Текст книги "Существовать и мыслить сквозь эпохи !"

Автор книги: Биргит Лаханн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Да, это он может. Рассказывать и описывать. Сначала внешнее, потом внутреннее. Умеет видеть снаружи и заглядывать вглубь. Анализ как сюжет сказки – заманчивый, интригующий, безжалостный. Всегда понятный, даже если сам смысл непонятен. И всегда с чувством ритма, с изяществом стиля, с игрой слов и с выразительной мощью фраз.

Итак, Новый год он снова встречает один. В комнате полумрак. Мерцающий свет лишь от печки с неплотно прикрытой дверцей. Он наполняет кружку горячим пуншем, садится за пианино, играет реквием, написанный Шуманом к байроновскому "Манфреду", – и приходит в отличное расположение духа. Устраивается на софе, закрывает глаза и начинает размышлять.

Неожиданно по комнате пролетает дух. И что я вижу на своей кровати? Там кто-то лежит, тихо постанывая и хрипя – умирающий! Отец? Не поднялся ли опять из могилы тот же призрак? Скользят тени. Говорят тени: Злым ты был, год... И славным тоже... И вот состарился... И теперь способен, старый, только похрипывать. Комната вдруг озаряется светом, стены разлетаются, потолок уплывает, Ницше видит – кровать пуста. С улицы доносится бой часов, двенадцать ударов, слышны крики "ура!".

В новом году он хочет защитить себя от таких видений, хочет вырвать, как занозу, мировую скорбь из своей души. Всю эту печаль и меланхолию несет с собой христианство. Значит, с теологией надо кончать. Сперва рай должен быть на земле, а уж потом – на небе.

Ницше будет изучать классическую филологию – овладеет искусством толковать античные тексты. Матери он сообщает об этом в середине письма – коротко и ясно. Мое решение заняться филологией бесповоротно. Изучать то и другое есть нечто половинчатое... Будь всегда здорова, дорогая мамочка. Привет милым тетушкам!

Ох уж эти милые тетушки! Сильнее всех негодовала, должно быть, Розалия, ведь во всем, что касается Бога и Священного Писания, ей среди родственников принадлежит последнее слово. Неужели ее племянник-протестант, оказавшись в прирейнских землях с их махровым католицизмом, отступил от своей веры?

Ничего подобного! Тетушка может быть спокойна. Крайне религиозное католическое население не вызывает у него ни малейшей симпатии. Слишком много ладана, а также скулящих и охающих старых баб.

Ницше пишет о молодых – маленькую фривольно-забавную историю под названием "Франконцы в раю" для юмористической газетки своей корпорации. Семьдесят семь девственниц в белых платьицах с желтыми передничками тянут к себе в заоблачную высь, как Маргарита Фауста, семьдесят семь франконцев, ухватившихся за бечевку. В конце дамы горюют об утраченной девственности, а семьдесят семь франконцев дремлют и видят золотые сны.

А сам Ницше? Он танцует и поет под окнами местных прелестниц, засматривается на фройляйн Марию, вздыхает по красавице, играющей в городском театре. И все? Да, вспоминает Дойсен, он никогда не замечал у Ницше склонности к поцелуям. Не говоря уже о чем-то большем. Mulierem nunquam attigit, он никогда не касался женщин. Сообщить об этом теолог Дойсен предпочитает, разумеется, на латыни.

Потом рассказывает прелюбопытнейшую историю, услышанную от самого Ницше. В феврале 1865 года друг Фриц едет в Кёльн один. Для студентов в пиковом положении город – истинный рай. Ницше осматривает собор и другие достопримечательности. Потом спрашивает прохожего, где бы поесть, и тот приводит его в бордель. Ницше: Неожиданно я оказался в окружении стайки созданий, облаченных в батист с блестками.

Он смотрит на проституток оцепенелым взглядом, а они демонстрируют ему свои прелести. Он испытывает нестерпимое желание бежать из вертепа. И – видит рояль, единственное одушевленное существо в этом обществе, подходит к нему, берет несколько аккордов – они сняли с меня оцепенение, и я вырвался на свободу.

