Текст книги "Высшее общество"

Автор книги: Бертон Уол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Сибил поднесла к губам банку и выпила сок.

– Осторожно, не порежься, – сказал Жоржи, – и не двигайся хотя бы несколько секунд. Поверни этикетку ко мне.

В ее голосе зазвучал глухой металл, как у механической игрушки, так как она говорила в банку. Жоржи улыбнулся. Нет, она не игрушка, эта женщина. Она – персик, но не консервированный. Свежий, спелый, ароматный персик, который со временем станет еще лучше. Он вздохнул.

– Сними трусы, я хочу нарисовать тебя как ты есть. Сибил распустила узел салфетки, и трусы соскользнули с нее.

– О'кей? Сойдет?

– О'кей. Откинь голову. Возьми банку. Подними выше. Так.

– Надежда нам помогает, – с трудом выговорила Сибил, а потом помолчала. – Я надеюсь выйти замуж на днях.

– Хорошо. Но только не за этого глупого мальчишку.

– Не за него. Я не скажу тебе, за кого, это – тайна.

– Я никому не проболтаюсь. Выше голову.

– Нет, не скажу.

– Хорошо. Но ты ведь любишь его?

– Да.

– Даже когда я занимался с тобой любовью, ты не забывала его?

– Ни на минуту. Я не хотела обидеть тебя…

– Ты меня не обидела. Выше голову.

– Я хочу сказать, ты был мне нужен. Ты сделал меня очень счастливой. Но все равно это по-другому, чем с ним.

– Хорошо. Тогда люби его. На свете осталось мало вещей, которых не поразило безумие. Все мы сумасшедшие. Действительно, сумасшедшие. Только кое в чем мы сохранили разум. Любовь. Благопристойность – честность, ты бы сказала. И, конечно, доброта. Это очень важные вещи. Очень важные.

– Вера тоже говорила, что мы сумасшедшие.

– Она права. Можешь опустить голову и немного ее повернуть. Хорошо.

– Ты имеешь в виду бомбу?

– Да, и то, что делает бомбу возможной. Мы не смогли бы создать ее до тех пор, пока не созрели. До тех пор, пока мы не стали такими бесчеловечными. Я понятно выражаюсь?

– Да.

– До тех пор, пока мы не стали бесчеловечными. До этого момента мы даже не думали о бомбе.

Воцарилось молчание. Наконец Жоржи вырвал лист из альбома, посмотрел на него и выпустил его из рук. Лист скользнул на пол.

– Хватит, – сказал он. – Ты хочешь еще заняться любовью?

– Возможно, – ответила Сибил, – если ты меня согреешь.

– Иди ко мне, – сказал Жоржи, протягивая к ней руки. – Я согрею тебя еще не раз, прежде чем отвезу домой.

Путешествие от «Георга V» до «Марка Хопкинса», от Парижа до Сан-Франциско заняло около двадцати часов, включая время, ушедшее на передвижение по земле, в воздухе, на автомобилях, опять на самолетах и опять по земле. Они прибыли в Сан-Франциско в полночь. Но точно в котором часу, Сибил не знала. Да ей и было-то все равно. Она провела почти весь следующий день в постели. Как соблазнительно было неторопливо принять ванну, одеться, пообедать в ресторане под взглядами мужчин, а потом пройтись по магазинам, полюбоваться на дорогие вещи, поговорить с продавцами, опираясь руками о стекло прилавка, погреться в свете, идущем от матовых шаров, – все это дало бы ей ощущение твердой почвы под ногами, ощущение места и времени. Но она решила, что ничего этого делать не будет. Совершенно умышленно она позволила, чтобы бред (да, бред – не больше и не меньше) охватил ее. Да и как еще назвать крушение мироздания? Это было тошнотворное, выматывающее состояние, время от времени она приходила в себя, садилась в кресло перед окном и смотрела сквозь него на россыпи крыш вокруг бухты. Кровь начинала стучать в висках, и она, едва волоча ноги, перебиралась с кресла в кровать, валилась на скомканные простыни и лежала с широко открытыми глазами. Голова распухла, отяжелела, как будто у нее был жар. Но именно благодаря этому болезненному состоянию, ее чувства обострились необыкновенно. Образы, до сих пор невидимые, замелькали как серебристые тени перед ее мысленным взором. И понемногу они начали складываться в определенную картину.

