Текст книги "Мессия. Том 1"

Автор книги: Бхагаван Шри Раджниш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

И воззвала к ним его душа, и он сказал:

Сыновья праматери моей, вы, оседлавшие гребни волн,

сколько раз приплывали вы в моих снах. Вот вы пришли в мое пробуждение, которое есть мой более глубокий сон.

Нет ни единого человеческого существа, принявшего свое положение как оно есть. Есть мечта о лучшем мире, в котором он мог бы жить, а сам пребывал бы в более высоком сознании.

Сколько раз приплывали вы в моих снах. Вот вы пришли в мое пробуждение, которое есть мой более глубокий сон.

В медитации вы будете проходить много слоев ума: от сознания к бессознательному, от бессознательного к коллективному бессознательному, от коллективного бессознательного к космическому бессознательному. Это ваша темная сторона, ночь вашей души. Там вы встретите удивительные сновидения, необычайные явления.

Западная психология совершенно потерялась в бессознательной части вашего существа, более темной стороне вашей сущности. Они не могут увидеть простой логичной истины: если есть ночь, должен быть и день; если существует бессознательное, более бессознательное, и еще более бессознательное, то должно быть и другое крыло вашей жизни – сознательное, более сознательное…

Медитация и психология движутся в двух разных направлениях. Психология продолжает копаться в темных частях вашего существа и находит только сновидения. Это становится психоанализом – просто анализом сновидений.

На Востоке не заботились о бессознательной части, поскольку с тем же усилием можно двигаться к другой стороне своего существа – светлой стороне, дню вашей жизни – где сияет солнце в безоблачном небе. От сознания – к сверхсознанию, от сверхсознания – к коллективному сверхсознанию, и от коллективного сверхсознания к космическому сверхсознанию; это космическое сверхсознание и есть миг пробуждения.

Халиль Джебран говорит: я видел вас в моих ночах, сейчас я вижу вас полностью пробужденным сознанием. Но самая глубокая мечта – осуществить себя, стать собой, реализовать свой потенциал. Поэтому хоть я и вижу вас в моем полном пробуждении, моя глубочайшая мечта, мое сильнейшее стремление – прийти домой. Теперь становится все трудней и трудней задерживаться на этом берегу.

Я готов пуститься в плавание, и мое нетерпение, подняв все паруса, ждет ветра.

Я просто ожидаю ветра, который заберет меня домой, – Я готов пуститься в плавание, и мое нетерпение, подняв все паруса, ждет ветра.

Я ожидаю только ветра, который наполнит паруса, и я смогу отправиться назад к своим истокам, к земле глубочайшей мечты и моего глубочайшего пробуждения.

Лишь глотну этого спокойного воздуха, взгляну с любовью назад. И тогда я встану среди вас – мореплаватель среди мореплавателей. Из-за того, что воздух сейчас спокоен, корабль неподвижен. Этот краткий миг я могу использовать. Я хотя бы сделаю последний вдох на память об этом необыкновенном мире.

Взгляну с любовью… Любящими глазами я могу оглянуться на мир, в котором я жил, любил, страдал, наслаждался. Он был мне домом до сих пор.

Теперь я понимаю, это только караван-сарай, но прежние прекрасные воспоминания… Только один взгляд назад.

Еще один вздох – и я готов, и тогда я встану среди вас, – мореплаватель среди мореплавателей.

О, бескрайнее море, дремлющая мать,

только в тебе находят мир и свободу река и ручей.

Лишь один поворот сделает этот ручей…

Халиль Джебран, несомненно, обладает магическим прикосновением – какого бы слова он ни коснулся. Все вы пользуетесь обычными словами, но как только он касается их, они становятся золотом.

Он говорит: каждая река, прежде чем влиться в океан, мгновение колеблется, хочет оглянуться. Долгое путешествие с гор, все переживания, хорошее и плохое…

Лишь один поворот сделает этот ручей,

лишь еще один его всплеск раздастся на этой поляне, —

и я вольюсь в тебя…

Только дай мне срок…

беспредельная капля в беспредельный океан. Я готов.

