Текст книги "До последнего солдата"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

13

Лес кончился. Петляя по кустарнику, Крамарчук чувствовал, что преследователи приближаются. Однако стрелять стали реже. Наверно, потому, что большинство из них просто-напросто потеряло его из вида и боялось перестрелять своих. А те, что бежали первыми, слишком увлеклись погоней.

По топоту сапог, по треску сучьев слева и справа от себя, сержант определил: немцы рассыпались веером, пытаясь обойти его, взять в клещи, не допустить, чтобы он снова оказался у кромки леса. Они гнали его на равнину, к долине Днестра, не понимая, что именно туда он и стремится. Потому что он уже не убегал, знал, что не убежит, и единственной целью его теперь было – добраться до своего дота.

Вот и линия старых, с лета сорок первого, окопов. Крамарчук проскочил ее, и только теперь его настиг сильный, ошеломляющий удар в плечо. Он падает, несколько метров проходит как-то по-крабьи, на четвереньках, но у следующей линии окопов, тех самых, в которых сумел спастись после ночного прорыва из окруженного дота, снова поднимается, и, все еще пригибаясь, преодолевает и ее.

Уже на гребне склона вторая пуля зацепила бедро сержанта, но он все же сумел проскочить еще несколько метров вниз, до первого яруса, скатиться с него, словно с крыши, на каменистую нижнюю террасу и, мгновенно сориентировавшись, начал уходить по склону вправо – скатываясь, пробираясь через кустарник, переползая и ссовываясь. Все ближе и ближе к тому месту, где виднелся заваленный камнями, замурованный бетонный выступ артиллерийской точки дота. Его, 120‑го дота «Беркут».

На последнем выступе автоматная очередь прошила голенище его сапог и только тогда, поняв, что партизан уже не в состоянии будет подняться, немцы прекратили огонь, и не спеша, тяжело отдуваясь, утирая рукавами шинелей вспотевшие лица, начали окружать его.

Одни сбежали чуть левее дота, чтобы перекрыть беглецу путь к реке, другие спускались прямо к доту. И проделывали они все это молча, без команд, без ругани, словно вдруг разочаровались в том, что развязка наступила слишком быстро. Это было разочарование охотников, которые сумели добыть дичь слишком быстро, случайно и без каких-либо приключений.

– Я вернулся, ребята… Здесь я, – тихо проговорил Крамарчук, тяжело сползая с последнего уступа, под которым когда-то держали оборону бойцы прикрытия.

– Не стрелять, брать живьем! – прокричал Штубер по-русски, очевидно, для того, чтобы сержант мог понять его.

– Отзовитесь хоть кто-нибудь, – шептал Крамарчук, все медленнее и медленнее подползая к замурованным амбразурам. И два кровавых следа, которые он оставлял после себя на каменистой крыше дота, отмеряли последние метры его жизни.

– Но вот теперь-то мы уж точно разопнем его на кресте! – победно порычал фельдфебель Зебольд. – И никто не сумеет вырвать его из моих рук!

– …Это неправда, я не оставил вас. Не предал, – шептал Крамарчук, ощущая, что силы оставляют его вместе с кровью и сознанием. – Конечно, я должен был погибнуть еще тогда, вместе с вами, так было бы справедливее… Но не мы назначаем время смерти, а смерть – нам.

У плотно забитой камнями вентиляционной трубы под ладонь ему попал патрон от трехлинейки. Словно вспомнив, что он еще жив и что рядом враги, сержант приподнялся на локтях и ощупал все вокруг жадным ищущим взглядом. Хоть бы какое-нибудь ружьишко! Хотя бы ржавое, с разбитым прикладом!

– Слышите, вы, Газарян, Иванюк, Петрунь, старшина… я здесь. Много их, врагов, слишком много. И они уже рядом. Я понимаю: вам меня уже не прикрыть… Спасибо, кто-то из ребят оставил патрон. Последний.

Обнимая раненой рукой кончик поржавевшей трубы, Крамарчук приподнялся на локте и, сжав в ладони этот единственный патрон, стал ждать, когда сможет швырнуть его в первого приблизившегося немца.

Их приближалось сразу трое: свирепое выражение лиц, нервное подергивание стволами автоматов, ощущение своего полного превосходства.

