Текст книги "До последнего солдата"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Богдан Сушинский.
До последнего солдата.
Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Это было обычное поле войны.

Еще вчера его выжигали и вспахивали снарядами, пулями и страхом тысячи ожесточившихся людей, а засевала и вершила на нем свое библейское жнивье – смерть. Сегодня же, в эти предрассветные часы, оно уже покрывалось леденящей мертвизной забытья, пытаясь покаянно упрятать под тонким слоем осеннего кроваво-пепельного снега непогребенных «пахарей», искореженную и брошенную технику, неоплаканные руины и пепелища.

Сейчас, глядя на вымершее поле боя, трудно было с уверенностью сказать, кто откуда наступал и где чьи окопы; кто на нем победил, а кто оказался побежденным. Уже в нескольких местах капитан Беркут натыкался на груды истерзанных тел. В одних из них, при свете фонарика, вообще сложно было определить, чьи солдаты там покоятся. В других вермахтовцы и красноармейцы – проткнутые штыками, с размозженными головами, с руками, сжатыми у горла противника, – лежали вперемешку.

И становилось ясно, что гибли здесь в отчаянной – напропалую – рукопашной. Когда не принимались в расчет уже ни плотность огня шмайсеров и трехлинеек, ни число врагов, а все решали только ярость дерущихся, их неудержимое стремление смять противника, уничтожить, прорваться; а если и пасть, то вымостив своими телами путь другим.

И над всем этим побоищем царили непривычная тишина, полуночный мрак и какая-то пространственная неопределенность, при которой вряд ли можно было выяснить, что это за местность, в чьих она теперь руках и чьи именно позиции могут находиться где-то поблизости.

И все же Андрей Беркут очень явственно осознал сейчас, что истерзанная земля эта – его земля, его… многострадально родная… земля.

– Капитан, слева!

Беркут так и не понял, как ефрейтор Арзамасцев, с которым они вроде бы разошлись в разные стороны, оказался буквально в трех шагах позади него. Поэтому сначала резко оглянулся на незнакомо прозвучавший голос и только потом посмотрел в ту сторону, куда показывал Кирилл, и невольно вздрогнул: прямо на него двигалось какое-то косматое существо, в котором, даже при большом желании и буйной фантазии, трудно было признать человека.

«Господи Иисусе, это еще что такое?! – пронеслось в сознании капитана. – Из могилы, из мертвых восстал, что ли?!».

– Ты… кто такой? – спросил Беркут вслух, но голос его непростительно сорвался. Да так, что Андрей и сам не в состоянии был расслышать его.

Опытный, видевший виды боец, капитан вдруг почувствовал себя мальчишкой, представшим перед кладбищенским привидением.

– Снять его?! – почему-то вначале спросил, а уж затем вскинул автомат Арзамасцев. А ведь в тылу врага они приучали себя в подобных случаях сначала стрелять, а уж потом разбираться, кто там перед тобой возникал.

– От-ста-вить! – грозно прорычал Беркут как раз в то мгновение, когда указательный палец ефрейтора замер на спусковом крючке.

А существо все приближалось. Очень медленно, как в кошмарном сне, полусогнувшись, раскачиваясь из стороны в сторону… Шинель его была надета только на одно плечо, и рваный шлейф ее волочился по земле. А на голове этого странного, уже почти не реагирующего на направленный ему в лицо луч фонарика создания, чернело нечто невообразимое, состоящее из остатков обгоревшего шлема, волос и почерневших бинтов.

Непроизвольно сжав в руке автомат, Беркут шагнул ему навстречу, ощутив при этом едкий запах пороховой гари, горелой одежды, мазута и еще чего-то замогильносмрадного, приторно-сладковатого.

Обгоревший остановился в двух шагах от него, и, пошатываясь, заговорил, сначала бессвязно и только потом, когда капитан громко спросил его по-немецки: «Эй, кто ты?!», более или менее членораздельно.

– Мы дрались… до последнего солдата, господин полковник. Мы не ушли отсюда. Первый батальон Пятого танково-гренадерского полка СС «Туле» [1]1
  Этот полк входил в состав дивизии СС «Мертвая голова».


[Закрыть]и пехотный батальон вермахта. Мы держались… Как приказано.

Произнеся это, немец пошатнулся и чуть было не уперся обгоревшей головой в грудь Беркута, но в последнее мгновение колени его подкосились и, развернувшись на каблуках, танкист упал навзничь.