Его утверждение прекрасно: что бы ни происходило, все перемешано, и никогда не известно, представится ли случай когда-либо еще посетить это удивительное место, этих необыкновенных людей, которых я считал своими друзьями, женами, мужьями, детьми, увидеть все эти деревья, горы; всего один взгляд, время есть, ведь воздух недвижим. Как только воздух начнет наполнять паруса корабля, я готов.

Он приходит к решению, к которому когда-нибудь придет каждый искатель истины.

Я надеюсь, каждый из вас придет к той же точке, в которой река оглядывается назад, а затем растворяется в океане – и становится океаном…

Беспредельная капля в беспредельный океан.

– Хорошо, Вимал?

– Да, Мастер.

3. ИСКАТЕЛЬ БЕЗМОЛВИЙ

9 января 1987.

Возлюбленный Мастер,

Когда он шел, то увидел издали мужчин и женщин: они – оставили свои поля и виноградники и спешили к городским воротам.

И он слышал их голоса, которые выкрикивали его имя, неслись от поля к полю и возвещали друг другу приход его корабля.

И сказал он себе: «Будет ли день расставания днем жатвы?

Скажут ли, что вечер мой воистину был моей зарей?

Что дать мне тому, кто бросил свой плуг посреди борозды, или тому, кто остановил колесо своего виноградного точила?

Станет ли мое сердце плодоносным деревом, чтобы я собрал плоды и дал им?

И будут ли мои желания подобны роднику, чтобы я мог наполнить их чаши?

Разве я арфа, чтобы рука могущества касалась меня, разве я флейта, чтобы его дыхание излилось сквозь меня?

Я искатель безмолвий, но какое сокровище нашел я в безмолвиях, чтобы с уверенностью раздавать?

Если это день моего урожая, то какие поля засеял я зернами и в какие незапамятные времена?

Если это воистину час, когда я поднимаю свой светильник, то не мое пламя будет гореть в нем.

Пустым и темным подниму я свой светильник, и хранитель ночи наполнит его маслом, и он же зажжет его».

Такие слова сказал он. Но много неизреченного осталось в его сердце. Ибо сам он не мог высказать своей более глубокой тайны.

В тот миг, когда кто-то возвращается к самому себе после долгих скитаний в незнакомых землях, прожив бессмысленные жизни, – не только он приходит домой; истину его прихода домой тотчас же чувствуют тысячи сердец повсюду.

Вам не скрыть пламя истины.

Те, у кого есть глаза, обязаны видеть его.

И вам не скрыть аромат своего цветения от тех, кто не умер, кто все еще жив, кто все еще чувствует, все еще открыт восприятию.

Произошло вот что. Как только Альмустафа увидел свой корабль, приближающийся к гавани, как только он понял, что этот корабль – не что-то неведомое, а лишь забытое им… он узнал его. Он узнал людей, моряков на корабле, и сразу же страх неведомого исчез. А с исчезновением страха решимость возникла в нем: «Сейчас я должен идти. Пришло время оставить это темное и мрачное существование ради вечного и окончательного».

Когда он шел вниз с холма, то в изумлении увидел издали мужчин и женщин: они оставили свои поля и виноградники и спешили к городским воротам.

Еще ничего не было сказано, но нечто достигло сердец тех, кто не окаменел, кто все еще может чувствовать, кто все еще может любить. Он не сообщал никому, что его корабль прибыл, и время отъезда приблизилось. Только сейчас он пришел, чтобы сказать: «Долго я жил с вами. Тысячи прекрасных воспоминаний я несу с собой, но должен буду покинуть вас. Я услыхал зов океана. Люди моей земли, моей родины, моих истоков прибыли. Я ожидал их двенадцать лет».

Без какого-либо указания люди устремились к нему со всех сторон: они оставили свои поля и виноградники и спешили к городским воротам.

Для общения не всегда нужны слова. На самом деле, чем ценнее послание, тем меньше требуется слов. А если это сообщение из последнего дома – довольно молчания.

