Текст книги "Звезда балета"
Автор книги: Берта Рэк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Берта Рэк
Звезда балета
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВОСХОД ЗВЕЗДЫ
ГЛАВА I
НОЧЬ РОЖДЕНИЯ
«В небе танцевала звезда. Под ней-то я и родилась», – говорит Беатриче[1]1
Персонаж комедии В. Шекспира «Много шума из ничего».
[Закрыть] у Шекспира. Героиня этого романа могла бы сказать о себе то же самое. Ее судьба – история извечного конфликта между любовью и призванием.
Извечен этот конфликт только для мужчин. Значительно новее и современнее он для женщин. Еще не став взрослой женщиной, в юности, она вынуждена была сделать выбор между этими двумя человеческими страстями, владычествующими над миром.
I
Призвание влекло ее к тому делу, которое она любила. Но и любовь предъявляла свои права. Мужчина настаивал:
– Оставь это нелепое, ненужное занятие – будь моей женой. Приди ко мне, моя нежная, моя любимая! Позволь мне заботиться о тебе. Ты устала, ты выбилась из сил. Женщины не созданы для такой жизни. И, во всяком случае, не создана для нее ты. Оставь это!
(Разговор происходил, когда ей не было еще двадцати).
– Но моя карьера…
– Тебя ждет иное будущее – лучшее, более естественное для женщины. Приди, создай семейный очаг для меня, и мы будем счастливы.
– Смогу ли я быть счастливой, смогу ли дать счастье тебе, если ты заставишь меня отказаться от моей профессии?
– Мне ненавистна даже мысль о твоей профессии, – ответил мужчина. – Я ненавижу всех людей, которые отвлекают тебя от меня.
– Я знаю, – вздыхала девушка. – И хотела бы, чтобы у тебя не было такого чувства.
– Тебе бы следовало радоваться, что оно есть. Разве это не доказывает, что я всецело поглощен тобой?
– Вот как?
– Тебе ведь известно, что я пошел бы за тебя в огонь и воду, что ради тебя я не пожалею сил. Дорогая, ты все для меня! И я хочу, чтобы мы стали всем друг для друга. Ты не знаешь, какое тебя ждет счастье. Испытай же его! Я дам тебе все, чего только может пожелать женщина. Клянусь, я сделаю это! О, ты не веришь, что женщина была счастливее в те времена, когда предоставляла мужу прокладывать себе дорогу и заботиться о спутнице жизни вместо того, чтобы самой заниматься всем этим вздором: профессией, карьерой, заработками и тому подобным. Конечно, она была счастливее! Посмотри на мою мать или на свою. Думаешь, они взяли бы столько от жизни, заботясь о своей карьере? Они лучше знали, в чем состоит женское счастье. А ты этого не знаешь.
Девушка открыла было рот, чтобы возразить ему, но он закрыл его властным поцелуем. Он стал ласкать ее.
– Уйдем отсюда вдвоем! Найдем местечко за городом, с красивым садом, с площадкой для тенниса, с небольшой лужайкой, где могли бы играть дети. Разве тебя не привлекает это? Подумай! Великолепные летние дни, когда можно ничего не делать, просто наслаждаться ими. Зимние вечера – в камине ярко горят дрова, а ты удобно сидишь в глубоком кресле, и не нужно никуда идти после обеда. Отблески огня дрожат на дубовом потолке. Ты сидишь, читаешь, наслаждаясь тихим покоем вместе с мужем, который тебя обожает. Это куда лучше, чем утомительная погоня за успехом и разношерстная толпа, стремящаяся к нему.
– Дело не только в успехе…
– Может быть, в деньгах? У меня их достаточно.
– Не в деньгах и не в успехе. Есть нечто большее, чем то и другое. О, я не хочу от этого отказываться!
– Но если я дам тебе взамен то, что в тысячу раз лучше…
Она слышала глубокий взволнованный голос возлюбленного. Но даже сейчас в ее ушах звучала громкая музыка, от которой сильнее билось сердце. Музыка звала ее: «Танцуй!»