– Ничего, ребята, – прошептал сержант, стараясь не замечать врагов и обращаясь только к тем, что навечно остались в доте, – ничего, – еле шевелил он потрескавшимися, окровавленными губами. – Вы держитесь. Я прикрою. Такое уже бывало. Главное, что вы рядом. Вместе мы как-нибудь продержимся. Вместе мы как-нибудь… Во спасение души: это же не первый бой!…

* * *

Старший лейтенант все еще полулежал на том же месте, где Андрей оставил его. Только теперь лицо командира роты еще больше посерело и осунулось.

Его уже давно надо было отнести на хутор, в дом, и там, в тепле, дать немного отлежаться. Судя по тому, как четко проступали на его штанине пятна крови, ранение хотя и не было тяжелым, но все же остановить кровь пока не удавалось. Очевидно, потому, что Корун уже много раз пытался встать и все время тревожил рану.

На всякий случай Беркут сообщил ему о договоренности с гауптманом, считая, что делает это просто так, из вежливости.

– А ведь всякие переговоры с немецкими офицерами на поле боя запрещены, – язвительно заметил старший лейтенант, закуривая самокрутку.

– Кем запрещены?

– Кем-кем?! Теми, что высоко над нами. Решение о любых переговорах с противником может приниматься только в больших штабах. Существует соответствующий приказ.

– Очень предусмотрительный приказ, – холодно признал Беркут. – Нужно будет обстоятельно изучить его… На досуге, конечно.

– Вы не могли не знать о нем, капитан.

– Туда, за линию фронта, где я воевал с сорок первого, курьеры с приказами из Ставки Главнокомандующего, как правило, запаздывали.

– Но даже если вы не ознакомлены были с приказом… Зачем вступали в переговоры с фашистским офицером?

– Потому что этого требовала конкретная обстановка, возникшая на поле боя, – невозмутимо объяснил Беркут, однако Корун, казалось, не слышал его.

– Как вы, советский офицер, вообще могли решиться на такое?

– Не думал, что воспримете это мое сообщение столь воинственно.

– Там, «где надо», воспримут это сообщение еще воинственнее, – уже не скрывал прямой угрозы старший лейтенант.

Капитан мягко улыбнулся и выдержал небольшую паузу. Только осознание того, что перед ним раненый, а потому озлобленный и беспомощный человек, удерживало его от жесткости в голосе.

– Занимайтесь делами роты, коль уж не желаете, чтобы вас отстранили от командования, – и на сей раз как можно мягче произнес он. – Но при этом помните, что благодаря нашим с гауптманом переговорам появится двухчасовая передышка. Это позволит занять новые позиции, оборудовать лазарет и вообще освоиться в каменоломнях, отогреть и накормить людей. А лично вам это еще и подарит несколько минут спокойствия.

Беркут уже хотел отойти от него, но Корун подался вперед, словно стремился перехватить его.

– Вы что, действительно верите, что фашист станет придерживаться данного вам слова?! – саркастически изумился он, стараясь любой ценой задержать Андрея. – Вы кем возомнили себя, капитан?!

И только теперь Беркут по-настоящему понял, как болезненно воспринимает Корун появление на своем плацдарме старшего по званию, да к тому же представителя штаба дивизии. Куда болезненнее собственного ранения.

– Во-первых, я не уверен, что по убеждениям своим гауптман действительно является фашистом. Зато уверен, что данное мне «слово офицера» этот человек не нарушит. И вообще на войне не все так безрадостно, как вам кажется, старший лейтенант.

– Еще безрадостнее, нежели вам представляется, – озлобленно как-то возразил Корун.

– Сейчас же распоряжусь, чтобы отнесли вас в дом, в котором находился связист. Там тепло, вас перевяжут, и постарайтесь уснуть. Прежде всего, уснуть.

– Но я буду продолжать командовать ротой, слышите?! Пусть вы хоть из Генерального штаба. От командования меня может отстранить лишь командир полка…

– Божественно. Только и забот у меня, что отстранять вас от командования ротой, – сдержанно улыбнулся Беркут своей загадочной, почти непостижимой даже для людей, которые знали его много лет, улыбкой. – Отлежитесь пару часов, и можете приступать к строевому смотру своих войск.

– Иронизируете, капитан? Напрасно… иронизируете. Еще не известно, что ждет на этом чертовом плацдарме лично вас.

