Текст книги "Высшее общество"

Автор книги: Бертон Уол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Почему-то это вызвало у Сибил несвойственное ей чувство заботливости. За прошедшие после замужества несколько месяцев Клоувер стала такой значительной и приобрела такой тщательно отработанный безликий вид жены бизнесмена, что сейчас она казалась невыносимо печальной. По пути в ванную Сибил подхватила большой флакон с микстурой (за счет отеля), стакан воды и столовую ложку. Она подумала, что ей следует напоить лекарством Клоувер, но та сама взяла ложку, поднесла ее к страдальчески сложенным губам, поежилась и проглотила горькое снадобье.

– Спасибо. Сейчас в разгаре второе шоу Деймона Роума, и все там. Баббер сказал, что он уже видел его, а я устала от игральных автоматов. Они не так плохи, но думаю, что настоящие азартные игры – это самоистязание. Баббер позвонил и узнал, что им выделили храм, или у них религиозная сходка, или что-то там еще. Он говорит, что лучше немного помолиться сейчас, чем потом его останки выбросят на помойку и никто не вспомнит о нем.

Сибил рассмеялась.

– Я думала, что это пришел Ходдинг. Расскажи мне побольше о Баббере. Он часто ходит в церковь?

Клоувер утвердительно кивнула.

– Может быть, я не должна этого говорить, – она поколебалась. – Ты знаешь, что Баббер преподает в воскресной школе в Мидландсе?

– Нет.

– Да, именно так. Каждый раз, когда выдается возможность, мы летим в воскресенье в Мидландс, чтобы успеть к началу его утренних занятий. Я тогда думала, что он ужасный лицемер. А сейчас, – она пожала плечами, – я только думаю, что если он хочет, то какая разница? Полагаю, что я потеряла свое кредо.

Сначала Сибил решила, что она говорит о колье.

– Что ты потеряла?

Клоувер махнула рукой, как если бы это было слишком трудно объяснить. Вместо этого она произнесла:

– Как ты думаешь, мы могли бы подружиться?

– Да, – убежденно сказала Сибил, – уверена в этом.

– Тебе секс доставляет удовольствие? Я хочу сказать, соответствует ли это твоим ожиданиям?

– М-мм, – задумалась Сибил. – Не всегда. Все зависит от того, с кем. Но с подходящим партнером – безумно. А тебе?

– Не думаю, что мне хочется говорить об этом сейчас, – ушла от ответа Клоувер и торопливо добавила. – Потом, когда мы узнаем друг друга получше. Я… я однажды занималась этим с Фредди Даймондом. Ты его знаешь?

– Не в этом смысле.

– Баббер заставил меня рассказать ему все. Он сказал, что я должна забыть все это, всю эту грязь и противоестественность, чтобы не сойти с ума. – Она помолчала. – В некотором отношении он прав, я слишком много и часто об этом думаю.

– О чем ты еще думаешь? – спросила Сибил, желая избежать вопросов Клоувер о своих связях. Сибил, в отличие от большинства женщин, не любила говорить о своих увлечениях. Женщины обычно ожидали, что она примется ругать или зло вышучивать мужчин, но их надежды никогда не оправдывались.

– Я скажу тебе, о чем я действительно думаю и что беспокоит меня. Ужасно беспокоит.

– Что же?

Клоувер поколебалась.

– Теперь ты мне действительно нравишься. И я не хочу тебе надоедать. Я скажу тебе, если пообещаешь мне, точно пообещаешь, сказать, когда тебе это наскучит. Только скажи, и мы поговорим о чем-нибудь еще. Хорошо?

– Что же, бога ради.

Тихим голосом Клоувер произнесла:

– Бомба.

– Что?

– Бомба. Водородная бомба.

– Боже мой. Правда?

Клоувер кивнула.

– Ты не хочешь говорить об этом?

– Пожалуй, нет, – сказала Сибил. – Я действительно не хочу, хотя, подожди секундочку. Это не означает, что я не хочу, чтобы мы говорили на эту тему. Я имею ввиду, что я не хочу сказать, что это мне неинтересно. Я только… я не знаю. Никто не говорит об этом.