Танец был профессией этой девушки, ее призванием, ее искусством. Танец был у нее в крови. Танцевали ее глаза, ноги, каждое биение ее сердца. Всю жизнь каждая клеточка ее тела откликалась на призыв таинственного певучего ритма. Неизменно все самые значительные события в ее жизни происходили во время танцев, все так или иначе были связаны с ними.
II
Она родилась на балу. Прецедент такого необычного случая хорошо известен. На семейном балу родилась Аврора Люси Дюпен (прославившаяся впоследствии литературным талантом и любовными историями под именем Жорж Занд), и произошло это в тот момент, когда ее отец играл на скрипке, а мать в розовом кринолине красовалась среди гостей.
Но молодая своенравная мать героини этого романа не была хозяйкой того дома, где состоялся другой памятный бал. Она жила вместе с мужем, управляющим обширным поместьем своей тетки в Уэльсе, в пяти милях от поместья, в доме, расположенном на склоне лесистой возвышенности. Замуж она вышла самовольно, настояв на своем и не обращая внимания на то, что говорили по этому поводу окружающие.
Акушерка, которую заранее пригласили, уже несколько дней находилась в их доме. Она только покачала головой, глядя, как миссис Мередит надевает праздничный наряд, который был в моде тогда, двадцать с лишним лет назад. Поверх зеленого шелкового платья молодая женщина накинула шелковую кружевную мантилью, приколола на груди пару розовых бутонов стеблями вверх и, высоко вскинув темноволосую голову, заявила, что и не подумает отказываться от такого развлечения. Гарри отправляется на бал к своей тетке? Что ж, она тоже туда поедет!
– Никто тебя там не ждет, дорогая моя девочка, – возразил майор Гарри Мередит. Отставной офицер индийской армии, он был на пятнадцать лет старше жены, превосходно для своих лет выглядел и очень любил поухаживать за дамами. Крепкими белыми зубами он закусил свой каштановый ус. В то время бакенбарды уже вышли из моды, а усы еще не подстригали наподобие зубной щетки, и они были достаточно длинны для того, чтобы мужчины могли покусывать их в минуты раздражения или нерешительности.
– Я знаю, что меня не ждут. Твоя тетка весьма недвусмысленно об этом заявила. Я не собираюсь обращать внимание на ее слова. Сегодня вечером мне хочется музыки и танцев. Твоя тетка собиралась пригласить цыганского артиста Петра Вогна. Я хочу его послушать, – заявила молодая жена и внезапно громко рассмеялась, ибо знала, что все равно настоит на своем. – Акушерка тоже может отправиться с нами, если ей приятно трястись сзади, в экипаже. Но я еду!
III
Сельский дом, где давала бал тетка майора Мередита, миссис Бекли-Оуэн, стоял в конце проезжей аллеи, за узкой, вымощенной камнями неровной улочкой, примерно в полутора милях от верхней дороги – одной из дорог, проложенных еще легионами Цезаря во время нашествия римлян на Британию. Позади дома, название которого – Кеир Динес – было явно римского происхождения, возвышался холм, поросший дубовым лесом. Дальше простиралась цветущая и яркая гористая местность.
Расположенные перед домом сад и зеленая лужайка спускались вниз, к реке. Река была светлая и прозрачная, местами настолько мелкая, что некрупный рогатый скот мог переходить ее вброд; но в ней встречались и коварные глубины, поглотившие немало рыболовов и купающихся. Шум реки был подобен голосам валлийцев:[2]2
Коренные жители Уэльса.
[Закрыть] в нем слышались громкий раскатистый смех и глубокое, словно бы грудное воркование струй. Эти звуки сливались с мелодией рояля, рыданием скрипки и низкими переливами арфы – играл оркестр в ярко освещенном зале, украшенном ветвистыми оленьими рогами.
Стены зала были выложены панелями, и весь он напоминал большой ларец из темного, замечательной выделки, дуба. Старинная резьба шкафов и сундуков мягко отсвечивала, как сильно стертое серебро. И подобно серебру, блестели оловянные украшения над дверями, ведущими в коридоры и на лестницы. Как трофеи, висело старинное оружие. На темном фоне стен выступали потускневшие фамильные портреты в тяжелых рамах; лица изображенных на них людей утопали в брыжах и кружевных воротниках елизаветинских времен.
