Текст книги "Высшее общество"

Автор книги: Бертон Уол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Боже мой! – Ходдинг изумленно приоткрыл рот. – Я не знаю. Я не… я забыл… боже мой! Это со мной впервые. Хотел бы я знать, что это значит.

– Что значит? О чем ты говоришь? – Сибил не могла сдержать раздражения.

– Это значит, что я совсем забыл о том, что она собиралась приехать в Нью-Йорк. Она не была на приеме – это было что-то вроде свадебного ужина. – Он изумленно замолчал и закончил чуть слышно:

– Думаю, я просто забыл.

Сибил долго смотрела на него, прежде чем сказать что-либо.

– Это не похоже на тебя. Ты всегда такой вежливый. Ты ни разу не позвонил в отель «Плаза» узнать не зарегистрировалась ли она?

– Нет, – откликнулся Ходдинг сдавленным голосом.

– И от Веры нет известий?

Он покачал головой. Наконец Сибил улыбнулась и очень мягко спросила:

– Что ты делал в Нью-Йорке, дорогой, пока меня не было?

– Ничего. Я хочу сказать… знаешь… – Голос Ходдинга поднялся до визга. И сразу же лицо его, в котором обычно было что-то ребячье и нежное, посуровело от обиды.

Сибил похлопала его по щеке, показывая, что вопросов больше не будет.

– Засыпай покрепче, – сказала она. – Я скучала по тебе.

– Я тоже, – ответил он.

Она не могла не обратить внимания на то, что ответ прозвучал безлико. Сибил утешилась мыслью о том, что какой бы поступок он ни скрывал, ему это причинит большую боль, чем ей. Это может даже оказаться полезным.

Она в самом деле устала. Она спала.

В Цюрихе Ходдинг позвонил Полу, который сразу же вылетел из Питтсбурга в Лос-Анджелес, и узнал, что деловая поездка Пола прошла успешно. Новые сплавы оказались именно тем, что им было нужно, а детали можно было изготовить в течение одного-двух дней.

– Я собираюсь принять участие в гонках, – сообщил Холдинг.

– Я знаю, – ответил Пол. – А какого черта в таком случае вы делаете в Швейцарии? Катаетесь на бобслее?

– Завершай все дела, я вернусь через четыре-пять дней, – отозвался Ходдинг, – самое позднее – через неделю.

Пол пожал плечами. Даже на расстоянии разделявших их двух континентов и океана слышалось, что голос Ходдинга полон негодования.

– Речь идет о вашей жизни, – сказал Пол и добавил: – Кстати, о моей тоже. Я буду находиться на правом сиденье.

– Это не оговорено в контракте. Вы не обязаны делать это.

– Если вы велите отказаться, я откажусь, – парировал Пол. – Выплатите двухнедельное выходное пособие, и мы квиты.

Ходдинг посмотрел через комнату на Сибил. Она подпиливала ногти и делала вид, что разговор ее не интересует.

– Я ничего такого не предлагаю. Я только говорю, что от вас это не требуется…

– О Боже, Ход, – голос Пола, казалось, потрескивал в трубке, – давайте оставим это. Я предлагаю потому, что мне этого хочется. Вам решать – вы босс. Привет Сибил.

– Не хотите ли с ней поговорить? Она рядом.

– В другой раз. Сейчас я занят. Пока.

Ходдинг не мог знать наверняка, но он был уверен, что Пол бросил трубку.

По дороге в Сюр-ле-Сьерр Ходдинг пересказал Сибил содержание разговора и торжественно добавил:

– Это очень порядочно с его стороны. В самом деле, как ни толкуй, это больше, чем можно ожидать от человека. Никто не делал для меня ничего подобного.

Сибил хотела закричать. Вместо этого она спросила:

– Больше, чем доктор Вексон?

– Я полагаю, что любая шутка, а тем более такая, неуместна, – заметил Ходдинг. Он укоризненно посмотрел на нее.

Тогда она закричала и сделала это вовремя. В то мгновение, когда Ходдинг бросил на Сибил осуждающий взгляд, он перестал управлять машиной, и она чуть было не врезалась в стену при въезде в тоннель. Они отделались смятым крылом и несколько мгновений ехали в молчании. Сибил покусывала костяшки пальцев. Ее лицо побелело.

