Текст книги "Неугасимый огонь"
Автор книги: Биверли Бирн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
Весь февраль и начало марта Роберт посвятил прогулкам по улицам Кордовы. С рассвета и до заката он рассматривал, впитывал в себя прекрасный город. До конца своих дней этот англичанин полюбил ее причудливо извивающиеся аллеи, приводившие его к картинам, которые поражали воображение своей композицией и завершенностью: белая стена, контрастирующая с дверью, окно, изящный горшочек с цветами. Тут же широкие бульвары с апельсиновыми деревьями по краям, журчащие фонтаны, миниатюрные здания и шикарные дворцы в причудливых украшениях и таинственные под сенью листвы внутренние дворики. Кордова пела для него, но эта песнь походила на погребальную.
Деньги – это власть. Так однажды сказал Бенджамин Мендоза, его отец. Их планы сводились к тому, как вырвать из рук одержимого уродца контроль над изменчивой фортуной. Опасность потерять многое из того, чем владел дом Мендоза в Кордове, существовала серьезная. Удача здесь могла отвернуться от них навсегда. Неожиданный и огромный долг в тридцать миллионов реалов, который необходимо было вернуть в июле будущего года, поставил дом Мендоза на край пропасти. Подобная ситуация ими в Лондоне не обсуждалась, так как не имелось подробной и достоверней информации. Следовало бы сейчас дать решающий бой Пабло Луису, но как, если до сих пор его не удавалось обнаружить. Мольбы матери не подействовали на молодого идальго и Роберту ничего не оставалось, как вести самостоятельные поиски своего родственника.
Он поступил так, как ему в данный момент казалось единственно верным: написал в Лондон и попросил у отца совета и золота. Пока, так как прошло немного времени, ответа не было. Но Роберт не исключал и того, что отец не сможет понять, о чем ему сообщал сын. Письмо, правда, было составлено в предостерегающих тонах, но не дай Бог попасть ему в чужие руки. Одно, пока, успокаивало Роберта – шаткое финансовое положение дома не успело стать достоянием общества.
Безумие дона Доминго проявлялось в самых разнообразных формах. Суммы, которые он потерял, сражаясь против Месты, были невероятны, но до самой смерти этот человек оставался скрытным и действовал с оглядкой и потому эти грифоны еще не были взбудоражены запахом крови. Слабое утешение, – размышлял Роберт. Он стоял на окруженном частоколом мостике, завершавшемся башней на противоположном берегу Гвадалквивира. Может и римляне возвели эту башню, защищавшую город, тоже не без помощи Мендоза? После того, как им была прочитана «История Рамона», Роберт готов был поверить в любой миф. А может Мендоза жили здесь еще в первом веке?.. А если так, то они, несомненно, ссужали деньгами римского прокуратора, управлявшего тогда городом, а вслед за римлянами готов, сменивших их. Да, все возможно. Ведь отец Роберта утверждал, что семья помогала деньгами маврам, занявшим Кордову аж в 711 году?.. Но спустя пять веков арабы перестали устраивать Мендоза, и их золото мощным потоком устремилось к королям-христианам, спихнувшим мавров обратно к себе, в Африку.
– И все впустую, – шептал огорченный Роберт.
Но никто, кроме него самого и прохладного мартовского ветерка, обвевавшего лицо, не слышал его причитаний.
– И все для того, чтобы мне приехать сюда и решить, как выбрать наилучший способ обмана и мести. – Роберт повернулся и пошел во дворец.
Внизу, в вестибюле, его ожидал Хоукинс. Карлик появился внезапно, выскочив из-за голубых мраморных колонн, стоявших по обеим сторонам широкой лестницы.
– Боже, ну и напугал ты меня, Гарри. Тебе что, всегда нужно прятаться за углами?
– Простите меня, сэр. Прятаться вошло у меня в привычку, люди не очень-то любят смотреть на меня. Они…
– Да, да, я понимаю. Ну что там у тебя? – Не стоит быть безжалостным с этим человечком, хотя его теперешнее настроение не слишком располагало к теплым словам.
– Новости, сэр. Они пришли в Ваше отсутствие, и я думаю, что надо сообщить их Вам прямо сейчас.