– Но она существует, – раздраженно сказала Клоувер. – Никто действительно не говорит об этом.

У Сибил опять возникло чувство заботливости.

– Ну, что ты, милая. Я не затыкаю тебе рот. Просто не знаю, что сказать. – Она помедлила. – Ты права, давай подумаем об этом. Я хочу сказать, что иногда, когда услышишь о взрыве, найдется кто-нибудь, кто заставит тебя замолчать. Помимо этого…

Клоувер распростерла руки, как бы желая обнять всю комнату, отель и всех людей в нем, кого они знали.

– Это так, как если бы это не может произойти с нами. Как если бы могли взять самолет и улететь от этого. У Баббера в Вайоминге есть ранчо с убежищем. До того, как я… как я узнала Баббера, я говорила об этом все время. Тогда я училась в школе.

– Я… – попробовала начать Сибил, затем беспомощно умолкла. – О чем говорить? Я полагаю, ты и сама знаешь, что рано или поздно это случится. И, между тем, что, черт возьми, ты можешь сделать?

Клоувер посмотрела на свои украшенные бриллиантами часы.

– Уже час. Один из летчиков Баббера, точнее второй пилот, должен забрать меня примерно через полчаса. Мы полетим на испытательный полигон посмотреть на воронку от бомбы. Баббер сказал, что я могу поехать.

– Ну, малышка, мне в самом деле следовало бы поспать.

– Он арендует небольшую «Сессну» с кабиной на пять человек. Ты могла бы поспать в самолете.

Сибил рассмеялась.

– Хорошо. Почему бы и нет?

Она направилась к шкафу и, остановившись, спросила:

– Что надевают на выход, чтобы посмотреть на воронку от бомбы?

Летти Карнавон полулежала в ванне Деймона Роума – вместе с ним самим. Фактически, ванна была частью его гримерной, рассчитанной на шесть человек и оборудованной в отеле в соответствии с его требованиями, и в нее никого другого не пускали. Роум, который почти весь выложился во втором шоу, дремал перед третьим, ночным. Его голова покоилась на прелестной английской груди Летти, пока та лениво выжимала теплую воду из огромной губки, которую недавно привезла ему в подарок с Эгейского моря.

Вода текла бледными тоненькими ручейками, совершенно непохожая на воду Эгейского моря, подумала Летти, по его изящной руке, на его худую бочкообразную грудь. Как Летти и предполагала, он проснулся, но, опять же, как она предполагала, он из сна перешел в дремоту, так спокойно, что его маленькое костлявое тело даже не поднялось из воды. Говорили, что телосложением он похож на красного муравья, но у Летти было свое собственное мнение, и оно состояло в том, что это лежащее в ванне большеротое и большеглазое крошечное создание, чьи резкие и судорожные движения были заложены в него природой, имело право на абсолютный покой после изматывающего шоу.

Летти выжала губку еще один-два раза, и почувствовала, как его веки щекочут ей кожу.

– Милый, – протянула она.

– Да, – последовал снисходительный ответ.

– Где сейчас мистер Ломбардо? Мафиози. Ты его знаешь.

– … – Большинство выражений Деймона Роума были просто непечатными.

– Серьезно, милый, – продолжала Летти своей безукоризненно плавной речью. – Мне бы хотелось, чтобы ты поговорил с ним, если это возможно.

– О… чем… поговорил?

– Понимаешь, это все о гонках, – сказала Летти и принялась объяснять.

Деймон Роум слушал и смеялся. Сотни тысяч женщин, а может, и больше, согласны были отдать то, что они называли «все, что угодно», чтобы услышать этот детский смех в этой недетской ситуации.

– Эта, как ее там зовут, эта… говорила со мной и я… говорил с ним… Между тем я пошел к… и… Это то, что… сказал мне. Поэтому я ответил… – Так продолжалось некоторое время, и сутью речи являлось то, что Ходдинг уже подходил к Деймону Роуму и что он, несмотря на разговор Ходдинга с… говорил с… (Анджело Пардо), который потом посоветовал ему (Деймону Роуму) заниматься своим… Кроме того, объяснил Роум, Пардо сказал, что он хотел бы, чтобы подружка Готтесмана, Анетта Фрай, поднялась к нему в номер, и он, может быть, посчитает дело законченным, но ничего не обещает.