Однако в целом зал не казался мрачным: в нем было что-то светлое и радушное. Керосиновые лампы под розовыми абажурами лили розовый свет. На камине, в котором не горел огонь, стояли большие вазы с розами и жимолостью. Выложенный дубом зал выглядел так же, как, вероятно, сотни лет назад, и, конечно, сохранился таким до наших дней. Эти старинные дома не подвержены быстрым изменениям, как их владельцы, для которых двадцать лет значат очень много.
На девушек 20-х годов смотреть приятнее, чем на их ровесниц начала века. Это естественно. Современные девушки используют любую возможность развиваться физически, к их услугам художественные моды, они лучше чувствуют краски. Линии их тела не стеснены одеждой, их руки и грудь свободны. Они стригут волосы, носят простые и гладкие прически. Кажется, никогда еще девушки не имели такого привлекательного вида, как теперь.
Девушки на том балу выглядели старше своих лет, так как их венчали тяжелые прически из взбитых волос. Их старила мода того времени. Тогда постоянно носили корсеты, считая, что они придают особую стройность фигуре. Талии были очень тонкие и длинные, юбки закрывали ноги и развевались, как изогнутые края опрокинутого вьюнка. На нижних туго накрахмаленных юбках были ряды кружевных оборок. Цвета и оттенки того времени не походили на огненные, веселые, сверкающие и мятежные краски современного фантастического русского балета. Какими были модные, изысканные оттенки 1903 года? Блекло-розовый, расплывчатые небесно-голубые анемичные цвета, оживленные мазками, пятнами, штрихами, изогнутыми линиями какого-нибудь другого скромного оттенка.
Что касается музыки, под которую танцевали в ту пору, то это были старинные, наивные, певучие мелодии из оперетт. Такие мелодии и теперь еще исполняют на ветхих органах на ярмарках и в дальних деревнях, где под них танцуют.
Во время одного из танцев и приехала на бал миссис Мередит. Танцевали так называемый «сельский танец». Некоторые танцоры вполголоса напевали слова:
Тише, тише, тише,
Вот идет водяной…
Молодежь вереницей кружилась по залу, как те крошечные морские рачки, которые сотнями выбираются из-под водорослей и выскакивают на берег. Танцующие, стоя рядом и держась за руки, делали подскоком три шага вперед, после чего подпрыгивали вверх.
IV
Миссис Мередит вошла в комнату для гостей на первом этаже и сняла плащ. Затем она приветствовала хозяйку, миссис Бекли-Оуэн, известную в семейном кругу под именем тетушки Бэтлшип.[3]3
Battleship – боевое судно (англ.). Соответствует русскому выражению «бой-баба».
[Закрыть] Молодая женщина поздоровалась со своими кузинами и невестками, которые, танцуя, громко, как бегущее стадо, топали ногами. Потом она послала улыбку цыгану – арфисту и, расправив складки кружевной мантильи, уселась на широком диване у окна, возле двери, выходившей на лестницу. Там уже сидела одна из ее кузин, принадлежащая к числу девушек, не танцующих, а только смотрящих на танцы. Миссис Мередит заранее примирилась с тем, что и ей придется весь вечер только смотреть. Ее муж сразу же деятельно включился в веселье. Он славился по всей округе, как первоклассный танцор на балах, которые устраивают во время охот.
«Сельский танец» закончился, пары разошлись. Они останавливались тут же или направлялись к буфету, к лестницам, в укромные уголки. Повсюду слышались молодые, оживленные голоса, которые теперь уже умолкли или принадлежат людям пожилым. Обменивались незначительными местными новостями, обсуждали только что прочитанные книги и пьесы, шедшие в Лондоне.
– Когда я там был в последний раз, – говорил майор Мередит своей даме, стройной блондинке в бледно-голубом шелковом платье, украшенном пучками розовых искусственных маргариток, – то видел «Померкший свет».
– Пьеса производит не слишком тяжелое впечатление? – спросила его красивая собеседница, которая картавила с такой же наивной самоуверенностью, с какой носила свои маргаритки.
Майор Мередит пояснил, что рассказ Киплинга переделали для сцены, изменив его конец на более благополучный:
– Девушка отказывается от карьеры и оставляет сцену. Она бросает все и выходит замуж за героя.
