Текст книги "Город Анатоль"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

XXI

Нет, Жак, разумеется, не был настолько узок, чтобы заботиться о мнении анатолийских обывателей. Он не заходил так далеко, как Янко, который намеренно дразнил здешнюю публику, но не желал делать ни малейших уступок косности и предрассудкам анатолийцев. Он часто обедал у своих братьев и у госпожи Ипсиланти, но, когда ему приходилось обедать в «Траяне», без всякого смущения садился за столик Франциски. Было бы просто смешно сидеть в крошечном зале за разными столиками.

Вначале Корошек с трудом скрывал свое смущение, когда видел Жака за столом Франциски. Корошек находил, что Жак в своей любезности зашел уж слишком далеко. А госпожа Корошек с недоверием выглядывала через окошко для подачи блюд в столовую, и Жак мгновенно упал в ее глазах. Его мать перевернулась бы в гробу! И как ласково он улыбается этой преступной особе! Убиралась бы она лучше в «Рюсси»!

Ксавер прислуживал с величайшим вниманием. Откуда этому Корошеку и его старухе знать, что такое светский человек! Да и восемьдесят тысяч крон – это в конце концов восемьдесят тысяч крон!

У Франциски, слава богу, вышли ее ужасные духи, запах которых Жак ощущал даже в своей комнате через дверь. От нее пахло, как от настоящей кокотки, и госпожа Корошек затыкала себе нос, когда Франциска проходила мимо. Франциска утверждала, что эти духи – dernier criСноска77
  Последний крик моды (франц.).


[Закрыть] у бухарестских дам, но Жак был очень рад, когда мог преподнести ей другие.

Франциска в первые дни разыгрывала перед Жаком роль «дамы из Бухареста», но затем с каждым днем к ней все больше и больше возвращалась ее естественность. «Она просто крестьянка, лишенная своей натуральности двухлетним пребыванием в пансионе», – думал Жак. Однако ее характер был все же значительно сложнее, чем ему показалось вначале. У нее были свои причуды, совершенно неожиданно в ней просыпались порой ее старое недоверие и подозрительность.

– Я не знаю, чего вы от меня хотите, господин Грегор, – сказала она, – но иногда мне кажется, что вы издеваетесь надо мной.

– Я просто вижу в вас товарища, – ответил Жак. – Мы оба чувствуем себя в здешнем обществе чужаками, почему бы нам не познакомиться поближе? Как вы считаете?

Франциска нахмурилась. Когда она над чем-нибудь серьезно задумывалась, на лице у нее порой появлялось какое-то злое выражение.

– Товарища? Я вам не верю. Я никак не могу понять, чего вы от меня хотите.

И она внезапно рассмеялась своим беспричинным смехом, действовавшим Жаку на нервы. Этот смех звучал как-то неприятно резко, – так смеются деревенские девушки. «Она, должно быть, совсем не музыкальна», – подумал Жак. И действительно, Франциска призналась, что ничего не понимает в музыке. В пансионе она была освобождена от уроков игры на рояле.

Жак пытался понемногу подчинить ее своему влиянию, но так, чтобы не задеть ее самолюбия. У Франциски были дурные манеры, она не умела держать себя за столом. Клала локти на скатерть, когда ела суп. Но ему приходилось быть очень осторожным.

– Почему вы все придираетесь ко мне? – говорила иногда Франциска недовольным тоном.

По вечерам Жак часто стучал к ней в дверь и спрашивал, не хочет ли она составить ему компанию. Иногда она отвечала отказом. Она слишком устала. Но чаще всего она приходила к нему поболтать часок. Ей ведь и так делать нечего, и она очень скучает. У Жака всегда были припасены папиросы и конфеты. Он рассказывал ей о Берлине, Париже, о театрах, концертах, спорте, скандалах, людях, машинах… Франциска внимательно слушала. Сломанный зуб теперь украсился коронкой, так что ей уже не нужно было закрывать рот рукой, когда она смеялась. Может быть, этот сломанный зуб и придавал ей раньше то задорное выражение, которое часто появлялось у нее на лице? Теперь о нем напоминала только упрямая прядь волос, с которой ей было никак не справиться.

