Текст книги "Бразильская мелодия"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Совершенно верно, – соглашаюсь я. – Но когда пойдут дети, картина меняется…

– Здесь есть и другие помещения, – вставляет Дора. – И если вам нужно поговорить с глазу на глаз, я могу выйти.

Она, видимо, по—своему истолковала направление разговора, но в то же время у нее нет большого желания оставлять нас одних.

– Не беспокойтесь. Речь пойдет о некоторых самых банальных сведениях.

Вслед за этим я коротко излагаю причину своего визита. Манев слушает меня, нахмурив брови, в чем нет, на мой взгляд, надобности, ибо его красивое лицо и без того имеет несколько мрачное выражение, быть может, приобретенное в результате продолжительного и сосредоточенного изучения чертежей. Он высок и строен, а его уверенные, энергичные жесты слегка контрастируют с тихим, чуть глуховатым голосом. Лицо Доры также не исполнено благодушия. Какая—то неуловимая тень лежит на этом приятном лице, какая—то отчужденность притаилась в темных глазах и в легкой морщинке у губ.

– Откровенно говоря, поведение Филипа в ресторане меня удивляет, – отвечает Манев, когда я задаю первый вопрос. – Мой брат не безгрешен, но скандалистом он никогда не был.

– Я бы попросил вас забыть о том, что Филип ваш брат.

– Именно это я и делаю, – отвечает немного раздраженно, но не повышая голоса, Марин. – Филип принадлежит к людям, которые прежде всего стараются вести себя корректно, беспокоятся о своих манерах.

Хозяин смотрит на Дору, словно ожидая поддержки со стороны невесты, но она продолжает сидеть с безучастным лицом. Дора делает вид, что разговор ее не касается, но эта маска плохо скрывает ее напряженность.

– Ваши слова звучат несколько двусмысленно, – говорю я. – Можно подумать, что Филип из тех, кого больше волнует форма поведения, чем суть самих поступков.

Манев не отвечает, из чего я заключаю, что попал в точку.

– Вообще, на основании тех беглых сведений, которыми я располагаю, складывается впечатление, что ваш брат ведет жизнь не слишком примерную.

– У каждого своя драма, – уклончиво замечает Манев.

– Конечно, мечтаешь об одном, получается другое. Но это общее рассуждение. А мня интересуют вещи конкретные. Ваш брат, если не ошибаюсь, раньше жил вместе с вами?

Хозяин кивает.

– И почему вы расстались?

– Да так… мелкое недоразумение. Говоря откровенно, главная причина в том, что Дора стала жить у меня. Квартира, если вы заметили, не более, чем на двоих.

Он снова смотрит на невесту, как бы ожидая поддержки, но она продолжает молчать.

– Ясно… Недавно вы обратились с жалобой на угон машины, а через два дня взяли заявление назад. Был ли ваш брат связан с этой историей?

– Не допускаю, – почти уверенно отвечает Манев, – Просто через два дня машина оказалась на том же месте, откуда она исчезла. Вероятно, ею временно решили попользоваться какие—то юнцы…

И он снова уставился в пространство.

– В таком случае мне ничего не остается, как поблагодарить вас за беседу, – заключаю я, подымаясь со стула. Хозяин тоже встает и смотрит на меня, как бы желая сказать: «Не думаешь ли ты, что я стану чернить собственного брата?» Поднимается и Дора, освободившись наконец от своего оцепенения. – Возможно, появится необходимость повидаться еще раз, – улыбаюсь я. – Не люлю надоедать людям, но в данном случае это не моя вина.

И я бреду назад, размышляя о том, почему это с некоторыми типами допрос в строгой обстановке служебного кабинета куда более эффективен. Допустим, Марина, как брата, еще можно понять. Но эта Дора… Однако, как сказал архитектор Манев, у каждого своя драма…

Глава вторая

– Вопреки рассуждениям о преимуществе допросов в служебной обстановке, махнув рукой на свое прозвище «инкассатор» (так коллеги нарекли меня из—за моих вечных странствий по городу), на следующее утро я снова покидаю кабинет. Я убежден, что у «инкассаторства» есть свои плюсы, которые перевешивают расходы на починку подметок. Ведь в пути получаешь не только некоторые сведения, но и массу впечатлений, я уж не говорю о пользе чистого воздуха. Лиза Тенева. Простите, не Тенева, а Стефанова – и, судя по ее виду, скоро в этом доме будет новорожденный.