– О, дорогой, – притворно застенчиво и с неподдельной неприязнью сказала Летти. – Дорогой, дорогой, дорогой. Я не думаю, что мне когда-нибудь это сильно нравилось. Нет, я абсолютно уверена в этом.

– Что… она знает? Она… янки, правда? Она, как, – здесь он напрягся и нахмурился и наконец торжественно произнес короткую, но абсолютно понятную тираду. – Она – это то, что вы называете расходным материалом. Как разделочная доска на кухне в моем ресторане (Деймон Роум был очень богатым и владел, помимо прочей недвижимости, собственным рестораном в Сан-Франциско). Понятно? Через некоторое время от ударов этих чертовых ножей разделочная доска выкрашивается. Поэтому приобретается другая разделочная доска. Она – разделочная доска. Ножи тупятся, если не использовать доску.

Чтобы произнести эту речь, Роум поднялся на одной руке, и теперь, иссякнув, соскользнул под воду.

– Жертва, – сказал он выныривая, – ты или охотник, или жертва. И это все. – Так он заключил свое выступление, и сразу же задремал на груди у Летти.

Спустя полтора часа его худое тело было облачено в шелковый вечерний пиджак такого искусного покроя, что Деймона Роума можно было принять за матадора, приболевшего туберкулезом; все еще с розовыми после ванны щеками, взрывчато пощелкивая, как метроном, пальцами, он вышел на сцену и поклонился присутствующим, как говорят, «в проходы».

Летти смотрела и слушала, приоткрыв рот; удовольствие от каждого представления она получала сполна. У нее родилась мысль, что она сама «жертва» и эта мысль принесла ей странное чувство покоя. То, что она нужна Деймону Роуму, удовлетворяло ее намного больше, чем все остальные мужчины. По крайней мере он имел то, что, из-за отсутствия менее затертого слова, ей следовало называть талантом. Роум, ступая напряженно и осторожно, словно лунатик или воришка на похоронах, по подмосткам ночных клубов мира, вызывал в воображении иллюзию того, что принято называть любовью, и в этом ему не было равных.

Не везде в отеле дела шли так же хорошо. Тайная встреча закончилась, и оказалось, как это часто бывает, что она принесла разочарование и хозяину, и гостю. Если бы раздражение Анджело Пардо можно было выразить оптическим спектром, оно бы представляло собой многоцветие полос различной толщины. Одна из этих линий протянулась от А (Анджело Пардо) до Д (Деймон Роум), и отношение содово-гостинично-кокаинового магната к изящному певцу было таким же, что и у персидского шаха к придворному, подарившему топаз с трещиной или заднюю ногу старой газели.

Пардо не знал, что безмятежная и спокойно непочтительная Анетта Фрай на самом деле находилась под опекой Андрэ Готтесмана и что Готтесман, если уж на то пошло, должен был нести ответственность за ее поведение. Точно так же ему не приходило в голову адресовать свое требование в первую очередь к Готтесману. Даже несмотря на их тесные деловые отношения, у Готтесмана не было иного выбора, кроме как уступить. Такую тактику следовало бы назвать грубой; она была не очень изобретательной, слишком прямолинейной для спокойствия самого же Анджело. Как истинный сицилиец, он не верил в прямой путь к цели; если дело не могло быть выполнено давлением здесь, толчком там, подталкиванием, подтягиванием, использованием окружных путей, вовлечением новых помощников, и чаще всего – родственников, тогда безопаснее было совсем его не начинать.

Пардо сердито взглянул на Анетту Фрай. Она опьянела, но была еще далека от бессознательного состояния, что доставило бы ему особое удовольствие, так как он имел сильную склонность к некрофилии, и именно по этой причине он всегда страстно мечтал о монашках – из-за их черных одежд, мертвенной бледности кожи и готовности к смерти.

Анетта Фрай не имела ничего общего с монашеством, за исключением тонзуры, выбритой в совсем не подобающем месте, где была нанесена татуировка в виде паука «черная вдова», угрожающе реального, размером с бычий глаз.