Пол звонил дважды – один раз перед тем, как они сели с Ходдингом завтракать рано утром, и второй раз – из «Сент-Эллен» в Напа-Валлей. Они доставили туда машину для испытательных гонок. Каждый раз, слыша его голос, она чувствовала себя отстраненной, но не бесстрастной. Она хотела видеть его немедленно и так ему об этом и сказала, но это было невозможно: должно было пройти несколько дней, прежде чем они могли тайком встретиться на несколько часов. Сибил сама себе удивлялась, с какой легкостью она приняла отсрочку.

Ей было о чем подумать. Но когда она пыталась понять, что с ней происходит, ответ ускользал от нее. Гораздо лучше было лежать в странном тихом полуобмороке и созерцать призрачных рыбок, скользящих мимо нее.

Лишь одно стало ясным: мысленно возвращаясь на две ночи назад, к тому времени, когда она попала в garconiére[29]29
  Холостяцкая квартира (фр.).


[Закрыть] Жоржи Песталоцци, ей удалось разглядеть себя с такой стороны, с которой она раньше на себя не смотрела. Не случайно она стала проституткой (или полупроституткой, если такое возможно). До сих пор она уверяла себя в том, что это было целесообразно, что это было необходимо. Теперь, впервые, она поняла, что это была не вся правда. Теперь, впервые, она полностью осознала, что никогда не чувствовала себя по-настоящему оцененной, по-настоящему в безопасности до тех пор, пока не оказывалась в постели с мужчиной.

Вся неделя в Париже представлялась ей теперь драмой с необыкновенно тревожным содержанием. Всегда одинокая среди бессердечных парижан, которых в снобизме мог превзойти лишь какой-нибудь ацтекский вождь, – о, это чувство тоски все еще не покидало ее! И ее походы по модельерам, ее попытки вооружить себя с помощью одежды на борьбу с будущим, – все это было только изнанкой комфорта. Все это делалось для того, чтобы убежать от Ходдинга, от его нежности, от его денег, от его покорности. Даже теперь в глубине души она была уверена, что может с легкостью управлять им. Но на самом глубоком дне ее души лежало желание отказаться от всего ради Пола. Но она чувствовала, что отдаляется от Пола, чувство покоя сменялось чувством беззащитности и страха, короче говоря, ее охватило состояние, знакомое любой влюбленной женщине.

Здесь и таилась причина, доведшая ее до полуобморочного состояния в ту ночь, когда она сидела в борделе и смотрела на «шоу». Но не только здесь. Тогда в ней зародилось и стремительно возрастало сомнение в самой себе. Ей надо было знать, что она не только зритель, ей надо было вновь почувствовать свое могущество, желанность и, в конце концов, свое существование. Вот почему она должна была покинуть эту безумную, глухую тишину темного «театра» и снова ожить в любовном акте.

Всему этому и многому другому, что прояснилось для нее, она была обязана Жоржи: «…будем добры друг к другу и не будем создавать проблем». Так он сказал тогда, и так оно и было. Все было добрым, успокаивающим, ясным. В Жоржи было что-то, что заставило ее простить себя саму, и с прощением родилось успокоение. Она была необыкновенно благодарна Жоржи и улыбнулась при воспоминании. Но она не была влюблена в него и никогда не полюбит. Но ей очень хотелось рассказать обо всем Полу. Изменит ли она Полу еще когда-нибудь? Один раз? Или никогда? Трудно сказать. Но теперь она могла отделить то, что хотела получить от Пола и только от него, от того, что она хотела получить от других мужчин вообще (включая Пола). И эта разница была жизненно важной. Но в эту область она еще не углублялась. Что касается Ходдинга… она улыбнулась. Он страдал от того, что лишился услуг Карлотты. Сибил была готова расцеловать Карлотту за то, что она их разлучила тогда. Теперь, когда она знала, что Ходдинг всегда будет иметь мягкую подстилку в виде Карлотты, на которую можно упасть (если ему заблагорассудится оставить Сибил раньше, чем она его), она могла вздохнуть спокойно. Теперь она будет очень внимательна и добра к Ходдингу, поскольку ее собственный кризис миновал, а совесть очистилась.