Привычным жестом показываю свое удостоверение, дверь приоткрывается – ровно настолько, чтобы я смог войти.

– Извините, я прибираю, – говорит Лиза, на ходу снимая фартук и прислоняя к стене метелку.

Хозяйка приглашает меня в гостиную. Я сажусь и прошу разрешения закурить.

– Если у вас нет воли бросить, курите, – пожимает плечами Лиза. – Мой муж тоже курил, но я заставила его отказаться от этой дурной привычки, и вы не представляете, как он теперь хорошо себя чувствует.

– Завидую ему, – отвечаю я и закуриваю. – Мне нужны сведения о некоторых ваших знакомых. Точнее, о парнях из «Бразилии».

– Не говорите мне о них! Я их уже забыла, – отвечает Лиза.

– И Моньо тоже?

– Моньо самого первого. Хотя, может, он из всей компании самый совестливый. Но какое безволие, бог мой!

– Не бросил курить, так, что ли?

– Курить? – Она посмотрела презрительно и скрестила руки на груди. – Дело не в табаке, а в его будущем. Не удивлюсь, если он сопьется окончательно.

– Он близок к этому. Но вы только что заметили, что из всей компании Моньо самый порядочный…

– Да, потому что он не развращенный. Филип и Спас не пьют, зато испорчены вконец.

– А Магда?

– Магда тоже испорчена, как и они. Если Филип прикажет ей идти с первым встречным, она пойдет, не задумываясь.

– А вторая? Дора?

– Изображает жертву. Сами влипнут в грязь, а потом строят из себя униженных и оскорбленных…

– Ясно, – киваю я. – А что еще?

– А остальное все то же: шатания, безделье и бесконечные разговоры. Особенно этот, наш философ – Моньо. Обожает тянуть резину: «Жизнь – это бессмыслица…», «Развитие – это движение к самоубийству…» – Лиза произносит эти высокопарные фразы, стараясь подражать Моньо.

«Тогда и кончай жизнь самоубийством, – сказала я ему, – а меня оставь в покое, дурак ты этакий». Точно так ему и сказала. И больше не переступила порог «Бразилии». И должна сообщить, что всю эту компанию забыла начисто.

– Верю вам. И просто сожалею, что заставляю вас снова вспоминать об этих вещах, но другого выхода у меня нет. А что это за история с Асеновым?

– Глупая. Как все их истории. Филипу захотелось выдать Магду за Асенова. «Я, – говорит, – устрою твою жизнь. А когда уедешь в Мюнхен, не забудь пригласить в гости…»

– Прямо так и говорил?

– Нет, прямо так не говорил, но это подразумевалось. Филип не из тех, кто объясняется прямо в лоб, открыто.

– А потом?

– Вот что потом, не знаю. Как раз тогда я и поругалась с Моньо, и больше ноги моей не было в «Бразилии».

– И правильно сделали. Хотя кофе там превосходный.

– А я—то какова! Даже кофе не предложу! – восклицает Лиза, она, вероятно, принимает мои слова за намек.

– Нет, спасибо. Если разрешите, я пойду.

Хозяйка провожает меня к выходу. Миловидная женщина, с прирожденным даром хозяйки, матери и домашнего командира. Странно, как она могла попасть в эту компанию бездельников. Скорее всего, в поисках мужа.

– Зайдете еще? – осторожно спрашивает Лиза.

– Не думаю. Зачем?

– Нет, я не против, но сами понимаете, мне бы не хотелось вести такие разговоры при муже.

– Не тревожьтесь. И смотрите, как бы он не закурил снова.

– Ну, уж об этом не беспокойтесь, – самодовольно улыбается Лиза.

Место следующего визита – мансарда. Если я говорю «мансарда», не торопитесь представить себе комнатушку с подслеповатыми окнами и паутиной по углам. Возможно, когда—то этот чердак имел подобный вид. Но это было давным—давно. Теперь передо мной – просторное помещение, с гладко оштукатуренными, покрытыми свежей краской стенами, с натертым до блеска полом и широким окном, со старинной добротной мебелью и веселыми занавесками. Одну стену почти целиком застилает нежная зелень вьющегося растения.