У Томаса Манна этот эпизод стал ключевой сценой в "Докторе Фаустусе". Наглый посыльный указал Адриану Леверкюну "хорошую ресторацию", которая на поверку оказалась публичным домом. Герой романа стоит, скрывая свое волнение, смотрит на дщерей греха и видит раскрытый рояль, идет к нему, точно слепой, и берет два-три аккорда, переходя из си мажор в до мажор. И вот к нему подходит Эсмеральда, большеротая шатеночка с миндалевидными глазами, гладит его по щеке. Отшвырнув ногой табурет, Леверкюн устремляется к выходу из этого блудилища.

От той Hetaera esmeralda с напудренными грудями в испанском болеро гениальный музыкант заразится сифилисом. Подцепит его – то ли в Бонне, то ли в Лейпциге – и Ницше. В Лейпциге, во всяком случае, он будет лечиться. И то, что Томас Манн говорит о Леверкюне, страдающем манией величия и вступающем в сделку с дьяволом, звучит как пророчество в отношении посмертных судеб Ницше: Ты будешь знаменем, ты будешь задавать тон грядущему, твоим именем будут клясться юнцы... Твоя болезнь даст им вкусить здоровье...

Есть у Ницше и еще одна страсть – музыка. Он сочиняет, занося прозвучавшее в душе на нотную бумагу, или просто отдается во власть фантазии. Как это происходит однажды в трактире, где, подбадриваемый другими буршами, он садится за рояль. Франконцы в восторге от игры Ницше, называют его "Глюком".

В студенческих кругах я слыву, можно сказать, музыкальным авторитетом, сообщает он домашним, и, кроме того, чудаковатым малым. Пишет он и о своем самочувствии, о том, что часто несчастен, что у него много капризов и что он любит помучить не только самого себя, но и других людей.

Столь откровенен он редко. Охотнее возводит вкруг себя крепостные стены или закрывает лицо какой-нибудь маской. То, что происходит в Бонне, будет неумолимо повторяться. Поначалу – эйфория. Люди поражены его умом, восхищены его учтивостью, хотят пользоваться этими достоинствами постоянно и стремятся сблизиться. Порой чересчур усердно. Близость ведет к познанию, а познание к скуке – у Ницше. Он замыкается в себе, становится заносчивым. Кто они и кто он!

В Бонне он учится еще один семестр. Особого прилежания не проявляет. Тщеславен. Отпускает усы, аккуратно подстригает и закручивает их. Радуется, что у корпорантов теперь новый головной убор. Красный штюрмер облагораживает любую физиономию. Заказывает он себе и элегантный костюм. Самого современного покроя. За свое творение портной потребовал 17 талеров. Хотя один талер удалось-таки выторговать.

И вот в таком наряде он опять разгуливает по летнему Бонну, слушает оперы, ходит на концерты, предается в компании с франконцами винопитию и необузданному веселью, совершая поездки по Рейну. Лето уходит, приходит осень и – ревматизм. Ницше встревожен. Итог неутешителен: ничего не сделано для науки, мало – по части жизнеустройства, долгов же накопилось предостаточно. Деньги всегда так легко катятся из рук, сетует он, по свидетельству Пауля Дойсена, должно быть оттого, что они круглые.

Ницше собирается в дорогу, постельные принадлежности и книги отправляет малой скоростью, белье – почтой. Учебу он продолжит в Лейпциге. Я драпанул из Бонна, записывает он, стоя ночью под моросящим дождем у поручней парохода и глядя, как огни на берегу Рейна медленно исчезают во тьме.

Минули два с лишним месяца, на календаре – 20 октября 1865 года. Знаменательный день! Ницше поступает в Лейпцигский университет, ровно через сто лет после того, как в список его студентов был занесен Гёте. Хорошая примета.

Кульминация дня – лекция знаменитого филолога Ричля по случаю вступления в должность. Хлопнув дверью в Бонне, ученый обосновывается в Лейпциге. Большой зал забит до отказа. Все хотят слушать Ричля.