– Я знаю, о чем ты подумала, – наконец сказал он, – но, несомненно, я просто не сосредоточился. Естественно, когда будет нужно, я сделаю это. – Затем он сердито добавил: – И чтобы успокоить тебя, я распорядился… о тебе позаботятся. В случае… ты понимаешь.

– О чем ты говоришь? – спросила она низким голосом.

– Я хочу сказать, что если мы не поженимся до гонок, тебе не придется беспокоится об этом. Помимо всего прочего… – Он сделал паузу. – По крайней мере, я надеюсь, что это будет помимо всего прочего.

– Останови машину, – потребовала она.

– Ты хочешь в туалет? Тогда почему ты…

– Я сказала – останови машину! – крикнула она.

Он нажал на тормоз, и она яростно стала крутить дверную ручку. Они взяли «мерседес» напрокат, и эта модель была ей незнакома. Наконец, она открыла дверцу.

– Куда ты идешь? – спросил Ходдинг.

– Обратно в Цюрих.

– Но ты не можешь…

– Могу! – она так хлопнула дверцей, что у него заложило уши.

Ходдинг выбрался вслед за ней из машины.

– Сибил, золотко, – позвал он. Она уже уходила.

– Пропади ты пропадом! Ты – злобный сукин сын, и я ненавижу тебя.

Воздух был весьма прохладным, ветер дул со скоростью семи-восьми узлов. Пока она шла, тонкое шелковое платье облепило ей ноги. С минуту он стоял на шоссе ошеломленный. Над головой было голубое небо, поля зеленели, а дорога выглядела черной. Все было плоским и скучным, как на открытке с названием «Вид долины Роны», за исключением отчетливо видневшейся стройной фигурки в алом платье, открывавшем красивые ноги, – и эта фигурка становилась все меньше. Это было единственное движущееся пятно, и оно удалялось от него. «Я один, – подумал он, – посредине безбрежности». Затем он пустился бежать.

Когда он поймал ее и повернул к себе, Ходдинг увидел, что она плачет.

– Ты мне противен! – сказала Сибил.

– Боже, Сибил, не говори так, – он тоже заплакал.

На них надвинулся неуклюжий автобус с надписью «Райнризер», набитый туристами из Германии, так что они были вынуждены сойти с узкой внутренней полосы. Туристы увидели «мерседес», он вызвал их одобрение. Они также увидели высокого, аристократичного вида мужчину и красивую молодую женщину, которые подталкивали и тянули друг друга в противоположные стороны. Это вызвало еще большее одобрение. Их лица, облепившие окна автобуса, были похожи на розовые головы телят в лавке мясника.

– Вперед! – закричали они. – Да здравствует любовь! – Раздался ностальгический вопль: – Радость через силу! – но слишком поздно, чтобы быть услышанным.

– Нам нельзя здесь стоять, – взмолился Ходдинг. – Нас обоих задавят.

– Мне все равно, – сказала Сибил, имея в виду другое. Она и сама не знала, что хотела сказать. – Ты был отвратителен. Я не знаю, что на тебя нашло.

– Ты замерзнешь до смерти, – разумно заметил Ходдинг.

– Тогда почему ты не отдашь мне свой пиджак, самовлюбленный эгоист! – Сибил не знала, почему она так назвала его: кажется, он сам использовал это выражение, когда описывал себя. В любом случае, это сработало.

– Ты права, – сказал он, понурившись, что слегка мешало ему снимать пиджак. Но все же он снял его и заботливо набросил ей на плечи, одновременно бормоча: – Ты права. Полностью. Я вел себя неразумно, каюсь. Я знаю, что извиняться бесполезно, но все равно чувствую себя виноватым. Обещаю тебе, что пока мы здесь, я нанесу визит к врачу. Доктор Вексон дал мне адреса двух-трех хороших специалистов. Прошу тебя, дорогая…

– У меня зубы начинают стучать, – ответила Сибил, позволив тем самым отвести себя к машине. Это была далеко не капитуляция, но чего еще он мог ожидать?