Безучастная и покорная, она лежала на постели Анджело и заливалась тихим смехом. Пардо ненавидел пауков, и силуэт паучихи, багрово мерцавший на коже, имел для него особое значение. И в современном костюме он оставался истинным знатоком древних учений и древних символов. Конечно, в данный момент он был без костюма, но отвращение на его лице, уступающее место досаде, было таким же материальным, как и расшитые монограммой батистовые трусы. Смех Анетты приводил его в полное замешательство. Прошел час, и все впустую, и он мрачно начал думать о своем возрасте.

– Ты похож на черепашку, – сказала, сонно улыбаясь, Анетта, и это взбесило Анджело до такой степени, что вся ее сонливость тут же пропала.

– Я никогда раньше не видела черепашек с монограммой, – продолжила Анетта. – Бедная, бедная черепашка, которая никак не может покинуть свой панцирь.

Пардо пришел в ярость. Сдерживая себя, – больше всего он гордился умением владеть собой, хотя в тот момент это не очень хорошо у него получалось, – он произнес:

– Почему ты больше не пьешь шампанское? По пятнадцать долларов за бутылку – самое лучшее, какое можно достать.

– Я выпила достаточно, – ответила Анетта. – Это тебе нужно больше шампанского. Ты обманул мои надежды, черепашка. Ты принес мне еще одно сильное разочарование.

– Почему такая прелестная девушка разговаривает со мной таким тоном? – спросил Анджело. Он не ожидал услышать что-либо подобное из уст монашки.

Вместо ответа Анетта лениво бросила свой бокал в дальнюю стену. Не долетев, он задел абажур и, не разбившись, с мягким стуком упал на покрытый ковром пол.

– Это, – продолжила Анетта, – история моей жизни. – Она помолчала и, прищурив глаза, казалось, на мгновение задумалась. – Не будешь ли ты добр, – попросила она Анджело, – принести мне стакан воды. Очень горячей. Воду спусти перед этим.

– Для чего тебе горячая вода? – спросил тот. – Ты хочешь выпить лекарство? – Он не любил смотреть на людей, принимающих наркотики, хотя понимал, что такие должны быть, поскольку именно благодаря им, он так разбогател. Тем не менее, он предпочитал не быть свидетелем этой «слабости», а иметь к ней лишь косвенное отношение. – Почему бы тебе не пойти в ванную и не принять лекарство там?

– Лекарство! – Анетта издала мягкий смешок. – Лекарство! Ты – моя милая черепашка, даже если тебе триста лет. Я не собираюсь его принимать. С меня достаточно, я просто хочу, чтобы черепашка сползала за горячей водой и принесла мне стакан. Ну, очень прошу тебя.

Анджело вздохнул. Все-таки это было получше. Намного приятнее, когда тебя упрашивают, а не смеются над тобой. Он встал с постели и направился в ванную, словно танк с подбитой гусеницей. Он дал стечь воде до тех пор, пока стакан не обжег ему пальцы. Осторожно обернув его полотенцем, Анджело вернулся к Анетте, по-прежнему лежавшей, прищурив глаза и уставившись в потолок. Она протянула руку, чтобы взять стакан и, обнаружив, что он завернут в полотенце, улыбнулась.

– То, что нужно! Такая умная черепашка! Ты знал это с самого начала.

Она положила полотенце на свою татуировку и опрокинула на него окутанный паром стакан. Анджело вздрогнул и выругался. Она убьет себя, эта сумасшедшая немонашка, или, что еще хуже, подаст на него в суд.

Он отпрянул в ужасе, пытаясь сообразить, стоит ли звонить своему адвокату. Охваченный тревогой, он не мог отвести взгляд от пузырьков, лопающихся на влажной горячей коже Анетты, которая неподвижно лежала, закрыв глаза и улыбаясь.

Наконец Анджело заговорил, и его тон был на редкость робким для такого обычно безжалостного человека.

– Эй, детка, – сказал он, – зачем ты это делаешь? Ты поранишь себя. Ты сожжешь себе кожу. Вода ужасно горячая.

– Тс-с, – прервала его Анетта, улыбаясь шире, но не открывая глаз. – Еще немножко терпения, – прошептала она. – Подожди. Я считаю до ста. Подойди поближе.