И вот, с довольной улыбкой, шаркая большими войлочными туфлями, профессор входит в переполненную аудиторию. Необычная обувь – из-за подагры, в остальном же праздничный костюм с белым галстуком безупречен. Итак, Ричль неспешно идет к кафедре, окидывает взглядом аудиторию и вдруг восклицает: О, да тут и господин Ницше! И радостно машет ему рукой.

Великий Ричль, пламенный оратор, слишком умный и жизнелюбивый, чтобы быть в науке филистером, чутьем угадывает в Ницше юного гения, становится его покровителем, наставником, можно сказать, духовным отцом.

Ах, как опостылела Фридриху наумбургская родня, все эти бабы, желающие, чтобы его жизнь была сведена к заботам о свежести белья, благочестии сердца и чистоте помыслов. Как не хватало ему истинного мужа, которого он мог бы обожать и даже боготворить, – такого, как Ричль.

Всего лишь за несколько семестров Ричль сделает из расхлябанного студента молодого ученого, который, не окончив университета и не защитив докторской диссертации, получит профессуру. Он, избранник Ричля, уже в начале декабря приглашен на чай и вскоре станет членом клуба тринадцати филологов, которые раз в неделю собираются, чтобы подискутировать на заранее заданные темы, и каждый раз сменяют друг друга в кресле председателя.

В январе 1866 года наступает очередь Ницше. В ресторане "Лев" он делает доклад о нравственном и политическом содержании изречений Феогнида, греческого поэта, который пытался спасти аристократическое общество. Это же полный абсурд, считает Ницше, что аристократ Фердинанд Лассаль года три тому назад здесь, в Лейпциге, вдруг проникся любовью к угнетенным и основал "Всеобщий германский рабочий союз". Человек-господин снисходит до получеловеков. Так это видит Ницше. Глубокую неприязнь он будет питать и к Карлу Марксу с его вышедшим в 1867 году "Капиталом". Элита не должна знать сострадания, заявит он в своих философских трудах.

Итак, он рассказывает и рассуждает о Феогниде, хранителе благородного начала. Это его дебют в мире филологов. Он несколько скован, пока не замечает, с каким восхищением внимают ему коллеги. В свою студенческую каморку с романтическим видом на сад, в дом номер 4 по Блюменгассе, он возвращается поздно ночью. Да, он счастлив и так доволен собой, что решает показать текст доклада Ричлю.

Через несколько дней его зовут к мэтру. Тому никогда еще не доводилось читать доклада, столь искусно написанного студентом третьего семестра. Он хочет его опубликовать. Ницше на седьмом небе. Счастье витало у меня на устах. Он встречается с друзьями в ресторане небольшой гостиницы и за кофе с пончиками рассказывает о случившемся.

В эту пору я был рожден как бы заново, теперь филологом, записывает он, я ощущал дразнящий аромат похвал, каковые можно будет заслужить на этом поприще. Не в филологии он видит свое счастье, а в том, чтобы слышать дифирамбы, иметь успех, стяжать славу.

Зайдя как-то в букинистическую лавку своего хозяина, старого Рона, и роясь там в книжных развалах, Ницше натыкается на произведение Артура Шопенгауэра "Мир как воля и представление". Никогда ничего ни об авторе, ни об этом его сочинении он не слышал. Не знаю, какой демон шепнул мне: "Возьми эту книгу домой".

Дома он забивается с приобретенным сокровищем в угол дивана и буквально проглатывает книгу мрачного гения, упиваясь каждой страницей. Человеком владеет не разум, учит пессимист Шопенгауэр, а инстинктивная воля к жизни. Именно ею порождаются все земные беды. Освобождение от всяческого зла может быть достигнуто только отрицанием воли. Как? Путь указали святые, аскеты, йоги: обрати взор внутрь себя и сокруши свою волю.

Ницше будто осенило. Я увидел тут болезнь и исцеление, изгнание и прибежище, ад и рай. Он вдруг чувствует в себе острейшую потребность в самопознании, даже в самоедстве.