– О, это гораздо лучше. Я ненавижу пьесы с печальным концом. По-моему, достаточно горя и в жизни, не правда ли, майор Мередит?
– Честное слово, я согласен с вами. Клянусь, это совершенно верно! Вполне хватает горя в реальной жизни. Это абсолютно точное выражение. Пойдемте есть мороженое, хотите?
V
Молодая жена майора Мередита повернулась к нетанцующей девушке, сидевшей рядом с ней.
– Мейбл, – спросила миссис Мередит, не сумев скрыть свою тревогу и ревность. – Кто та стройная женщина в бледно-голубом, которая разговаривает с Гарри?
– Это миссис Хендли-Райсер, – ответила девушка. Ей было двадцать лет, она была бесцветная, вялая и все еще по-детски неуклюжая, хотя находилась уже в том возрасте, когда давно пора научиться держать себя, и следить за собой. Девушка казалась перенесенной сюда от холодных стен классной комнаты и увядающей. Она внимательно посмотрела на молодую женщину, указанную ей миссис Мередит.
– Она пользуется большим успехом, – сказала Мейбл. – Правда, непохожа на замужнюю женщину? А у нее маленький сын, она привезла его с собой.
VI
Раздались призывные звуки первой скрипки.
– Кадриль! – послышались голоса. – Идите сюда, начинается кадриль. Здесь у нас есть место для вас двоих, Гарри! Нельзя ли нам встать с вами? Сюда хочет другая пара! Занимайте места для кадрили!
Танцующие встали парами, и танец начался. Оркестр играл отрывки из популярной тогда «Флорадоры»:
Скажи мне, прелестная девушка,
Есть ли еще здесь, в доме, такие, как ты?
Восемь человек танцевали прямо перед миссис Мередит. Как ей хотелось тоже танцевать! В будущем году, в это время, когда у нее будет такой же мальчик, как у миссис Хендли-Райсер, она, как всегда, будет снова участвовать во всех танцах. А девушку, сидевшую рядом с ней, бедную Мейбл Бекли-Оуэн, никогда не приглашали танцевать, разве что по необходимости. Она была девушкой именно такого типа.
«Как здесь много девушек, – думала миссис Мередит, глядя на танцующих. – Слишком их много не только на этом балу, но и везде, по всей стране».
Внезапно ход ее мыслей прервался. В певучую мелодию, в шарканье ног по паркету, в шуршание шелка ворвался новый звук.
С лестницы послышался тонкий голосок:
– О, мама! Мама! Я боюсь! Я очень боюсь!
То был крик ребенка. Сначала никто его не заметил.
В дверях стоял маленький мальчик. В высоком дубовом обрамлении двери, выходившей на лестницу, он, освещенный лампами, казался крошечным прелестным цветком. Кремовая фланелевая ночная рубашка, низко спадавшая сзади, спереди вздернулась, открыв пухлые ножки с розовыми, в ямочках, коленками. Кудри смятым петушиным гребешком поднимались над его влажным выпуклым детским лбом. Очаровательное личико малыша раскраснелось, блестящие, как бусинки, глаза были заспаны, из широко раскрытого рта вырвался испуганный крик.
– Я проснулся, – плакал он, обращаясь к беспечно веселящимся людям в шумном, ярко освещенном зале. – Я проснулся! – Он пошел вперед, крошечный среди развевающихся юбок. – Где моя мама? В ее кровати никого нет! Везде так шумят! Мама! – Плач перешел в отчаянный рев.
– Боже милосердный, это Стефан! – воскликнула миссис Хендли-Райсер как раз в тот момент, когда распорядитель танцев кричал: «Дамы, в середину!»
– Твоя мама здесь, милый. Как жаль! Придется уходить – мой мальчик меня зовет. Где он?
Миссис Мередит, которая сидела возле двери, уже вскочила и бросилась к испуганному ребенку. Быстрым бессознательным движением она нагнулась, взяла на руки тяжелое детское тельце и прижала к своей прикрытой кружевной мантильей груди маленького Стефана Хендли-Райсера, которому было тогда два с половиной года.
