Текст книги "Альпийская крепость"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

3

Добротно выстроенный, «семейный», как его называли, пансионат «Горный приют» всегда казался настолько удаленным от мирских забот и таким идиллически умиротворенным, что поначалу резидент Управления стратегических служб США в Швейцарии Ален Даллес[10]10
  Речь идет о том самом Аллене Даллесе, будущем многолетнем шефе Центрального разведывательного управления (ЦРУ) США, который в годы Второй мировой возглавлял американскую разведывательную резидентуру Управления стратегических служб (УСС, предшественника ЦРУ) в Европе.


[Закрыть] всерьез задумывался: а не приобрести ли сразу же после войны этот пансионат в частное владение? Или хотя бы на год-второй поселиться в его «нагорном» крыле, чтобы основательно отдохнуть от всего этого безумного, войной и кровью зараженного мира.

Возведенный на просторном взгорье, трехэтажный «Горный приют» был спроектирован как бы в трех уровнях, при которых только центральная часть его заложена была на плато и с тыльной стороны которой разместились все хозяйственные пристройки, в то время как низинное, «луговое», крыло покоилось на высоком фундаменте посреди луга, и буквально зависало над ущельем, а «нагорное» пристроилось на искусственно расширенном горном уступе, на изгибе хребта. Так что из окон люкса, на круглый год, на подставное лицо, арендованного советником американского посольства Алленом Даллесом, открывался прекрасный вид на усеянную аккуратными особнячками горную долину, рассекаемую пастельно запечатленной кистью природы медлительной речушкой.

Хозяин пансионата «сербо-итальянец Ангел Бош из Триеста», как он обычно называл себя, заслужил уважение тем, что принципиально не желал ничего знать о происхождении и роде занятий своих постояльцев. Любого, кто поселялся у него во второй и последующие разы, воспринимал как члена своей семьи, номера сдавал не менее чем на месяц, делая при этом скидки за каждые последующие три месяца. Причем цены были вполне приемлемыми, а хозяин даже не скрывал, что благополучием своим обязан чему угодно, только не этому скромному заведению.

По существу, лишь Даллес знал, что на самом деле «Горный приют», точнее, его, имеющее отдельный вход, «нагорное» крыло, является центральной европейской базой Управления стратегических служб США, где любой пробравшийся в Швейцарию агент – «подкрышный» или нелегал – мог отдышаться, сменить документы и имидж, получить билет в США или, вместе с очередной легендой, – в последующую страну обитания.

«Да, вокруг все еще полыхает война, – лично встречал каждого солидного поселенца Бош, – но ведь освященная всеми религиями мира Швейцария, слава богу, не воюет. Поэтому, где всяк ищущий покоя может обрести его, как не в Швейцарии? А куда всяк добравшемуся до вожделенной Швейцарии податься, как не в “Горный приют” старого сербо-итальянца Ангела Боша из Триеста?».

Теперь уже для Даллеса не было тайной, что на самом деле пятидесятипятилетний добряк Бош «держал» торговлю оружием и наркотиками во всех балканских странах и регионах, но и это «торговое ремесло» представало всего лишь невинным прикрытием, поскольку основным его занятием было «умиротворение Балкан», которого он достигал, создавая в каждом из краев этого региона команды профессиональных наемников – убийц и шантажистов, – основная часть которых была выкуплена помощниками Боша у полиции, мафии или повстанцев буквально из-под виселицы, расстрела или ножа в спину.