– Что за новости? Что-нибудь от моего отца?
– Нет, это не от мистера Бенджамина, сэр. Новости не личного характера. Между Наполеоном и Эддингтоном заключено соглашение: в Амьене британцы и французы подписали мирный договор. Сэр, Вы кажется этому не рады? Ведь блокаде пришел конец, и мы можем отправлять больше вина.
– Да, я хорошо понимаю, что значит для нас этот мир. Просто здорово. И ты, Хоукинс, прекрасно поработал. Дай знать в Кадис.
– Я уже дал знать, сэр.
– Прекрасно. – Роберт рассеянно повел взглядом по сторонам.
Мигель и его сын Рамон при помощи хереса спасли дом от краха, но то были другие времена.
– Мистер Роберт, – тихо произнес карлик, – могу я еще побеспокоить Вас?
Роберт уже занес ногу над ступенькой.
– Да, конечно. Что ты хочешь?
– Полагаю, что мне удалось установить имя того человека из Мадрида.
Роберт резко повернулся к карлику. – Ты действительно это сумел? Каким образом?
– Шифр, сэр. Все дело в шифре. В том самом, который дон Доминго использовал для записей фамилий людей, у которых он одалживал деньги. Мне удалось расшифровать записи. Теперь я знаю и шифр.
Роберт припомнил, как ему попалась маленькая записная книжка Доминго, испещренная его каракулями. Несколько дней корпел он над ней, предпринимая тщетные попытки разобраться в этих каракулях, но, в конце концов, оставил это занятие.
– Боже великий! Это же чудесно, Хоукинс. Мы начали продвигаться вперед. Иди в мою комнату и принеси эту книжку. Если мы сегодня узнаем кто это, то завтра сумеем от них избавиться.
Роберт взлетел по лестнице так, будто его неожиданно спасли от виселицы. Он разыщет этого мадридского хитрюгу, он достанет эти десять тысяч, это не та сумма, которая способна его разорить. Он вернет ее этому ублюдку. Тогда cortijo и получаемая от него прибыль будет им использована в своих интересах. Это уже было началом, хвала Богу, началом неплохим.
Толпа несла Софью по направлению к Плаза Майор. Она уже чувствовала характерный запах быков в загонах на другом конце четырехугольного пространства, зажатого со всех сторон группой величественных зданий.
В толпе то и дело раздавались громкие крики болельщиков-афесьонадос, объявлявших о своих пари и назначавших встречи после корриды. Здесь собрались жители Мадрида: представители всех сословий и социальных групп. Болельщики пришли насладиться зрелищем боев, себя показать и посмотреть на других и погреться в первых лучах апрельского солнца.
Софья не стала противостоять натиску толпы, сдавившей ее со всех сторон. На ней была темная одежда, лишенная каких-либо украшений или даже цветов. По ее платью невозможно было определить, цыганка она или нет, она не походила даже на жительницу Андалузии. Этот туалет ничем не отличался от тех нарядов, которые были на большинстве модно одетых женщин: платье с тесно облегающим лифом, на который спускалась наброшенная на волосы шаль, и юбка, нисходившая колоколом от талии и прикрывающая щиколотки ног. Софья не должна была отличаться от толпы.
Внутри ограждавших площадь стен она нашла место, где могла стоять, облокотившись на украшенный флагами подиум с возвышавшимся на нем креслом, которое занимал официальный распорядитель-алькальд.[9]9
Алькальд – старшина общины, судья в Испании, Португалии, Лат. Америке.
[Закрыть] Мэр Мадрида был избран членами городской гильдии и жители города почитали его больше, чем даже самого короля. Жена алькальда восседала рядом с ним. Как пчелы слетаются на мед, так и жители спешили к этой паре, выкрикивая приветствия и поздравления.
Спустя каких-нибудь десять минут все пространство перед ареной, было заполнено людьми, за исключением разве что посыпанного песком круга, предназначавшегося для схватки. Взгляд Софьи наткнулся на усеявших крыши близлежащих домов детей – вероятно, цыганята, – подумала она. Время от времени ей на глаза в Мадриде попадались цыгане, но никого из знакомых среди них она не заметила. Сама же она встреч с ними не искала. И теперь Софья надвинула на лицо шаль, скрывавшую ее, и стала ждать. Скоро начнется зрелище. Сейчас трое тореро, которым сегодня предстояло выйти на арену, молились своему покровителю Эль Кристо де ла Салуд в маленькой часовне позади площади.