Почему эти люди, простые и невинные, вдруг устремились к нему – спешили? Они никогда не беспокоились о нем. Он был с ними двенадцать лет, и никто не обращал на него никакого внимания, а сегодня, когда он уезжает, мужчины и женщины бросились к нему.

Так было всегда. Никто за всю историю человечества не мог скрыть истину. Она подобна свету – разве можно скрыть свет? Она может быть для вас далекой, как звезда, вы не способны достичь ее – но никто не в силах помешать вам, узнать ее.

И запомните: узнавание – не пустяк. Ваше сердце затронуто, ваше существо полно радостью. Один из вас, по крайней мере, один из вас расцвел: его благоухание достигло вас. Прежде чем лепестки опадут и цветок исчезнет, вы должны как можно скорее прийти к нему – по крайней мере, попрощаться, высказать свою благодарность; ведь его осуществление показывает определенно, что вы несете такое же зерно. Быть может, вы не искали его, игнорировали его, потеряли среди многих-многих вещей в мире.

Один человек, вспомнивший себя, напомнит многим: Что делаете здесь? Вы пришли сюда не для того, чтобы заниматься пустяками, в которые сейчас вовлечены. Вы забыли, что эта земля предназначена для того, чтобы стать дисциплиной, школой, тренировкой, обучением, ученичеством.

И он слышал их голоса, которые выкрикивали его имя, неслись от поля к полю и возвещали друг другу приход его корабля.

Они никогда не верили ему. Он повторял им не раз: «Еще совсем немного, моя весна уже в пути. Вот-вот мой корабль прибудет». Они смеялись над ним, они передразнивали его. Они разуверились в нем. Они считали его поэтом грез и сновидений, они никогда не допускали, что, быть может, его корабль и в самом деле подходит.

И вот они от поля к полю возвещают друг другу… «Мы ошибались, а он был прав. Нас было много, он был один. Он не мог удостоверить, он не мог дать никакого свидетельства о тех неведомых землях, о которых рассказывал, но теперь не нужно никакого свидетельства. Корабль прибыл».

Есть небеса по ту сторону небес. Просто нужно сердце достаточно сильное, чтобы ждать.

И сказал он себе:

Будет ли день расставания днем жатвы?

Он пытался собирать этих людей все время, когда находился среди них, но никто не слушал. Он был посторонним, чужаком, говорящим об удивительных и таинственных вещах, относительно которых у него не было ни фактов, ни логических доказательств.

Будет ли день расставания днем жатвы… сейчас, когда я собираюсь уезжать? Они стремятся и выкрикивают его имя, от поля к полю: «Хоть он был и один, он был прав. Нас было много, но мы ошибались».

Истина – это не вопрос большинства или меньшинства.

Истина всегда индивидуальна, она никогда не принадлежит толпе. Толпа признает только во время расставания, но тогда уже слишком поздно.

Скажут ли, что вечер мой воистину был моей зарей?

Двенадцать лет он трудился – настаивал, уверял, стучался в каждую дверь, – «Не волнуйтесь, мой корабль придет». Но люди уже двенадцать лет слышали одно и то же: «Мой корабль придет, мой корабль придет», – а он все не приходил… И никто не знал, откуда, и никто не знал, что существует другой берег.

Как настойчиво стремился он убедить этих людей: «Это не ваш настоящий дом. Назовете ли мой канун, мой вечер воистину моей зарей? Мои последние слова, мой отъезд обязательно докажут мою истину».

Это не только об Альмустафе – это обо всех мистиках мира. День отъезда, их вечер… только когда они собираются уезжать, люди признают. Такова слепота человечества; таково безумие мира.

Но он не жалуется. Напротив, он чрезвычайно озабочен одной вещью:

Что дать мне тому, кто бросил свой плуг посреди борозды, или тому, кто остановил колесо своего виноградного точила?

У человека реализации нет ни жалобы, ни недовольства. А мир никогда не обращался с таким человеком гуманно – даже внешне. Мир всегда обращался с ним бесчеловечно, варварски. Они распяли Иисуса… а теперь половина мира – христиане.