Но это теперь данные сведения никакой тайны для Аллена не составляли. А полтора года назад, обосновываясь в своем Нагорном крыле, он понятия не имел о корнях благополучия Боша из Триеста. Когда же стали всплывать подробности, хозяин приюта каким-то образом сразу же учуял недоброе и поспешил успокоить своего постояльца:

«Да, господин Даллес, да! Каждый устраивает свой мир, как может и как его, мир этот, понимает. Так вот, Ангел Бош, – он всегда говорил о себе в третьем лице, – понимает его так, как понимает. Зато в любое время вы можете обратиться к добряку Бошу за помощью и советом, а возможно, и за спасением. Да, и спасением – тоже. Помня при этом, что более надежного человека у вас нет. А чтобы вы не сомневались в этом, вот ключ от тайной двери, ведущей из подвала вашего крыла в подземелье, а оттуда – в подземный ход, который приводит к Пастушьему гроту на той стороне горы. Да-да, туда, где на выкупленной Ангелом Бошем земле расположена его овечья ферма. Ваш радист может выдавать себя за одного из моих пастухов, а рацию прятать в тайнике подземелья. Об оплате за эти услуги договоримся отдельно».

Даллеса так и прорывало артистически воскликнуть: «Какой радист?! Какая рация?! Вы о чем это, господин Бош?!», однако у него хватило благоразумия не устраивать этот спектакль.

«Когда возникнет такая необходимость, я вспомню о вашей любезности, господин Кровавый Божич», – впервые употребил он прозвище Божича, каковой была настоящая фамилия Боша, известное лишь очень узкому кругу его друзей и недругов.

«Она возникнет, можете не сомневаться», – спокойно, с неизменной улыбкой доброго, щедрого дядюшки отреагировал Бош на это разоблачение. Но Даллес уже знал свойство натуры Кровавого Божича: чем жестче и неотвратимее становились его намерения, тем мягче и успокоительнее казалась его улыбка.

Всегда старательно выбритый, затянутый в корсетный жилет, который с трудом, но все же придавал его гороподобному телу хоть какие-то более или менее приемлемые очертания, этот Гаргантюа всегда хранил улыбку добряка, как раз и навсегда сросшуюся с его лицом ритуальную маску. Теперь уже Даллес не сомневался, что приговаривал и казнил своих жертв Ангел Бош, он же Кровавый Божич или Кровавый Ангел, с этой же ангельской улыбкой старого добряка.

А ведь до того разговора Даллес был уверен, что Бош представления не имеет о том, кто прижился в Нагорном крыле его пансионата. Как постепенно выяснялось, в мелких, «уличных», разборках Бош участия не принимал, он выдерживал уровень клиентуры; у его империи была своя разведка и контрразведка, о мощи которой можно было судить хотя бы по частной охране самого пансионата. К тому же все эти сведения о Ангеле Боше ни Аллен, ни кто-либо из осведомленных проверять не собирался, все спасительно полагались на данные местной полиции, из досье которой «сербо-итальянец Ангел Бош из Триеста» представал безобидным, добропорядочным гражданином Швейцарии.

Если же кто-либо из полицейских или офицеров швейцарской контрразведки пытался усомниться в этом, то сразу же «разочаровывался в жизни и, находясь в стадии сильнейшего возбуждения», как писали потом в своих заключениях медики и коллеги безвременно ушедшего, кончал жизнь самоубийством. Причем, как это ни странно, всегда одним и тем же способом – бросался с моста на окраине пригородного поселка, на каменистый порог реки. Не зря же после третьего такого броска за мостом прочно закрепилось прозвище «Полицай-Голгофа».

Испанского подданного, пытавшегося общаться с приветливым хозяином на языке Сервантеса, облагороженном неискоренимым американским акцентом, Бош тоже встретил весьма приветливо, но, проговаривая свою коронную фразу на чистом испанском, буквально просверливал пришельца взглядом.

– Вы правильно сделали, что решили прийти к старому Ангелу Бошу из Триеста, дон Чигарро. Где еще в этой стране вы будете чувствовать себя столь уютно и защищенно, как в «Горном приюте», под отцовской опекой старого Боша? А главное, где еще вы провели бы столько времени в непринужденных беседах с моим лучшим другом мистером Даллесом.

– Разве я упоминал имя вашего друга? – вскинул брови дон Чигарро.

– Достаточно того, что я вежливо упомянул имя вашего подчиненного, сэр, – великосветски склонил голову Бош, лично подавая новоявленному идальго ключ от одного из номеров в Нагорном крыле.