Он начинает ненавидеть, презирать, бичевать себя. Четырнадцать дней кряду ложится спать в два часа ночи и встает ровно в шесть утра. Работа теперь неотделима от аскетизма. Стоицизм становится образом жизни. На первых порах, раза три-четыре в неделю, в полдень, Ницше отправляется к обожаемому мэтру домой. Учиться и дискутировать. Ричль обычно сидит обложенный ворохами бумаг, с бокалом красного вина и первым делом обрушивается на своих университетских врагов.

Он веселый реакционер, этот Ричль, сродни Макиавелли, поборник абсолютизма, полагающий, что умные тираны лучше народных представителей. Современный Феогнид, не доверяющий прогрессу и славящий древность. Ученик внимает Ричлю с восторгом.

А учитель успевает рассказать ему и о том, что любит закладывать меж страниц своих книг крупные и мелкие банкноты, всякий раз радуясь, когда находит их при чтении. Папа Ричль, замечает Ницше, единственный человек, чьи порицания я выслушиваю охотно, поскольку все его суждения здравы и непреложны.

Иметь здравые суждения и быть здоровым – настоятельное требование момента. Здоров дух – здорово и тело. Ницше презирает факультетских буквоедов с рыбьей кровью, не усвоивших из науки ничего, кроме ученой пыли. Ему по душе режим работы Эрвина Роде, нового друга, у которого здоровые, крепкие члены и красные щеки. Но здоров ли он сам? Что ж, надо признать, его подчас сотрясают приступы астматического кашля, когда он всю ночь не смыкает глаз: с видом старого ученого, окружив себя крепостными стенами из книг, он штудирует древних греков и римлян, рукописи и первоисточники, штудирует с холодным сердцем и раскаленной до свечения головой.

Кропотливость, эрудиция, методичность – альфа и омега филологии. Эмоциям места нет. Ницше, однако, близок стиль Генриха Гейне, он скорее склонен к фельетону, к иронии и лаконизму, он, по его словам, отдает предпочтение рагу, а не жаркому из говядины.

Снова – пресыщение и скука. Каких усилий стоило мне сделать ученую мину, записывает он, и скверное настроение вновь пристает как репей. Ничто больше не доставляет ни радости, ни удовольствия. Да и сам он не родил до сих пор ничего, кроме смешных мышек.

Вывод его звучит уничтожающе: Филология – это уродина, зачатая богиней Философией с каким-то идиотом. Да, филологи – рабы. А кто ж еще? Трудолюбивые, послушные пчелы, которым какой-нибудь полубог-философ раз в несколько столетий подбрасывает новую работенку.

Эрвин Роде, его умный товарищ по университету, – я люблю его так, как никого не люблю, – мыслит подобным же образом. Сверху вниз. Всегда сверху вниз. Гамбуржец с утонченными манерами и внешностью аристократа становится его закадычным другом. Роде богат деньгами. Ницше богат духом. Остроумен. Они больше не дышат пылью библиотек, а совершают прогулки верхом, на лекции приходят в сапогах со шпорами.

В таком обличье, готовым к поединку с любым соперником, предстанет вскоре у Ницше в "Рождении трагедии из духа музыки" Артур Шопенгауэр. Как на знаменитой гравюре Дюрера "Рыцарь, Смерть и Дьявол", оттиск которой студент повесил на стену в своей комнате. Со стальным, твердым взглядом закованный в броню рыцарь едет своей дорогой, не обращая внимания на врагов рода человеческого.

Когда-нибудь и они с Роде отправятся в дальний путь, завоюют Париж, изумительный город роскоши. Создадут там немецкую колонию – в честь их любимого философа. Пока же мы познаём еще божественную силу канкана, пишет Ницше другу, дабы со временем достойно шагать во главе цивилизации.

Однако сперва Ницше пошагает в ином месте. На военной службе. Рейхсканцлером стал Бисмарк, всеобщая воинская повинность, действующая в Пруссии, введена во всех землях империи. В сентябре 1867 года Ницше проходит медицинское освидетельствование. Он годен, несмотря на близорукость.

Ницше, пожалуй, нравится быть солдатом. Ему по душе краткость армейских выражений. Спустя годы, в Турине, он занесет себя в список иностранцев как ufficiale tedesco – немецкий офицер.