Следующие несколько часов они ехали в молчании. Когда к Ходдингу вернулось самообладание, и он вновь смог управлять своим голосом, он серьезно заявил:

– На самом деле я рад, что все это произошло. Я и понятия не имел о том, как сильно я деградировал.

Он ждал ее ответа – молча, с мольбой. Он чувствовал, что это очень важно – чтобы она согласилась. Это стало как бы отпущением грехов.

– Тебе не кажется? – подсказал он.

– Я полагаю – да, – отозвалась она и попросила: – Послушай, на этот раз я действительно хочу в туалет. Пожалуйста, останови машину.

У него на языке вертелось замечание о том, что они все еще находятся в Швейцарии, и к тому же даже не во французской части страны. Но теперь у него не было желания искушать судьбу. Он остановил машину.

Когда в Сюр-ле-Сьерр усталые Ходдинг и Сибил вошли в гостиницу, они обнаружили, что им предстоит взобраться еще на одну вершину. Андрэ Готтесман зарезервировал все места в гостинице, в лучшей гостинице, расположенной на соседней горе Монтэн. Ходдинг не решился сказать Сибил о том, куда они должны ехать на самом деле. Он полагал, и весьма справедливо, что она и так уже натерпелась и что если в 10 часов вечера после долгого путешествия сообщить ей о том, что им необходимо подниматься еще на одну вершину, это вызовет серьезное разочарование, которое Сибил иногда называла «тяжелый случай».

Ходдинг просто сказал:

– Ошибка. Готтесман заказал нам номер в другой гостинице. Это несколько минут езды.

И еще целый час маленькая машина, ворча и отплевываясь, ехала по узким горным дорогам, пока они не очутились в другой зажиточной швейцарской деревне, в которой продажа фотоаппаратов и контрацептивов велась в атмосфере глубокой старины. Однако эта деревня отличалась от других, так как сейчас поперек главной улицы был натянут огромный транспарант из муслина, на котором было написано «Счастья и достатка молодоженам, привет их гостям». Надпись была сделана на трех языках и подсвечена огнем новейших театральных софитов, в углу транспаранта красовалась печать и резолюция местного клуба деловых людей «Ротари».

Очутившись в гостинице, они поняли, что избежать празднования не удастся. Признаками его были гвоздики, которые консьержка воткнула в петлицу портье и других служащих – всех, кто по роду службы оставался на одном месте. Розы, которые были скошены на протяжении всей извилистой дороги из Ниццы в Рапалло, теперь стояли на каждом столе и шкафу, и даже служанки, казалось, источали аромат цветущих апельсиновых деревьев.

В углу главной гостиной известная итальянская певица пела сердито и настойчиво аудитории, состоявшей из гитаристов, музыкантов, игравших на маримба, а также парикмахера. Прочие гости либо находились в большом зале, танцуя под музыку настоящих суровых афро-кубинцев, приглашенных из отеля «Кэтскин маунтэн», либо играли в малом зале в баккару или канасту, расплачиваясь фишками Андрэ Готтесмана.

Ходдинга и Сибил потянули в сторону «Ле Гамэн». К счастью, дело ограничилось беглыми улыбками и приветствиями, так как большая часть из шестидесяти гостей, случайно оказавшихся в комнате, либо была занята тем, что заключала пари, либо была им хорошо известна, либо и то и другое сразу. Лишь Баббер Кэнфилд, который чудом сумел раздобыть достаточно большую пару кожаных шорт и охотничью куртку, подошел к ним. Стол для обмена денег на фишки, который он приказал управляющему установить, находился в ведении Клоувер, и она, подняв в беглом приветствии зеленый козырек кепки, вновь опустила его на свои очки и продолжала зорко следить за столом.

– Ну, не чертовка ли? – спросил Баббер, любовно указывая на Клоувер. – Уже давно не протирала очки, и никто не собирается добиваться успеха у этой маленькой девчушки. Я, может быть, сам женюсь на ней днями. А как насчет вас? Когда вы отважитесь?

Сибил улыбнулась и похлопала Баббера по щеке. Ходдинг вспыхнул и сказал:

– Мы ждем Тарга Флорио – еще несколько месяцев.