4

При въезде на плато Штубер приказал Зебольду и прибывшим вместе с ним на самолете десяти выпускникам «Фриден-тальской школы» оставить машину и, рассыпавшись строем, повести на замок Шварцбург учебную атаку.

Зебольд уже дважды повторил приказ командира, тем не менее «фридентальские коршуны» продолжали топтаться у дороги, с недоверием и опаской поглядывая на слегка присыпанные снегом каменистые склоны возвышенности, словно бы не понимали, чего от них хотят. Впрочем, они действительно не понимали, считая, что этот офицер из диверсионного отдела СД всего лишь пытается проэкзаменовать их навыки скалолазания.

– Рассредоточьтесь и постарайтесь подняться к стенам замка, – объяснил свой замысел штурмбаннфюрер. – Все пути, по которым несложно пробиться наверх, обозначьте каменными пирамидками, чтобы затем их можно было заминировать. Раз прошли вы, пройдут и враги.

Только теперь до молодых «фридентальских коршунов», каждый из которых, по традиции, получил во Фридентале чин унтер-офицера (если только до этого он не имел офицерского чина), дошла суть замысла коменданта крепости, и они, выкриками подбадривая друг друга, словно выпущенные на волю рысаки, ринулись на склоны.

Оставив Вечного Фельдфебеля созерцать их карабканье, Штубер вернулся в танкетку и приказал водителю двигаться дальше, к воротам замка. Они уже были открыты. Весь гарнизон, состоявший из пятнадцати альпийских стрелков во главе с лейтенантом Торнартом, построился на предвратной площади замка с такой торжественностью, словно удостоился чести приветствовать фельдмаршала

Прервав на полуслове доклад лейтенанта, Штубер скептически осмотрел его воинство. Все как один худощавые, чтобы не сказать тощие, в возрасте под пятьдесят и лишенные какой-либо военной выправки, они производили грустное впечатление. Не нужно было заглядывать в их послужные карточки, чтобы убедиться, что на самом деле все эти «альпийские стрелки» еще недавно были заурядными альпийскими пастухами. Исключение составлял разве что сам Торнарт – моложавый, холеный, с не в меру располневшими плечами. Будь он чуть повыше ростом и поаккуратнее в талии – вполне мог бы сойти за бывшего циркового борца.

Лишь освободив гарнизон от инспекции, Штубер заметил в сторонке, на смотровой площадке полукруглой замковой башни, рослого, костлявого старика, облаченного, как это ни странно, в офицерский мундир вермахта.

– А вот и сам комендант Шварцбурга, – потянулся Зонбах к плечу Вилли. – Граф Эдвард фон Ленц.

– Разве комендантом здесь является не лейтенант Торнарт?

– Во время встречи с гаулейтером Хофером, командующим войсками безопасности в приграничных районах Баварии, граф настоял, чтобы комендантом официально был назначен он сам, как полковник в отставке. Хофер согласился, памятуя, что весь этот гарнизон «альпийских стрелков», набранных из непригодных к военной службе работников всех шести поместий графа, он, по существу, содержит за свой счет. В том числе и лейтенанта горно-стрелковых войск Торнарта, прикомандированного сюда самим гаулейтером в роли начальника гарнизона.

– Не догадывался, что в рейхе все еще существуют частные войска. Почему бы графу не сформировать свой полк придворной гвардии?

– В реальности все не так. Все эти горцы, как и сам граф, числятся служащими благословенной армии резерва.

– То, что комендантом бурга назначен сам граф, явно усложнит нашу с вами задачу, – признал Штубер. – Но не настолько, чтобы она стала невыполнимой. Даже если при этом полковника фон Ленца придется разжаловать до рядового, – иронично взглянул на стоявшего в двух шагах от них Торнарта.

– Граф достаточно воспитан, чтобы не вмешиваться в дела гарнизона, – поспешил заверить его лейтенант.

– В этом его спасение.

Штубер приблизился к графу, отдав честь, представился как комендант «Альпийской крепости» и спросил, не возражает ли господин полковник, как комендант замка, против того, чтобы штаб коменданта временно расположился «во вверенном ему бурге».