Да, теперь в процессе размышлений она внезапно обрела чувство совести. До сих пор за исключением мелких угрызений (заставляющих ее оставлять чаевые портье, притворяться, что она испытывает оргазм, не пользоваться духами своей горничной) сама мысль о совести казалась ей претенциозной, бессмысленной и старомодной, как газонокосилка с ручным управлением. Не было никакого резона тащить наверх такую громоздкую штуку.

Теперь… но разве можно теперь сказать, что в ней проснулась совесть? И что нужно, чтобы разбудить ее? Конечно, ничего. Совесть либо есть у человека, либо ее нет. Понятие о добре и зле может потускнеть, стереться, о нем можно долго не вспоминать, но оно вернется, вернется совершенно неожиданно и будет встречено одновременно с радостью и разочарованием. С радостью от того, что оно все-таки вернулось, и с разочарованием от того, что вернулось оно таким жалким.

Этим своим открытием она тоже хотела поделиться с Полом. Оно радовало ее, так радовало, что она тихонько засмеялась. Как странно, что она с нетерпением желала поговорить с ним на такие темы. Каким счастьем будет слышать его голос, обонять его запах, ощущать его тело на себе, в себе… Но она сохранила присутствие духа и честность, чтобы остановить ход своих мыслей. «Не так быстро, радость моя, – говорила она про себя. – Какое счастье будет перебрать с ним все события этой чертовой недели».

Утро прошло прекрасно, полдень – еще лучше. Дорога Напа-Сент-Эллен представляла собой вытянутую в линию дистанцию гоночного круга в Тарга Флорио. Она была почти такой же узкой и извилистой и почти так же хорошо оборудованной, как трек в Сицилии. Дорожный патруль штатов охотно шел на сотрудничество и открывал путь в шесть часов утра и в два часа дня. В остальное время они освобождали некоторые участки дороги, так что Ходдинг мог ездить довольно быстро, хотя и не на полной скорости.

Теперь они сидели в единственном приличном в Сономе weinstube,[30]30
  Кабачок (нем.).


[Закрыть] перебирая события прошедшего дня. Лицо Ходдинга горело от солнца и удовольствия. Пол, который провел прошедшую неделю вне дома, выглядел черным и хмурым, как суданец. Он прокатился с Ходдингом всего два круга, а остальное время проверял масляные фильтры и тормоза, и с хронометром в руках наблюдал за ходом других двух машин. Они взяли на испытание три «Скорпиона» и по счастливой случайности ни один из них не был сломан при перевозке.

Иногда он останавливался, чтобы промочить горло глотком прекрасного местного каберне, и сверялся по растрепанной записной книжке с заметками, сделанными за день.

– Да, и теперь… – сказал он, – тормоз. Я не оставлю вас в покое, пока вы не запомните. Каждый раз, когда вы приближаетесь к повороту, вы тормозите в последний момент и цепляетесь днищем. Это сбавляет скорость.

– Я знаю, – ответил Ходдинг, – я все время забываю.

– Так, давайте я попробую объяснить, чтобы вы не забыли. Эти новые тормозные тяги очень прочные. Но мы не знаем, что с ними произойдет после четырех или пяти часов нагрева. Они не должны сломаться, но кто его знает, черт побери, что может произойти. Если вы научитесь тормозить плавно, вы сэкономите кучу стали. Усекли?

– Усек.

– В особенности, если не будете давить на тормоз так зверски. Тогда они проработают еще шесть-семь часов. Все понятно?

– Так точно, сержант, – сказал Холдинг, улыбаясь и похлопывая Пола по плечу. – Извини меня, но я хочу позвонить, узнать, встала Сибил или нет.

Пол подавил вздох:

– Хорошо, позвоните. Но будет лучше, если вы не полетите в Сан-Франциско сегодня ночью. Мы можем переночевать здесь и сделать еще один заезд рано утром. Сержант дорожного патруля согласен.

– Ну, это даст нам только час, полтора, не больше.

– Как хотите, – сказал Пол мягко, – я устал быть вашим полицейским, нянькой и инструктором по вождению в одном лице. Отныне и до дня гонок я перестаю быть даже вашим другом.

– Я не выспался в самолете…

Пол с такой силой хлопнул по спинке стула, что он с грохотом повалился на деревянный пол.

– Мне плевать… делайте, что хотите! – Он подошел к стойке бара и попросил: – Бурбон с содовой, без льда.