Она подалась к нему, и у Анджело, который уже забыл, что на него могут подать в суд, осталось лишь тревожное предчувствие. Он приблизился.

– Восемьдесят два, восемьдесят три, – медленно считала Анетта, открыв глаза при его приближении и насмешливо улыбаясь. – Девяносто один…

Анджело вдруг понял, что считает вместе с ней, и в каком-то оцепенении уселся на кровать.

– Сто, – закончила Анетта в присущей ей мягкой, сонной манере. Она убрала полотенце, лениво бросив его на пол. – Смотри.

Анджело взглянул и почувствовал тошноту. Жар от полотенца не только усилил краски паука – красный силуэт буквально засветился зловещим малиновым цветом, но и оказалось, что по всей нижней части ее живота и верхней части бедер появилось множество вытатуированных маленьких паучков, до этого невидимых под кожей.

– Разве это не очаровательно? – смеясь, мягко воскликнула Анетта.

– Черт возьми, сука и сукина дочь! – выругался Анджело, отпрянув. Он встал с постели, решительно направился к входной двери и взялся за ручку. Его смуглое лицо побелело, а на груди, под густыми седыми волосами, проступили белые и красные пятна.

– Катись отсюда ко всем чертям, – сказал он и более сдержанно добавил: – Ты вконец испорченный ребенок. Ты все время дурачила меня.

Анетта продолжала смеяться.

– Бедная черепашка, бедная, бедная черепашка.

– Тебе не нужны ни духи, – набросился на нее Анджело, доводя себя до ярости, по мере того как страх и отвращение исчезли, оставив отпечатки злости в его мозгу, – ты не хочешь ни денег, ни норковой шубы. Я не знаю, черт возьми, чего ты хочешь. Ты ненормальная, испорченная девчонка.

Анетта вновь засмеялась и медленно поднялась с кровати. Одним пальцем подцепив свое платье со стула, перекинула его через плечо. Потом нагнулась за чулками, повесила их себе на шею сунула ноги в туфли. Анджело отступил в сторону, пропуская ее к двери. Анетта сделала движение, как будто хотела укусить его за горло, но он увернулся. Она снова рассмеялась и в одних туфлях покинула комнату, задумчиво направляясь в холл.

Уже рассветало, когда джип наконец прекратил подпрыгивать и раскачиваться. Сибил знала, что светает, поскольку сейчас впервые за весь путь она открыла глаза. Джипом управлял молодой улыбающийся идиот, одетый в то, что, по представлениям Сибил, и было «солдатской формой». Другой, офицер, с не менее идиотским видом, сидел на переднем сиденье; Сибил и Клоувер расположились на заднем. Розовато-лиловый рассвет яркими бликами играл на очках Клоувер, придавая ее лицу землистый цвет. Сибил подумала, не оттого ли остановилась машина, что Клоувер тошнило. Она сама чувствовала себя неважно от изнуряющих рывков джипа. С несчастным видом она разглядывала пустыню, напрасно ища какой-нибудь достаточно большой предмет, за которым никто не увидит, как ее рвет.

– Ну, девушки, приехали! – сказал офицер с чем-то похожим на ликованье, выпрыгнул из джипа и протянул им руку. Другой вылез с видом агента по продаже недвижимости, рисующего в вашем воображении радужные картины будущей бурлящей городской жизни там, где сейчас зыбились пески.

– Где она? – спросила Клоувер. Ее голос был Низким и хриплым, как у совы, как если бы она ожидала, что ей покажут останки пророка Магомета или безумно дорогие конюшни со страниц «Абердин ангус джорнэл».

– За тем холмом, вон там, – сказал офицер, крепко схватив Сибил за запястье, по сути принуждая ее выйти из запыленного джипа. – Раньше мы могли доехать до самого верха, – произнес он, непрестанно чему-то веселясь, – но потом получили приказ президента.

– Раньше могли, да? – переспросила Сибил.

– Конечно, да, мисс, – ответил офицер.