Краем глаза она заметила какое-то движение. Алькальд взмахнул белым полотнищем. Настало время корриды. Фанфары и барабаны начальными нотами пасадобля возвестили о том, что коррида начинается. Процессия медленно подходила к площади. Во главе ее шествовали трое тореро, позади них раздельными колоннами шли свиты каждого тореро—бандерильеро, пикадоры и их ассистенты на арене. Процессию завершали три мула, которые по традиции должны были оттаскивать с арены туши убитых быков.
Какое великолепное зрелище! Какое богатство красок, одежды, какие украшения, накидки, колокольчики, султаны, кисточки! Процессия пересекла арену и в почтительном поклоне замерла перед алькальдом. Раздался одобрительный гул толпы, когда тот бросил слуге ключ от стойла, где ожидали боя быки, и тот поспешно спрятал их в шляпу. Толпа загудела еще, когда жена алькальда наклонилась через перила и махнула своим шелковым шарфом самому высокому тореро.
Софью не впечатляла вся эта свистопляска, она никогда не интересовалась корридой. Она пришла сюда, чтобы увидеть алькальда и его супругу. Сейчас, когда начались эти церемонии, она могла приблизиться к ним, без особого риска быть замеченной, ибо супружеская пара была целиком поглощена зрелищем. А увидеть эту пару ей очень хотелось, потому что мэром Мадрида был не кто иной, как Хавьер, ее покровитель, а его жена не была толстой уродиной, как говорили Софье. Она выглядела молодой, красивой и очень счастливой и по всему было видно, что Хавьер ее обожал.
– Что случилось, Софья?
– Ничего.
– Нет, что-то произошло. Я знаю тебя, дорогая, вот уже год и, кажется, изучил тебя хорошо.
– Хавьер, почему ты мною занимаешься?
Ее вопрос его не удивил. Он отложил в сторону вилку и сказал:
– Можно, я отвечу на это тоже вопросом: почему ты осталась?
Она затеребила брошь на груди платья. Это был сапфир. Хавьер как-то сказал, что этот камень подходит к ее глазам.
– Тебе ведь известно, какой я жизнью жила до встречи с тобой, а ты оказался так добр ко мне, Хавьер.
– А теперь? – спросил он. – Ты уже освоила все, чему я тебя учил и, тем не менее, не уходишь.
– Куда я пойду? И, кроме того… – Она замолчала, раздумывая над тем, как верно передать ему свои размышления. – Есть кое-что еще, о чем ты, может быть, даже и не догадываешься, но для меня это очень и очень важно. Ты дал мне время, чтобы созрела моя ненависть.
– Ты права. Я действительно об этом и не думал. Ты и ненависть – вещи несовместимые.
Голос Софьи задрожал.
– Ты ошибся во мне, Хавьер. Я не святая и знаю, что такое ненависть. – Она не могла больше спокойно сидеть и встала из-за стола. – Я же рассказывала тебе о моей дочери и как она погибла.
– Да, рассказывала. Так это твой цыган-муж научил тебя ненавидеть, разве не так?
– Он не мог научить меня этому. Я уже сказала, что ты дал мне возможность, время, чтобы его возненавидеть. Мои чувства к Пако родились до встречи с тобой и до того, как я ушла из Трианы. Но в первый год я не имела возможности задуматься над всем, что с ним связано, я должна была бороться за жизнь и почти забыла о его существовании.
– А теперь?
– А теперь у меня достаточно времени, чтобы многое обдумать и выработать какой-то план действий.
– План отмщения? – спросил Хавьер. – Знаешь, сколько таких планов придумано за прошедшие столетия? И почти ни один из них не достиг своей цели. Отмщение и ненависть – это слишком сильные чувства, моя дорогая Цыганочка. Они способны затмить разум. Если ты желаешь добиться чего-нибудь, то поспешность тебе будет не на руку. Помни об этом всегда и, возможно, будешь за это вознаграждена. Скажи мне, а что ты хочешь предпринять? Как ты хочешь рассчитаться с этим убийцей?