Меня встречает низенький старичок, подвижный и жилистый.

– Славно вы тут устроились, – произношу одну из дежурных фраз, располагаясь в предложенном мне кресле.

Настоящее наслаждение – эти кресла! чувствуешь, как оно поглощает твою усталость, ты расслабляешься, и приходится крепко напрягать свои волевые центры, чтобы побороть дрему. Чудесное сооружение! Такие умели делать только в старину.

– Да, у вас уютненько, – повторяю банальность в новом варианте.

– А что еще остается старому человеку, как не заботиться о своем гнезде, – отвечает Личев, скорее обеспокоенный, чем обрадованный моими похвалами.

Хозяин, похоже, принадлежит к людям, которые, коль ты их похвалишь, сразу считают, что ты непременно собираешься подложить им свинью. Закуриваю. Старичок тут же встает, подает мне пепельницу и щелкает каким—то выключателем. Раздается мягкий звон, и, к моему удивлению, дым от сигареты плывет к стене и исчезает в небольшом отверстии, которое только теперь я замечаю.

– Так можно курить сколько угодно, – поясняет старичок. И добавляет самодовольно: – Собственное изобретение. По принципу пылесоса.

– Здорово придумано! Хотя, на мой взгляд, открытое окно выполняет ту же работу.

– А зимой? Откроешь окно – и снова надо топить печку.

– Вы правы. Здорово придумано!

– А вот это?

Он нажимает кнопку у своей постели, и в другом конце комнаты звучит музыка.

– Хитро!

– А вы на кухню загляните! – все больше оживляется старичок.

– С удовольствием, но в другой раз. – Я пускаю в ход свой «выключатель». – Мне бы хотелось что—нибудь услышать о вашей бывшей супруге. Когда вы были у нее последний раз?

– Примерно с неделю назад.

– А точнее?

– Точно неделю назад – в прошлый вторник. Хорошо помню, потому что попросил у нее деньги, а она ответила: «По вторникам мне больше и делать нечего, как только деньги тебе давать…»

– Так. А какие, в сущности, между вами финансовые отношения'

Старичок смотрит на меня полувопросительно—полубоязливо:

– Она мой должник… Отобрала квартиру, а мою долю обещала мне выплатить. И вот уже пять лет получаю от нее в год по чайной ложке и всегда с руганью. Скрутила она меня, да что поделать. Когда женишься на старости лет, добра не жди…

– А что вы знаете об Асенове?

– Ничего особенного. Знаю, что он останавливался в ее квартире, и все. В личную жизнь моей бывшей жены не вмешиваюсь.

– Я спрашиваю вас не о жене, а об Асенове.

– Асенова видел раза два. Аккуратный такой, приличный… Меня как громом поразила его смерть… Кто мог это сделать?

Старичок впивается в меня своими влажными желтоватыми глазками, как будто и впрямь ждет ответа.

– И другие меня об этом спрашивают, – отвечаю с легким вздохом, вспомнив о полковнике. – А о чем вы беседовали с Асеновым?

– О чем я мог беседовать с человеком, с которым едва знаком? Спрашивал, как у них там, и прочее.

– И ничего больше?

– Ничего.

– Ведь раньше вы были владельцем одного заведения, не так ли?

– Какое там заведение! Буфетик маленький…

– А потом вы стали официантом?

– Да.

– И у вас обширные знакомства в этом мире…

– Множество!

– Но иногда вы об этом забываете. И вынуждаете меня уличать вас во лжи.

Старичок следит за мной, слегка раскрыв рот от неожиданности.

– Месяца два назад, в предыдущий приезд Асенова, вы вместе с ним обедали в «Балкане». И обед этот продолжался довольно долго, с вином, и разговорами, которые едва ли можно исчерпать этим «Как у них там?». О чем же шла речь, Личев?

– Да что там… Разговоры как разговоры. Да разве упомнишь, что было два месяца тому назад…

– Личев!

– Да… Был один интимный вопрос. Поэтому мне не очень удобно…

– Удобно, не удобно, но мне нужно знать все. Понимаете – все!

