня и на моих кол лег. Но если эти намерения лишь из—за страха перед возможными неприятностями, должен предупредить, что неприятности не заставят себя ждать. И не потому, что кто—то желает вам зла. Виноваты вы сами. Неужели вам не надоело унижаться перед теми, с кем вы водитесь? Неужели вам не стыдно перед вашими близкими? Разве у вас нет воли сказать себе: «Я человек – и буду жить по—человечески!»

– Говорила уже, – произносит тихо Магда.

– Дайте себе слово еще раз! Да так, чтобы оно врезалось в голову и осталось там навсегда!

И я направляюсь к выходу, чтобы не слышать рыданий.

«Слезы – это хорошо, – думаю я, спускаясь по лестнице. – Слезы очищают, – говорю я себе, шагая по вечерней улице. – Плохо только, что некоторые женщины думают, что слезами они искупают все грехи… Желательно, разумеется, чтобы наш, случай был не таким».

Бульвар Витоша в этот час еще полон народа. Наверное, Лиза готовит сейчас на кухне ужин, а ее примерный, бросивший курить супруг смотрит телевизор. И скажите, чем Магда хуже Лизы? Чуть больше воли, и эта Магда может стать скромным «светилом» домашнего очага, хорошей матерью, заботливой женой…

Мысли мои прерывает пронзительный милицейский свисток: задумавшись, я перехожу улицу на красный свет. Делать нечего, возвращаюсь назад и одновременно с этим отрешаюсь от всех морально—бытовых проблем, чтобы сосредоточиться на том разделе криминалистики, который известен под названием «расследование убийства».

И все же как не позавидовать коллегам, которые занимаются морально—бытовыми делами. Как бы ни были плохи их пациенты, но они всегда налицо! По крайней мере живы…

Глава третья

Когда решаешь задачу из учебника, у тебя развязаны руки. Ты можешь применить сто способов, зачеркнуть все и начать снова, пока не добьешься правильного ответа. Но когда решаешь задачу, связанную с живыми людьми, каждый сбой или необдуманное действие могут навсегда закрыть путь к истине. Ведь и преступник решает, свою задачу – старается разгадать твои намерения, запутать следы, толкнуть тебя на неверный шаг.

Убийца Асенова совсем не глуп, поэтому с самого начала следствия стараюсь установить строгую последовательность «ходов». И если кто—нибудь думает, что я бесцельно брожу по городу и разговариваю с кем попало, он ошибается. Все идет строго по порядку, последний номер моей программы падает на Спаса Влаева.

Беседа состоялась в моем кабинете. Есть лица, которых по ряду соображений лучше расспрашивать в официальной обстановке по строго установленной законом процедуре.

Человек, которого вводят ко мне, уже не юноша. Ему где—то между 20 и 30 годами. Он почти высокого роста, широк в плечах, у него независимый вид. Влаев смотрит на меня прищуренными глазами и приближается уверенной, чуть раскачивающейся походкой моряка. Лицо для меня новое, но сам тип хорошо знаком. Для таких, как он, весь мир не больше чем корабль приключений, на неустойчивой, покачивающейся палубе которого происходят драки, кутежи и прочие захватывающие истории.

Бросаю на гостя беглый взгляд и перехожу к формальностям: имя, возраст, профессия, точный адрес… Он отвечает неторопливо, стараясь показать, что обстановка допроса на него совершенно не действует. В его осанке, расставленных ногах и слегка наклоненной вперед фигуре чувствуется скрытая агрессивность. Она характерна для «храбрецов», которые идут по улице, готовые как бы невзначай толкнуть прохожего, найти повод для драки – просто так, чтобы показать, кто они и на что способны.

Предлагаю гостю подробнее рассказать о пирушке с Моньо и в ожидании ответа разглядываю его. Почти круглое лицо, некрасивое, но и не безобразное, с коротким, чуть вздернутым носом и маленькими наглыми глазами. Лицо, странно бледное для такого крепыша, этакого человека—бицепса. Можно подумать, что вся его кровь собралась в могучих мускулах.

Влаев начинает рассказ медленно, с паузами, словно испытывая мое терпение:

– Мы часто ссорились с матерью… Когда женщины переходят критический возраст, они могут устроить скандал, если не положить на место полотенце… Не знаю, поссорились ли мы окончательно из—за полотенца или из—за какой другой мелочи, но только я ушел из дома на квартиру…

Он и в самом деле решил испытать мое терпение. Его путаные, бессвязные рассуждения, весьма бедные фактами, длятся целых пятнадцать минут, пока, наконец, мы добираемся до интересующего меня вечера. Смотрю на часы и без тени притворства зеваю.