– Я еще окончательно не решила, все мне кажется какими-то полумерами. Но я об этом думаю постоянно, времени, к счастью, у меня достаточно.
– И поэтому ты не уходишь?
Софья покачала головой.
– Лишь отчасти. У меня есть несколько причин не спешить. Но ты так и не ответил на мой вопрос, почему ты меня продолжаешь поддерживать? Ведь то, о чем ты иногда меня просишь, очень немного, Хавьер.
– Мне кажется, что ты себе все представляла по-другому. Чтобы я ни обещал тебе поначалу, ты не могла не думать о том, что я однажды предложу тебе разделить со мной ложе.
– Я сразу об этом подумала.
Сколько раз Софья смотрела на это такое знакомое и дорогое лицо. Он, как всегда, с большим пониманием и терпением выслушивал ее.
– Я думала об этом до тех пор, пока не узнала, что ты алькальд и не увидела твою жену, – мягко сказала Софья.
Наступила долгая пауза. Наконец Хавьер заговорил.
– Коррида – вот что помогло тебе узнать, кто я такой. Там ты должна была меня увидеть.
– Да, – не стала упорствовать Софья. – Это произошло совершенно случайно. Я была недалеко от Плаза Майор и мне нечего было делать. Когда там все началось, поток толпы увлек меня за собой, и я оказалась на корриде.
Хавьер рассмеялся.
– Интересно, такой вариант мне и в голову прийти не мог. Вот что значит женское любопытство… Так ты оказывается «аффесьонадо»? Вот Виктория посмеется, когда я ей расскажу об этом.
– Твоя жена? Ее зовут Виктория?
– Да.
– Она очень симпатичная.
– И намного меня моложе. Но я ее очень люблю и надеюсь, что и она меня.
– Но тогда почему? – Софья нагнулась к нему через стол, даже стукнув своим маленьким кулачком по красному дереву. – Почему, почему?..
– Сядь и успокойся, дорогая. Я должен тебе кое-что рассказать.
Они говорили еще час. Когда разговор подошел к концу, Софья проводила его к дверям маленького дома. Ночь была по-весеннему теплой, светила полная луна. Секунду или две они стояли рядом, Софья оперлась о дверь, поигрывая концами шелкового шарфа.
– Хорошо, – в конце концов, сказала она, – я ничего не обещаю, но ты можешь пригласить его, когда для тебя это будет удобно.
– Благодарю тебя, – Хавьер наклонился к ней и поцеловал ее в щеку. Это было их единственной интимной лаской за все время.
9
– Однажды мы уже с Вами встречались, – разглядывая Софью, сообщил Пабло.
– Да, – согласилась она, – но это было так давно. Я даже не думала, что Вы меня помните.
– Я никогда не мог забыть ни Ваши глаза, ни Ваш голос. Я Вас узнал тут же, как переступил порог этого дома.
– А что, Хавьер не рассказывал Вам обо мне?
– Он мне ничего не говорил, лишь предложил прийти в этот дом, где меня будут ждать. Я даже думал, что это какой-нибудь тореро.
Софья улыбнулась.
– Вы не разочарованы? Мне говорили, что Вы страстный поклонник корриды, идальго.
– Да, верно, но фламенко я люблю не меньше корриды. Нет, сеньорита, я не разочарован. Во всяком случае, не буду разочарован, если Вы мне споете.
На этот раз цыганка решила петь без кастаньет. Хавьер говорил ей, что Пабло Луис есть в этом смысле пуританин и полагает, что кастаньеты скорее подойдут для танца. Софья подняла над головой руки и захлопала в ладоши. Уже после первых хлопков она почувствовала, как начали гореть ее ладони, она отвыкла. Хавьер предпочитал не фламенко, а другие мелодии. Но его в этот вечер здесь не было, а присутствовал лишь Пабло Мендоза, которого он прислал. Уж очень напоминало ей это о majo. А я, стало быть, – maja, – заключила Софья. Нет, конечно, не так. Деньги здесь роли не играли. «Он ужасно одинок», – говорил Хавьер. – «Большинство считает, что ему кроме корриды ничего не надо. Но я-то его хорошо знаю. Он культурный человек, если не сказать утонченный, с разносторонними интересами. Его интересует все, и даже жизнь цыган, их быт, обычаи, музыка. Я уже потерял всякую надежду найти приятельницу для Пабло среди цыганок».