9 октября он должен явиться в Наумбург для прохождения службы. Судьба внезапно оторвала лейпцигский листок с дерева моей жизни. И вот он служит конным, пешим, у орудия.

Начинает с конюшни. Вокруг тебя топот, ржание, скрежет, стук, пишет он Роде. Голыми руками приходится выносить невыразимое, неприглядное. И кто сидит средь навоза? Ей-же-ей, я собственной персоной.

Вскоре он уже ефрейтор, а затем, по его словам, и лучший среди тридцати кавалеристов. Может даже отдавать приказы. Роде смеялся бы до упаду, слыша, как он командует! И его философии, сообщает он, представилась наконец возможность быть практически полезной. Ни секунды он не чувствовал себя оскорбленным или униженным. А когда тянуть лямку нет больше мочи, спрячется, бывает, под своим конем и тихо шепчет: Шопенгауэр, помоги.

В общем, дела его идут неплохо. Он фотографируется с саблей наголо и закрученными усами. Опора – на одну ногу, другая расслаблена, левая рука небрежно лежит на бедре. Лицо – очень грозное. Так и должно быть, ибо у воина грубый ореол. А стремительно мчась на своем горячем Балдуине по просторному плацу, он и вовсе доволен своей судьбой.

Пока, вскакивая как-то в начале марта 1868 года в седло, вдруг не срывается и не повреждает грудину с разрывом нескольких мышц. Обмороки, температура, адские боли. Компрессы со льдом. Он лежит в постели, затянутый веревками. Каждый вечер ему дают морфий.

Обо всем этом он пишет своему бесценному другу Роде с надрывом, каракулями, так как плохо работает рука. Теперь, по прошествии десяти дней, ему в нескольких местах вскрыли грудь, внутри сплошь воспаленную. Сказать, что из каждой раны уже вытекло 4-5 чашек гноя, значит почти ничего не сказать. К тому же однажды вечером вместе с желтой жижицей наружу выходит осколок кости. Состояние, стало быть, довольно плачевное: я квел, как осенняя муха, изнурен, как старая дева, тощ, как аист.

Три месяца к службе не привлекается, полгода восстанавливает здоровье, получает диетическое питание, принимает ванны. После отчисления начинает готовиться к продолжению учебы. Читает Гёте и Диогена, Шеллинга, Канта и Демокрита. А перевернув последнюю страницу очередного фолианта, насвистывает и напевает мелодии из "Прекрасной Елены" Оффенбаха, своей любимой оперетты: Культ Венеры, культ веселый, / Весел я, вы будьте тоже!..

Возвращаясь в Лейпциг, Ницше хочет наконец снова быть веселым. Называет себя приват-доцентом, подыскивает удобную гарсоньерку и находит – за двадцать пять талеров у профессора Бидермана в доме номер 22 по Лессингштрассе, на третьем этаже. Не имея ученой степени, прикрепляет к двери табличку с надписью "Д-р Ницше" и решает стать более светским человеком.

В этом ему помогают Бидерманы, хотя, считает Ницше, они вполне достойны своей фамилии. Но они знают весь Лейпциг, знают Генриха Лаубе, директора театра, знают обер-бургомистра, знакомы с профессором Брокгаузом, женатым на сестре Рихарда Вагнера, пылкой поклонницей которого в свою очередь является жена профессора Ричля Софья. Она хорошо знает маэстро и хочет, чтобы и Ницше, любимый ученик ее мужа, проникся почтением к замечательному композитору.

Она заманивает его на концерты. Он слушает увертюру к "Тристану и Изольде", вступление к "Нюрнбергским майстерзингерам", он взволнован, отрешен, потрясен. Своему самому близкому другу пишет: У Вагнера мне по душе то, что по душе и у Шопенгауэра – этически чистая стихия, фаустовский дух, готовность к крестным мукам и смерти с мраком склепа.