– Ясно, – прерываю я монолог. – О ваших литературных и музыкальных интересах достаточно. Вы, если не ошибаюсь, изучаете право?

Влаев кивает, не давая себе труда ответить.

– В таком случае вам прежде всего следовало бы овладеть искусством речи. Вы пользуетесь расточительным стилем старых сплетниц, Влаев. С той лишь разницей, что в словах сплетниц есть хоть какой—то смысл. А вы, похоже, неспособны выразить собственные мысли. Или потому, что их нет, или потому, что вынуждены их скрывать.

Гость смотрит на меня неприязненно, и его правая рука машинально дергается.

– Хотите меня ударить? – замечаю насмешливо.

– Такие, как вы, очень сильны, когда сидят за собственным столом, – бурчит Спас, овладев собой. – Но если вы позвали меня, чтобы грубить…

– Вы отлично понимаете, зачем вас сюда позвали, – отвечаю я спокойно. – И с этого момента прошу на мои вопросы отвечать предельно ясно. Не забывайте, что вы несете ответственность за каждое неверное показание. Итак…

Делаю краткую паузу и испытующе смотрю в его маленькие глазки. Влаев сидит, все так же подавшись вперед, но по его лицу пробегает гримаса напряженности.

– …вы вызвали Моньо из «Бразилии», чтобы распить с ним две бутылки ракии. Кто их вам дал?

– Знакомые.

– Конкретнее!

– Однокашник по институту, он привез их из села.

– Разве вы не слышали, что я сказал: конкретнее. Называйте имена и фамилии!

– Запрянов… Любен Запрянов, студент нашего курса.

– И когда Запрянов принес вам эти бутылки?

– Не помню точно. Кажется, накануне.

– А если накануне, зачем вам понадобилось вечером идти в «Бразилию» и сообщать Моньо эту радостную весть? Вы могли сказать ему об этом утром.

– Если бы я сказал ему утром, он бы тут же их выпил, – вполне логично отвечает Спас.

– Так. Но он не мог выпить эту ракию еще по одной причине. Догадываетесь?

Влаев пытается изобразить на лице удивление, но безуспешно.

– Моньо не мог приложиться к ракии утром – тогда ее еще не было в вашей квартире. Бутылки вы принесли в обед. Они были завернуты в газету. Но поскольку вы не смогли завернуть в газету самого себя, то люди вас видели.

– Верно! Так и было! – оживляется Спас. – Любен мне позвонил утром, и я пошел к нему. Точно так было, сейчас я вспомнил.

– Но вы не вспомнили о другом, – охлаждаю я этот энтузиазм. – Вы купили ракию в ресторане «Рила» на улице Раковского. И хотя избрали для этого оживленное предобеденное время, продавец вас запомнил.

– Большое дело! – усмехается Спас. – Хотел разыграть Моньо, будто это Домашняя сливовица. Ведь он считает себя знатоком крепких напитков.

– Вы пытаетесь разыграть и меня. Но я вас предупреждал насчет ответственности за показания. Итак, установлено ваше первое лжесвидетельство.

– Так уж и лжесвидетельство… Делаете из мухи слона!

– Пойдем дальше, – говорю я. – Почему возникла мысль устроить пьянку с Моньо именно в тот вечер?

– Не понимаю, что вы имеете в виду, когда говорите «именно в тот вечер»? Тот или не тот… Что мы, в первый раз собирались выпить!

– Не изображайте недоумение. Я еще в самом начале сказал вам, что именно в тот вечер умер или был убит один человек из вашей компании.

– Как я мог знать, что кто—то будет убит, да еще в тот вечер?

– Допустим, не знали. Но теперь я вас спрашиваю: как возникла мысль купить две бутылки и распить их именно в тот вечер?

– Откуда я знаю? Такие идеи всегда приходят внезапно: накатила тоска, захотелось взбодриться…

– Тоска по приятелю, с которым не виделись пять или шесть часов, – заканчиваю за него я. – Но можно было вместе с Моньо остаться в «Бразилии» или пойти в другое место… Однако вы еще днем идете за выпивкой, приносите ее домой, приводите Моньо и запираетесь в вашей, я бы сказал, неуютной комнате. Не странно ли все это?

– Не нахожу ничего странного!

– Пойдем дальше. До какого часа продолжалась эта подготовленная пьянка?

– До двух ночи… Или, может, до трех. Не помню точно.

– Сколько человек оставалось в комнате до конца пьянки?