– Что это он бормочет? – снова услышал капитан дыхание Арзамасцева у своего плеча.

Беркут наклонился над упавшим, при свете фонарика разглядел на плече шинели полуистлевший офицерский погон, и, поняв, что стал свидетелем последних слов этого солдата, тихо проговорил:

– Бредил. Впрочем, нет. Поднялся, чтобы доложить, что приказ выполнен. Нашел в себе силы, поднялся, доложил… и только тогда умер.

– За-яд-лая сволочь!

Андрей вновь молча оглянулся на Арзамасцева, обвел лучом тело погибшего, словно очерчивал отведенный ему отныне клочок земли, и, погасив фонарик, мрачно произнес:

– Почему «сволочь»? Обычный фронтовой офицер. И сражался до конца, как велели ему приказ и долг. Другое дело, что сражался-то он против нас. Но тут уж ничего не поделаешь. Кстати, не заметил, откуда он появился?

– По-моему, вон из-под того танка. Словно из могилы выполз. А ведь мог и пальнуть.

– Мог, конечно, – признал Беркут. – На какое-то мгновение мы забыли, что находимся на поле боя.

– Думаешь, опять приземлились в тылу врага?

– Не исключено.

– Судя по всему, бой состоялся вечером.

– Это понятно. Не ясно другое. Все участвовавшие в нем погибнуть не могли. Кто-то отступил, кто-то занял его позиции. Но кто отступил и кто занял, и где эти позиции?

– Снижались мы над рекой. Когда ракета осветила, ты помнишь, сам крикнул: «Река!».

«Значит, и позиции у реки, – подумал капитан. – Если только мы не угодили на большой омертвевший плацдарм, на котором, посреди побоища не решились закрепляться ни немцы, ни наши».

Он оглянулся назад, туда, где остался самолет, сначала чудом вырвавший их из окруженного карателями партизанского леса, а затем сумевший взлететь с какого-то плато, на которое совершил вынужденную посадку, будучи подбитым. Как им удалось сдержать натиск немцев и полицаев, которые пытались захватить их, прижимая к обрыву, и как пилотам удалось «сбросить» в него свою наспех подремонтированную машину, этого уже никто объяснить не в состоянии.

Но и это еще было не все. Через несколько минут лета машина вновь попала под такой массированный обстрел прожекторов, зениток и всего прочего оружия, что казалось, будто все орудия и зенитные пулеметы враждующих сторон только для того и собраны были на этом участке фронта, чтобы растерзать их несчастный самолетик.

– Ох, не отпускает же нас с тобой война, капитан, ох, не отпускает! – последнее, что успел прокричать капитану Арзамасцев, перед тем, как машину подбили во второй раз. – Как же смертельно он привязывает нас к той, зафронтовой, жизни!

– «Зафронтовой» – еще не загробной! – попытался мрачно отшутиться Беркут, но это уже была очередная попытка пошутить со смертью, которая шуток, по всей видимости, не терпит.

Даже отсюда, с высотки, Андрей различал на фоне заснеженного поля смутные очертания самолетика. Пилот сумел укротить подбитую машину в каких-нибудь двадцати сантиметрах от искореженного ствола немецкой самоходки, чуть не врезавшись в него пропеллером. Сейчас, всматриваясь в едва уловимый силуэт, Беркут почти с нежностью подумал о беспомощной, как перелетный аист с перебитыми крыльями, машине, о его мужественном экипаже, о тех четверых людях в салоне ее, которые разделили с ним этой ночью и радость солдат, возвращающихся на Большую землю, и страх издерганных, расстреливаемых вражескими зенитками и распинаемых прожекторами пассажиров.

С величайшим трудом посадив самолет, пилоты тут же огласили приговор: поднять машину в воздух уже не удастся. Обрадовавшись объятиям земли-спасительницы, Беркут сначала не придал их словам никакого значения: «Главное – сели! Теперь бы лет сто не подниматься в это днем и ночью расстреливаемое небо!».

Но очень скоро понял, что ситуация намного сложнее: утром немцы постараются уничтожить самолет уже на земле. Не важно: артиллерией или с воздуха. Это в том случае, если окажется, что сели они все же за своей линией обороны. Если же окажется, что за немецкой, тогда вообще будет «весело». После этого, второго, «изгнания из небес» Беркут уже не сомневался, что это из-за него, войной этой проклятого, так адски не везет и машине, и тем, кто ей доверился. Не сомневался настолько, что готов был встать перед летевшими вместе с ним на колени и покаянно повиниться. Если бы только это помогло.