Никто не слушал Гаутаму Будду. На земле, где произошло просветление Будды, буддизм совершенно исчез. Эта страна продолжает заявлять на весь мир: «Мы страна Гаутамы Будды», – но там нет ни одного буддиста, нет даже в храме, созданном в память о нем на том самом месте, где Гаутама Будда стал просветленным. Он был – как и каждый человек истины – против священников, потому что они эксплуатируют людей во имя религии. Он был против прошлого, ведь прошлое уже прошло; вы должны жить в настоящем, а если прошлое слишком давит на вас, вы обязательно потеряете это мгновение.

Это мгновение невелико.

Вы должны быть очень свежи, необременены, непредвзяты.

До Гаутамы Будды Индия была не чем иным, как псевдорелигиозной империей браминов. Он был решительно против браминов-священников. Он был против Вед, ведь если вы заглянете в них, то увидите, что там девяносто восемь процентов хлама. А вы поклонялись им.

В присутствии Гаутамы Будды никто не мог возвысить свой голос, ибо его лицо, его глаза, его присутствие были столь могущественны, что все сказанное им становилось вечной истиной. Его присутствие было властью. Но когда он ушел, то даже храм, который возвели в память о его просветлении, пришлось отдать на попечение брамина-священника, потому что не удалось найти буддиста. И вот уже двадцать пять столетий, и даже сегодня, брамин-священник владеет храмом. Его семья в течение двадцати пяти веков владела им. Что за противоречие!

Человек так слеп: он всегда опаздывает, всегда пропускает поезд. Он выбегает на перрон, когда поезд уже ушел. И все же… недовольства нет, есть только сострадание: Что дать мне тому, кто бросил свой плуг посреди борозды, или тому, кто остановил колесо своего виноградного точила?

Забота пробужденного человека заключается в том, чтобы дать вам больше… как разбудить вас, как дать вам глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, сердце, которое чувствует… как сделать вас более любящими.

Станет ли мое сердце плодоносным деревом, чтобы я собрал плоды и дал им? Времени не так много – нужен какой-нибудь дар… Его не волнует, что они сделали ему. Он понимает: все, что они сделали, они сделали во сне, бессознательно.

Человек сознания – не нищий. Это император, всегда стремящийся отдать больше и больше, – больше, чем вы можете вместить, больше, чем вы можете понять. Он продолжает раздавать. Даже когда вы по-прежнему распинаете таких людей, то, понятно, делаете лишь то, на что способны. Иисус на кресте молил Бога только об одном – и не для себя: он просил о тех, кто распинал его: «Отец, прости этих людей, ибо они не ведают, что творят».

Станет ли мое сердце плодоносным деревом, чтобы я собрал плоды и дал им?

И будут ли мои желания подобны роднику, чтобы я мог наполнить их чаши?

Арфа ли я, чтобы рука могущества касалась меня?..

Время так коротко. Он озабочен: что делать? – ему нечего давать. Арфа ли я, чтобы рука могущества коснулась меня… чтобы я мог уйти, оставляя позади свою музыку. Они не понимали меня; может быть, моя музыка сможет пробудить их.

Или флейта, чтобы его дыхание излилось сквозь меня?

Что касается Альмустафы – он знает, что его больше нет. У него нет ничего, чтобы дать. Но он может стать флейтой, полым бамбуком, так что дыхание вселенной может излиться сквозь него и стать песней в сердцах людей, которые устремлены к нему.

Я искатель безмолвий… «Всю мою жизнь я разыскивал безмолвия. Я не собирал деньги, которые мог бы раздавать. Я собирал безмолвия. Вы можете взять их, но я не в силах дать их вам».

Это нечто чрезвычайно важное для понимания.

Величайшее сокровище может быть взято, но не может быть дано.

Георгий Гурджиев, один из самых выдающихся людей этого столетия, вынужден был даже сказать, что пока ученик не готов украсть у мастера, он не получит ничего. Это в самой природе вещей. Двери мастера открыты; он хочет дать, он старается дать тысячью способов – но не в его силах дать вам, если вы не готовы принять. Но если вы готовы увидеть – сокровище здесь, двери открыты. Мастер призывает вас: «Бери, сколько сможешь» – или, возможно, притворяется спящим, чтобы вы не смущались.