Из груди Баббера вырвался бурный вздох, отдающий бурбоном.

– Никуда не торопятся, не так ли? – хмуро сказал он. – От этого происходят беды.

– Торопятся? – переспросил Ходдинг. Затем он добавил: – Но надо реалистично смотреть на вещи. Вы же понимаете.

Баббер внимательно рассматривал Ходдинга в течение трех или четырех секунд.

– Я никогда не мог понять, – отозвался он медленно и раздраженно, – почему, когда я просто говорю с тобой, толку не больше, чем от разговора с кедровым столбом для забора. Я говорю, что они не торопятся. Все, что необходимо, – это регулярно очищать кишечник и следить за тем, чтобы правительство не отобрало наши денежки. Вот и все, что нам надо делать. – С этими словами он с усилием поднялся, поклонился Сибил и неуклюже двинулся к столику для обмена денег на фишки.

Ходдинг выглядел таким несчастным, что Сибил была искренне тронута. Она взяла его за руку и погладила.

– Я очень хорошо знаю, что он имеет в виду, – мягко произнес Ходдинг, – и мне действительно нечего сказать, кроме того, что жизнь нелегка. Я не знаю, о чем думает человек, живущий в трущобах Калабрии на юге Италии, когда его ребенок умирает от туберкулеза, но могу представить. Фактически, от меня требуется представить. С другой стороны, что он знает о моей борьбе между жизнью и смертью? Наши различия, – он едва заметно улыбнулся, – в разном выборе. Но, как говорит Кэнфилд, это не утешает.

– Давай не будем больше об этом, милый. Мне ужасно грустно.

– Извини, – сказал Ходдинг с присущей ему вежливостью, но Сибил закрыла ему рот рукой. Немного погодя они поднялись наверх в свой номер, и Сибил обнаружила, что жалеет его. Это дало возможность сделать то, что она должна была сделать.

Брачная церемония – часть первая – была католической и непродолжительной. После чего часть вторая – протестантская, такая же непродолжительная. Так как Андрэ Готтесман и невеста были разного вероисповедания, так как в деревне были две часовни и так как Готтесман обладал типично швейцарским чувством такта, церемонии последовали одна за другой, что полностью удовлетворило общественное мнение.

Католическому приходу Готтесман передал в дар набор риз и деньги на то, чтобы заказать и изготовить из стекла святое семейство с приводимыми в действие электричеством фигурами и небольшим устройством для искусственного снега. Протестантской общине он подарил новый стол для хранения пищи в горячем состоянии – для строящегося оздоровительного центра и бетонное покрытие теннисного корта – для замены асфальтового, сильно изъязвленного морозом.

Так как вторая церемония закончилась к двум часам, а в трансляции телепередач наступил перерыв, благодушно настроенные жители деревни собрались у гостиницы, где остановился Готтесман, являя собой почти точную копию не обремененных никакими заботами бюргеров, так любовно изображаемых Флемишем на его гравюрах. Они держали в руках большие пакеты с монограммой Готтесмана и наполненные бутылками с его пивом, отхлебывали и весело наигрывали на гармошках. В половине третьего на балкон вышел человек и установил микрофон. Его встретили одобрительными возгласами и аплодисментами.

Пятью минутами позже появился Готтесман, что вызвало радостный гул. Но микрофон не транслировал его голос через усилители, развешанные на площади, что вызвало небольшую заминку, поэтому Готтесман вернулся в свой номер, и кто-то в толпе пустил слух, что их будут осыпать золотыми монетами.

Это привело к неожиданному возмущению. Жители городка чувствовали, что очень даже неплохо оказаться участниками подобных событий, так как это было в конце концов прибыльно. Они не возражали против некоторого покровительства, поскольку это было полезно для бизнеса, но когда на голову бросают монеты – это не просто опасно, это еще и унизительно; уже начал формироваться специальный комитет протеста, когда микрофон был исправлен и вновь появился Андрэ Готтесман.