«Приятельницу или девочку для постели?» – спросила Софья.
«Не знаю… Впрочем, сама решишь. Что до меня, то лишь бы ты с ним была обходительна и утешала его».
«И ты желаешь меня убедить в том, что с твоей стороны это проявление христианского милосердия? Что ты пошел на такие заботы и расходы лишь для того, чтобы подготовить для Пабло Мендоза утешительницу? И все потому, что он твой друг?»
«Можешь думать, что хочешь», – сказал Хавьер, пожав плечами. – «Меня интересует одно – согласна ты или нет?»
«А что, если я отвечу «нет»? Ты что считаешь, что я очень обрадуюсь этому предложению?»
«Тогда, в самом начале нашего знакомства, меня, по правде говоря, не волновало, согласишься ты или откажешься. Я вытащил женщину из сточной канавы и создал ее сам. Я рассчитывал заставлять тебя, если понадобится».
«А теперь?»
«Сейчас я возвысился до того, чтобы тобою гордиться. Я не могу против твоей воли заставлять тебя делать то, что тебе не по душе. Я хочу тебя попросить встретиться с ним, взглянуть на него и дать мне ответ, сможешь ли ты выполнить мою просьбу».
И вот, она сидела сейчас в уютной небольшой гостиной маленького дома, где уже год жила и исполняла фламенко для горбатого управителя самым большим состоянием в Испании.
Софья спела две песни, одну о женщине, ожидающей возлюбленного, другую – о романтических мечтаниях молодой девушки. Пабло внимательно прослушал обе и улыбнулся. Ему понравилось пение девушки.
– Есть еще одна песня, которая мне запомнилась, – сказал он. – Вы часто пели ее для моей матери, – она о мести и отмщении.
Что же такое отражалось в его глазах, когда он произносил слово «месть?» Может быть отчаянье? Она решила, что-то была тоска.
– Часто Вы думаете о мести, дон Пабло? – задумчиво спросила Софья.
Ответом прозвучал его горький смех.
– О мести кому? Богу? Судьбе? Если бы мне было известно, кому мне требуется отомстить, я бы совершил этот акт без колебаний. Ну, а так… Спойте, пожалуйста, эту песню, – попросил он, не закончив фразы.
Она медлила.
– А как донья Кармен?
Пабло пожал плечами.
– Как обычно. Я не видел ее со дня похорон отца. Она писала мне, чтобы я приехал в Кордову. К нам приехал какой-то мой двоюродный брат из Англии, но у меня сейчас нет времени. Я готовлю молодого тореро к его первой корриде, которая состоится в июле. Он будет выступать под псевдонимом Эль Севильяно. Очень смелый юноша. Да, кстати, он тоже из цыган, как и Вы.
Софья не сказала Хавьеру, что ей доводилось уже встречаться с идальго раньше. Это, а также то, что дон Пабло знал и помнил ее, Софью, смущало, ибо давало этому человеку власть над ней, причем большую, чем имел Хавьер. О цыганах она говорить с Пабло не желала.
– Я спою песню об отмщении за Вас, хорошо?
– Я бы очень этого хотел, сеньорита.
Она сделала глубокий вдох, подняла руки и запела. Пабло начал прихлопывать вместе с нею. Точно, припомнила она, он знал цыганские ритмы. Это он хлопал, когда она вместе с Фантой пела в их доме. Но тогда он лишь прихлопывал, а теперь еще и подпевал ей. Жертва немилосердной судьбы – это он и его здоровье. Стеснения Софьи как не бывало. Она почувствовала прилив нежности к нему, которая стала непонятным отражением ее чувств к несчастной Саре. Мистическим образом, Пабло Луис представлялся ей сейчас таким же беспомощным, как и ее собственное дитя.