– Думаю, обер-лейтенант объяснил вам, с кем вы имеете дело в действительности, господин э-э… – замялся он, затрудняясь определить эсэсовский чин Штубера.

– Объяснил, – не стал подсказывать ему Вилли. – В то же время Скорцени сообщил, что вы предупреждены о моем визите.

– Можно лишь сожалеть, что не прибыл сам обер-диверсант рейха. Как всякий истинный австриец, он обожает Альпы.

– В том числе и Баварские?

– Мой дед когда-то мечтал о том дне, когда под одной короной будут собраны все альпийские земли.

– Похвальные мечты. Тем не менее не сожалейте. В рейхе это не принято. Так уж повелось, что сожалеть начинают после того, как обер-диверсант рейха совершает свой визит, который для многих врагов рейха заканчивается арестом и виселицей тюрьмы Плетцензее, – мягко, с предельной вежливостью объяснил граф. – Достаточно вспомнить о разгроме гнезда заговорщиков в штабе армии резерва, под крылом генералов Фромма и Ольбрихта.

Метнув взгляд в сторону обер-лейтенанта, граф вычитал в его глазах: «А вот это уж лишнее!». И Зонбах был прав. Но, переведя взгляд на графа, обратил внимание, что беспардонный намек на то, что центр заговора 20 июля находился в штабе «родной» ему армии резерва, никаких особых эмоций у того не вызвал. Наоборот, реакция его оказалась неожиданной:

– Я догадываюсь, о чем вы думали, отмахиваясь от доклада лейтенанта Торнарта. Что англо-американцы, движущиеся в направлении Альп со стороны Франции, просто дураки. Им достаточно было выбросить на плато роту своих коммандос, чтобы захватить Шварцбург, превратив его в мощный плацдарм для развертывания своих диверсионных отрядов в тылу наших войск.

– Теперь я понимаю, что думал явно не о том, о чем обязан был думать комендант альпийского укрепрайона. Вы правы, полковник. К счастью, русским сюда пока что не дотянуться. Что же касается наших западных противников, то они явно недооценивают диверсионно-партизанские методы войны, иначе давно создали бы в этих горах десятки горных разведывательно-диверсионных плацдармов. Учитывая при этом сепаратистские настроения некоторой части баварских «запасников» и дезертиров. Словом, сегодня же извещу Скорцени, что включаю вас в свой штаб.

При упоминании о сепаратистски настроенных «запасниках» и дезертирах, граф высокомерно взглянул на Зонбаха, только теперь заподозрив что-то неладное, однако обер-лейтенант сделал вид, что внимательно осматривает прилегающие к стенам замка заледенелые скалы. С ответом он не торопился только потому, что определялся с формой реакции. И опять она оказалась неожиданной:

– Мне не хотелось бы дожить до того дня, когда бои пойдут под стенами Шварцбурга, – явно взгрустнул граф, опять избегая темы сепаратизма.

– А напрасно. Должно же наступить время, когда замок графа фон Ленца наконец-то по-настоящему заявит о себе как альпийская твердыня. К тому же находящаяся под командованием его наследственного владетеля. Кстати, приходилось ли когда-либо его обитателям выдерживать настоящую осаду?

– Два штурма местных бунтовщиков и несколько атак горных разбойников, которые так и не сумели ворваться в замок. Когда в долине появился один из полков Бонапарта, мой предок приказал пушкарям замка зачехлить свои орудия и лично вышел на переговоры с полковником, только вместо ключей от ворот в руках у него была бутылка «Бордо». Для офицеров он устроил прием, а солдатам позволил спокойно развести костры на берегу озера.

– Любопытная тактика, – по-крестьянски почесал подбородок Штубер. – Оч-чень любопытная.

Он хотел добавить еще что-то, но в это время рядом появился фельдфебель Зебольд. Он доложил, что его «фридентальские скалолазы» прощупали склоны и обнаружили три условных тропы, которые Штубер тут же приказал заминировать, а на вершине каждой из них выстроить каменные гнезда с бойницами для стрелков. Два таких же дзота он приказал сотворить на плато по обе стороны дороги.