Сияющий и немного пьяный от собственного шампанского, Готтесман посмотрел на обращенные к нему лица, ожидая рукоплесканий, а увидел вместо этого розоватый ковер хмурых лиц. Смущенный и внезапно потерявший уверенность, он начал прерывающимся голосом:

– Дорогие друзья…

Кто-то из толпы выкрикнул:

– Мы тебе не друзья!

Это был местный коммунист, но его быстро успокоили.

– Продолжайте, монсеньор, – сказал мэр, обращаясь к Готтесману, но поскольку он недолюбливал и предпринимателей, и коммунистов, то совершил ошибку, невольно кинув взгляд на последнего.

– Что тебе здесь надо? – продолжил коммунист звенящим голосом. – Что? Хочешь нас купить?

Между тем Готтесман начал читать заготовленную речь, не слыша возмущенного ропота, поднимающегося снизу, потому что его собственный голос, несшийся из громкоговорителя, установленного позади него на балконе, заглушал другие.

– К черту! Что он о себе возомнил? – доносилось снизу.

– Я рад вас видеть, – шло с балкона.

Толпа, находившаяся между коммунистом, кричавшим снизу, и Готтесманом, декламирующим речитативом со своего насеста на втором этаже, начала приходить в движение и замешательство. Завязались перепалки и потасовки между сторонниками того и другого оратора и окружающими их людьми, старавшимися охладить особенно горячих.

В этот момент Анетта Готтесман, урожденная Фрай, вышла на балкон в белой приталенной норковой шубке. Из-за собственного голоса, рвавшего барабанные перепонки и все больше мешавшего сосредоточиться на тексте речи, Готтесман сначала не заметил ее. Впрочем, так было лучше для него самого, толпа же тотчас увидела, что у Анетты под шубкой нет ничего.

– Снимай ее! – закричали несколько молодых людей, хлопая в ладоши. – Снимай, снимай!

Анетта, как всегда с ничего не выражающим лицом, стала неторопливо, покачивая бедрами, прохаживаться по короткому балкону, имитируя стриптиз. Она приспустила шубку и оголила плечо, затем другое. Меховая одежка сползла и открыла взорам одну грудь.

К этому времени гам толпы на улице достиг того уровня, который по всем меркам называется истерией. Уже не имело значения, из кого состояла толпа – добропорядочных швейцарских бюргеров или кого-то еще – это было явное буйство. Раздавались протестующие выкрики: «Шлюха! Проститутка! Стерва!» И одновременно одобряющие: «Снимай ее! Быстрее! Быстрее!» Потасовки стали повальными, и над толпой туда-сюда начали взлетать, как снежки, тяжелые намокшие пакеты из-под пива.

Брошенный кем-то камень угодил в железные перила, на которые опирался Готтесман. Другой попал ему в плечо, третий разбил окно. Вдруг Готтесман увидел то, что заставило его вздрогнуть – свою невесту в спущенном до пупка свадебном подарке. – Боже мой! – простонал он и, схватив ее в охапку, затащил внутрь.

К счастью, администрация гостиницы догадалась закрыть массивные входные дубовые двери, и горничные сломя голову носились из номера в номер, опуская железные жалюзи. Благодаря этим мерам, буйство беспомощно разбивалось о неприступную громаду гостиницы-крепости, а в последующие десять минут окружная полиция умело разогнала толпу. Еще через некоторое время работники санитарной службы городка убрали смятые пакеты и окатили из шланга мостовую. Не осталось ничего, кроме воспоминаний, что бы говорило о чем-то необычном в привычной обыденности здешней жизни.

В отеле все и всех, за исключением Готтесмана, сидевшего рядом со своею невестой на кровати огромного размера, казалось, охватило веселье, разрядившее атмосферу, как это происходит, когда в саду вновь появляются радостно щебечущие птицы, отсутствовавшие несколько лет. Анетта, получившая «успокоительное», пребывала под белой норковой шубкой в глубоком сонном забытьи. Готтесман, находившийся здесь же, вытирал слезы и глушил шампанское. «Черная магия», – думал он.