– Как и в начале: я и Моньо. А потом мы легли спать.

– Никто из вас не выходил из комнаты?

– Нет.

– Значит, еще три ложных показания, – констатирую я сухо.

Спас бросает на меня быстрый взгляд, но тут же отводит глаза. Он скрещивает руки, возможно, чтобы скрыть дрожь пальцев. Или сдерживает себя. Кисти рук у него большие и крепкие, с короткими цепкими пальцами. Они, вероятно, могут превратиться в увесистые кулаки. В другом месте или при других обстоятельствах человек—бицепс пустил бы их в ход. В наш век, когда люди больше ценят не мускулы, а интеллект, он в отличие от всех гордится своей силой.

– Вся эта пьянка, Влаев, вовсе не результат внезапной идеи. Это вам прекрасно известно. Вам она понадобилась, чтобы доказать, что в ту ночь вы из своей квартиры никуда не отлучались.

– Зачем доказывать, это и так ясно!

– Ясно, да не всем.

– Ну, это ваше личное мнение! – бросает презрительно Спас. – У меня нет желания препираться, факты, как говорится, налицо.

– К счастью, да. Но они совсем не такие, как вы хотите их представить. Факт номер один: веселье было организовано умышленно, утверждение, будто ракию вам подарили, – чистая ложь. Факт номер два: Моньо уснул задолго до полуночи.

– Моньо сидел со мной до конца!

– Вопреки вашим инструкциям он признал обратное.

– И вы верите показаниям нетрезвого человека?

– Однако этот пьяный человек – главный свидетель при защите вашего алиби!

– Моего алиби?!

– А вы как думаете? Разве я пригласил вас просто поболтать? Каждое ваше ложное показание усиливает подозрение, что именно вы причастны к убийству Асенова.

Лицо Спаса цепенеет, Глаза неподвижно упираются в край стола. У меня появляется ощущение, что он вообще перестал меня слушать.

– Продолжим, Влаев!

– Но подождите! – восклицает он. – Жилец из соседней комнаты может подтвердить!

– Что он может подтвердить? Что у вас играло радио? Но радио может играть и без вас. К тому же весьма многозначительно, что примерно в одиннадцать вы переключились на западную станцию, которая работает и после полуночи.

– Что же тут многозначительного? Хотели послушать танцевальную музыку.

– Но именно в то время и София начала передавать танцевальную музыку. Вы слушали софийское радио в продолжение трех часов, а когда стали передавать танцы, настроились на другую волну.

– Если бы я знал, что вы все так представите, не стал бы этого делать.

– И это ложь! Наши передачи кончаются в полночь, а вам было необходимо, чтобы музыка играла гораздо позже.

– На кой черт мне было это нужно?

– Чтобы соседи думали, что вы в своей комнате, в то время как вы были далеко от дома. Итак, факт номер три: споив Моньо, вы незаметно выпрыгнули в окно и отправились по своим делам.

– Неправда!

Восклицание звучит резко. Глаза Спаса пронзают меня, словно говорят: тут я не отступлю, хоть убей!

– Вас видел сосед с верхнего этажа, Влаев, – говорю я спокойно.

– Возможно, это было в другой вечер.

– Значит, вы часто пользуетесь окном как дверью?

– И что из этого?

– Ничего особенного. Но почему? Плохо закрывается дверь или?..

– Плохо закрывается рот у нашей старухи: «Куда идешь? Зачем идешь?» И так далее. Не люблю я эти расспросы. И потом – привычка с детства.

– А, детские шалости! А в убийства тоже играли?

– К чему такие намеки?

– А почему вы лжете?

– Докажите!

– А верхний сосед?

– Тоже мне доказательство! Да он терпеть меня не может и готов наговорить что угодно!

– Почему же он вас не терпит?

– Да потому, что мы мешаем ему спать.

– Хорошо. Оставим музыку и вернемся к спорту. Значит, вы умеете прыгать, влезать в окна, взбираться на балконы…

– В нашем доме балкона нет.

– У вас – да. Но в другом месте он есть. Спас хочет что—то возразить, но сдерживается.

– Итак, сделаем некоторые выводы. Вы уличены во лжи, и ваше алиби рухнуло окончательно. Остается ответить на вопрос: выпрыгнув из окна около двенадцати, куда вы пошли и что делали?

– Для меня такого вопроса не существует, – медленно отвечает Спас, снова вперив в меня свой наглый взгляд. – Я ни на минуту не отлучался из своей квартиры.

– Это все, что вы можете сказать?