Под окнами ее комнаты рос жасмин и его запахом была пронизана эта июльская ночь. Софья с наслаждением вдохнула аромат цветов и нежно погладила кожу лежащего подле нее мужчины. Ночь стояла безлунная и, несмотря на открытое окно, в комнате царил полумрак. Софья, как можно нежнее, прикоснулась к его изуродованной руке.
– Не надо, – раздался громкий шепот Пабло.
– Пожалуйста, не надо стесняться. Мне все в тебе близко.
– Этого не может быть, – возразил он. – Любая из женщин, с которыми мне случалось встречаться, ко мне испытывали лишь отвращение.
– Шлюхами были твои прежние женщины, а я нет, Пабло. Я буду заботиться о тебе.
Откуда-то из глубины души у него вырвался звук, похожий на стон: и боль, и триумф – все было в этом стоне. Пабло повернулся и обнял Софью. Его разрывало сдерживаемое в течение многих недель желание. Оно томило его вплоть до сегодняшнего вечера, когда она ошеломила его тем, что привела к себе в спальню, а потом увлекла и в постель. Пабло не мог быть искушенным любовником, он не умел завоевать ее смелостью и натиском, или увлечь игривой нежностью, а тем более разыграть благородную страсть, перед которой трудно устоять женщине. Его сильное желание исходило из ощущения близости, родства душ… И его обуял стыд… Он не смог овладеть Софьей и принести им обоим радость…
– Прости меня…
– Мне нечего тебе прощать, это прости меня ты, – ласково пыталась утешить его Софья.
Он немного помолчал.
– Софья, я люблю тебя. Можешь над этим смеяться, можешь рассказывать кому угодно о том, какой дурак этот горбун Пабло Луис, но все равно будет так, как есть: я тебя люблю и это истинная правда.
– Я знаю и чувствую это, – шептала она, – и поэтому мы здесь.
Это была правда. Софья поступила так не из-за Хавьера и его хитроумных уловок, во что бы то ни стало сделать из нее женщину, в которую бы влюбился Пабло и не потому, что у нее не оставалось выбора. Она могла бы отказаться, и Хавьер бы против этого не возражал бы, она в этом не сомневалась. То, что Софья испытывала к Пабло даже отдаленно не напоминало ту любовь, о которой она пела в своих песнях. К нему она испытывала жалость, нежность и теплоту. Софья прекрасно понимала, что из всех мужчин, которых она знала, он был единственным, кто действительно очень нуждался в ней.
– Я не смеюсь над тобой, – шептала она, – и никогда не смеялась, Пабло. Клянусь тебе.
Аллея Дохлой Собаки являла собой узкий проход между двумя улочками в беднейшем районе Мадрида. Посреди нее проходила сточная канава, в которую стекала гнилая от помоев и мочи вода. Выложенная из булыжника пешеходная дорожка была узкой и неудобной, и пройти вдоль канавы, не попав ногой в зловонную жижу ни разу, не представлялось возможным. Два нищих одновременно вошли в аллею, но с противоположных ее концов.
«Иди за мной, – прошептал один из них, когда они встретились у низкой двери в облупленной стене дома. Толкнув ее, оба прислушались. Второй, сгорбленный, скорее всего под бременем прожитых лет, пригнулся еще ниже, когда они входили в дом. Другому пригибаться не пришлось, – он был невысокого роста.
Они вошли в грязную и зловонную каморку. Ее довольно высокий потолок одному из них позволил выпрямиться. Теперь его можно было разглядеть – прилично одетый молодой сеньор.
– Странное место для обсуждения деловых вопросов, – осмотревшись, заключил Роберт.
– Наши вопросы сами по себе достаточно странны. Меня в Мадриде многие очень хорошо знают, а это одно из немногих мест, где я не опасаюсь быть узнанным.
– Вы имеете в виду, что здесь, в этой клоаке вашего элегантного города людям наплевать на то, кто у них алькальд?
Тот, кто привел Роберта сюда, зажег свечу и поставил ее на бочку, служившую столом. Его улыбающаяся физиономия, выхваченная из мрака светом мерцающего огарка, походила на ухмыляющийся череп.