В ноябре 1868 года Вагнер приезжает инкогнито в Лейпциг к родственникам один, без Козимы, своей возлюбленной, замужней женщины, у которой от него уже двое детей. Козима находится в Мюнхене и пытается упорядочить отношения в "треугольнике", терпеть которые больше нет сил. Пойдет ли муж на развод? Вагнер взвинчен до предела, хотя положение его наконец поправилось: вот уже четыре года он в фаворе у мечтательно-восторженного баварского короля Людвига и не испытывает недостатка в деньгах. Итак, композитор тайно приезжает в Лейпциг, и фрау Ричль удается организовать для Ницше приглашение на прием.

Показаться в большом свете должно в отменном туалете, полагает он. Какая удача, что на днях он заказал себе бальный костюм! Спешит к портному, застает его рабов, которые рьяно трудятся над моей парой, объясняет, почему дело срочное, и получает заверение, что костюм будет доставлен ему в ближайшее воскресенье.

Дождь льет как из ведра, когда под вечер с мокрым свертком появляется какой-то старичок. Но фрак сухой и сработан на славу. Правда, посыльный требует, чтобы ему заплатили. Ницше же намерен рассчитаться только с хозяином мастерской. Ситуация обостряется. Человек торопит, и время торопит. Я хватаю костюм и начинаю его надевать. Человек тоже ухватился за костюм и мешает мне. Насилие с моей стороны, насилие с его стороны! Сценка. Я сражаюсь в одной рубашке, ибо хочу натянуть новые брюки.

Это ему не удается. Старичок овладевает бальным костюмом и исчезает под пеленой дождя. Ницше накидывает на себя поношенный сюртук, бросается в ночной мрак и столь же стремительно вбегает в салон Брокгаузов.

И что же? Оказывается, фрак был не нужен. Узкий, можно сказать, семейный круг. Свои люди. Интимная обстановка. Меня представляют Рихарду, я выражаю ему в нескольких словах мое почтение. И Вагнер тут же начинает изливать душу, с театральными жестами, на саксонском: Дорогие мои... Рассказывает, как дурно везде ставят его оперы, торжественно направляется к роялю, играет из "Майстерзингеров", при этом поет, имитируя все голоса, читает вслух главу из своей биографии, ту, где повествуется о раннем периоде его жизни, когда он еще был революционером и вынужден был бежать из Саксонии. После ужина Ницше, собравшись с духом, заводит разговор о Шопенгауэре.

Шопенгауэр! Ну конечно же! – восклицает Вагнер. Единственный философ, который вообще понял его музыку. И Ницше тает. Удивительно живой и страстный человек, очень быстро говорит, необыкновенно остроумен, весел и на прощанье с большой теплотой жмет ему руку. Заходите как-нибудь в гости, говорит пятидесятипятилетний двадцатичетырехлетнему. Это пропуск в большой свет, в высшее общество. Что за вечер!

А что за предложение получает он три месяца спустя! Стать профессором классической филологии в Базеле. Место было свободно; спросили Ричля, корифея в академическом мире, и Ричль ответил не задумываясь: Фридрих Ницше.

Никогда еще, пишет он, обосновывая, почему рекомендует молодого ученого, который, кроме выпускных в школе, не сдавал ни одного экзамена, – так вот, никогда еще не встречал он студента, который так рано, в такие лета обнаружил бы подобную зрелость. Он силен, бодр, здоров и отважен.

Конечно. Ведь это та пора, когда каждый юноша должен быть молодым Зигфридом, даже если он квел, изможден и тощ – и носит очки, как Ницше. В нем есть что-то от Одиссея, пишет Ричль в Базель; он долго думает, но потом мысль вырывается из него мощно, убедительно и притягательно.

Стало быть, новый Одиссей. Предел мечтаний. Ницше назначают на должность профессора. С годовым окладом в 800 талеров. Мать не может в это поверить. 800 талеров дохода! По наумбургским понятиям – баснословные деньги. Мой старый добрый Фриц – так называет она его в своем полном ликования письме. Ах, как она гордится своим сыном! Написала уже всем родственникам. Перечисляет, кто уже был, поздравлял и рыдал от счастья. Тетушка Рикхен мысленно оповещает всех почивших предков, Венкели уже знают о знаменательном событии, слышали на бульваре от госпожи Пиндер. А дочка Венкелей, Сузхен, при слове Lehrstuhl спросила: Это королевский трон?