– Видите, разговор вертелся вокруг Магды. Влюбился человек и даже задумал жениться, тем более что она вроде порвала с той компанией. Асенов давал ей и наряды и деньги, только бы она вела себя примерно. А она обманывала его самым вульгарным образом и продолжала встречаться со своей бандой…

– Откуда вам известны такие подробности?

– Асенов просил меня последить за ней. У него не было других знакомых, вот он меня и попросил. Он был не дурак и хотел знать наверняка, прежде чем решиться на что—то серьезное.

– Когда он поручил вам это?

– Еще когда уезжал из Болгарии в первый раз.

– А на обеде в ресторане вы давали ему отчет, так?

– Э, отчет! Рассказал, что удалось узнать.

– И сколько получили за услугу?

Старикан с достоинством вскидывает лысую голову.

– За кого вы меня принимаете? Я не частный детектив. Я помог человеку, он меня угостил, и все.

– Поэтому, значит, брак и не состоялся?

– Что он, сумасшедший? Моя бывшая тоже не была святой, но хотя бы сохраняла приличия. А эта… Пришлось мне вмешаться, чтобы спасти человека.

– Вы спасли его, но от меньшего зла, – говорю я, вставая. Личев снова открывает рот от удивления.

– Я хочу сказать, если бы брак состоялся, возможно, не состоялось бы убийство, – поясняю я.

И направляюсь к выходу.

На работу я добираюсь уже к обеду и встречаюсь с… Дорой Деневой. Оказывается, она ждет меня уже часа два. Странно, ведь я ее не приглашал.

– Рад, что вы пришли по собственной инициативе, – говорю я, входя в кабинет.

Дора садится на стул и отвечает сухо, не глядя на меня:

– Если разобраться, то инициатива принадлежит вам.

– То есть?

– Вчера вы дали понять, что придете еще раз. Именно это и заставило меня опередить события.

– Видите ли, Денева, – начинаю я спокойно, – если бы я решил вас повидать, я бы обошелся без намеков. Для этого есть повестки, вот такие белые листочки. Заполняю повестку, отправляю по адресу. А потом жду, чтобы ко мне явились в определенный час.

Голос мой звучит почти ласково, и я сознательно не напоминаю Доре, что в прошлом она не раз получала такие повестки и прекрасно знает всю эту процедуру. Но мой дружеский тон не находит у нее отзвука.

– Оставьте, – машет рукой Дора. – Ваши вчерашние намеки были довольно прозрачные.

– Откуда такое отношение?

– Вы и все вам подобные просто пропитаны недоверием.

– Профессиональный инструмент, – соглашаюсь я. – Но его я держу в одной руке. А в другой – доверие. От вас зависит, за какую руку вы ухватитесь.

– Сказки, – отвечает безучастно Дора. – Лично вас я не знаю, но с другими встречалась. Вы все отравлены недоверием. И сами отравлены и стараетесь отравить жизнь другим.

– Вы имеете в виду, прежде всего вашу собственную?

– Да, и мою…

– Кто же вас травил, скажем, последние полтора года?

– Полтора года назад…

Она не закончила, однако интонация ее была достаточно красноречивой.

– Полтора года назад вы сами отравляли жизнь таким, как я! – замечаю я.

– Так это ваш хлеб! Чего жаловаться?

Встаю из—за стола и делаю несколько шагов, чтобы успокоиться. Потом облокачиваюсь на стол и говорю:

– Вы, вероятно, воображаете, что у таких, как я, не хватает ума заниматься другой работой? Или вы думаете, что она доставляет нам райское блаженство? Профессия наша тем противнее, чем противнее наши пациенты.

– Имеете в виду меня?

– Угадали. И чтобы покончить с этим, хочу добавить следующее: вы пришли, чтобы предотвратить аварию. Я действительно узнал кое—что о вашем прошлом. Но если бы вы были чуть догадливее, вы бы еще вчера поняли, что у меня нет намерения делиться этим с кем бы то ни было. Во—первых, сведения эти чисто служебные. Во—вторых, мне кажется ваше прошлое – это действительно ваше прошлое. Мы не собираемся портить жизнь людям. Нам приходится вмешиваться лишь тогда, когда это необходимо. Карантинные меры, разумеется, неприятны, но заразная болезнь еще хуже.