Ходдинг наблюдал за ним, немного испуганный. Пиджак Пола топорщился между лопаток, из ворота торчала загорелая до черноты шея.

Сибил ответила после третьего или четвертого звонка.

– Я сегодня не вернусь, – сказал он, – ты не против?

– Конечно, милый. Как прошел день?

– Хорошо. Все в порядке. Но еще многое надо сделать. В следующую ночь мы развлечемся. Ты хорошо спала?

– Я не вылезала из кровати целый день.

Через дверь телефонной будки он видел, как Пол осушил свой стакан и уставился на его дно. У него был вид человека, решающего проблему: выпить еще стаканчик или купить целую бутылку.

– Слушай, я лучше пойду, – сказал Ходдинг, – Пол опять показывает зубки.

– Скажи ему, что я прошу его вести себя прилично, скажи ему…

– Конечно, дорогая.

– Пусть присматривает за тобой, чтобы ты высыпался и не ездил без шлема.

Ходдинг напряженно рассмеялся:

– В том-то все и дело.

– В чем?

– Не обращай внимания. Я позвоню тебе завтра или сегодня перед сном.

Он повесил трубку и вернулся в бар. Пол посмотрел на него сердито, увидел заботу на его лице и изменил выражение. Он протянул руку.

– Прошу извинить.

Ходдинг улыбнулся:

– Закажи мне выпить и потолкуем.

– Своего рода терапия?

Ходдинг рассмеялся:

– Гораздо хуже.

Вину они предпочли бурбон, хотя и знали, что это не приведет ни к чему хорошему: завтра утром они будут мучиться с похмелья, с горького похмелья от того, о чем они должны были поговорить. Но они оба ощущали потребность объясниться, дальше молчать было нельзя. Прошло время обеда, а они все пили, сохраняя ясность ума.

– Ты можешь объяснить мне наконец, – спросил Ходдинг, – почему для тебя так важны эти гонки? Я хочу знать, почему ты так тревожишься.

Пол немного помолчал.

– Я плохо знаком с психоанализом, так что, если я объясню вам причину, это может показаться неверным. Вы спрашиваете о мотивах, о том, что кроется за всем этим? Я не знаю, как близок я к истине.

– Просто рассказывай, – сказал Ходдинг терпеливо.

– Говорить все, что придет в голову? – спросил Пол не без издевки.

Ходдинг рассмеялся в ответ.

– Хорошо. Вот вам один мотив: проверка на храбрость в этих чертовых сумасшедших условиях.

– Нет, это мой мотив, а не твой, – возразил Ходдинг спокойно.

– Нет, мы говорим о причинах в причинах. Как китайские шкатулки. Где вы начинаете и кончаете – это ваша забота. Моя причина, по которой я выхожу на арену, похожа на вашу, но она иная. Не думаю, нет. Когда-нибудь наступает такое время, когда вы должны выяснить, есть ли у вас воля, вы должны знать, чем вам жить. Не единожды я выяснял это. Но это нужно проверять время от времени, как уровень масла. Такое время наступило.

– Смешно, – сказал Ходдинг, – мне и в голову не приходило, что у тебя те же проблемы, что у меня. Я имею в виду, что я никогда не думал, что ты спрашиваешь себя об этом. – Он помолчал. – Скажи мне, у тебя есть какие-нибудь особенные причины проверять… уровень масла именно сейчас?

– И да, и нет. Но я не хочу говорить об этом, по крайней мере сегодня. Это ведь и так ясно, не так ли? Я думаю, что здесь есть все необходимые условия для того, чтобы выяснить, хочешь ли ты на самом деле, чтобы тебя убили или нет. Здесь все лежит на поверхности.

– Я хотел бы отправиться с Фернандесом.

– Вы забываете, – сказал Пол, – что у Фернандеса теперь несколько новых зубов. Он о них беспокоится. А я еще не потерял ни одного зуба. Потому я об этом и не забочусь.

Ходдинг покрутил свой почти пустой стакан, а потом протянул его бармену, чтобы тот наполнил его. Он молчал, пока не сделал хороший глоток.

– Ты ведь знаешь, что то, что задевает тебя, не трогает меня? – И он посмотрел на Пола в упор своими белыми немигающими глазами.

– Да, знаю.

– Это никогда тебя не раздражало?