Сибил раздражало, что он краснел, как дурак, когда она обращалась прямо к нему, а кроме того, он постарался отрегулировать зеркало джипа так, чтобы украдкой наблюдать за ней в пути. Ему удалось справиться с краской на лице, и сейчас он разглядывал туфли Сибил, которые были скорее шлепанцами, державшимися на ногах, благодаря вшитой эластичной резинке, и выглядевшими настолько непрочными, что, казалось, их можно было изорвать в клочья, походив полчаса по устланному коврами полу.

– Я должен был предупредить вас об обуви, – сказал он: все это время он непрестанно дергал себя за вихры и ковырял носком ботинка в пыли. К несчастью, у него не было возможности узнать, что поведение, характеризуемое эпитетом «мальчишеское», вызывало у Сибил отвращение.

– Может, вы хотите, чтобы мы с капралом отнесли вас?

Его предложение вызвало у капрала приступ веселья, и в ту минуту Сибил подумала, что мужчины начнут пихать друг друга в бока локтями.

– Нет, спасибо, – ответила Сибил в лучших традициях гранддамы. – Давайте только глянем на воронку, а затем… затем вернемся на аэродром.

Клоувер, которая предусмотрительно обула теннисные туфли и надела, на случай холода, позаимствованную у кого-то военную куртку, шла широким твердым шагом в направлении «вон там», и Сибил пришлось бежать, чтобы догнать ее. Она не собиралась позволить Клоувер исчезнуть из виду и оставить ее в компании этих двух хихикающих вояк, из которых один, говорила она себе, может оказаться сексуальным маньяком. А то и оба.

Достигнув своего убежища – руки Клоувер, – Сибил вцепилась в нее. «Прилипала», – подумала она о себе и в первый раз внимательно оглядела окрестности. Юкки выглядели так, словно они были отлиты из бетона каким-либо лишенным вкуса итальянским строителем и поставлены украшения ради у него на заднем дворе. Была там кремневая галька, перекати-поле и ящерицы, строящие комичные мордочки в свете утреннего солнца, и было, конечно, сверхизобилие плотного, крупнозернистого песка. Возможно, была луна. Сибил чувствовала одиночество и холод, она схватила руку Клоувер, не надеясь на то, что согреется.

Примерно через десять минут ходьбы, ставшей для Сибил сущим наказанием, они взобрались на почти незаметный холм и остановились с широко открытыми ртами, освещаемые неподвижным оранжевым солнцем, – четверо более-менее молодых людей, неподходяще одетых и мало соответствующих этому месту. То, что приковало их взгляды и остановило их в этой ранней рассветной прогулке, было не что-то, а отсутствие чего-либо. Фактически это была яма, и она походила на логово огромного животного.

Офицер – лейтенант, который по возрасту должен был уже стать майором, что, по-видимому, объяснялось его по-юношески упрямым выражением лица, – поднаторел в подобного рода экскурсиях. Он начал свой избитый комментарий, в который то и дело вкраплял такие словесные изюминки, как «термоядерная установка», «малая мощность», «мегатонный диапазон», что отнюдь не придавало особого колорита его рассказу.

– Сто килотонн… зарытый на глубине 635 футов… полусферический купол земли поднялся на высоту от 600 до 800 футов… три секунды… светящиеся газы… 280 футов в диаметре… 320 футов глубиной… малая мощность… край от 20 до 100 футов высотой…

Большей частью Сибил просто не слышала его. Воронка была воистину огромной, такой же большой, как строительная площадка для небоскреба в Нью-Йорке, но значительно глубже. Ее ошеломило, что это было сделано, так сказать, за один раз.

Сибил повернулась к монотонно бубнящему лейтенанту и рассеянно спросила его:

– Вы сказали «плужный лемех»?

– Да, мисс, операция «Плужный лемех»… использование в мирных целях…

Но Сибил перестала слушать офицера сразу же, как он ответил на ее вопрос. Дядя Казимир, помимо прочих занятий, как, например, торговля контрабандным товаром, немного фермерствовал, и она отлично помнила плужный лемех – острый, блестящий и звенящий, с налипшими комьями жирной и влажной пенсильванской земли.