Замолкаю и закуриваю, ожидая, пока Денева уйдет.

– А мне можно закурить? – вдруг спрашивает она.

– А почему бы и нет. – Я подаю ей пачку «Слънца». Дора закуривает, искоса смотрит на меня и произносит своим, безучастным голосом:

– Извините, иногда на меня находит… Поскольку я молчу, она продолжает:

– Я подумала, вы можете что—то рассказать Марину. И просто содрогнулась при этой мысли, потому что Марин – единственная преграда, отделяющая меня от прошлого. И если я еще живу, то только ради него.

Свой рассказ Дора сопровождает резкими движениями руки, в которой зажата сигарета. Впечатление такое, будто она чертит короткие отвесные и горизонтальные линии. Я вспомнил подергивающиеся губы Моньо. У нее тоже своеобразный тик, вероятно, на нервной почве, но не столь неприятный, как у Моньо. Потом рука застывает, голос обрывается, и я думаю о моменте, когда Дора расплачется. Но, к счастью, такие не плачут. Она замолкает.

Я тоже молчу, рассеянно разглядывая застывшую перед столом руку с сигаретой. Рука красивая, сильная, с хорошо вылепленными, длинными пальцами. Рука говорит о многом. Насколько это верно, не знаю, но мне кажется, что я вижу перед собой руку волевого, собранного человека, а досье показывает совсем другое.

– Не волнуйтесь, – говорю я, хотя не улавливаю в ее голосе никакого волнения. – Не вижу причин для беспокойства. А теперь позвольте мне задать несколько вопросов, на которые Марин, как брат Филипа, отвечать отказался, но на которые бы могли ответить вы, если вы настоящий гражданин.

Выражение «настоящий гражданин» на какой—то миг вызывает у Доры скептическую улыбку, но только на миг. Потом она кивает и смотрит на меня своими темными глазами:

– Хорошо, постараюсь ответить.

– Прежде всего, об отношениях между братьями.

– Их отношения никогда не были хорошими. По крайней мере со стороны Филипа. Марин всегда был к брату великодушным. Взял его к себе, поддерживал материально, когда тот учился, давал свою машину. Но у Филипа все это вызывало скорее злобу, чем благодарность… «Надо просить у него двадцать левов, чтобы он дал десять…» «Надо ему кланяться, чтобы что—то получить… Он благодетель, а я нахлебник…» Такие слова я слышала тысячи раз. И эту ревность, или зависть, или не знаю что он, похоже, носил в себе с детства. С годами это чувство росло. Марин был в доме любимцем, «умным» и «способным», а потом стал «умным» и «способным» в самостоятельной жизни. Известный архитектор, крупные заказы, заграничные командировки… Да и художником-то Филип решил стать из-за желания переплюнуть брата. Но Филипу не повезло, и в конце концов он стал рисовать фирменные знаки и этикетки.

Дора на минуту замолкает, последний раз затягивается и гасит сигарету.

– В сущности, я узнала Филипа, когда он уже закончил учебу. Потом произошла ссора, и Филип переселился в барак.

– Какой барак?

– Домишко у них есть в Симеоново. Раньше там жила их мать, а когда она умерла, поселился Филип.

– Из-за чего произошла ссора?

– Из-за денег. Но эти деньги лишь конец целой истории. Как я говорила, Филип не испытывал к брату благодарности, его даже раздражала доброта Марина. Он, казалось, искал повода вывести его из терпения. Ему хотелось доказать, что Марин не такой добрый, как кажется, и его братская любовь – сплошное лицемерие… Все это, конечно, лишь мои наблюдения. Вы не должны на них всецело полагаться. Но ведь вы сами хотели, чтобы я рассказала все.

Она снова замолкает.

– Продолжайте, – говорю я. – Рассказывайте так, как вам удобно. Нам торопиться некуда.

– О том, что я думала, я вам уже рассказала. Осталось перечислить факты. Филип брал машину Марина, когда ему хотелось, даже не спрашивая брата. Однажды, когда Марин предупредил, что машина ему понадобится по делам, Филип угнал ее и два дня не показывался. Тогда Марин и подал заявление о пропаже. А когда понял, что виноват Филип, взял заявление обратно. В другой раз Филип продал фотоаппарат Марина. Потом вытащил у него деньги. И, наконец, доллары…

– Доллары?