– Нет. Я придерживаюсь своей религии, а вы – своей. Вы становитесь навязчивым и страстным, а я – нервным. И все. Меня устраивает моя работа. Мы ухитряемся быть друзьями, без интимностей – я думаю, это могло бы привести к разрыву. Я не восхищаюсь вами, но вы мне нравитесь. А это означает, что я вас уважаю.

Ходдинг слегка дрожал. Он поставил стакан на стойку и засунул свои руки в карманы пиджака. Он покачал головой, как будто беседовал сам с собой.

– Я… – он запнулся. Когда он справился с собой, его голос звучал низко и неуверенно. – Возможно, у нас с Сибил ничего не получится… Я не уверен. – Он изучающе посмотрел на лицо Пола: оно было мертвенно бледным.

– Именно это я имел в виду, когда говорил об интимностях. Забудьте об этом. У нас нет никаких причин говорить об этом, не правда ли?

Ходдинг медленно опустил голову.

– Нет, я и не предполагал, что есть.

Пол подождал.

– Не перекусить ли нам? – сказал он наконец.

– Конечно. Только вот еще одна вещь, которую нам надо обсудить. Это касается… того, о чем мы говорили раньше. У меня не было настоящего отца, только мать, которой не было до меня дела… Классический, хрестоматийный случай. Но есть еще кое-что, и это так просто, что никто даже не дает себе труда задуматься об этом. Никто, кроме меня.

– И докторов.

– Да, и докторов, этих жизнерадостных, респектабельных докторов из среднего класса, – сказал Ходдинг с сильным раздражением.

– Что вы имеете против среднего класса?

Ходдинг вздохнул.

– Ты сам его не принимаешь. Да и как ты мог бы его принимать? Идеалы среднего класса. О, да, конечно, они рассуждают о самореализации. А ты индивидуалист. Они говорят о примирении с окружающей средой – это тебе-то! Об устранении обязательного для всех поведения, для того, чтобы личность, твоя личность, освободилась от подсознательного самоосуждения. И ты знаешь зачем?

– Нет. А зачем?

– Чтобы ты стал кем-то и делал что-то. Чтобы ты имел цели и задачи. Я прошу извинить за выражение: чтобы твоя жизнь плодоносила.

Пол заинтересовался, но все еще не до конца понимал.

– Неужели ты не видишь, – голос Ходдинга звучал пьяно, хотя мысль его работала ясно. – Я сыт по горло «плодами». Я родился весь в плодах. Мне нет нужды плодоносить. У меня этих плодов больше, чем я мог бы съесть за всю свою жизнь. Все было бы по-другому, если бы я родился с жаждой играть на фортепьяно. Или если бы я стремился стать палеонтологом. Но даже если бы я хотел стать бизнесменом, было бы странно стремиться приумножать свои богатства. Лучший способ увеличить его – просто тихо сидеть и не путаться под ногами у тех опытных парней, которые действительно этим занимаются. Теперь ты понимаешь, насколько все это безумно?

– Думаю, что начинаю понимать, – ответил Пол серьезно.

– Вот что я имею в виду, когда говорю о среднем классе. Врачи здесь бессильны. Все они дети владельцев магазинчиков или преподавателей колледжей. У них свой взгляд на жизнь. Я их не осуждаю. Все эти: «работай, добивайся успеха, будь счастлив» – все они для них, для миллионов людей. А для меня… – он вздохнул. – Я не пианист, не нейрохирург, я не… я не средний человек. И потом, – сказал он, допивая последние капли, – и потом, есть еще кое-что. Когда мне было шестнадцать-семнадцать лет, я решил, что пересплю со всеми смазливыми девчонками на свете. И взрослыми женщинами тоже. Я так решил, – улыбнулся он, – по подсказке врачей, конечно. Но удачи эта идея не принесла. Проблема облеклась в другие одежды, вот и все. Это похоже на проблему хорошенькой женщины: все хотят ее затащить в постель. Но кто она сама по себе? Все хотят ее тела. Да, да, только тела. Но кто же она? А если она не знает, кто она, как она может узнать, что представляют собой другие? Вместо красоты я приобрел только деньги, вот и все. Это были затянувшиеся сомнения. Нет, это и есть затянувшиеся сомнения. Длительная неясность. Понимаешь?

Пол покачал головой и присвистнул.