Из всего негритянского кубинского оркестра, набившегося в номер молодоженов и опившегося вина, лишь половина музыкантов были в состоянии играть. Этого однако было достаточно для Мэгги Корвин, которая, помня дни, когда она пленяла зрителей с экранов кинотеатров, вытащила из чемодана старый наряд, состоявший из цилиндра, фрака и чулок-сеток, и сейчас исполняла целую серию старых номеров, отбивая чечетку на низком столике.

В другом номере Фредди Даймонд с ярким желтовато-коричневым медальоном на шее и загорелой грудью, видневшейся из глубокого выреза рубашки, заучивал несколько итальянских непристойных лирических стихотворений в стиле калипсо, с которыми, разумеется, нельзя выступить перед публикой, но которые можно прочесть на вечеринке. Он обманул Винни, своего импресарио в Нью-Йорке, и вырвался на три дня. Следующие двадцать четыре часа он твердо вознамерился провести в постели с какой-нибудь итальянской девушкой.

Клоувер, неустанно шнырявшая по отелю, нашла кучу пластинок с подлинными записями чарльстона 1923 года и дала распоряжение купить настоящий патефон тех же времен, что и было в мгновение ока выполнено. Все это вместе с временным баром установили в коридоре рядом с номером молодоженов, и танцующие, среди них Сибил и Ходдинг, с грохотом и шумом лихо отплясывали на паркете.

Баббер, сияющий и громадный в своем утреннем костюме, с бутылкой бурбона в руке торжественно прохаживался по нижнему этажу гостиницы, бормоча себе под нос и выискивая что-нибудь, что он мог бы сфотографировать.

Было бы неточно сказать, что ради Готтесмана все до одного были веселы. Имелся один островок недовольства, и находился он в номере Деймона Роума. Летти Карнавон в конечном счете была близка к истерике. В течение нескольких дней она старалась сдерживать себя, но шампанское и усталость дали себя знать.

– Это твоя вина, – надрывно рыдала она. – Ты говорил мне, что они не убьют его. Бедный Тедди! Бедный, бедный, мертвый и искромсанный Тедди.

Это продолжалось уже четверть часа, и Деймон Роум был не в силах успокоить ее. Наконец он снял трубку и попросил соединить его с Анджело Пардо в Лас-Вегасе. Ожидая звонка, он заперся в ванной, так как не мог больше слышать рыданий Летти. Его угнетала мысль, что она, до сих пор такая сильная, внезапно превратилась в «противную девчонку». Стараясь занять себя чем-нибудь, он тщательно начищал недавно купленную пару стодолларовых туфель.

Когда раздался телефонный звонок, в дверях ванны появилась Летти со все еще мокрыми глазами, но несколько успокоившаяся.

– Я повторял тебе тысячу раз, – говорил Анджело из Лас-Вегаса, – занимайся своим, черт возьми, делом. Кроме того, у меня нет с этим ничего общего. Это другая епархия.

– Ты можешь сказать ей об этом? Ну, пожалуйста, – виновато просил Деймон Роум. – Не мог ли бы ты на нормальном языке объяснить, чтобы она отстала от меня? Только скажи ей…

– Конечно, скажу, дай ей трубку.

– Послушай, ради бога, – сказал Деймон, передавая трубку Летти. Он смотрел, как она приложила трубку к уху, и вздрогнул, увидев, что Летти снова начала дрожать.

Но все-таки Летти смогла говорить низким чистым голосом. Ее слова были тщательно выверены неистовыми чувствами и аристократическим воспитанием.

– Ты, без сомнения, – говорила Летти, – лживый маленький итальяшка. Самый худший итальянский ублюдок, когда-либо рождавшийся от сицилийской проститутки. Ты самое ничтожное, бесхребетное, безнравственное, падшее итальянское отродье рода человеческого…

В то же мгновение Деймон Роум выхватив у нее телефонную трубку, свободной рукой влепил ей сильную пощечину.

– Ты не смеешь так говорить! – заорал он. – Никогда не повторяй этих слов!