…И все же в глубине души капитан все еще надеялся, что территория эта красноармейцами уже освобождена. И даже подумал, что еще до рассвета следовало бы связаться со штабом любой красноармейской части, отбуксировать машину подальше в тыл и, где-нибудь замаскировав ее, вызвать авиаремонтную бригаду. А заодно – сообщить в Украинский партизанский штаб, что командир армейско-партизанской, как ее называли в «Центре», диверсионной группы капитан Громов, он же «капитан Беркут», прибыл из-за линии фронта и ждет дальнейших указаний.

Но для того, чтобы все это стало возможным, следовало встретить еще хотя бы одну живую душу в красноармейской шинели. Хотя бы одну. Но обязательно живую.

2

Горизонт в той стороне, куда они направлялись, чуть-чуть посветлел. Однако трудно было понять: то ли эта светлая полоса предвещала рассвет, то ли она была всего лишь отблеском далекого зарева. Но пока казалось, что ночное сияние источает сама земля, словно бы одаряет всех воюющих и страждущих на ней лучами вселенского озарения.

– Хоть бы пулемет какой-нибудь затявкал, если уж ракеты жалко, – проворчал Арзамасцев, находясь где-то справа от Беркута. – Фронтовики, мать их так! Передний край, называется, держат!

– Просто ни те, ни те не догадываются, какой генералиссимус их инспектирует! – с той же угрюмостью ответил ему Беркут, уже распластавшись на земле.

И только теперь, выбарахтываясь из грязи и снега, понял, что холмик, на который он, споткнувшись, упал и с которого открылся ему «нимб озарения», на самом деле был спиной солдата, зависшего на двух снарядных ящиках. Уже поднимаясь, он увидел запрокинутую голову, чудом удерживавшуюся на разорванной, обмерзшей – заледенелая кровь с грязным снегом – шее.

– Где ты, капитан? – встревоженно спросил Арзамасцев, оказавшись по ту сторону перекосившегося орудия, подбитого на самом бруствере окопа. По партизанской привычке ефрейтор все еще обращался к нему на «ты», упуская официальное «товарищ».

– Самому хотелось бы знать… где я! – прорычал Беркут, медленно поднимаясь посреди груды разбитых ящиков, сплющенных гильз и растерзанных тел. – Сотворил бы кто-нибудь надо мной молитву, возможно, этот кошмар и развеялся бы! Должны же и мы с тобой когда-нибудь проснуться.

Словно внемля его просьбе, где-то далеко позади, в той стороне, где они оставили самолет, вспыхнула ракета, и потом короткими очередями, захлебываясь, но все же долго и заунывно пел свои псалмы пулемет – будто человек, нажимавший на его гашетку, хотел иссечь и растерзать медленно вырисовывающийся, бледный полудиск месяца.

«А ведь он где-то за рекой, – подумал Андрей. – Которая, очевидно и разделяет теперь враждующие стороны. Но в таком случае вопрос: "Где же, на какой такой "ничейной", оказались мы, подбитые-недолетевшие?"».

Вспомнив, что в ту сторону, где отозвался пулемет, отправился легкораненый партизан, Беркут вдруг понял, что, очевидно, его-то не ко времени проснувшийся пулеметчик и заметил. И кто знает, не скосил ли. А майор, пилот некогда подбитого над вражеской территорией самолета, которого партизаны переправляли теперь за линию фронта, а также боец из его группы Звездослав Корбач, остались вместе с летчиками у машины, чтобы, в случае нападения, не дать захватить ее.

Оказавшись на земле, все они почему-то сразу же озаботились тем, чтобы не дать немцам ни захватить, ни окончательно уничтожить этот самолет. Словно он, а не их прокуренные пороховой гарью жизни, был теперь главной, хранимой богом ценностью.

«Да, это действительно за рекой, а значит, линия фронта наверняка проходит по тому берегу, – прислушивался Беркут к фронтовой оратории, в которой зловеще угадывались уже и разрывы снарядов, и грохотание орудий, и тенорная морзянка автоматных перепалок. – Через нее нам, видно, и придется переправляться».

– Капитан, машина! Фары! Сюда что-то движется!