Франциска не только слушала, но и рассказывала сама. Бухарест, Калеа Викторией, ипподром, ландо на резиновых шинах и с чудесными лошадьми!.. Многие сравнивают Бухарест с Парижем. Щеки у нее пылают, зрачки расширяются, вся она словно в лихорадке. Теперь это уже не благовоспитанная дама, а просто крестьянская девушка, вернувшаяся из большого города и рассказывающая о его чудесах. Жак молчит. Он не прерывает ее, лишь время от времени вставляет вопрос, чтобы подзадорить свою собеседницу.

Франциска могла без конца говорить о своих переживаниях, приключениях, планах, желаниях, мечтах. Все это было перемешано у нее в голове, и трудно было разобраться, где кончалась правда и начинался вымысел. Недавно, когда она гостила у своей тетки, в нее влюбилась одна девушка и сдуру дошла до того, что вскарабкалась на дерево перед домом, где жила Франциска, и, к ее великому ужасу, влезла к ней в окно. Чего только не случается на белом свете! А кроме того, в Бухаресте был один капитан, его фамилия Попеску. Он приказывал оркестру играть, когда проходил мимо ее дома со своим батальоном, а она стояла у окна. Гарцуя на коне, он посылал ей воздушные поцелуи; так вот, с этим капитаном она, можно сказать, обручена.

Подобные истории Франциска могла рассказывать бесконечно. То, чего не довелось пережить ей самой, происходило с ее подругами. С ними случались приключения, какие бывают только в кино или в детективных романах. Ах, какие печальные вещи случаются в жизни! Одна из ее подруг недавно пыталась покончить с собой. А из-за чего? Ее отец совершил растрату, и ему грозила тюрьма. Подруга была обручена, и ее жених, видный чиновник, немедленно взял свое слово назад. Тогда она приняла веронал. Но разве можно его осуждать в конце концов, если он, видный чиновник, не захотел жениться на девушке, отец которой попал в тюрьму?

Но тут Жак горячо запротестовал.

– Как, и вы согласились бы жениться на девушке, отец которой сидит в тюрьме?

– Разумеется, – ответил Жак, – если бы я любил ее, я женился бы на ней, даже если бы ее отец был повешен.

– У вас, кажется, и в самом деле нет никаких предрассудков, – удивилась Франциска.

– Я, может быть, просто менее глуп, чем многие другие, – ответил Жак.

Однажды вечером, в довольно поздний час, Франциска снова заговорила о своем процессе, который, судя по тому, что она рассказывала Жаку, все еще сильно занимал ее.

– А как вы думаете, – неожиданно спросила она, – было у меня что-то с моим отцом или нет? Скажите по правде.

Но об этом Жак не хотел говорить. Он уклонился от прямого ответа и сказал, что все это было давно, да в конце концов это и не так важно.

– Не важно?

Франциска казалась почти оскорбленной.

– Нет. Государство вмешивается здесь в частную жизнь, которая его не касается. Ведь это никому не причиняет никакого ущерба!

– Я вижу, вы увиливаете от ответа, – возразила Франциска. – Вы, наверно, щадите мое самолюбие. Во всяком случае, на вашем лице было такое выражение, точно вы хотели ответить на мой вопрос утвердительно, а затем передумали и уклонились от ответа. Ведь вполне возможно, что я все-таки была возлюбленной моего отца, не так ли?

– А почему бы и нет? Вы тогда были ребенком. Вы были очень юны и ничего не знали о жизни.

– Да, это правда, – согласилась Франциска, – о жизни я тогда еще ничего не знала. Многие думали, что я донесла на отца из ревности к этой молоденькой служанке, Лизе Еллинек. Да, это правда, я тогда действительно ненавидела Лизу, – на лице у Франциски появилось злое выражение, воспоминание об этой ненависти взволновало ее. – Я даже радовалась, что ей пришлось отсидеть год в тюрьме. – А затем она прибавила спокойно, почти нежно:– Теперь у меня к ней больше нет ненависти.

И она отбросила со лба непослушную прядь.

В этот же вечер Франциска рассказала о том лечебном заведении, где она пробыла почти год. Это было закрытое заведение, сказала она. Она была совершенно здорова, по крайней мере так ей казалось. Но врачи хотели, чтобы она была больна, без конца расспрашивали ее и в конце концов нашли у нее все, что им было нужно.

В этом заведении был один врач – ассистент, который ухаживал за ней.

– Это единственный человек на свете, который знает, как все было в действительности. Ему я все рассказала, ему одному!