– Да. Марин должен был ехать за границу. Накануне отъезда он положил в пиджак валюту, паспорт, авиабилет. Но Филип встал раньше его и вытащил половину суммы. Марин этого не заметил. Мы, само собой, понятия не имели обо всей этой истории. И вот наш Филип является торжественно в «Берлин» – тогда вся компания ходила в «Берлин» – и предлагает нам пройтись в «Кореком», [1]1
  Валютный магазин в Софии.


[Закрыть]чтобы порадовать нас подарками.

– Щедрый юноша!

– И правда, он не скупердяй. Только он выкидывал такие штуки не от щедрости, а для того, чтобы выделиться. В этом весь Филип: блеснуть, произвести впечатление, чтобы перед ним все пали… Может быть, эта страсть к эффектам родилась оттого, что он всегда был в тени брата, а может, от характера – дай ему только возможность чем—то блеснуть…

– И блеснул?

– Блеснул и… треснул. Марин впервые вышел из себя и, вернувшись, домой, фазу предупредил Филипа, что заявит в милицию. Часть денег была из казенных, на покупку некоторых материалов. Марин не смог выполнить это поручение, и получалось, что он истратил эти доллары на себя. Вообще Марин был просто взбешен, и Филип впервые испугался.

Дора замолкает, вынимает из сумочки пачку сигарет «Кемел», и я понимаю, что мои она курила лишь из любезности. Она чиркает зажигалкой и дважды глубоко затягивается, как бы набираясь храбрости.

– А потом?

– Потом… – Дора замолкает. Молчу и я.

– Как—то пошли обедать… Тогда мы уже ходили в «Бразилию»… Филип явился, как побитая собака. Он начал говорить, что нужно найти способ вернуть доллары, потому что все мы влипли в скверную историю и теперь вместе должны из нее выкручиваться. Только тогда он объяснил, откуда были эти деньги, и мы, конечно, проглотили языки… И тогда Спас говорит: «Пусть Магда задурит Марину голову…» А Филип отвечает: «Ты не знаешь, что он за человек. Если Дора возьмется за это дело, есть шанс всем нам выкарабкаться». Вначале я подумала, что они просто так болтают. Но когда поняла их план, просто оторопела. Ведь у нас с Филипом все было по—серьезному. Я воображала, что он меня любит и мое прошлое осталось позади… И тогда я сказала ему при всех: «А почему бы и нет. Я пойду. Если я получила на эти доллары шерстяную кофточку, надо расплачиваться». Я подумала, что это его заденет, но он скорее обрадовался, и я сказала себе: «Значит, все равно мне не вылезти из болота, а тогда почему бы и не пойти…»

Дора снова замолкает, все так же уставившись на свои туфли.

– Так что я пошла. Конечно, вела я себя подобающе. Разыграла номер точно по сценарию. Говорила Марину, что Филип попал в дурную среду, что сейчас он на грани нервного потрясения. Если ему простить, то положение может поправиться… Марин по натуре своей добряк. Вместо того, чтобы беспокоиться о долларах, он стал беспокоиться о Филипе. Он сказал, что денежные дела сам как—нибудь уладит. Сейчас важно удержать Филипа от непоправимой глупости.

Она, наконец, смотрит на меня темным, как бы погасшим взглядом.

– Вот и все. Остальное, думаю, вам неинтересно.

– Разумеется. Хочу уточнить лишь одну деталь.

– Какую?

– О связях Филипа и вашей компании с иностранцами вроде Асенова…

– Лично мне известно лишь о двух связях.

– А именно?

– Одна с Асеновым. Филип не на шутку решил женить Асенова на Магде.

– С какой целью?

– Трудно сказать. Может быть, чтобы оторваться от Магды. Или обеспечить себе приглашение в Мюнхен. Или добыть доллары. Не знаю!

– А вторая?

– Вторая, или, точнее, первая, с одним австрийцем – Кнаусом. Возможно, у того тоже была связь с Магдой. Но скорее отношения Филипа с Кнаусом держались на выпивках – бар «Плиска» и прочее. Филип нравился австрийцу, тот приглашал его в гости в Вену. И одно время Филип и вправду начал добывать себе заграничный паспорт…

– Что—то предпринимал в этом отношении или только собирался?