– Ну и божественно! – ответил Беркут, но тут же мысленно сам себе возразил: «Никакая машина двигаться сюда не может! Пройти по этой смертоубийственной колыбели может разве что танк. Если, конечно, водитель его потерял всякое представление о милосердии к мертвым и обычном человеческом страхе».

Но все же, определив направление, по которому где-то стороной должны пройти эти два пучка света, Андрей изо всех ног бросился им наперерез. Похоже, что машина действительно приближалась и что дорога недалеко. Но до нее еще нужно было пробиться через опрокинутую вверх колесами, обрамленную частями лошадиных тел повозку; через искореженную прямым попаданием пушченку и подернутый изморозью овраг, по кромке которого изгибался шрам окопа… Именно из него, из этого окопа, откуда-то слева вдруг донесся стон раненого. Однако выяснять, кто там и в каком он состоянии, уже было некогда.

Поняв, что дорога проходит за грядой мелких холмов, но все еще опасаясь, что водитель не заметит его или откажется притормозить, капитан выпустил вверх длинную автоматную очередь и, выхватив фонарик, на ходу начал описывать им какие-то замысловатые фигуры, в то время как бежавший чуть правее Арзамасцев продолжал подкреплять их короткими автоматными очередями.

Преградить путь грузовику они так и не успели. Но все же, протянув еще метров пятьдесят, водитель его милостиво затормозил.

– Я – капитан Беркут, – еле выдохнул Андрей, подбегая к открытой дверце.

За годы скитаний по вражеским тылам он не только основательно отвык от своей настоящей фамилии, но и смирился с этим, решив, что, судя по всему, так и придется погибнуть Беркутом. А еще он привык к тому, что в своих партизанских краях ему достаточно было назваться «Беркутом», чтобы любому сразу же становилось ясно, кто перед ним.

– Да хоть бы и генерал. Главное, шо свой, руль-баранка тебе в руки.

– Подбери, боец, подвези. Вырви нас отсюда.

– Как же вы здесь оказались, товарищ капитан?

– Война забросила.

– Самый правильный, солдатский ответ, – согласился шофер. – А потому садись в кабину, капитан, да побыстрей; на передовой хлопцы ждут меня, как божью благодать, – басил водитель, с сержантскими лычками на погонах, настороженно осматривая при этом невесть откуда появившегося здесь офицера.

– Я не один, со мной боец.

– И бойца сади, только быстрее, – нервно подогнал его сержант. – Двоих вас мой «ишачок» как-нибудь дотянет. Только быстрее, пока фрицовские артиллеристы по нему не пристрелялись!

– Впрочем, стоп, – вдруг опомнился Беркут, – оставить посадку. Ефрейтор, бегом к самолету!

– Так у вас здесь еще и самолет?! – изумился водитель «ишачка». – Э, нет, самолет тянуть не буду, сам еле барахтаюсь! С колеи сойду, тут нам и погибель, руль-баранка тебе в руки.

– Никого тянуть не придется, оттуда ты самолет не вытянешь, – попытался угомонил его Беркут. – Но подождать немного придется. А ты, ефрейтор, бегом! Скажи, что они на своей земле и что скоро прибуду с подмогой.

– Ты что?! Назад меня гонишь?! По этому пеклу?! Да сам я и дороги туда не найду! – возмутился Арзамасцев, хватаясь руками за борт и взбираясь на колесо.

– Выполняйте приказ, ефрейтор! – взъярился капитан. И будь перед ним не Кирилл Арзамасцев, с которым он когда-то бежал из плена и с которым прошел вражескими тылами чуть ли не всю Польшу, он бы, конечно, заставил его это приказ выполнить. Но тут случай особый… Да и ефрейтор успел перемахнуть через борт и усесться, буквально забиться в закуток между ящиками и углом кузова.

– Раз мы уже на своей земле, то куда они денутся?! – кричал он, поражаясь бессердечности капитана, которого давно считал своим другом. И не понимая, как тот может гнать его обратно в эту страшную ночь, через десятки трупов своих и врагов. – Все равно им ждать! Что тебя одного, что нас обоих!

– Но когда ты вернешься, они будут знать, что я отправился за помощью и что свои совсем рядом! – попытался Беркут как можно спокойнее объяснить ситуацию Арзамасцеву, рассчитывая, что тот поймет важность своей миссии. – К тому же ты усилишь охрану самолета.