– А что, у вашего лондонского мэра по-другому? – поинтересовался Хавьер.
– Думаю, что нет. Политиков мало заботят подобные места. А они существуют в любом городе мира.
– Согласен. – Хавьер запустил руку в лохмотья, которые были на нем, и вытащил сложенный листок бумаги.
Он положил его на растрескавшееся дерево бочки.
– Это моя доля сделки, – объявил он.
– А вот и моя, – Роберт бросил на бочку рядом с листком кожаный мешочек. – Не желаете ли пересчитать?
Алькальд покачал головой.
– Не думаю, что после всего Вы способны на столь примитивный риск, сеньор.
– Нет, – согласился Роберт, – не способен.
Организовать эту встречу оказалось невероятно трудно. Даже тогда, когда Роберту стало известно имя человека из Мадрида – кредитора дона Доминго, которому тот должен был десять тысяч реалов. Чтобы собрать эту сумму Роберт был вынужден продать кое-что из вещей: золотые украшения, часть столового серебра, жемчуг Марии Ортега. Для выходца из семьи Мендоза операции с распродажей вещей являлись крайне опасными, узнай об этом кто-нибудь из деловых кругов и могло последовать официальное заявление о финансовой несостоятельности дома Мендоза. Поэтому потребовались всякого рода агенты, агенты этих агентов, посредники, запутанные каналы связи между продавцом – Робертом и покупателями. Наконец, с огромными сложностями и ценой невероятных потерь времени сделки были завершены.
После этого потребовалось не меньше времени, чтобы поставить в известность мэра Мадрида, алькальда Хавьера о том, что ему, как тайному кредитору скончавшегося Доминго Мендоза долг в десять тысяч реалов может быть выплачен, а долговая расписка должна быть возвращена. Роберт развернул документ и быстро пробежал его глазами.
– Вы удовлетворены? – спросил Хавьер.
– Совершенно. – Роберт протянул руку и поднес бумагу к пламени свечи.
Роберт держал горящую бумагу до тех пор, пока огонь не начал лизать его пальцы, затем он бросил ее на пол, где она превратилась в пепел.
– Дело сделано, – произнес он и растер ногой пепел по полу.
Хавьер тем временем засовывал мешочек в карман своих лохмотьев. Роберт смотрел на пожилого мужчину, пытаясь понять, что он в нем больше вызывает: любопытство или отвращение.
– Ну, а теперь, когда все позади, могу я у Вас спросить: какую цель Вы преследуете? – задал Роберт вопрос.
– Вам это непросто понять, но дело в том, что эти земли, cortijo, принадлежащие Мендоза, представляют огромную ценность.
– Но разве вы смогли бы заполучить ее через суд за долг всего лишь в десять тысяч реалов, если бы его не вернули?
Хавьер снова улыбнулся.
– Слухи, знаете ли… Конечно, в них ничего неопределенного, но один скажет одно, другой другое… Где-нибудь прозвучит намек, что, мол, всевластные Мендоза уже вовсе и не такие, что глупость одного из них позволяла транжирить наживаемое годами и поколениями. А в такой ситуации риск, я полагаю, дело стоящее.
Роберт слушал его и понимал, от какой серьезной опасности он сейчас избавил дом Мендоза. И как несложно вляпаться в руки вот такого алькальда, который не упустит возможность разорить любого, кто теряет контроль над собой.
– Вот мы и встретились, наконец, дорогой кузен. Сожалею, что не смог быть твоим гостем в Кордове, но меня занимали другие дела.
– Да, – согласился Роберт. – Принимаю. Какое везение, что мы сумели встретиться в Мадриде.
Пабло сделал жест рукой, давая понять, что с ним согласен.
– Да повезло, а этот дом достаточно вместителен и его для нас двоих вполне хватит.
Дом стоял особняком и имел двадцать комнат. Он находился на окраине Мадрида. В нем не было ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего великолепие дворца в Кордове. Он был массивный, без следов элегантности – неуклюжая постройка о четырех углах, возведенная в прошлом веке Мендозой, который скончался прежде, чем ему посчастливилось разместиться в нем. Роберту стало известно, что над домом нависла угроза быть конфискованным за долги по так называемому праву «удержание имущества до уплаты долга». Ему было интересно, знает ли об этом кузен.