– Простите меня, Ходдинг, – сказал он. Он хотел добавить еще что-нибудь, но затем передумал. – Мы должны пообедать, а то вы вырубитесь. Хотите прекратим испытания?

Ходдинг засмеялся.

– Нет, мы должны плодоносить. Пло-до-но-сить!

– Все будет хорошо, – ободряюще сказал Пол, поддерживая Ходдинга, неуверенно подымающегося со стула.

Следующий день был похож на вчерашний, за исключением того, что на этот раз копия была более яркой и четкой, чем оригинал. Остатки вчерашних возлияний будоражили кровь, нервы были напряжены, от чего резало глаза, а в мозгу мелькали смутные образы. Иногда становилось больно. Но в общем это было не только терпимо, в этом было еще нечто приятное. Яркое солнце и шум раздражали и мешали сосредоточиться. Во время переключения скорости двухсотсильную машину встряхивало, и толчок болезненно отдавался в теле. Но все это было во благо. Это была боль в миниатюре. Прообраз истинной боли, которая была еще впереди.

Все шло как по маслу, за исключением одного, правда, очень серьезного, препятствия. Консуэла звонила несколько раз из дома своих друзей в Пеббл-Бич. Дважды Пол отвечал ей и вежливо отделывался от нее. Когда она позвонила в третий раз, Ходдинг сидел на пороге фургона, погрузив босую ногу в жидкую холодную грязь. Он управлял машиной в теннисных туфлях вместо особых, изготовленных на заказ башмаков с асбестовыми подошвами и ожег ступню. Пол молча передал ему трубку и пошел проверять давление в шинах. Связь работала хорошо, и у Ходдинга возникло ощущение, что два мира совместились друг с другом, как в кино. Из телефона несся раздраженный, беспокойный голос, в нем слышалась с трудом скрываемая досада. Казалось, телефонная трубка передает Ходдингу биение пульса в худой, бледной руке его матери. И рядом был другой мир – действительный: дуновение ветра, нагретого ранним солнцем, пение птиц, трактор, тарахтящий на дальнем холме, перезвон инструментов.

Ему показалось, словно он и вправду сидел в кино, очень важным было не допустить, чтобы эти два мира слились воедино, надо было остаться самим собой в своей действительности.

– Я так волнуюсь за тебя, ужасно волнуюсь, я не спала…

– Все в порядке, мама. Все идет прекрасно.

– Ты совсем забыл обо мне и уже несколько недель носу ко мне не кажешь. Это все из-за этой девушки, да? – Она помолчала, как будто обдумывая следующую фразу. – Я более чем уверена, что она невзлюбила меня. Ужасно говорить об этом, допустить мысль о том…

– Она говорила тебе об этом, мама?

– Ты прекрасно знаешь…

– Она целовала тебя, ласкала, писала записки? В чем ты подозреваешь Сибил, мама?

– Ты должен знать, что я всегда знаю такие вещи. Она и не собирается скрывать, она честолюбивая хищница. Я бы хотела, чтобы ты поговорил с Вериным исповедником.

– Как Вера?

– Не знаю. Она в Куэрнаваке, загорает и веселится до одури. Я ей говорила, что не люблю загорелых женщин, они от этого делаются мужеподобными. А она утверждает, что становится похожей на фигуры на критских вазах.

Ходдинг позволил себе улыбнуться.

– Ты приедешь в Сан-Франциско? Может быть, мы пообедаем вместе?

– Лучше ты приезжай сюда. Здесь есть свободная комната.

Мне отвели целое крыло дома. Может быть, это спасет твою жизнь. Я покончу с собой, если с тобой что-нибудь случится. Я дала обет.

Ходдинг вздохнул.

– Возьми ее с собой. Так ты сможешь проводить больше времени со мной. И потом, по-моему, у меня нефрит. Возможно, долго я не протяну.

– Прости, мама, я должен работать.

– Ты пытаешься отгородиться от меня, но это слабая защита.

– Я должен хоть как-то защищаться.

– Я предложила Мэгги Корвин миллион долларов, чтобы ее снимали в фильме. Я дала бы и больше.

– Кого? – Ходдинг почувствовал, что утратил ощущение реальности.

– Как там ее – Сибил, Сивилла. Сивилла с присвистом. И не говори, что она не пришепетывает. Она еще и заикается. Верный признак вины.