"Придется однажды породить кентавров"

Субботнее утро. Ницше – перед виллой Рихарда Вагнера. В нерешительности: звонить или не звонить? Он же пришел, не предупредив хозяев. И вдруг он слышит аккорд. Один и тот же пронизанный болью аккорд.

Вагнер работает над третьим действием "Зигфрида". Отважный герой пробуждает Брунхильду к жизни, будя в себе желание. Приди! Ты огонь погаси, / Жар палящий уйми... Она вырывается из его объятий с криком: Горе! Горе! и поет: Тот зло принес мне, / Кто разбудил... И вот он, тот, пронизанный болью аккорд. Слушая годы спустя "Кольцо нибелунга", Ницше вспомнит именно эту сцену.

Наконец он все же решается. Просит передать свою визитную карточку. Ждет. Нет, говорит лакей, маэстро беспокоить нельзя. Приходите послезавтра, на второй день Троицы.

Окрыленный, он бодро шагает лугами вдоль Фирвальдштетского озера: от Трибшена до Люцерна полчаса ходьбы. Группа доцентов пригласила нового базельского профессора побывать на мысу, носящем имя Вильгельма Телля. Там, в пансионе "Имхоф", Ницше намерен написать в эти праздничные дни – на календаре май 1869 года – вступительную университетскую речь о личности Гомера.

С кем великий Ричль сравнил своего любимого ученика? В Базель прибудет Одиссей. Но от Одиссея-героя в Ницше никогда ничего не было, скорее было что-то от Одиссея-страстотерпца, от Одиссея-изгнанника, бросаемого судьбой на рифы жизни...

Двадцатичетырехлетний молодой человек, который отныне будет учить студентов своего возраста, пишет длинную, умную, научно обоснованную речь. А еще недавно хотел послать филологическую заумь ко всем чертям. Как он написал тогда Дойсену? Филология видится мне уродиной, зачатой богиней Философии с каким-то идиотом.

И вот теперь, заканчивая речь в переполненном актовом зале Базельского музея, он говорит: Филология – не муза, но она посланница богов. Это она нисходит к людям в мрачные, мучительные времена и утешает их, рассказывая о прекрасных, светлых образах богов, обитающих в далекой, лазурной, счастливой, волшебной стране.

Альпийская страна, где теперь обитает Ницше, тоже счастливая и далеко от его родных мест. Но Базель, этот уютный маленький городок, такой чистый и мещанский, – нет, он ему определенно не нравится. Нигде не изнашивают перчаток меньше, чем здесь, сообщает он в Лейпциг супруге профессора Ричля, своего покровителя и благодетеля. А ведь он уже обзавелся и элегантным фраком, и бальным костюмом. Но изящное праздничное платье здесь не в почете. Только Ницше ежедневно появляется на улицах города в цилиндре. Срочно закажи мне у Хаверкампа черную визитку, наказывает он матери.

Приглашения сыплются градом. В первые недели шестьдесят визитов. Все хотят познакомиться с кудесником, который, не имея ученой степени, стал профессором и производит своими лекциями фурор.

Ах, как тягостна ему вся эта суета. И не любит он колкости и прозрачные намеки. Вот и на банкете, устроенном ректоратом, какой-то человек, произнося короткую, затейливую речь, говорит, что быть ученым дано не каждому и потому приходится иной раз довольствоваться филистерами от образования.

Ницше поднимается и уходит. Выражение филистеры от образования принадлежит ему, на днях он употребил его в своем докладе. И потому он уходит. А через некоторое время к нему в меблированную квартиру – Шютценграбен, 45 заглядывает Пиккар, один из его коллег.

И видит человека, который, дрожа от негодования, лежит на кровати в темной комнате. Пиккар подсаживается к нему, успокаивает: так, мол, в Базеле принято шутить. И тогда Ницше окидывает пришельца жутким взглядом и говорит: Но разве вы, Пиккар, не слышали, как все смеялись надо мной?