– Успокойся, дорогой мальчик. Успокойся, не бойся.
– Я хочу к маме!
– Хорошо! Смотри, я несу тебя к ней. – С ребенком на руках она обошла ряды танцующих и пробиралась вдоль стены. – Вот она, твоя мама…
Миссис Хендли-Райсер, грациозно подхватив подол бледно-голубого платья, спешила ей на помощь. – Я здесь, Стефан. Ну, конечно, мама не уйдет от тебя! Очень вам благодарна. Дайте-ка мне его!
Но маленького Стефана вдруг сразу опустили на пол. Его мать схватила молодую женщину за руку. Она мгновенно по-женски поняла, что с той происходит. Быстро взглянув на нее, мать Стефана воскликнула:
– О, вы не должны были его поднимать! Это такой тяжелый ребенок! Дорогая моя…
– Да, – сказала миссис Мередит странным безжизненным голосом. Она не видела уже ни гостей, ни развевающихся юбок, не слышала музыки, наигрывавшей: «О, моя Долорес». Не испытывая страха, она отозвалась на безмолвный внутренний сигнал, и спокойно сказала:
– Уведите меня и пошлите за акушеркой.
VII
Танцы продолжались. Рояль играл, скрипки пели, переливались звуки арфы:
И жди меня
У восточного моря,
Под сенью пальмы,
Под ее защитой.
Маленький Стефан, снова уложенный в кровать, уткнулся своим забавным профилем в подушку и спал. Он не слышал даже громкого топота ног в последней фигуре танца:
Это серебряная звезда любви.
Музыка смолкла, и во время паузы в старинном доме раздался вдруг другой младенческий голос. Громко и протяжно он кричал:
– У-а!.. У-а!..
Крик означал, что у миссис Мередит родился ребенок.
VIII
Многие из присутствовавших на балу догадались, что произошло.
По всему дому разносились певучие звуки, неудержимо влекущие к танцам, звуки старинного вальса на три такта. Снаружи, в саду, слышалось неумолчное ночное журчание, подобное шуму машины. Река пела то громко, то приглушенно. Звезды сверкали серебряным светом на металлически-светлом небе, другие горели красным огнем – то были папиросы сидевших в саду мужчин. Из открытой прихожей дома выбежала фигура в белом переднике, мелькавшая в темноте, как цветок табака. Женщина быстро шла между темными кустами.
– Майор Мередит!
Он круто повернулся, папироса его упала на садовую дорожку. Он не сразу догадался, в чем дело.
– Что случилось? Моя жена…
– Она чувствует себя отлично, и вы можете теперь пойти и повидать ее. У нее такая славная девочка.
– Девочка? – повторил майор Мередит, как будто произошла какая-то ошибка. – Это девочка?! – В темноте веселое выражение исчезло с его лица. Он последовал за акушеркой в спальню первого этажа, в которой женщины оставляли свои плащи перед танцами.
В этой комнате, где шум танцев и звуки оркестра, исполнявшего «Песнь лодочника», были так же ясно слышны, как в самом бальном зале, на широкой темной дубовой кровати лежала, утопая в подушках, молодая мать, раскрасневшаяся, как после победоносной схватки во время еще памятных ей школьных спортивных состязаний. Глаза ее, блестящие и испуганные, смотрели на крошечный живой комочек, который она обнимала одной рукой.
Комок этот был закутан в фланелевую ночную рубашку Стефана Хендли-Райсера. Под ней рука матери ощущала что-то теплое, мягкое, шевелившееся, как полевая мышь в траве. Нервно покусывая ус, Гарри Мередит низко наклонился над кроватью. Паническим шепотом он отрывисто спросил:
– Это… девочка?
Молодая мать прошептала в ответ:
– О, Гарри, не смотри на ее уродливое маленькое личико! Она станет потом красивее. Посмотри сюда. Это лучшее, что у нее есть. Разве они не прелестны? Взгляни-ка на них!
Приподняв фланелевое покрывало, она показала ему то, что держала в руке. Это были миниатюрные, чудесные, розовые ножки младенца. Крошечные розовые пятки, крошечные вогнутые подошвы, десять крошечных пальцев, цепких, как усики анемоны, которые шевелились, вытягивались и снова сгибались внутрь над крошечными бархатными подошвами.