– Что за фильм? О чем ты говоришь?

– Мы поговорим об этом, когда ты сюда приедешь. И, пожалуйста, будь осторожней. Из-за нервного напряжения повышается кислотность в моче.

– Мама, – на короткое мгновение Ходдинг убрал трубку от уха. Машина сверкала под солнцем, ожидая его. Фернандес отплясывал твист, с транзистором у уха. – Мама, я не приеду. Я занят. Возможно, я прилечу в Сан-Франциско сегодня ночью. Позвони мне.

– Я все знаю насчет тебя и этой венгерской шлюхи.

Ходдинг промолчал.

– Я думаю, она натерла тебя камфарой. Скажи мне правду.

– До свиданья, мама.

– Неужели ты не видишь, что пытаешься освободиться…

– До свиданья.

С чувством безнадежной тоски Ходдинг опустил трубку. Он шагнул к двери фургона и выглянул наружу. Солнце нещадно палило, копошащиеся вокруг машин люди выглядели странными и нереальными. Незаметно для себя он оставил один мир и перешел в другой.

Появился Пол:

– Все в порядке?

Ходдинг кивнул.

– Как всегда. – Он прислонил голову к дверной притолоке. В висках стучало, а металл был прохладным. Пол заговорил, тщательно подбирая нужный тон, чтобы не быть слишком серьезным, но и не слишком легкомысленным:

– Я думаю, что сегодня мы можем не продолжать дальше. Нет нужды поджаривать вашу ногу. Это будет только отвлекать вас.

Ходдинг заморгал.

– Я не уверен, что соглашусь с тобой. На самом деле…

Пол не дал ему закончить. Он прекрасно понял, о чем говорил Ходдинг. Но он притворился, что это временная передышка: похмелье, усталость, обожженная нога…

– Я и сам себя неважно чувствую, – сказал он. – Я скажу Фернандесу, чтобы он отвез нас в фургоне. Поспите немного. Расслабьтесь. Почему бы вам не залезть внутрь и не прилечь? Я сейчас вернусь, только дам ребятам задание.

Ходдинг поплелся к фургону и забрался в него. Грязь на ноге начала подсыхать. Позвонить доктору Вексону в Сан-Франциско? Нет, пока не надо. Он вытянулся на надувном матрасе и закрыл глаза.

Пол сидел в тихом унылом баре на Джерри-стрит, медленно потягивал холодное пиво и забавы ради болтал с проституткой, полуитальянкой-полупортугалкой, сидящей напротив в кабинке.

Ее звали Роуз Дженни, она была старой знакомой Пола и не раз обслуживала его, поэтому она не стала прибегать к самым соблазнительным своим ухищрениям. Тем не менее, она была гордой и упорной девушкой, и ее раздражало, что с приближением ночи она все еще не подхватила клиента. Она посмотрела на часы.

– Ты уже десять минут как пьешь свое пойло, мальчик, – сказала она. – Я бы давно подцепила кого-нибудь поживее. За десять минут мы бы уже управились. Нальешь мне еще?

Пол сделал знак бармену. Тот уже налил виски и поставил его на поднос, а сам тем временем изучал программу скачек. Он принес выпивку в кабинку, не отрываясь от программы, и поставил стакан на столик. Бармен тоже был старым знакомым Пола. Больше в баре никого не было.

– Как дела? – спросил Пол.

Бармен фыркнул:

– Дерьмо. В этом месте дела не идут. Я скоро прогорю. Нас навещают одни неудачники. Вроде Роуз Дженни. – Он засмеялся.

Роуз Дженни сердито посмотрела на него. На самом деле она была очень красивая. Ее глаза были настолько черными, что, казалось, зрачки отбрасывают на пол-лица темный отблеск.

– Хочешь я принесу тебе бутылку кетчупа?

Она непечатно выругалась.

Пол рассмеялся:

– Не обращай внимания. Я видел этот номер с бутылкой. Ты молодчина, девочка. У тебя мощные мускулы.

Неожиданно и Роуз рассмеялась. Она крепко обняла бармена за худые бедра.