Буквально захлебываясь от ярости, он бросился на нее, но слишком поздно. Летти умудрилась вывернуться и выбежала в спальню, где схватила первую попавшуюся под руку вещь. Ею оказалась одежная щетка, и она с треском врезалась в стену над головой Роума. Затем пришла очередь тяжелого хрустального флакона с духами, сигаретницы, филигранного подноса, пепельницы, сифона, сапожной колодки, которые понеслись в его сторону с немыслимой скоростью. Наконец кожаный баул, купленный Деймоном Роумом для поездок, в котором он возил свои лекарства, – от болезней горла, желудка, кишечника, гормональные средства – достиг цели. Баул попал Роуму в переносицу. Он покачнулся, по лицу его потекла кровь, и он упал. Летти выбежала еще до того, как он смог подняться на колени. Ни у кого уже не оставалось сомнения, что их отношениям пришел конец.

Очень долго Деймон Роум лежал на спине на сквозняке с пунцовым носом, пугаясь от мысли, что он, один-одинешенек, может умереть здесь, в этой комнате, так глупо. В равной степени он боялся пошевелиться из страха, что начнется кровоизлияние, и тогда он точно умрет, потому что врачи будут не в силах предотвратить его. Он потратил много времени – больше, чем кто-либо мог подумать, стараясь избегать мыслей о смерти, – а сейчас, когда он этого сделать не мог, он чувствовал, что может сойти с ума. Стараясь не двигать головой, рукой он ощупал пол вокруг себя, надеясь обнаружить какую-нибудь ампулу или бутылочку с лекарством, которая поможет ему. Внезапная острая боль от осколков битого стекла была ему единственной наградой, и он быстро сунул в рот пораненный палец.

Прошла еще целая минута, прежде чем он понял, что даже с закрытым ртом он может дышать. Это означало, что кровотечение в носу прекратилось. Осторожно, по-прежнему держа палец во рту, он медленно-медленно стал садиться и искать глазами зеркало. Его рубашка, как обнаружилось, к счастью, не перепачкалась кровью, а лишь была мокрой от пота. Что-то вроде радости стало наполнять его тело, когда он поднимался на ноги с пальцем во рту, глядя на себя в зеркало, и известная публике улыбка появилась на его лице, обнажив белоснежные зубы. И теперь он начал осознавать, что отель полон громких звуков – музыки, смеха, топота ног.

Медленно и осторожно он подобрался к телефону и позвонил своему секретарю в Лос-Анджелес.

– Марти! – закричал он в трубку. – Я хочу трех девчонок: белую, негритянку и японку. Ты можешь обеспечить? Я хочу, чтобы они были здесь сегодня вечером. Что, ты говоришь, не можешь получить от Элли? Тогда позвони этому, как его там зовут, в Лондон. К вечеру. Не валяй дурака, старик.

Роум бросил трубку, к нему вернулась его обычная улыбка. Открыв дверь номера, он крикнул:

– Морис, иди сюда, одень меня!

Его телохранитель-камердинер вошел в комнату.

– Вы, должно быть, дрались, – сказал он.

– Я плачу тебе не за то, что ты открываешь рот, не так ли? – оборвал его Роум.

Морис пристыженно кивнул.

– Так что молчи, понял?

Морис кивнул еще раз.

Настроение Деймона Роума улучшалось.

Когда жители Монтэн угомонились, чтобы посудачить о последних событиях и пропустить стаканчик «Овалтине», они были безмерно счастливы от осознания того, что непосредственно принимали участие в «великих событиях». Понимая, что «Нойе цюрихер цайтунг» посвятит этому событию лишь несколько строк, они предусмотрительно заказали в местном газетном киоске дополнительные экземпляры «Огги», «Сеттимана инком», «Пари матч», «Элле» и «Ньюс оф зе уорлд». Эти периодические издания поступят к ним через четыре-пять дней с наиболее детальным описанием происходившего. А там, где не будет хватать фактов, будут домыслы на основании ранее опубликованного. И когда они устареют, будут придуманы новые. Это не имело никакого значения.

Какое значение имело то, что у них остались какие-то впечатления (они думали, что остались) – эти впечатления должны быть оценены и подтверждены фактом появления в печати. Тогда и только тогда можно было бы точно знать и точно сказать, что они существовали. Воистину эти люди жили в мире старых представлений – демократических парламентов, витиеватых речей и непастеризованного молока, но и они несли на себе несмываемую печать двадцатого века. И одним из условий, навязанных прошлому, оказавшемуся в настоящем, была зыбкость собственного опыта. Как может ум бездоказательно осознать реальность событий без отпечатанной страницы перед глазами, без слабого запаха свежей типографской краски, без перепачканных ею пальцев?