Она глубоко раскаивалась в том, что навлекла на отца несчастье. И молодой влюбленный врач дал ей совет притвориться, что она больна именно той болезнью, какую у нее хотели найти врачи и профессора, а затем медленно «выздоравливать», точно так, как они предсказывали. Она до сих пор хохочет до слез, вспоминая этих знаменитых профессоров и докторов и как она водила их за нос.

Вот что рассказала о себе Франциска. У нее, очевидно, была потребность поделиться всем этим с кем-нибудь, и хотя она всячески маскировала свое признание и говорила нарочито сбивчиво, Жаку все же казалось, что он догадывается об истине.

«Могло быть и так и этак, – думал Жак. – Никто и никогда не дознается, как было дело, даже она сама. Да в конце концов это и безразлично. Но так или иначе эта девочка себе на уме, с ней нужно быть осторожным».

– Что я у вас хотел спросить, – вдруг вспомнил Жак, когда Франциска собралась уходить:– правда ли, что вы в первый вечер, когда я проходил через столовую, высунули мне язык?

Франциска притворилась удивленной, но затем рассмеялась и ответила:

– Нет, нет, но я охотно это сделала бы, так как у вас был тогда необыкновенно высокомерный вид. Вы, должно быть, прочли мои мысли.

– Невольно принимаешь высокомерный вид, когда попадаешь сюда из-за границы. Но я теперь исправлюсь. Покойной ночи!

Жак поцеловал обе руки Франциски и крепко сжал их. Его глаза приняли какое-то странное выражение.

Франциска посмотрела на него, улыбаясь, немного удивленная, потом вдруг вырвала руки с гордой и оскорбленной миной.

– Что вы делаете? – сердито воскликнула она и сдвинула брови. – Вы, наверно, думаете, что если я говорю с вами так откровенно…

Она быстро вышла из комнаты.

Жак запер за ней дверь. Он услышал, как она тихонько рассмеялась в своей комнате рядом.

«Я держу себя с ней совсем не так, как надо, – подумал Жак, испытывая стыд и досаду. – В чем тут причина?»

Несколько дней он не показывался. Пусть она подождет! Вечера он проводил в «Парадизе», сомнительном кабачке, где прислуживали женщины. В последнее время там часто собирались его приятели.

XXII

Соня идет навстречу утру.

В свете наступающего дня высокий небосвод ясен и чист. Сердце Сони преисполнено благодарностью. Оно так же устремлено ввысь, как это утреннее небо, и на душе у нее так же ясно и светло. Капли росы висят на стебельках трав. Соня прикасается к ним, и их свежесть наполняет ее ощущением счастья. Жаворонок взмывает в поднебесье и запевает свою песнь. Это – душа Сони, она рвется ввысь, под своды храма небес, чтобы пожелать им доброго утра, им и гуляющему там ветерку.

Легкое дуновение проносится над полями; травы тихо склоняются. «Это дух божий, – думает Соня, содрогаясь от счастья, – он здесь, он повсюду». Соня еще верна себе; она еще чиста, как роса на траве. И потому, что она чиста, она так глубоко чувствует красоту утра. Она склоняется, как былинка под ветром, так благодарна она всей этой красоте. Былинка под ветром – вот что такое Соня. Голоса звучат в ней: «Склонись в смирении, склонись!» Но один голос ясно говорит: «Иди, Соня, неуклонно по своему пути».

А вот Жак. Она видит его: он сидит и рисует. Она видит, как он быстро окидывает взором местность; он торопится, лицо его напряжено. Она видит его, хотя лестница теперь пуста. Нет, не надо думать о нем! Соня поднимает глаза вверх, где светлое небо уходит в бесконечность. Свет, солнце, ветер – вот и всё.

Соня любит эту маленькую полутемную часовню монастыря, ее запах, тусклый блеск и холод каменных плит, когда она становится на колени. Без боязни возносит она молитву богоматери: пусть пресвятая дева пошлет ей силу оставаться чистой. Без боязни поверяет она свои самые сокровенные мысли старому священнику за деревянной решеткой. Смирись! Ведь он – ухо спасителя, ты можешь смело сказать ему всё. Нецеломудренные мысли, они так часто приходят ей на ум… «Молись, дочь моя, молись усердней!»

Соня любит эту маленькую тихую часовню и всё же вздыхает с облегчением, когда выходит из нее. Ведь часовня создана человеческими руками, а здесь кругом дом божий. Здесь, в этом светлом бескрайнем просторе, – ее истинная родина. Небо с летящими по нему облаками – это алтарь, перед которым сердце ее само собой раскрывается. Здесь ей дышится легко и радостно. В семнадцать лет она страстно желала уйти в монастырь, но мать с такой горячностью воспротивилась этому, что она волей-неволей принуждена была уступить. Теперь Соня улыбается, вспоминая об этом. У нее не хватило бы сил, нет, нет! Только она одна знает, как она слаба. Ах, как жалок человек!