Странно смотреть на ножки младенца и гадать, какая из жизненных дорог лежит перед ним – дорога суровая или усеянная цветами, а, может быть, путь, ведущий на край пропасти.
Пройдет немало месяцев, пока эти миниатюрные ножки ступят на землю. Розовые и беспомощные, они шевелились в материнской руке, не сделав еще ни одного шага.
А там, на отливавшем металлическим блеском светлом небе, над старинным домом уже танцевала звезда.
ГЛАВА II
ПЕРВЫЙ ПОКЛОННИК
I
Прошло пятнадцать лет.
В тот день, когда героине романа исполнилось пятнадцать, произошло сразу несколько событий, которые имели решающее значение для ее судьбы. Прежде всего, она впервые танцевала перед платной публикой. Второе, решающее событие заключалось в том, что она была отмечена лицом, которое оказало величайшее влияние на всю ее будущность. Третье важное обстоятельство – то, что она впервые в жизни внушила юноше страстное чувство, которое обычно пренебрежительно называют «ребяческой любовью».
Но сначала вкратце расскажем о тех пятнадцати годах, которые привели ее к этому поворотному пункту на жизненном пути.
II
Начнем с ее имени.
Семья находила, что обычное имя не подходит для этой нежданной гостьи, появившейся ночью, среди бала.
– Терпсихора! – была первая возникшая у матери мысль. – Терпсихора, муза танца. Назовем девочку в ее честь.
– Умоляю вас, не надо! – запротестовал молодой дядя ребенка. – Представьте себе девушку на первом званом обеде. Какой-нибудь подходящий для нее молодой человек предложит ей повести ее к столу и скажет: «Почему вас называют Терпс?» (или другое подобное уменьшительное имя). – Девушка ответит: «О, это сокращенное от Терпсихоры, музы танцев. Я, видите ли, родилась во время бала». – «Родились?» – И молодой человек густо покраснеет, смутившись, что затронул такую неловкую тему для разговора.
– Покраснеет? Нет. К тому времени, когда этот ребенок вырастет, – уверенно подсказал отец младенца, – никто, я полагаю, не будет краснеть от подобных слов.
– Действительно, в наши дни люди не следят за тем, что говорят. Позор! – непререкаемым тоном заявила тетушка Бэтлшип. – Что касается имени девочки, то она должна называться Сирен по бабушке и Гарриет по отцу, Гарри.
И девочку назвали Сирен Гарриет. Те ножки, которые признали самой красивой частью ее тельца, были по этому случаю обуты в белые шерстяные сапожки с розовыми отворотами и завязками. Однажды, когда эта нарядная обувь уступила место мягким башмакам с четырехугольными носками и со шнуровкой, зашедший в детскую гость любезно воскликнул:
– Сирен Гарриет Мередит? Какое красивое имя у вашей девочки! Как оно журчит! Совсем как речная струя!
Так появилось ее уменьшительное имя. Много лет спустя ему предстояло красоваться на театральных афишах. Этому многозначительному, единственному, интригующему слову суждено было выделяться черными буквами на оранжевом и розовом фоне. Оно должно было известить всех о появлении новой молодой балерины: – Риппл…[4]4
Ripple – речная струя (англ.).
[Закрыть]
III
Современный специалист по вопросам женского образования не одобрил бы воспитания, полученного Риппл Мередит. Родители ее не могли себе позволить отдать девочку в школу, так как их одолевали заботы о ее братьях. Отец научил Риппл плавать, играть в теннис и танцевать вальс. Мать время от времени давала ей уроки. Но у нее было слишком мало для этого времени – все из-за тех же мальчиков, которые один за другим появлялись на свет.
У Риппл было пять братьев: Джеральд, Минимус, Бенджамин, Ультимус и Рекс.
Сколько требовалось усилий и ухищрений, чтобы учить всю эту ораву в подготовительной и средней школе и снабдить их невероятным количеством одежды! Даже в те дни, когда цены на башмаки для футбола и на фланелевые костюмы для крикета не были так высоки, как теперь, сестре этих мальчиков приходилось довольствоваться в юности дешевыми бумажными чулками (чинеными-перечинеными), дешевыми отвратительными башмаками из оксфордской кожи и такими же платьями. Шляпы девочки, особенно жалкие, всегда имели такой вид, как будто их приобрели в последний день на какой-нибудь благотворительной распродаже.