Слава богу, что кроме этого базельского общества есть еще Вагнер. Визит в идиллический Трибшен на Духов день прошел хорошо. Ницше знакомится и с Козимой, возлюбленной Вагнера, дочерью Ференца Листа, пока еще состоящей в браке с пианистом и дирижером Хансом фон Бюловом. Когда в 1865 году в Мюнхене в первый раз давали "Тристана и Изольду", а Бюлов стоял за дирижерским пультом, неверная ему Козима родила от Вагнера дочь, которую и нарекли Изольдой. Спустя два года на свет появилась Ева. Теперь Козима вновь беременна от возлюбленного. И все еще не разведена.

При всем том Козима против эмансипации. И против евреев. Категорически. Как и Вагнер. И против социализма. Но – за аристократизм. Ее взгляды полностью совпадают с мировоззрением Вагнера. А оно сводится к возвеличиванию германской расы. Да, Козима останется со своим Рихардом, хотя супруг нередко снится ей поседевший, плачущий.

Ницше – он на семь лет моложе – смущен и очарован женщиной, которая вот-вот должна родить. Спокойный, приятный визит, запишет она в дневник, имея в виду появление Ницше на вилле в Трибшене, и добавит, что молодой человек основательно знаком с произведениями Рихарда и даже цитирует его в своих лекциях. Так и должно быть! У Вагнера будет приверженец и ученик.

Поэтому она сразу же приглашает ученого навестить их снова – в субботу, 22 мая. Это день рождения Вагнера. Но Ницше не отваживается, находит отговорку: Злосчастная цепь его профессии не позволяет оторваться от базельской конуры. И поздравляет просто письмом.

Лишь два года спустя Ницше увидит, как празднуют дни рождения маэстро в Трибшене – будто на сцене театра. Бюст виновника торжества украшают венками из живых цветов, дети скачут по дому в костюмах Сенты и Изольды, Козима облачается в одеяние Зиглинды из "Валькирии", которая, усыпив нелюбимого супруга Хундинга снотворным зельем, в страстном порыве бросается в объятья брата-близнеца из рода Вельзунгов. Вагнер потрясен. И посреди этого помпезного действа – Ницше.

Но это будет потом, а поначалу он стесняется. Он вообще робок, даже боязлив в общении. Приехав однажды в Лозанну, он не смог найти кафедральный собор и очень сожалеет об этом. Да, но почему же вы не спросили кого-нибудь из прохожих? Коллега Пиккар обескуражен такой непрактичностью. Знаете, надо мной бы посмеялись! – отвечает Ницше чуть ли не сконфуженно.

Вот таков он. Боязлив в общении с людьми, но не в обращении со словами. Тут его отваге пределов нет. Пишет весной 1869 года в уже упомянутом письме Вагнеру, как он счастлив принадлежать к тем немногим, кто его действительно понял, кому суждено видеть свет и греться в его лучах, в то время как толпа стоит еще в холодном тумане и мерзнет.

Да, он, Ницше, намерен бороться за всемирное признание гения. После победы, однако, рассчитывает получить соизволение маэстро сидеть одесную от него. Иметь некое право на завоевание гения, так он это формулирует. Называет воинственный ученик в своем письме, разумеется, и те силы, что явно отвлекают от бога оперного искусства, – убожество политики, безобразие философии и настырность еврейства.

Антисемиту Вагнеру это, понятно, нравится. Как нравится и то, что Ницше ставит его вровень с Шопенгауэром. И он прав. Ведь именно Шопенгауэр сказал, что мировая воля находит абсолютное выражение в музыке.

Но прочее в письме? Вздор! Молодой человек мелет что-то об одиноко и особняком стоящей личности... Вагнер не одинок. Вагнер пользуется всемирной известностью. Как автор "Летучего голландца", "Тангейзера", "Лоэнгрина", "Тристана и Изольды", "Майстерзингеров". Ему благоволит и оказывает финансовую поддержку баварский король Людвиг II, строящий в настоящее время замок Нойшванштайн. Так-то.

Нет, он не собирается отвечать на это письмо. Но Козима, рослая женщина с внушительным животом – она на девятом месяце, – считает, что письмо очень милое, и просит Рихарда вновь пригласить Ницше – пусть навестит их в конце недели.