– Все, товарищ старший лейтенант! – вдруг резко завершил Беркут. – Больше к этой теме не возвращаемся. И впредь вы будете выполнять все, что вам приказано. Эй, – вышел он из «чаши», – четверо бойцов с плащ-палатками или носилками – сюда! Быстро, быстро! – поторопил залегших метрах в пятидесяти от них пехотинцев. – Командира роты отнести в тыл, на пункт связи.

14

Казалось, что этот день уже так никогда и не наступит. После непродолжительного рассвета небо вновь начало темнеть, соединяясь на очень близком горизонте с землей в сплошной серовато-свинцовый занавес, за которым не могло существовать ни солнца, ни неба, ни самой жизни, – настолько все, что ограждало сейчас Каменоречье, представлялось холодным и безжизненным.

Теперь, стоя на плато, даже трудно было предположить, что где-то позади тебя протекает река, впереди – лежит долина, за каменистыми полями которой притаились три почти слившиеся вместе деревни (по крайней мере так было указано на карте, которую передал Беркуту командир роты Корун), а справа, прямо к отрогам возвышенности, подступают плавнево-лесные болота.

И то, что там, за рекой, еще громыхало наступление, а с севера, по невидимому отсюда шоссе, все подходила и подходила тяжелая техника врага, лишь усиливало иллюзию замкнутости их каменореченского мирка, оторванности от всего сущего вокруг.

Только одно все еще оставалось реальностью – остатки немецкой роты, прозябающей в заиндевевших зарослях, на ближних подступах к плато.

После возвращения своего командира немцы два-три раза потревожили гарнизон короткими очередями, но потом совершенно притихли. Однако, притаившись за скалой, Беркут смог видеть в бинокль, как они ходили теперь уже в полный рост, во всяком случае, за кустарником, и как пятеро или шестеро из них отправились патрулировать окраины плато, возле въезда на него.

– Нет, лейтенант, ты не прав: гауптман свое слово держит, – заметил Андрей, опуская бинокль.

– Не помню, чтобы я в этом сомневался, – мягко заметил Глодов.

– Не высказывал, но про себя ворчал, а значит, все равно не прав.

Глодов понял, что в этом мрачном замечании уже просматривается попытка Божественного Капитана шутить, и сдержанно улыбнулся. Ситуация действительно складывалась как-то необычно. В первые минуты знакомства с Беркутом ему показалось, что капитан принадлежит к тем твердолобым солдафонам, которые не признают никаких компромиссов, никакой человеческой слабости и в решениях своих уподобляются тяжелому танку: в лоб, напролом и «во что бы то ни стало»… Свято веря при этом, что приказ, обстановка и безжалостные законы войны оправдают их при любом исходе боя, при любых принесенных жертвах.

И вдруг совершенно неожиданный подход к ситуации… Так тонко, хладнокровно, и в то же время напористо, использовать положение, в которое попал пленный командир немецкой роты!… Пойти на этот странный, почти невероятный, но в то же время утонченный и смелый «обмен любезностями»…

Похоже, размышлял он, что Божественный Капитан – натура намного сложнее, нежели можно себе представить. К удивительному хладнокровию Беркута и яростной какой-то решительности, теперь, в представлении лейтенанта Глодова, прибавлялось еще и умение точно оценивать обстановку, улавливая при этом характеры и своих бойцов, и врагов.

– В любом случае полчаса мы уже получили, – снова заговорил капитан, все еще внимательно осматривая, но уже без бинокля, позиции противника.

– Что уже совершенно очевидно.

– Рота Коруна отошла?

– Отошла, – подтвердил Глодов. – Осталось семь человек, вместе со мной. Да, вон еще старшина Бодров за скалой притаился. Похоже, с тыла прикрывает.

– Божественно. Полчаса передышки – это факт. Независимо от того, как наш общий знакомый гауптман поведет себя дальше. А пока, гренадеры-кавалергарды, отходим.

– Заслон оставляем?

– Зачем зря людей морозить? Только возле хуторка выставьте усиленный пост.

– А вдруг немцы решат?…

– Гауптман дал слово офицера. Было бы бестактно не положиться на него.

Глодов изумленно посмотрел на командира: о чем это он?!

– Мне трудно понять, когда вы шутите, а когда… Однако заслон я бы все же выставил.

– Шутить я начинаю только тогда, когда вынужден дважды повторять подчиненным свое решение или приказ, – очень мягко, тактично объяснил Андрей. – Вы поняли меня, лейтенант?

– Так точно.