Непроизвольно она передернула плечами, и ее ум охватил горячий ужас. Сказанная пошлость что-то перевернула в ней. Она могла стоять здесь, как часто стояла перед миром, бездумная, неподвижная, ощущая лишь скованность в теле и опустошенность в душе. Но пустое и инфантильное пышное название – операция «Плужный лемех» – вызывало у нее отвращение, как будто его придумали слабоумные дети в жестокой невинной игре.

– Боже мой! – пробормотала она и повернулась спиной к воронке.

Лейтенант, внезапно лишившийся половины своей аудитории, бросил на нее встревоженный взгляд, но не запнулся в своих разглагольствованиях.

– Боже мой! – повторила вполголоса Сибил и, наклонив голову и обняв себя за плечи, чтобы согреться, начала спускаться к джипу. Остальные последовали за ней не сразу, и когда она подошла к джипу, то обнаружила, что металл уже нагрелся от солнца. Она забралась на заднее сиденье машины и свернулась, уткнувшись лицом в одеяло. Она не поднимала головы и не открывала глаз до тех пор, пока не показалась военная база.

На протяжении всего долгого обратного пути в прыгающем автомобиле Клоувер тоже молчала. Наконец они приехали на аэродром, к ожидавшему их пилоту, и до самого трапа небольшого самолета женщины не обменялись ни словом. Лицо Клоувер было серьезным и немножко грязным, мелкая серая пыль лежала на ее очках, но Сибил видела ее круглые и печальные глаза.

– Баббер прав, – наконец сказала Клоувер, – должно быть, ужасно стыдно, что правительство не позволит никому влезть в это дело. О, боже! – горячо прошептала она. – Ты можешь подумать, что прежде, чем они взорвут мир, единственное, что они нам позволят, – извлечь немного денег из этого!

Сибил естественно предположила, что Клоувер пошутила.

Вернувшись в отель, Сибил обнаружила, что Ходдинг уехал на гостевое ранчо, где остановилась его мать, а в записке говорилось, что там идет своего рода прием. «Вероятно, – приписал он, – ты ничего не потеряешь». Сибил пробормотала горячую благодарность богу и собралась уже завалиться в постель, чтобы отоспаться, когда вспомнила, что просила телефонную станцию отеля ни с кем ее не соединять. Ей сообщили, что звонили с П.О. и просили перезвонить по номеру ЕХ 5-25-79.

Она с жаром вознесла новое благодарение господу, намного жарче предыдущего. П.О. – это не только почтовое отделение, но и Пол Ормонт. Никогда прежде этот телефонный диск не вращался так медленно.

Целый час, а может, и больше они издавали лишь животные звуки, и это не имело бы для них никакого значения, живи они в клетке, пещере или вольере зоопарка. Но только до известной степени – ведь животные не колесят по миру вдоль и поперек в поисках своей единственной половины с тем особым, ни с чем не сравнимым удовольствием. Все, чем до сих пор они занимались и что произошло с тех пор, как они в последний раз расстались, было перечеркнуто за этот час и развеялось как дым. В памяти не осталось ни следа прошлого, ни тени других связей, ни малейшего намека на то, что эта улыбка, эти звуки настолько похожи на звуки и улыбки, которые они дарили другим, что, записанные на пленку, они были бы неотличимы. Возможно, и не было никаких различий, за исключением того единственного, которое они сделали сами для себя. Это было поразительно, и этого им было достаточно.

Наконец Сибил встала с кровати и босиком пошла принять душ, пошатываясь, как будто ее долго били колотушкой мясника. Она включила воду на полную мощность и задрала голову навстречу струям, подставив свое онемевшее лицо и волосы под этот горячий дождь. Затем, не вытираясь и не отжав хотя бы волосы, Сибил вернулась в спальню, растянулась поверх Пола, прижавшись лицом к его лицу и глядя ему в глаза. Их окружала только тень отбрасываемая завесой из ее мокрых золотисто-каштановых волос.

– Ну, – спросила Сибил, – что мы делаем дальше?

Он моргнул и слизнул капельку воды, которая стекла с ее губ.

– Я думаю, нам следует пожениться.

– Об этом не надо думать, – произнесла она ровным тихим голосом ему в тон. – Ты или женишься, или нет.

– Ну, именно это я и хотел сказать.

– Правда? Ты не шутишь?

– Нет.