– Я не рассказывала тебе, как этот сукин сын обштопал кэпа? У меня тогда был громадина-моряк – о, мамочка, – настоящий гигант, у него был как шлагбаум, понимаешь? Ну, он и не поверил, что я это сделаю. Чак принес мне бутылку, и мы поспорили на десять баксов, как всегда, ты же знаешь. И… – она откинулась назад и расхохоталась. – Да, Чак его обштопал. Ну, я стала насаживаться, а Чак стоял за стойкой и хохотал, как сумасшедший. А этот громадина весь побелел и закричал: «Не надо, мисс, вы себя разорвете, мисс! О, Господи!»

Бармен Чак беззвучно смеялся.

– Но я тебе отомстила, правда, сукин ты сын?

Чак обхватил свою голову руками и повертел ею в разные стороны.

– Я тебя заставляла… двадцать пять раз, точно?

– Точно.

– Еще бы. – Роуз сменила гнев на милость, вспомнив о своей «мести».

– Слушай, – сказал неожиданно Пол. – Я хочу тебя спросить. Серьезно. Предположим, ты сорвешь хороший куш. Или выиграешь или еще что-нибудь. Предположим, ты получишь пятьдесят, нет, сотню тысяч. Нет, давай предположим, что тебе действительно повезло, что ты вышла замуж за какого-нибудь болвана булочника. Нет, не за булочника, за миллионера. Два, три миллиона. Хорошо?

– Ну, давай, валяй, – кивнула Роуз Дженни. – К чему ты это все ведешь?

– О'кей. Теперь мы подошли к сути вопроса. Что ты будешь делать дальше?

– Хм!

– Это ответ? Повторяю, что ты будешь делать?

Чак с беспокойством посмотрел на Роуз Дженни, как бы спрашивая совета. «Что за дурацкие вопросы он задает? Какого черта он сюда приходит и беспокоит людей?»

Роуз спокойно ответила на его взгляд. Ее глаза подернулись дымкой. Выпивка была здесь ни при чем. Она устало пожала плечами.

– Откуда я знаю. Проживу их. А может быть, спрячу в кубышку, положу в банк. Не знаю. Потом Сплитсвилл. Просто буду жить на ренту, и не приставай больше ко мне.

– И это все? – спросил Пол.

– Все.

– А ты, Чак?

– Послушай… – Голос бармена звучал устало. Он поставил пустые стаканы на поднос и высыпал окурки из пепельницы в мусорную корзину. Затем двинулся к стойке. – Зачем задавать сволочные вопросы? – Он подошел к стойке, поколебался минуту, а потом выкрикнул: – Я знаю, что ты не хотел ничего плохого, но все равно это подло. – Он посмотрел на Пола молча, потом покачал головой. – Я вконец разорюсь, – сказал он спокойно. – Как пить дать. – Он поставил грязные стаканы в мойку.

В дверях появилась Сибил. Пол улыбнулся и пробормотал:

– А еще говорит о точности.

Роуз Дженни увидела его лицо и повернулась, чтобы рассмотреть Сибил, которая задержалась в дверях – она сняла солнечные очки и ждала, когда глаза привыкнут к полумраку.

– Вот так? – спросила Роуз Дженни.

Пол кивнул, не отрывая взгляда от лица Сибил.

– Плохо дело, – сказала Роуз Дженни ровным голосом. Она встала и прошла в переднюю часть бара. Поравнявшись с Сибил, она указала в сторону кабинки. Пол увидел, как Сибил сверкнула зубами.

«Вот это зрелище, – думал Пол, приподнимаясь навстречу ей, – вот это и валит меня с ног».

Сибил присвистнула. Они прижались лицами друг к другу, ощущая запах друг друга, тепло рук, плеч, тел друг друга. Они стояли так, пока не почувствовали пустоту в головах и наконец рассмеялись.

Они отправились на квартиру Пола, молча разделись, не сводя глаз друг с друга. Сибил разделась намного проворнее, и когда она уже освободилась от одежды, он еще стоял на одном колене, снимая обувь. Его лицо выражало боль, настоящую боль от усилий воспринять все, что он увидел, почувствовал. Это была странная агония человеческой любви, настоящая борьба между благодарностью за дар судьбы и знанием того, что ты смертен, что ты мужчина и не сможешь по-настоящему оценить этот дар. Его состояние, близкое к обмороку, его глубокий горловой хрип, похожий на мольбу, вызвал поток ее слез, водопад всех ее чувств, которые прорвали все плотины и преграды, и она встала на колени рядом с ним, как бы заполненная, затопленная любовью и жалостью.