– Вот и божественно. Чем скорее доберемся до хуторка, тем больше времени будет у вас на то, чтобы подремать и подкрепиться. Растянулись цепью! – приказал он бойцам. – Отходя, подбирайте все оружие и все до единого патроны. Старшина, возьмите с собой двоих. Еще раз осмотрите убитых немцев. Гранаты, патроны, ножи, галеты, шнапс… Отныне, и до прихода наших, мы будем богаты только на то, что сами добудем. И не забудьте о перевязочных пакетах. Погибшим они уже ни к чему.

– Но галеты и шнапс… – поморщился лейтенант. – В убитых.

– Вам приходилось хотя бы один день провести в полном окружении или в тылу врага?

– До сих пор – нет.

– А сейчас придется. И тогда вам станет многое понятно из того, что в поведении офицера, воевавшего в таких условиях с июля сорок первого, пока что кажется странноватым.

– Неужели с самого начала войны?! Невозможно же столько продержаться в тылу врага.

– А сколько возможно?

– Ну, месяц-два…

– Иногда на ней невозможно продержаться даже в течение пяти минут, поскольку люди гибнут от случайных пуль, от первых залетных снарядов и под первыми не по цели попавшими бомбами. Так что в своих представлениях о войне вы, лейтенант Глодов, непорочны, как новообращенная монашка.

– Может быть, может быть, – мрачновато согласился Глодов после некоторого колебания.

– Вся сложность в том, что мы не имеем права уйти отсюда. Если бы не приказ генерала, мы бы попытались прорваться на тот берег и пробиться к своим или же отошли бы поглубже в тыл врага, где меньше концентрация вражеских частей, и до подхода наших войск сражались бы по-партизански.

– Какой еще «тыл врага»? – почти с ужасом окрысился лейтенант. – Вы хоть понимаете, что говорите?

– Но там – села, люди, обозы на дорогах… А здесь только камень и пять брошенных полуразрушенных домов. Есть еще подземелье, в котором немцы очень скоро заблокируют нас. Если, конечно, в течение двух суток не подоспеют наши.

– Только не в тыл врага, – яростно повертел головой Глодов. – Еще не хватало, чтобы на всю жизнь в моих документах было записано, что какое-то время провел на оккупированной врагом территории.

– А что, это так страшно? – Беркут умышленно держался поближе к краю плато. Даже при такой отвратительной видимости ему открывалась обширная низина, почерневшие островки камыша, заиндевевшие верхушки ив.

– Почти то же самое, что побывать в плену.

– Что же тогда делать офицеру, который всю войну только то и делает, что околачивается в немецком тылу: из окружения – в плен, из плена – снова в окружение?

– Не рассчитывайте, что вам станут завидовать. Вас столько раз будут проверять и допрашивать, что дай-то бог, чтобы обошлось без «десяти лет без права переписки», или, в лучшем случае, без штрафбата. И в «личном деле» вашем сведения о пребывании в плену и на оккупированной территории будут чернеть клеймом Сатаны.

– Откровенный у нас с вами разговор получился, лейтенант.

– Откровенным он у вас получится, когда вами займутся особисты из Смерша. Поэтому, если можете, скройте факт пребывания в плену и никогда не упоминайте о нем. То, что вы действовали в тылу врага как диверсант, это нормально. А что какое-то время побывали в плену, вряд ли это когда-либо всплывет. Но и я конечно же ничего подобного вам не советовал.

– Это уж, как водится.

Они помолчали, в последний раз взглянули в ту сторону, где оставалась рота немцев, и пошли дальше. Беркут понял, что возвращается он на Большую землю в слишком радужном настроении, не догадываясь, что особисты действительно будут долго копаться в его биографии. И дал себе слово никогда больше о плене не заикаться.

– Кто-то из вас успел побывать в этих зарослях? – поинтересовался у бойцов, давая понять лейтенанту, что тема закрыта.

– Я заглядывал туда, младший сержант Сябрух, – сразу же представился боец, шедший третьим от него. И перебежал поближе к капитану.

Среднего роста, узкоплечий, он казался бы очень изможденным, если бы не эта искренняя желтозубая улыбка.

– Белорус?

– По гаворке моей слышна? – щедро улыбался Сябрух, еще ближе подступая к капитану. – Белорус, понятное дело. Приходилось бывать в наших краях?

– Служил там. Еще до войны. На Буге.

– В укрепрайоне? В дотах?

– Именно там. Странно, что так быстро догадались.