– Я сейчас заплачу, – сказала Сибил.

И действительно всплакнула. Он подождал с улыбкой, пока она успокоится.

– Погоди минутку. Я обещала выйти замуж за Ходдинга.

Пол грязно выругался.

– Да, я знаю. Но мы должны сделать что-то.

Она помолчала, а затем спросила:

– Мне с ним надо порвать сейчас или как?

– Нет, не сейчас.

– Почему?

– Видишь ли, – он нахмурился, – мне кажется, я кое-чем обязан ему. Я хочу сказать, если бы он был просто жлоб, то можно было бы, но это не так. В этом-то и вся загвоздка. Ты не можешь подойти к нему и выложить все напрямик. Меня тошнит от этого. Да и тебя, наверно, тоже.

Тут Сибил подняла голову и позволила свету разделить их. Она нашла его глаза и тотчас же поняла, что внутри нее зреет страх.

– Пол, – попросила она его дрожащим голосом. – Пол…

– Ну, что ты, не беспокойся, – мягко шепнул он, – я не собираюсь идти на попятную. Я не брошу тебя. Поняла?

Она кивнула. Страх ушел. Пол закрыл глаза, как бы собираясь заснуть, но потом открыл их снова.

– Я кое-что скажу тебе, – кротко бросил он. – Откровенно. Я никогда тебе об этом не говорил. Я еврей.

Она на мгновение застыла, потом крепко прижалась к нему.

– Мне наплевать, кто ты, – сказала она.

– Я никогда никому об этом не говорил.

– Тогда почему ты говоришь мне сейчас? Я же сказала, что мне…

– Потому что ты – верх совершенства. Ты… ты – все для меня. Последняя черта. Для меня наши отношения – не ерунда.

– Поэтому, – она пожала плечами, – я так быстро рассталась с Тедди Фреймом. Сделай и ты что-нибудь.

Он улыбнулся и махнул рукой.

– Это не в счет. То есть было не в счет. Начнем с этой минуты, во всяком случае…

– Хорошо, с этой минуты.

– Подожди. Сядь, чтобы я мог объяснить.

Невзирая на возражение, Пол мягко оторвал ее от себя, усадил и сам сел рядом.

– Старик и старуха занимались шоу-бизнесом. Варьете. Но все закончилось еще до того, как я родился. Старик оказался в лечебнице для алкоголиков. Не спрашивай у меня, каким образом. Оказался, и все тут. И большую часть времени пьянствовал. Большую часть времени. Иногда не просыхал по два, три, четыре дня подряд.

– Мне все это знакомо, – прервала его Сибил. Он нетерпеливо отмахнулся.

– Я разыскал его. Мне было пятнадцать, и дело происходило в задрипанной гостинице в Ковингтоне, Кентукки. В августе. Старик плакал. И он рассказал мне, что Ормонт – это по-французски Гольдберг. Ловко, а? Ты представь – сижу я там, весь такой из себя, в футболке и штанах цвета хаки, раздумываю, успею ли я домой, чтоб пригласить подружку в киношку, и вдруг понимаю, что не могу подняться со стула, потому что кто-то прямо на меня навалил тяжеленный чугунный сейф. Думаю, ты понимаешь, почему мне стало так хреново?

– Да, потому что ты рос, как всякий другой мальчишка, и вы между собой поносили евреев и жидов пархатых.

Он очень нежно поцеловал ее в глаза и щеки.

– Именно поэтому. – Он помолчал. – Правильно. Короче, я сбросил с себя сейф. «Не напрягай меня, – ответил я старику. – У меня хватает проблем. Для тебя эта муть ничего не значит. Мог бы сказать раньше. И для меня она тоже ничего не значит. Только молчи, – предупредил я его, – и пойдем домой».

Он вздохнул.

– Я никогда не забуду, как он на меня посмотрел. Он смотрел с облегчением. Я думал, он выпорет меня. Я еще не накачался, а он был все еще здоровым мужиком. Если бы он захотел, он мог бы поколотить меня. Но он не стал. Он только перестал плакать, и мы пошли домой. Я так и не узнал, рассказал ли он матери об этом. Я не думаю, что ему надо было это делать. Она и так знала.