– Он хотел, чтобы паспорт достал брат. Но на этот раз Марин был тверд. Это озлобило Филипа окончательно, и кража долларов последовала вскоре после истории с паспортом.

– А почему Филип сам не обратился за паспортом?

– Именно тогда произошла осечка у Спаса. Спас хотел поехать в Югославию. Филип подучил его, он смотрел на поездку Спаса как на пробную операцию. Но у Спаса сорвалось, и Филип отложил дело до лучших времен.

– Ясно. Благодарю за откровенность. И простите, если я вас замучил.

Дора встает, устало кивает и, не глядя на меня, уходит.

Да—а, все эти истории дают богатый материал для изучения характеров, но с точки зрения порученного мне дела не очень—то полезны. Особенно если учесть, что время поджимает, а все мои находки далеки от центра. А центр, как вы догадываетесь, – там, на пятом этаже, в уютной квартирке, где на широкой тахте застыла вопросительным знаком человеческая фигура.

Люди, даже самые искренние, иногда чудовищно преувеличивают недостатки своих ближних. Говоря философским языком, происходит весьма субъективное отражение объективных вещей. И потому чем больше минусов скапливается вокруг некоей личности, тем сильнее у меня желание самому познакомиться с ней, чтобы понять, действительно ли эта личность настолько отрицательна.

Сразу после обеда я беру служебную машину и еду в Симеоново. Пересекаю весенний лес и цветущие поляны, наполненные птичьим пением и разными другими прелестями, которыми обычно полны детские книжки.

Останавливаюсь, ищу упомянутый Дорой барак, но никакого барака не вижу. Передо мной – небольшой вишнево—яблоневый сад, весь в цвету, и весьма кокетливая дачка. Не дачка, а картинка из букваря. Покидаю машину, и в тот момент, когда все—таки надеюсь увидеть поблизости таинственный барак, из дачки выходит высокий мужчина.

– Вы кого—то ищете?

Голос ясный и чистый. Голос прирожденного певца или оратора.

– Товарища Филипа Манева.

– Это я, – отзывается мужчина и с готовностью идет мне навстречу.

Мое служебное удостоверение не производит на него никакого впечатления, он спокойно приглашает меня войти.

У Филипа Манева фигура брата. Он очень похож на него и лицом. Оно более красивое, чем у брата, потому что не такое хмурое, и в то же время какое—то потасканное – может быть, тому виной тонкая дуга волос от уха до уха, которую современная молодежь называет «бородой». Когда мы входим, Филип предлагает мне потертое кожаное кресло. Я с некоторым удивлением отмечаю, что даже упомянутая «борода» не в состоянии испортить симпатичного вида хозяина. Чтобы убедить меня в этом окончательно, он улыбается и смотрит на меня открытым взглядом мягких карих глаз.

– А я со вчерашнего дня жду, что вы меня пригласите.

– Почему я должен отнимать у вас время? Вы уже дали показания. – И, чтобы сменить тему, спрашиваю: – Значит, это и есть «барак»? Для барака не так уж плохо.

По правде говоря, дом не представляет собой ничего особенного. Он состоит из просторной гостиной, где мы сидим, да еще пары небольших комнатушек. Зато гостиная обставлена с претензией на аристократичность: в одном углу мольберт с пейзажем, несколько картин на стенах (две из них на болгарские темы, об остальных ничего не могу сказать, ибо ничего в них не понял), одна стена сплошь залеплена цветными открытками – альпийские вершины, пальмы, башни и небоскребы.

– Увлекаетесь дальними странами?

– Кто этим не увлекается? – слегка улыбается хозяин, уловив мой взгляд. – Только для таких, как я, дальние страны действительно недостижимо далеки.

– Что делать! Будем надеяться, что когда—нибудь они приблизятся к вам.

– Будем надеяться, – соглашается Филип. – А пока одни довольствуются открытками, а другие путешествуют…

– Имеете в виду брата?

– И его тоже.

– Он ездит по работе.

– Знаю. И все же он ездит!