Много, много лет спустя Риппл упрекали за ее действительно безумные траты на шляпы.
– Я знаю, – отвечала она на это. – Я, кажется, совсем теряю голову, когда покупаю шляпы или обувь. Мне хочется купить обязательно самые красивые, самые дорогие. Я не могу остановиться. Не знаю, почему.
Разгадка кроется в тех уродливых шляпах и бесформенных изношенных башмаках, которые носила Риппл в юные годы.
IV
По обычаю того времени, все остальное отступало на второй план, когда речь шла о будущем мальчиков. Считалось, что это правильно, что иначе и не может быть. Так думали муж и жена Мередиты, сами мальчики, сама Риппл и тетушка Бэтлшип, которая до известной степени была опорой семьи.
Тетушка Бэтлшип получила свое прозвище за фигуру и манеру одеваться. Она была высокая, властная и надевала на себя сразу столько ткани, что из нее в наши дни можно было бы выкроить платья для трех женщин. В таком наряде хозяйка поместья расхаживала по своему старинному дому и по саду, всей своей массой выступая вперед, как боевое судно, выходящее в море. Так же шествовала она и по жизни.
В глубине души тетушка Бэтлшип никогда по-настоящему не любила Риппл. Может быть, не могла простить ей, что та появилась у нее на балу без приглашения, что, по моральному кодексу тетушки Бэтлшип, было одним из наитягчайших преступлений. Из всей семьи Гарри она испытывала некоторую привязанность только к мальчику Ультимусу. Однако она внешне ласково относилась и к дочери Гарри. Постоянно делала ей одобрительные замечания, подчеркивая, как приятно ее матери иметь дочь, которая может оставаться с ней дома и служить ей поддержкой и утешением.
Когда у нее бывали гости, она часто приглашала Риппл к себе пить чай и играть в теннис, ибо, несмотря на все свои предрассудки, была женщиной доброй. Однажды она даже пригласила к себе на целых шесть недель худого болезненного юношу, ученика средней школы, которому пришлось оставить школу из-за внезапной эпидемии кори. Тетушка Бэтлшип сделала это, хотя юноша находился лишь в отдаленном родстве с Бекли-Оуэнами. Она старалась также, чтобы соседи приглашали его играть в теннис и ловить рыбу.
Тетушка Бэтлшип послала записку семье Мередитов, где писала, что ей было бы приятно, если бы дорогая Риппл приезжала к ней каждый день поиграть в теннис и за отсутствием мужской молодежи была подругой Стефана Хендли-Райсера. Стефан и был тот самый мальчик, который вбежал в бальный зал в ночь рождения Риппл. Теперь он кончал среднюю школу и вынужден был пропустить треть учебного года «из-за этой противной кори». Ко дню рождения Риппл, когда ей исполнилось пятнадцать лет, ему минуло семнадцать.
V
Даже в этом обычно ужасном возрасте, когда руки, ноги, все тело и черты лица еще по-разному и несогласованно развиваются, Риппл уже была гармонично сложена. Ее скромная одежда не могла скрыть торжествующей девичьей грации. Семья девочки, как это нередко случается, считала ее довольно некрасивой. Конечно, мальчики выглядели гораздо лучше: у таких братьев, как Джеральд, часто бывают некрасивые сестры! По общему мнению, у нее хороши были только волосы, темные, густые, шелковистые и очень длинные, ибо в то время девушки еще не ходили стриженые. Темные косы Риппл спускались гораздо ниже пояса.
Каким было ее умственное развитие? Его можно сравнить с садом, на деревьях которого еще не распустились почки. Девушка, воспитанная в деревне, поразительно мало знала о жизни и о людях, не считая тех, кого с детства встречала в своей очаровательной, своеобразной Уэльской долине.