– Извини, это место не вполне уютное, – сказал Пабло. – Оно редко используется. Мне кажется, что я первый из Мендоза, даже считая прошлые поколения, который так часто бывает в Мадриде.
– Ну почему, вполне удобный дом, – пытался вежливо с ним не согласиться Роберт. – Я благодарен тебе за оказанное мне гостеприимство, Пабло. Твоя мать была так любезна предложить мне остановиться в этом доме, если случится оказаться по делам в Мадриде. Мы ведь и не знали, что ты здесь.
– Конечно, конечно. Оставайся в этом доме столько, сколько пожелаешь. Я еще не знаю, чем займусь после воскресенья, но мои слуги будут в курсе моих дел.
«И сколько же еще времени мы сможем выдержать этот перепляс, разыгрывая вежливую трепотню и выясняя уязвимые места каждого из нас», – спросил себя Роберт.
– Я побуду, но лишь до тех пор, пока не начну тебе докучать. – Пабло принялся уверять его в обратном, но Роберт лишь улыбался.
– Кажется, у нас есть кое-что общее с тобой – цвет одежды, например. Согласись, сейчас немногие мужчины одеваются в Испании в черное, – неожиданно заявил Пабло. – Может, в Англии по-другому? – добавил он.
– В целом нет. Цветные сюртуки и штаны до колен очень популярны. Но для меня они не существуют.
– А у меня несколько другие причины, – говоря это, Пабло весь перекосился. – Но ты, я думаю, сможешь меня понять. Ты случайно не знаешь, когда сомбреро и черная накидка вышли из моды в Мадриде?
Роберт неуверенно пожал плечами и Пабло продолжал.
– Во времена Чарльза III, в 1776 году. Ваш парламент озадачила принятая в американских колониях Декларация Независимости, а в Мадриде приняли закон, запрещавший носить черные накидки и сомбреро. Какой-то идиот сумел убедить короля в том, что под такой одеждой легко спрятать оружие и очень трудно различать людей – все на одно лицо.
– Так твоя накидка противозаконна? – Роберт не смог удержаться от улыбки. – Испанские тюрьмы, должно быть, битком набиты, если здесь регламентируют ношение той или иной одежды.
– Теперь уже нет. В этом году на вербное воскресенье произошли беспорядки. Массы людей были решительно настроены на то, чтобы носить эти вещи, а король столь же решительно был против. К счастью, среди этих дураков в суде нашелся умный человек. Графство Аранда издало декрет о том, что каждый может носить то, что пожелает и этот же декрет утвердил, что сомбреро и плащ становятся официальным одеянием палача. Теперь никто не желает сойти за палача…
– Интересная история, – покачал головой Роберт.
– В моей стране полно интересных историй, – вкрадчиво сказал Пабло. – Если ты их узнаешь, то сможешь понять натуру испанца, а если интересоваться не будешь – не сможешь в нас разобраться, хотя и знаешь язык. Ты быками интересуешься, кузен Роберто?
– Я бы предпочел Роберт, если тебя не затруднит… Нет, я ни разу не видел корриду.
– Ах, прости, просто я не подумал. Может ты сможешь быть моим гостем на корриде в воскресенье в полдень? Будет первая коррида одного молодого человека, который для меня представляет определенный интерес.
– С удовольствием, – согласился Роберт. – Я же хочу понять Испанию, кузен Пабло. Очень хочу.
Шум стоял оглушительный. Роберт не мог поверить, что Плаза Майор способна вместить столько народу. Люди стояли в шесть рядов за барьерами, установленными для того, чтобы оградить арену, где должны состояться бои.
Все стояли, лишь алькальд и его жена сидели на увитых цветами церемониальных местах на помосте. Роберт внимательно посмотрел на Хавьера. На нищего, с которым он недавно встречался, алькальд не походил. Сегодня Хавьер блистал. Одетый в красочный наряд, он налево и направо раздавал улыбки. Его жена, – маленькое и миленькое создание, сильно поблекла бы, будь рядом с нею женщина, которая сегодня сопровождала Пабло Луиса.