– От казни за предательство, – вернулся он к милой беседе с графом, – вашего предка, очевидно, спасло только то, что он принадлежал к королевской семье?

– От казни?! С какой стати, барон?! Наоборот, он был награжден за то, что своим гостеприимством и дипломатией на трое суток задержал полк, которого французский генерал безнадежно дожидался под стенами настоящей крепости в пятидесяти километрах отсюда, но в другой долине.

Смех, которым разразился после этих слов Штубер, вызвал у графа искреннее недоразумение, дескать, что в этом смешного?

– И я так понял, что опыт своего предка вы намерены использовать и во время появления здесь заблудившего полка американцев?

Граф снисходительно, сверху вниз, осмотрел офицера службы безопасности и процедил:

– Не исключено.

– Смелый ответ.

– Мы, Ленцы, всегда руководствовались суровыми обстоятельствами, а не высокопарными эмоциями.

«Что ж, – в том же тоне, только уже про себя, процедил Штубер, – будем считать, что с комендантом нам явно “повезло”. А в слух произнес:

– Позволю себе, на всякий случай, напомнить, граф фон Ленц, что с представлениями к наградам у «гестаповского Мюллера» всегда было туговато. К виселице представить – это пожалуйста!

5

Их любовные встречи в мастерской Ореста напоминали свидания не ко времени впавших в библейский грех подростков. Софи никогда так, сразу, не входила в это святилище иконописца[11]11
  С образами иконописца Ореста и его поклонницы и покровительницы, обер-лейтенанта абвера, профессиональной разведчицы Софи Жерницки (Софи Жерницкой), с их судьбами, читатели имели возможность познакомиться на страницах романа «Воскресший гарнизон».


[Закрыть], а какое-то время наблюдала за его работой, стоя у двери, как бы прячась за незавершенной статуей «Святой Девы Марии Подольской», затем подходила все ближе, а заканчивалось тем, что, захватив ее в плен, словно половец зазевавшуюся пастушку-славянку, Гораш – эта, не ведающая предела сил своих гора мышц. – брал ее, терзал, безжалостно насиловал прямо на своем «эскизном» столе, среди несовершенных ликов будущих святых великомучеников и бренных телес прекрасных блудниц.

Но даже в эти минуты сексуального блаженства мерцающее сознание Софи выхватывало из растворяющейся в эротическом бреду реальности одно из последних полотен Ореста: «Распятие пленника перед каменным “Распятием Христа”, «Могильную жатву», при которой босой, без ремня, в расстегнутой, распущенной гимнастерке солдат выкашивает поле колосящихся армейских крестов с напяленных на них касками; «Непорочное зачатие обреченной» – в которой отделение солдат жизнерадостно насилует девчушку-партизанку под наброшенной на сук цветущей вишни петлей…

– Вы божественно талантливы, Огест! – как всегда в моменты сильного волнения Софи начинала «гаркавить» и говорить с четко улавливаемым прононсом, на французский манер великосветских одесских «барышень». – Вы неподражаемо мудры и талантливы, мой непостижимо возвышенный… – томно произносила она в такт движениям тела мужчины, при которых вся она двигалась вместе с кипой набросков и зарисовок, вместе со столом и, казалось, со всем флигелем замка Штубербург, родового ристалища баронов фон Штуберов. – О нет, XX столетие уже не породит более одаренного мастера кисти и резца, нежели вы, мой неподражаемый творец, мой Огест!