– Похоже, вы не очень—то привязаны к брату?

– Никак.

– А точнее?

– Естественно, он мне брат, и иногда я ощущаю это родство, но лишь иногда…

– Насколько мне известно, он вам помогал.

– Да, подаяниями. Марин помогает – все равно, что подает милостыню. Его надо просить, и просить хорошенько, чтобы он распух от собственного благородства и соблаговолил кинуть какую—нибудь мелочь.

– А вы разве не брали, не дожидаясь, пока вам подбросят?

Хозяин секунду смотрит на меня испытующе и вдруг разражается звонким молодым смехом:

– Ха—ха—ха, и такое бывало!

Через мгновение он снова становится серьезным и объясняет:

– Делал это больше из—за злости на брата. Один раз даже пересолил.

И он в нескольких словах излагает историю с долларами, тактично умолчав лишь о Доре.

– Конечно, если бы я знал, что это не его деньги, удержался бы от соблазна, – объяснил Филип. – Я сказал себе: «Пусть немного помучается за границей, если я здесь мучаюсь каждый день…»

– Что, трудно живется?

– О, теперь уже нет. Заказов даже больше, чем могу выполнить. Но вы ведь знаете, что деньги – это еще не все.

– Чего же вам не хватает?

– Скажу, если это действительно вас интересует.

Однако вместо ответа он не торопясь закуривает, наклоняется ко мне и произносит вполголоса, но многозначительно, как бы изливая душу:

– Удачи мне не хватает, товарищ инспектор, удачи!

– Это вообще весьма дефицитная вещь…

– Но не для всех. Для моего брата, например… Филип поднимает руку, как бы стараясь опередить мое возражение, хотя я и не собираюсь возражать ему, и продолжает:

– Разумеется, Марин – работяга. Целыми ночами корпит над чертежами. А разве я не работаю? Разве я не сидел до утра вот за этим столом? И. что же? Один – признанный архитектор, талант, баловень судьбы, другой – ремесленник, кустарь, исполнитель ничтожных заказов…

Он снова поднимает свою белую, холеную руку, как бы предупреждая мое замечание, хотя и на этот раз я далек от возражений.

– Не думайте, что я говорю так из зависти. Пусть брат и такие, как он, преуспевают. Если ты трудолюбив, талантлив, это нормально. Но разве нормально, когда столь же трудолюбивые и талантливые топчутся на месте? Простите, что возвращаюсь к собственному примеру, но что делать – мысли человека вертятся вокруг него самого. Итак, за дипломную работу я получил «тройку». Почему? Потому что имел благоразумие или неблагоразумие точно следовать советам своего профессора. Но вкусы профессора отличались от вкусов большинства членов художественного совета. И мне влепили «тройку» – за добросовестную работу, стоившую таких трудов. Потом, разобравшись, что академическая живопись уже не котируется, я перешел на другое – вот полюбуйтесь!

Он небрежным жестом показывает на полотна, комментировать которые я уже ранее воздержался,

– Модерн! И не хуже других модерновых картин. И что же? Мои работы на выставку не приняли – именно в этот момент модернизму была объявлена война. «Хорошо», – сказал я себе. Засучил рукава и за два месяца подготовил целую серию пейзажей. Реалистичные – дальше некуда! Попытался устроить выставку. Прибыла комиссия. Посмотрели, пошушукались и сказали: нет! Это, мол, этюды, ученические работы, избитая техника и прочее. Я бы мог и дальше биться головой о камень. Мне упорства не занимать. Но ведь надо было на что—то жить. Поссорился с братом. Перебрался сюда и занялся своим ремеслом.

Он замолкает, продолжая смотреть на меня своими мягкими карими глазами, словно пытаясь угадать, глубоко ли я вник в его «одиссею» или слушаю только из приличия. Потом добавляет:

– Если бы вкусы моего профессора совпали со вкусами членов совета, я бы мог получить «отлично». Если бы я представил свои картины годом раньше, выставка бы состоялась… Несколько таких совпадений, и успех обеспечен. Вы можете сказать, что мне недостает таланта. Но талант, товарищ инспектор, не всегда сразу выявляется. Чтобы понять, есть он у тебя или нет, нужны годы. А разве мало посредственностей, которые процветают?