Посторонний человек мог бы назвать ее «развитой». Однако это развитие никогда не проявлялось в наблюдениях над реальными вещами. Она все еще была погружена в мир книг. С тех пор, как Риппл научилась читать, книги заняли непомерно большое место в ее жизни. В хорошую погоду она брала с собой какую-нибудь книгу и зачитывалась ею, сидя высоко на дубе, в плохую – читала на кухне.
Пристроившись на широком подоконнике, в окружении знакомых предметов – горшков герани, ящика из красного дерева для чая, шара из прозрачного зеленого горного хрусталя – девочка зарывалась в романы, как медведь зарывается на зиму под сучья и опавшие листья. За одно лето она прочла от корки до корки книги, найденные на полках старой библиотеки: «Потерянный рай» Мильтона, «Под двумя флагами» и «Последний из могикан» Уйды, шесть романов Диккенса, «Трильби», стихотворения Китса в одном томе и «Сказки тысячи и одной ночи».
Чтение ребенка! Каждое слово врезается в молодой ум, как музыкальная нота, каждая мысль вызывает в воображении картину, более яркую, чем гравюра, помещенная в начале романа Вальтера Скотта «Айвенго», а каждый рассказ запечатлевается в памяти, как отпечатывается в глине след копыта вставшей на дыбы лошади, чтобы потом отвердеть и превратиться в камень.
В те дни герои, о которых читала Риппл, были для девочки более реальными существами, чем братья, с которыми она сидела за одним столом. Они населяли ее мир. Их тихие голоса звучали в ее ушах, как будто они называли ее по имени. Иные из них обращались к маленькой Риппл, как к героине романа, и эти призрачные любовные интриги длились неделями. Они создавали густую розовую обволакивающую вуаль, которая окутывала Риппл и скрывала от нее прозаический мир с его завтраками и обедами, с такими вопросами, как «Сложила ли ты свою ночную рубашку?» или «Скажи мне теперь, когда была подписана Великая Хартия вольностей и отменены «Хлебные законы»?»
«Как непохоже все это на то, чем заняты нимфы в «Эндимионе»,[5]5
Поэма английского поэта-романтика Дж. Китса (1795–1821).
[Закрыть] – думала Риппл, когда ей было двенадцать – четырнадцать лет. Она так мало внимания уделяла будничной жизни, что могла лишь безучастно пробормотать что-то невнятное, когда гости спрашивали ее, как обстоит дело с ревматизмом тетки этой зимой и кого из младших братьев она больше любит. Настоящая, далекая, скрытая Риппл декламировала про себя:
Она жила красотой – красотой, обреченной на смерть,
И радость, рука которой всегда касалась ее уст,
Шептала «прости», и страдало наслажденье,
Превращаясь в яд…
«Странно, почему? А я забыла, как кончаются эти дивные стихи. Мне хочется, чтобы все ушли и я могла их снова прочесть…»
Да, это и есть настоящее чтение, когда книги гораздо интереснее людей. Позднее никто уже в сущности так не читает. Одни поверхностно скользят по страницам, другие быстро переходят от одного к другому. Приходит время, когда люди становятся интереснее книг. Для Риппл в пятнадцать лет еще не настала эта пора. Тогда-то и появился в ее жизни юный Хендли-Райсер, которого звали уменьшительным именем Стив.
VI
Стив вырос и достиг переходного возраста, когда личность человека подвержена таким же мгновенным изменениям, как поверхность озера под порывами ветра. Он еще не определился, и в нем не угадывался тот взрослый человек, в которого ему предстояло превратиться. Пока еще в юноше были задатки и воина, и спортсмена, и жизнерадостного поклонника наслаждений, и даже поэта. И в то же время в нем проступали черты обычного человека, каким в той или иной мере становится каждый.
Длинными и неуклюжими были теперь пухлые, в ямочках, руки и ноги ребенка, который, путаясь в ночной рубашке, шел, покачиваясь, по паркету бального зала; рубашку сменил фланелевый костюм. Очаровательное детское личико превратилось в продолговатое слегка загорелое лицо, черты которого еще не вполне определились и не достигли окончательных пропорций. К семнадцати с половиной годам молодой Хендли-Райсер был, тем не менее, достаточно привлекателен, чтобы обращать на себя внимание взрослых женщин, которые говорили, что через несколько лет он станет весьма интересным молодым человеком.