– Да нахрена ее теперь усилять, капитан?! Немцы то драпанули, они теперь черт знает где!

Беркут все же хотел согнать ефрейтора с кузова и заставить выполнить приказ, однако спор их неожиданно решил приумолкнувший было водитель.

– Разбирайтесь тут, руль-баранку вам в руки, без меня! – буквально прорычал он. – А меня хлопцы на передовой ждут. – И, решительно хлопнув дверцей, нажал на стартер.

«Уедет! – испугался Беркут. Эта бог знает откуда взявшаяся и какими ангелами-спасителями посланная ему машина была теперь единственным звеном, связывающим его со своими, с той Большой землей, к которой он так стремился в последние дни и к которой так молитвенно хотел добраться, во что бы то ни стало добраться. – Возьмет и уедет!».

– Черт с тобой, сиди! – крикнул он Арзамасцеву, но уже оказавшись у передка машины, чтобы не позволить водителю тронуться с места. – Однако я найду способ напомнить тебе, что приказ следует выполнять, понял?! Любой приказ – беспрекословно выполнять!

– Да ладно тебе, капитан, «беспрекословно»! – огрызнулся Арзамасцев, не пощадив при этом офицера на глазах у незнакомого сержанта, и этим еще больше огорчил и озадачил Беркута. Настолько, что он готов был вернуться к кузову и погнать наглеца в поле под дулом пистолета. – Приказы потом будем выполнять, если только выживем! И все как один – «беспрекословно»!

Сержант вновь решительно приоткрыл дверцу, но так ничего и не сказал. Понял, очевидно, что нервы у капитана и так напряжены до предела.

– Что ж ты один, такой ночью, да еще и под носом у фашистов? – удивленно спросил его Беркут, оббежав кабину и усевшись рядом с водителем. Об Арзамасцева на время было забыто.

– Ага, один – и посреди фронта, – иронично добавил водитель. Ему уже было под пятьдесят, во всяком случае, усы его показались Андрею седоватыми. А говорил он с характерным украинским акцентом. Собственно, говорил он по-украински, только большинство слов произносил на русский манер, очевидно, считая, что этого вполне достаточно, чтобы любой русский понял его.

– И все же, почему без сопровождающего, без охраны?

– Это ж не меня спрашивать надо, – благодушно заметил водитель, – а командиров моих. Но коль уж меня спрашиваете, то скажу так: главное, что сам себе хозяин.

– Как же ты решился остановиться, святая твоя душа?

– Были бы вы немцами – уже шарахнули бы по кабинке и руль-баранка мне, крещенному. А не остановлюсь – свои же шарахнуть могут. От избытка, так сказать, чувств, как говорит наш взводный, но по скатам. А со скатами теперь… Дешевле собственную голову под пули подставить. Вам бы в тыл, наверно, нужно, товарищи «самолетчики».

– Да теперь уже – куда угодно.

– Я что-то про самолет слышал – значит, в тыл.

– А вы куда?

– Сказано ж было, товарищ капитан, что к фронту. Мои хлопцы, считай, уже даже за передовой, на том берегу, в тылу у немцев, руль-баранка им в руки. Как ворвались на плацдарм – хуторок там небольшой возле каменоломен, на каменистой косе, длинной и кривой, что тебе турецкий ятаган, – так и остались.

– Вклинились, значит, в оборону противника?

– Вклиниться-то они вклинились, а что дальше? Надо бы туда еще войска подбросить, но уже откуда-то из второго эшелона, из резервов, потому что нашим, считай, идти уже некому. Какими-то силами надо и на этом берегу оборону держать, а больше половины хлопцев полегло. Кто на берегу упал, тому еще повезло: хоть похоронили. А половина батальона, считай, в реке осталась. Правда, за плацдармом этим тоже наши, из второго эшелона перебросили, но силенок, видно, маловато, потому и наших пока ни вперед не гонят, ни назад не отводят, второй линией держат.

– Но связь-то, связь с этим берегом, со штабом полка, дивизии… у плацдармников ваших есть?

– Связь должна быть. Полковые пауки-связисты к самому берегу провод тянули, по долине маскировали, в землю вкапывали, а по дну – на грузилах. Плацдарм там: каждому второму героя давай – и то скажут, что пожадничал.

– Мрачную картинку рисуешь, сержант.