Этого мужчину, дарящего ей в минуты экстаза какую-то завораживающую, сугубо женскую боль, она обожала куда меньше, нежели его непостижимые по своему сюжету и психологизму образов полотна; а его лошадиной неутомимостью и бычьей грубостью восхищалась куда меньше, нежели утонченностью лика его «Девы Марии Подольской», сотворенной им почти в трех десятках вариантов. Так уж получалось, что его от природы безмерная и бесформенная фигура привлекала Софи куда меньше, нежели утонченность линий тех Иисусов, которых он так щедро и безжалостно, но в то же время так мастерски распинал на своих «распятиях»…

Но Софи, как никто в этом вечно воюющем, залитом кровью мире, отдавала себе отчет в том, с каким воистину гениальным человеком свела ее судьба. И чем бы она сама ни занималась на выжженных и предельно очерствевших полях войны, высшее призвание ее на земле этой грешной – спасти блистательнейшего из мастеров; поддержать, возвысить, разбередить его все еще дремлющий талант, восславить и увековечить его скульптуры, иконы и полотна.

Ему нужна была женщина, поэтому Софи, отбрасывая какое бы то ни было сентиментальное копание в своих чувствах, становилась его женщиной, его наложницей, воплощением его самых развратных фантазий. Ему нужна была заступница, и Софи использовала все свое желание, все свои возможности, чтобы спасти его, вырвать из подземелий «Регенвурмлагеря», перехватить на пороге газовой камеры или «Лаборатории призраков», плодящей зомби-рабов и зомби-воинов. Ему нужен был меценат и толкователь его творений, поэтому Софи добилась, чтобы отставной генерал фон Штубер приютил Ореста Гордаша со всеми его статуями и набросками, выделил под мастерскую один из флигелей замка, наделил едой, защитой и крышей над головой…

– Эти ваши полотна, Огест!. Они стоят кисти выдающихся мастеров Средневековья… Поскорее бы закончилась война, и самые лучшие музеи мира, самые известные картинные галереи, аукционы и выставочные залы почтут за честь…

С трудом ублажив свою неукротимую страсть и какую-то необъяснимую, инстинктивную ярость, Орест, так и не проронив ни слова, оставлял растерзанную женщину посреди стола и, как ни в чем не бывало, возвращался к мольберту.

Любую другую женщину это холодное безразличие повергло бы в уныние, но только не Софи. Да и появилась она в мастерской мэтра не в поисках нежных слов и мужских ласк. Для утонченных плотских утех существуют столь же чувственноутонченные, истосковавшиеся по женским ласкам мужчины. Она же пришла сюда ради нового полотна, которое еще только зарождается. Солдат возвращается домой по дороге, выходящей на склон горы, уводящей куда-то в поднебесье, при этом в каждой придорожной иве видится ему образ бегущей навстречу матери, жены, дочери или сестренки… – и так до подпирающих небо черных дымарей пожарищ, оставшихся на месте сожженного карателями села.

Софи обратила внимание, что теперь уже в полотнах Ореста почти отсутствовали национальные определения. Солдат – это просто… солдат, человек войны; Мать – просто мать каждого из тех солдат, которых обстоятельства разбросали по полям войны… Общечеловеческое видение, вселенское понимание людского горя как высшей морально-этической, христианской субстанции – вот то, что определяло тематическую канву большинства произведений этого периода творчества талантливейшего мастера…

При взгляде на любое полотно Ореста она тотчас же принималась мысленно толковать его сюжет, его зрительный ряд, его смысловые подтексты, причем делала это с таким вдохновением, словно стояла посреди Лувра, перед ведущими искусствоведами мира. «Перед вами, господа, еще одно полотно мастера Ореста, созданное в подземельях “Регенвурмлагеря” кистью человека, прошедшего через все круги войны и рождавшего свои сюжеты между пылающей печью крематория и вакантным гробом зомби-морга сатанинской “Лаборатории призраков”»…

– Обер-лейтенант Софи, – не отрывая взгляда от одного из уже завершенных полотен, она по голосу узнала медлительного, престарелого капитана Ферна, ординарца генерала фон Шту-бера. – Вас просят к телефону. Полковник Ведлинг. Как всегда взволнован.

– Когда мужчины просят меня, капитан, они всегда жутко волнуются, – мило улыбнулась Софи.