Гурджиев высказал нечто такое, что никогда не говорилось за долгую историю человека: «Если ученик не готов даже украсть у мастера, он не сможет взять», – потому что мастер не может навязывать. Все навязанное вам становится ложью, превращается в зависимость. Вы сами должны набраться смелости и взять это.

Я искатель безмолвий, но какое сокровище нашел я в безмолвиях, чтобы с уверенностью раздавать?

Он нашел себя, он нашел то, что мир знает под именем «Бога». Но сокровище так безбрежно, столь значительно… искатель исчезает в нем. Человек, который уходил в поиски, нашел исток; но это происходит одновременно: в миг, когда вы находите исток, вас больше нет.

Нет человека, когда-либо сумевшего увидеть окончательное, по той простой причине, что окончательное никогда не может быть сведено к объекту.

Вы не в силах быть просто наблюдателем. Окончательное, как только вы подходите ближе к нему, начинает тянуть вас с такой силой, с такой гравитацией, что у вас даже нет времени сказать: «Я нашел это!» У вас нет времени крикнуть: «Эврика!» Прежде чем вы скажете что-нибудь, вы исчезаете. То, что вы разыскивали, найдено, но человек, который начинал поиски, потерян.

Или вы, или Бог – оба не могут существовать вместе. В этом причина, почему мы назвали Гаутаму Будду «Бхагваном», почему мы назвали Махавиру «Бхагваном»: человека, который начинал путешествие, больше нет; он нашел, и тем самым он стал единым с этим.

И одну вещь – очень многозначительную – говорит он: с уверенностью. Он хочет дать, но он не уверен, что сокровище, которое он нашел, возможно дать. Оно никогда не было данным, оно всегда было найденным. Каждый должен найти его по-своему. Никто не в силах дать его вам, оно не может быть подарком. Вы не можете позаимствовать его. Вы должны умереть, чтобы найти его; вы должны исчезнуть, чтобы Бог появился. Ваше исчезновение – это одна сторона монеты; на другой стороне – Бог.

Вот почему он говорит: «Меня нет больше, какая же уверенность может быть у меня? Если эти люди сами не начнут брать, дать будет невозможно».

Если это день моего урожая, то какие поля засеял я зернами и в какие незапамятные времена?

Всякий раз, когда я читал это утверждение, оно неизменно обращалось на меня самого. Всю жизнь я засевал зернами поля повсюду в мире… и в какие незапамятные времена? Я не ждал подходящего сезона, чтобы сеять зерна, ведь следующий миг неведом. Может быть, я буду здесь, а может, меня не будет. И если сейчас вы здесь – не стоит ждать весны. Пускай зерно ожидает внутри вас – с приходом весны оно станет ростком.

Если это день моего урожая… Альмустафа, очевидно, думает: «Скоро во многих-многих полях должно наступить время урожая. Я, возможно, уже совсем забыл, в какие незапамятные времена…»

Я вспоминаю одну очень значительную женщину… Совсем не много было женщин, которых можно назвать значительными, но госпожа Блаватская была определенно значительной женщиной. Она основала великое движение – Теософию.

Она путешествовала по всему свету – за исключением России; а Россия была ее родной землей.

Это происходит снова и снова, это кажется почти правилом, законом. Блаватская скиталась по всей земле, но не было ей дороги в Россию, на собственную родину, на свою землю. И куда бы она ни шла, всегда на обоих ее плечах висели две сумки, наполненные семенами прекрасных цветов. Сидя в поезде, она нередко разбрасывала семена из окошка. Люди считали ее безумной. Люди спрашивали: «Зачем вы это делаете? Быть может, вы никогда не придете в эти места».

Она говорила: «Суть не в этом. Я может, и не приду, но весна придет. Я может, и не приду, но каждый, кто пройдет здесь, увидит прекрасные цветы».