– На фронте уже человек десять встречал из этих, побугских, «укрепрайонных».

– Так вы тоже из них?

– Не-а, жил неподалеку.

Казалось, вся телесная сущность бойца излучала в эти минуты доброту и беззаботность. Сябрух был рад, что его заметили, что к нему обратились, что ему позволено вот так, запросто пообщаться с суровым и загадочным капитаном.

– Но к воспоминаниям мы еще вернемся. В плавнях сплошное болото, или попадаются островки?

– Два островка – точно. Даже хижина есть. Охотничий домик такой.

– А главный вход в каменоломни отсюда просматривается, с этого края?

– С этого. Только чуть дальше туда, в конце. Слева от косы.

– И плавни доходят почти до каменоломень?

– Чуть-чуть по равнине проскочить нужно будет. Промежду камнями. Метров двадцать всего.

«Метров двадцать, – прикинул Беркут. – При прорыве, когда плато оседлают немцы, проскочить их – с десяток бойцов потерять. Но все же это хоть какой-то вариант. На крайний случай».

– Эй, что за войско?! – услышал он властный голос Глодова, который шел метрах в десяти правее его. – Почему здесь? Встать! Приказ об отходе вас что?…

Лейтенант вдруг умолк. Беркут остановился, ожидая, чем кончится разговор с затаившимися в ложбине бойцами, но Глодов как-то странно молчал. Стоял к нему спиной, на краю ложбины, и молчал.

– Что там происходит? – встревожился комендант.

– Ой, не встанут они, браточки-командиры! – первым оценил ситуацию Сябрух. – Ой, не встанут! – И, спотыкаясь, падая на камни, поспешил к Глодову.

15

Картина, которая предстала перед Беркутом, была впечатляюще жуткой. На противоположном, почти идеально ровном склоне ложбины, в странных позах, но, словно в строю, плечо в плечо, полусидели-полулежали, опираясь на камни, красноармейцы – с рассеченными головами, с окровавленными, прошитыми пулеметными и автоматными очередями грудями, изуродованными лицами, растерзанными животами.

– Сколько их здесь, сержант? – тихо спросил Андрей, немного придя в себя.

– Вроде, двадцать три… Должно быть. Сам ведь и стаскивал их сюда.

– И все погибли сегодня?

– На рассвете. Старший лейтенант наш, видно, не понял, что произошло, не разобрался. Думал, немцы просто так, прорвались… И как только они сунулись сюда, он – «рота, в контратаку!». Мол, отбросить врага подальше. А куда его отбросишь, когда, вон, целые полки наши отходят? Зазря многие полегли, братки-командиры, зазря… Умнее надо бы воевать. Люди все-таки…

«А ведь с сорок первого учимся, – с горечью подумалось капитану. – В контратаку! В штыки! Во весь рост. И в лоб, обязательно в лоб. Тактика Гражданской. Учили-то нас на ее опыте. А тут армии и вооружение совершенно иные, тактики иные, война совершенно не та».

– Посмотри на них, и запомни, что говорит этот сержант, – обратился он к Глодову. – Нам с тобой это еще пригодится.

– Думаете, действительно пригодится?

– Как один из самых страшных уроков этой войны, – уверенно проговорил капитан. – Их нужно похоронить, сержант. Где хоронили тех, что в свое время штурмовали этот плацдарм?

– Дак туда дальше, в низинке, где сейчас немцы. Тут везде камень такой, что не вгрызешься. Но… здесь камень, а в плавнях болото, и топить их в болоте тоже вроде не по-людски получается.

– И все же, когда немцы отойдут, надо будет попытаться похоронить. Пока окончательно не рассвело, равнину можно проскочить.

Беркут еще раз окинул взглядом этот скорбный «строй» погибших, одел фуражку и уже не стал подходить к кромке плато, а направился к видневшемуся невдалеке сараю. Тому, первому, возле которого приказал забаррикадировать дорогу. Однако у ближайшей гряды, немного напоминавшей бревенчатое ограждение, наподобие тех, которыми древние русичи опоясывали свои городища, он вдруг обратил внимание на ущелье, в конце которого чернел вход.

Капитан сразу же спустился туда, вошел в небольшой грот и уже там обнаружил вход поменьше, который несомненно вел в штольню.

– Сюда один наш паренек опускался, братки-командиры, – снова возник рядом Сябрух. – Дак метров сто прошел, спичками себе присвечиваючи, а дальше страшновато стало, вернулся.