У капитана была странная привычка: он преднамеренно оставался на пути Софи, пока она буквально не натыкалась на него, и только потом чуть отступал в сторону. В его коренастой фигуре еще улавливались отзвуки былой лихости, но, катастрофически быстро стареющий, теряющий свой облик в густом плетении морщин и несуразно лысеющий, он уже не способен был производить какого-либо впечатления на женщин. Единственным, что еще хоть как-то определяло его статус, оставался мундир вермахта со знаками различия капитана, которым он гордился, как своим последним мужским атрибутом.

Поначалу Софи несколько раз пыталась приучить его к обращению «герр Ферн», однако ординарец барона-генерала всякий раз вежливо поправлял ее: «Капитан Ферн», обер-лейтенант Софи; впредь только так: «капитан Ферн». При этом он всегда обращался к ней, присоединяя к чину не фамилию, а имя: «обер-лейтенант Софи».

Как бы там ни было, а Софи все еще деликатно флиртовала с Ферном, всегда помня о том, что впечатление о ней генерала Штубера прежде всего будет зависеть от мнения капитана, который был для него и ординарцем, и денщиком, и дворецким, и просто сослуживцем, при том, что в любой из этих ипостасей относился к генералу, как к своему случайно «дослужившемуся» воспитаннику.

И флирт этот постепенно оправдывал себя. Капитан уже дважды заставал ее «сексуально распятой» на эскизном столе мастера Ореста, однако, деликатно ретируясь, скрывал это разоблачение от генерала. Софи улавливала это по поведению барона Карла фон Штубера: скрывал! И это спасало Софи. Дело в том, что с самого начала генерал воспринял ее, как невесту Вилли. В этом он убедил себя еще во время ее первого посещения замка Штубербург. Поэтому, когда Софи прибыла сюда вместе с художником Орестом Гордашем, генерал воспринял это со вполне понятной отцовской ревностью и подозрительностью. Софи даже стала замечать, что генерал начинает исподволь следить за ней.

Все это так, но в то же время барон Карл фон Штубер и сам несколько раз страстно порывался обнимать ее за талию. Жерницки понимала, что сексуальный сумбур, возникающий в голове несостоявшегося свекра, но вполне состоявшегося и довольно состоятельного владельца родового замка, крайне опасен для их сосуществования под одной крышей, и ждала момента, чтобы как-то упредить назревающий конфликт. А пока что была признательна капитану за его умение тактично умалчивать то, что разглашению в стенах замка никак не подлежало.

– Так чего жаждет полковник Ведлинг, капитан?

– Сказал, что вас ждет приятная командировка.

– И больше ничего? Никаких иных слов? Ничего не просил передать мне, пусть даже полушутя?

– Ничего больше, – не понятна была капитану настойчивость ее вопросов. – Очевидно, для того и сказал, чтобы я охотнее разыскивал вас, обер-лейтенант Софи, в недрах замка.

– Коварность всех полковников мира общеизвестна.

Как-то Софи сказала Ведлингу: «Жизнь разведчика полна вселенских курьезов, господин полковник, об этом можно судить хотя бы по судьбе моего бывшего шефа адмирала Канариса».

«До сих пор не верю в то, что адмирал Канарис – сам адмирал Канарис! – мог предпринять что-либо такое…», – начал было изощряться Ведлинг, однако Софи прервала его: «В отношении адмирала мы с вами такие же единомышленники, как и во всех остальных взглядах на судьбы рейха. Поэтому не сочтите за труд: если вдруг почувствуете, что кому-то захочется отправить старую абверовку Софи Жерницки в тюремную камеру к адмиралу, намекните ей об этом фразой: “Вы по-прежнему дороги мне, обер-лейтенант Жерницки”. Как угодно: по телефону, если от вас потребуют вызвать меня для ареста, или в присутствии нашей с вами общей любимицы Инги, но обязательно намекните. На ту же фразу, вместе с воздушным поцелуем, обещаю расщедриться в трудную для вас минуту и я, господин полковник».

Теперь всякий раз, когда ей сообщали о звонке Ведлинга, она прежде всего пыталась выяснить, не произнесена ли была именно эта безобидная фраза.