Альмустафа прав: Если это день моего урожая, то какие поля засеял я зернами? Но люди, подобные Халилю Джебрану, – а это он говорит устами вымышленной фигуры, Альмустафы, – не хранят счетов. Они не ведут учетных книг, в которых указано, какие поля засеял я зернами и в какие времена.

Они не ориентированы на цель, это не деловые люди. Они – любят, и не имеет значения, чье поле. Если прекрасные розы цветут… кто бы ни проходил рядом, ветерок донесет до него аромат цветения. И эти люди не математичны. Им нет дела, день теперь или ночь. Им нет дела, достойны вы или нет. Они никогда не спрашивают вас: «Достаточно ли вы квалифицированны, чтобы принять зерно?» Нет, не вспоминая, какое зерно, в каком поле, в какой сезон, они продолжают сеять, потому что доверяют. Они знают одно: рано или поздно весна обязательно приходит к каждому.

Каждое человеческое существо должно стать богом – продолжайте сеять зерна. Столетия не имеют значения.

В бесконечности времени ваши столетия подобны секундам.

Если это воистину час, когда я поднимаю свой светильник, то не мое пламя будет гореть в нем.

Светильник мой, но пламя должно быть божественным.

Пустым и темным подниму я свой светильник, а хранитель ночи наполнит его маслом и он же зажжет его.

Миг, когда пробужденный говорит… Он пуст, его светильник без пламени. Однако он предоставляет для овладения божественному свой светильник, свои слова и жесты, свое присутствие. Реализованный человек – это одержимый человек, одержимый целым.

Отсюда его влияние – ведь те слова не его; те слова от целого.

Те слова святы.

Если это воистину час, когда я поднимаю свой светильник, то не мое пламя будет гореть в нем.

Альмустафа говорит: «Меня нет больше. Не смотри на меня, я только пустой светильник. Посмотри внутрь светильника на пламя. Пламя не мое, пламя также и не твое – пламя принадлежит целому».

Это одно и то же пламя. Дан ли светильник Аль-Хилладж Мансуром или Моисеем, Кабиром или Нанаком – значения не имеет. Имеет значение пламя, свет, который излучается от тех, чей корабль прибыл.

Такие слова сказал он. Но его слова к тому же чистый мед. Его слова к тому же абсолютно безмолвны. Его слова к тому же – не те, которые вы найдете в словарях и книгах. В них есть определенный привкус. Они исходят от его пустоты. Они исходят от запредельного.

Такие слова сказал он. Но много неизреченного осталось в его сердце.

Каждая реализованная душа умирала с глубокой грустью – ведь наш язык так беден; наш язык с базара, а не из храма. Он вполне пригоден, когда дело касается вещей, но становится абсолютно беспомощным, как только вы начинаете погружаться в себя. В безмолвиях вашей души… что бы там ни обнаружилось, словами его не выразить.

Но много неизреченного осталось в его сердце; не только в его сердце – во всех великих сердцах, которые расцвели, которые благословлены божественным, многое осталось невысказанным. В сущности, невысказанным оказывается наиболее важное. Именно поэтому вы должны учиться языку безмолвия. Именно ради этого вы должны сидеть у ног мастера – ни о чем не спрашивая, просто безмолвно ожидая – и, быть может, у сердца с сердцем возникнет синхронизация, гармония, и все, что танцует в сердце мастера, начнет свой танец и в вашем сердце. Все значительное передавалось только таким образом.

Запад очень беден – не в материальных вещах, а духовно, потому что не обучился искусству пребывать в молчании с тем, кто переполнен истиной, красотой, блаженством… но не может высказать это. Вы должны быть способны слышать это без высказывания.

На Западе даже сидеть у чьих-то ног считается нецивилизованным, бесчеловечным. Они не знают, они не могут узнать, потому что они не видят, что же передается. Но время от времени это происходит…

Один из моих адвокатов в Америке – один из лучших; он глава судебного департамента Калифорнийского университета. Он обычно каждый день приходил навестить меня в каждой новой тюрьме, куда меня переводили – и так во все шесть тюрем. В первый же день, когда он пришел навестить меня, я был за решеткой, сидел на стуле. Снаружи решетки был стул для него. Питер Шей – его имя, он очень красивый человек. Я почувствовал, что ему физически тяжело сидеть на том стуле.