Поэтому, возможно, было бы правильнее сказать, что жителей радовало не само «осознание» того, что они принимали участие в «великих событиях», а уверенность в том, что четыре-пять дней спустя международная бульварная пресса подтвердит то, во что они уже были склонны поверить.

Люди в гостинице, конечно, были избавлены от подобной метафизики; их занимала забота иного рода: постараться как можно дольше, всю ночь, поддержать волнительность свадебного вечера, чтобы веселье сохранилось и на следующий день и не стало угасать раньше времени. Всякий знает, что хорошее торжество, как и страсть, переживает спад после своей кульминации. То, чем отличается торжество от любви – впрочем, не всегда – заключается в том, что о его спаде не принято говорить до тех пор, пока не станет слишком поздно.

Раздумья и размышления по этому поводу были бесполезны. Фактически, все это слишком часто было лишь знаком того, что вечер достиг своего пика и прошел его, и спад – следующее закономерное состояние. В результате чего, никто об этом уже и не думал. Другим следствием явилось то, что приглашенные без какого-либо открытого обсуждения легко повиновались этой незаметной закономерности, если не полностью из-за покорности судьбе, то по крайней мере из-за отсутствия выбора.

По этой причине Диоса Мелинда, карибская куртизанка без возраста, сказала «нет» Деймону Роуму час тому назад, хотя еще часом раньше она сказала «да» набобу из Чандрапура. Однако тот получил немного удовольствия, поскольку оно сводилось к праву быть избитым кнутом для скота из ротанга с ручкой из слоновой кости, принадлежавшим некогда его отцу. Диоса, пикантно украшенная нефритовым распятием, непостижимым образом превратилась в неприступную крепость. Она слегка шлепнула его, надо заметить, что всего лишь чуть-чуть, на этом все и закончилось. Сейчас набоб дулся, поскольку Диоса вырвала у него обещание жениться на ней, на месяц или около того, на время, достаточное, чтобы опять, после нескольких лет забвения, увидеть свое имя на страницах «Таун энд кантри». Вырвала она, конечно, и свадебный подарок. Он предложил опал. Она настаивала на его доме в Хемпстед-Хит. В конечном итоге они сошлись на участке земли на побережье в Антигуа, про который он почти забыл и что, как он понял сейчас, следовало оценить, как помешательство. Что касается кнута, то она не сказала, что не будет пускать его в ход совсем, все будет зависеть от ее настроения. Набоб понял, чем он может утешиться.

Деймон Роум, с другой стороны, хотя и получил прямой отказ, не стал унывать. Он и Диоса были старыми партнерами в игре взаимно обязывающих уступок, к тому же он предвидел неизбежный конец – сильную пощечину, от которой щелкнут зубы и боль отдастся в позвоночнике. Он надает ей пощечин, его рука уже дрожала в предвкушении, и после этого она, рыдая, уткнется ему в колени и будет восхищаться им, как если бы она была двадцатилетней невинной девчонкой.

Между тем они – Диоса, в невозможно обтягивающем спортивном костюме, Жоржи Песталоцци, Карлотта Милош и сам Роум – играли в бильярд. Было много незлобивой возни и грубоватых шуток с киями, и Роум был уверен, что игра скоро закончится.

Все были неожиданно поражены, когда в бильярдной появилась Клоувер, ведя с собой еще способных двигаться участников негритянского кубинского оркестра. Клоувер была в маске колдуньи, позаимствованной у хозяина гостиницы, – истинного швейцарца, гордящегося собой за то, что он может удовлетворить любое желание постояльцев, – и в бикини, из-за чего ко всеобщему удивлению, стала очаровательной. Клоувер сказала, что намеревается осуществить шаманский обряд, и хозяин гостиницы предложил ей использовать бильярдную, поскольку в ней был кафельный пол и отсутствовали ковры. Жертва, белый петух, торжествующе доложила Клоувер, была обещана.