– Что уж я сейчас вам рисую, это одно. А вот что там, на плацдарме, происходит – это видеть надо. Правда, тут тоже только утром начнут разбираться, да линию фронта хоть какую-никакую выстраивать. Двое суток непрерывные бои шли, палили из всего, что способно стрелять. А немец сюда еще и авиации нагнал, словно под Сталинград.

– И под Сталинградом бывать тоже приходилось? – уважительно поинтересовался Андрей.

– Приходилось, но уже когда Паулюса, фельдмаршала ихнего, окружали. Так что вроде и был, а вроде и не был. Хотя после войны, за махрой да самогонкой, конечно же буду врать, что в самом пекле сталинградском был. Сталиградцы теперь даже среди фронтовиков в особом почете.

– Приврать, это уж как водится…

– Слушайте, капитан, – обращался водитель к Андрею то на «ты», то на «вы», – может, мне лучше остановить своего ишачка, и вы назад пойдете? По колее, неподалеку от леска, да аккурат к нашим? А не поспеете, на обратном пути подберу.

Беркут уже понял, что самое разумное было бы сойти и отправиться в обратный путь, колеи свежей держась. Но что-то продолжало удерживать его в этой теплой и такой немыслимо уютной кабинке.

– Ладно уж, коль сели, будем ехать, – рассудил он. – И вам спокойней, и нам надежно, что теперь уже не потеряемся.

– Ну, смотрите, капитан. На вашем месте, я бы все добровольно в это пекло не лез.

– Что вы знаете о пекле, сержант, за своим рулем-баранкой сидя? – вздохнул Беркут.

– Оно верно, в атаки нам ходить не приходится, а с другой стороны, сколько вон по обочинам дорог таких рулятников, как я, покоится. Тут уж кому где выпало пасть. Эй, ефрейтор, – тут же крикнул он, приоткрывая дверцу. – Душу себе и все прочее не отморозил?!

– Нет пока.

– Снежок вон какой ранний в этих краях предкарпатских. Там, под кабинкой, под брезентом, шинелька запасная, «ремонтная», как мы говорим. Так ты укройся, как у тещи под периной будешь.

– Порядок! Ты, главное, из колеи не вылезай.

– И брезентом укройся, руль-баранка, тогда уж точно теплым довезу! А ведь не ушел, – довольно ухмыльнулся водитель, закрывая дверцу. – Сидит. Поближе к командиру.

– Просто побоялся возвращаться один этим страшным полем.

– Да, намолотило здесь вчера. И наших, и фрицев. Будет работы похоронщикам. Вот твой и побоялся. Хотя…

– Из плена мы с ним… Из эшелона бежали, – Беркут почему-то решил, что только это обстоятельно способно объяснить водителю открытое неповиновение Арзамасцева. Объяснить и оправдать. – Почти всю Польшу прошли. Затем в партизанском отряде повоевали. Сроднились, уже и приказывать как-то неудобно.

– То-то я гляжу: со шмайсером! Заметил у кабины – душа похолодела. Шпрехает по-нашему, форма тоже вроде… а на груди шмайсер. Как у эсэсовца. Ну, думаю: «Немцы диверсантов сбросили!»

– Для диверсантов у них нашлись бы наши ППШ, – успокоил его Беркут, и теперь уже сам открыл дверцу, чтобы отсюда, с холма, присмотреться к сероватой полоске, открывшейся ему в низине между двумя холмами.

– Правду гутаришь: для диверсантов у них наши «гавкалки» нашлись бы. Не скумекал, руль-баранка. – А после небольшой паузы тем же простуженным и монотонным голосом объявил: – Вот это она и ecть, речушка-кровавушка! Нахлебались из нее наши хлопцы, ох, нахлебались! Вспомнишь – так…

Договорить водитель не успел. Взрыв снаряда оказался таким сильным, что Беркуту почудилось, будто машину швырнуло в сторону вместе с вершиной возвышенности, на которую она натужно выползала.

Несколько минут в кабинке царило напряженное молчание. Водитель налег грудью на баранку, словно боялся, что машина перестанет слушаться ее, а Беркут тем временем всматривался в рассветную серость долины, словно бы пытался разглядеть там немецких пушкарей, решивших поупражняться в стрельбе по движущейся мишени.

– Мазильный был! Прорвались, – подбодрил себя и попутчика водитель, в очередной раз с трудом возвращая машину в наезженную, но основательно разбитую колею. – Видать, спросонья пальнули!