«В чем дело, Питер?» – спросил я.

Он ответил: «Странно, я никогда не чувствовал такого в своей жизни. Если вы не возражаете, я хотел бы сесть на пол».

Я сказал: «Питер Шей, вы замечательный адвокат, декан факультета права в известном университете. С какой стати вы просите об этом?»

Он ответил: «Об этом же я спрашиваю и себя. И все-таки позвольте. Что-то происходит, когда я прихожу навестить вас, и я чувствую, что мне не следует сидеть на стуле, я хочу сесть прямо на пол».

Я сказал: «Если это делает вас счастливым, садитесь на пол».

На третий или четвертый день он спросил меня: «Что за чудеса? Стоит мне посидеть на полу перед вами пять или семь минут, и весь день я чувствую себя таким легким. Я ничего не знал о безмолвии. Я человек закона, я никогда не чувствовал свое сердце, и вот впервые я услышал, что и мое сердце бьется. Впервые любовь пришла ко мне».

Я сказал: «Питер Шей, вы превратились в саньясина!»

Он сказал: «Вы перехватили мои слова, я как раз собирался сказать это».

Есть вещи невидимые. Вы не можете увидеть воздух, но вам не прожить без него. Вы не можете увидеть, что струится к ученику, когда он безмолвно сидит рядом с мастером. Но когда он вкусил ту сладость, то, даже если и сумеет убедить всякого, это уже не имеет значения: он убежден.

Я спросил Питера Шея: «Можете ли вы убедить других адвокатов?»

Он сказал: «Это невозможно, ведь я даже не в силах поверить в происходящее. Для меня в этом нет никакой логики, нет никакой причины для этого. Возможно, ваши враги правы, когда говорят, что вы гипнотизируете людей».

Я сказал: «Возможно, они и правы!» Потому что гипноз, если он сделан, становится обычной вещью – уличный фокусник это умеет. Но если гипноз происходит сам собой, тогда это совершенно другое явление. Если вы расслаблены и безмолвны, другая логика не нужна. Если вы любите… любовь относится к более высокому порядку, к высшему порядку закона.

Но много неизреченного осталось в его сердце. Ибо сам он не мог высказать своей более глубокой тайны.

Не то чтобы мистики не пытались выразить всю свою душу… но тайна так глубока, а пределы действия наших слов и наших рук так незначительны, что никому никогда это не удавалось. Но знать, что у вас есть тайна, которую вы не можете выразить, – это великая реализация.

Думали ли вы когда-нибудь, что в вас есть нечто такое, чего вы не в силах высказать? Вы обнаружите, что все, что у вас есть, вы можете высказать, потому что все, чем вы обладаете, вы услышали. Оно пришло из книг, от общества, от учителей, от образования, – все это заимствовано. Все это поверхностно. Вам не отыскать в себе ни одной вещи, которую вы не смогли бы выразить.

Только медитирующий уходит так глубоко, что вскоре оставляет язык далеко позади. Он оказывается на девственной земле, никогда никем нехоженой – даже им самим. Она так девственна, что слова, которыми пользовались миллионы людей на протяжении миллионов лет – это, должно быть, самые грязные вещи на свете!

Вы пьете чай из чашки. Только представьте: из той же чашки миллионы людей продолжают пить чай. Скоро они будут пить не чай, а слюни!

Слова не могут быть девственными. А ваши безмолвия – девственны.

Поэтому: Ибо сам не смог высказать своей глубочайшей тайны. А он хотел бы.

В день просветления Гаутамы Будды первым в его уме возник вопрос: «Как же мне высказать это? Ведь не высказывать – это выглядит таким жестоким, таким бесчеловечным; в мире есть миллионы искателей, а ты обнаружил то, что они разыскивают, – дай им хотя бы несколько намеков, несколько маршрутов, небольшую карту, путеводитель. Хранить это при себе и не высказывать – само бесчувствие».