– Ход ведет в сторону косы?

– Да вроде бы туда, куда ж ему еще вести?

– А ты, сержант, рискнул бы пройти?

– Я? – замялся Сябрух. – Ну, если еще с кем-нибудь. Чтоб, значится, вдвоем… да по свечке в руки.

– Вот мой фонарик… И любого желающего – с собой. Спуститесь в каменоломню, и попытайтесь тщательно обследовать ее. Судя по всему, штольни здесь короткие. Но их нужно знать.

– А там, на краю, как сворачивать к плавням, еще одна дыра, – вмешался кто-то из солдат. – Аккурат к плавням и можно выйти.

– Вот вы, вдвоем с сержантом Сябрухом, и пройдете все подземелье. Только осторожно, не заблудитесь.

Беркут взглянул на часы. Немцы молчат уже сорок минут. Видно, капитан пока еще приходит в себя от счастья.

Перестрелки на том берегу то умолкали, то разгорались с новой силой, но теперь они уже явственно смещались влево, все дальше и дальше от косы.

«Значит, теснят наших, – понял он, – очищают берег. При фланговом ударе удерживать берег всегда труднее. Постоянная угроза того, что отрежут, прижмут к воде. Психология боя».

– Лейтенант, возьмете пятерых бойцов и через полчаса выдвинетесь к лощине, в которой лежат наши погибшие. Как только появятся немцы, имитируйте слабое сопротивление и, не растрачивая зазря боезапас, перебежками отходите к этой гряде. Отсюда уходите уже без стрельбы. Тем, что засели в сарае, тоже прикажите уйти. Вдруг кто-то из немцев заглянет туда. Их поход придется пересидеть в штольнях. Уверен, что, пройдя плато и не встретив сопротивления, немцы не сунутся на косу, повернут обратно.

– Вы слишком полагаетесь на этого фрица, на его «слово офицера».

– Как и он – на мое. Преследовать немцев не нужно. Если будут хоронить убитых – не мешать. И вообще не выдавать себя. Обойдите все строения и предупредите людей. Быть готовыми к бою, но не стрелять. На выстрелы немцев не отвечать. Это приказ.

– Странноватый, – проворчал Глодов, но…

– Если эта немецкая рота уйдет, мы выиграем массу времени, которое нужно не столько нам, сколько штабу дивизии, чтобы подготовиться к новому прорыву.

– Приказ, конечно, более чем странный. Как и вся эта сделка, которая не нравится мне в самом принципе. Кстати, где вы будете находиться в это время? По-моему, вон там, у входа в каменоломни, есть какая-то хибара.

– Дык старик же там живет, – подсказал всезнающий Сябрух. – Каменотес. Брылой его зовут. У него там каменный дом – что крепость. Плохо только, что в половину высоты в землю вмурован. Вроде как землянка. Хотя сам Брыла всю жизнь в каменоломнях отбутузил, мог бы такую домину себе отгрохать.

– Он что, и сейчас в доме? – заинтригованно спросил Беркут. – Обнаружен еще кто-либо из хуторян?

– Больше никого. Брыла тоже только вчера вернулся на хутор. Из села. С ним еще парнишка. До этого немцы выгнали их всех отсюда.

– Да он уже и задымил, – добавил Глодов. – Вон, печку топит.

– В таком случае я буду находиться у старика, лейтенант. – При упоминании о печке и тепле Беркут вдруг почувствовал, что сил его хватит лишь на то, чтобы добрести до пристанища каменотеса.

Он не спал уже третьи сутки. Еще и за час до вылета из отряда ему пришлось отбивать натиск карателей, которым очень хотелось ликвидировать партизанский аэродром вместе с самолетом. Задержись там летчики еще хотя бы на два-три часа, немцы наверняка бросили бы на них авиацию. Вот только с авиацией у них сейчас и на фронте скудновато.

– Мне нужно хотя бы полчаса подремать, – объяснил Глодову. – Всего полчаса.

– Если немцы не ударят по нас артиллерией, думаю, это удастся.

– Не ударят они сейчас, поскольку не знают, где наши позиции, а где позиции их войск. Поэтому не рискнут. Вы же, как только придете в себя после перестрелки, тоже отдохните. Потом нам с вами отдыхать уже вряд ли придется. Причем бог знает, сколько дней и ночей.