Семь дней подряд он был встревожен. Он никогда раньше не испытывал такой тревоги. У него были тысячи других тревог – все они исчезли. Теперь была лишь одна забота, одна проблема: как указать? Как будить людей и кричать в их уши, чтобы хоть что-то достигло их безмолвий?

Очень красивый рассказ. До этого момента – я это вижу и понимаю – это не рассказ, это истина. Дальше она превращается в рассказ – но без этого рассказа вам не понять той истины, с которой Гаутама Будда столкнулся лицом к лицу внутри себя. Поэтому я соглашаюсь – до этого момента, – что это экзистенциальное переживание, ибо это также и мой собственный опыт.

Рассказ таков: Боги на небесах очень забеспокоились. За миллионы лет… кто-то достиг просветления! Столь великое явление не должно остаться невыраженным. А как же те миллионы людей, которые остались в темноте, в бессознательности? Если пробужденная личность не может помочь им, то кто же поможет? Кому надлежит показать им другой берег, дальний берег?

Семь дней ожидали они, и пришли к выводу, что Гаутама Будда не собирается разговаривать. Поэтому они, в конце концов, спустились вниз вместе со своим царем Индрой, коснулись стоп Гаутамы Будды и попросили его не оставаться безмолвным. Подобный расцвет – огромная редкость, она не должна просто так исчезнуть, не оставив следов, по которым другие будут искать источник. Разумеется, вся эта беседа происходила в безмолвии: то были боги с небес; ни они, ни Будда не говорили, но беседа от сердца к сердцу была возможна между ними.

Гаутама Будда сказал им: «Уже семь дней я обдумываю все за и против. Я не вижу смысла в разговоре. Люди глухи, люди слепы. Они могут слушать, но не в силах внимать. Они смотрят, и все же видят только несущественное. Так зачем пустые хлопоты?»

Я могу понять его. Я проводил в ненужных хлопотах каждый день. Я мог бы просто молчать и наслаждаться своим блаженством, и меня не изводили бы политики, религиозные священниками – почти весь мир, – а я занимался именно попытками сообщить то, что сообщить очень трудно.

Но мне некоторым образом повезло. Никогда прежде никому не удавалось достичь столь многих человеческих сердец.

Вот отчего я не обращаю никакого внимания на их тюрьмы, козни, на их варварство. Они не могут даже сказать мне, почему они изводят меня, – я, видите ли, «противоречивый человек». Но кто же спросит этих идиотов – где и когда они слыхали о великом человеке, который не был противоречив? Вы думаете, Кришна не был противоречивым? Вы думаете, Иисус не был противоречивым, или Сократ, или Пифагор?

Уничтожьте всех противоречивых людей – и вы уничтожите все человечество. Будут только буйволы, ослы и полицейские.

Если я противоречив, то это значит, что противоречива истина.

Это значит, что ваши, умы так заполнены предубеждениями, что вы не в силах понять простые вещи, и делаете из них противоречия. Из-за этого ваши умы становятся обеспокоенными, ваши предрассудки в панике. Лучше отравить Сократа и успокоиться, распять Иисуса и успокоиться.

Но вспомните: всякая эволюция сознания происходила только через противоречивое, а не через послушное, традиционное, ортодоксальное. Она совершалась исключительно благодаря бунтарям. Однако бунтаря понимают только в день ухода: его вечер оборачивается утром – но слишком поздно.

Гаутама Будда сказал: «Оставьте меня одного. Я думаю об этом непрерывно вот уже семь дней. Те, кто способен слушать меня, придут ко мне и без моих речей, а тем, кто не способен слушать меня, я могу хоть кричать с крыши дома – они просто сообщат полицейскому инспектору, что какой-то человек учиняет здесь беспорядок: «Противоречивый человек кричит с крыши дома и нарушает спокойствие и тишину людей». В каком спокойствии живут люди? В какой тишине живут люди?»