Теперь поет уже не один жаворонок, теперь их бесчисленное множество. Ветер клонит траву до самой земли.

Соня снова идет по лестнице и опять думает о Жаке. Будь он здесь, она сказала бы ему несколько добрых слов. Вчера вечером она обидела его. И пока она с раскаянием в сердце медленно спускается по бесконечным ступеням, она думает о том, что вчера они по-настоящему поссорились.

Как это началось?

Она спросила Жака, какая, собственно, у него цель в жизни. И Жак ответил, что его цель – стать миллионером. Сказав это, он улыбнулся. Очевидно, он шутил.

«Сделаться миллионером? Разве это цель?» Она вся вспыхнула. Разумеется, он шутит. Но разве можно так жестоко шутить? Он должен почувствовать, что его легкомыслие оскорбляет ее. Но Жак пожал плечами и заявил, что ответил совершенно серьезно. Может быть, он хотел ее подразнить? Похоже на то. Он заговорил о том, что богатым и неимущим трудно. Пожалуй, даже невозможно понять друг друга. «Вот я, например, – сказал он и снова улыбнулся, – у меня денег нет». А затем прибавил, что поэтому он не может позволить себе иметь идеалы, в противоположность ей, происходящей из состоятельной семьи. И сказал очень горькие для нее слова: сказал, что если бы она была маленькой швеей, с заработком в шестьдесят крон в месяц, то она, вероятно, поняла бы его гораздо скорей. Тогда она рассердилась, по-настоящему рассердилась!

Плохо же он о ней думает!

Если бы она была бедной швеей, она и тогда была бы верна своим идеалам. Она сказала ему, что он сделался легкомысленным, циничным, что она не узнаёт его. Просто ужасно, что с ним сталось за последние два года! Он стал эгоистом, думающим только о том, как бы пожить в свое удовольствие. И затем она сказала ему, – конечно, она не должна была этого делать: «Самое скверное, что вы с такой удивительной легкостью прибегаете ко лжи».

Тогда Жак встал и ушел. С ужасом смотрела она на его бледное, искаженное лицо.

Соня остановилась и оглянулась кругом. Если бы он пришел сюда! Она должна сказать ему несколько слов. Ведь это всё гордыня, – присваивать себе право быть судьей над другими.

Соню охватила тревога. Куда исчезло дивное спокойствие раннего утра! Прежние мысли снова начали мучить ее…

XXIII

Соня идет между виноградниками. Она внимательно смотрит под ноги и старается не наступать на муравьев и жуков. Каждое существо, даже самое маленькое, – божье создание. Солнце начинает уже припекать. Тощий ослик взбирается по тропинке с бочонком воды на спине. У него кроткие, красивые глаза, из которых на нее изливаются мир и тишина.

Очень трудно (быть может, это самый трудный жребий на свете) быть молодой девушкой; во всяком случае, трудно быть Соней Ипсиланти. Нелегко жилось Соне в ее юные годы, ужасной мукой было созревать и делаться знающей. Она хотела бы думать только о чистом и прекрасном! Когда она в семнадцать лет начала догадываться о тайнах жизни, она заболела от отвращения и стыда. Ужас перед жизнью охватил ее. Тогда-то и проснулось в ней желание уйти в монастырь. Она отстранилась от своих подруг. Все они были чувственными созданиями, бесстыдными и испорченными. Их испорченность доходила до того, что они хвастали друг перед другом своей грудью и ощупывали друг друга. О, они были совершенно бесстыдны! Соня сделалась недоверчивой и стала презирать, людей. Кругом не было никого, кто мог бы внушить ей настоящее уважение. Как глупы и пусты были эти люди! Своим ничтожеством они вызывали просто смех. Говорили ли они когда-нибудь о великих мира сего, которым можно подражать как образцу, о философах и поэтах, о чудесах творения? О нет, никогда! Они говорили о деньгах, о ценах на вино, о пирогах. Они были пошлы, глупы и грубы.

Здесь в городе у нее раньше были две близкие подруги. Но после возвращения сюда она решительно порвала с ними. Одна из них была Антония Роткель, девушка болезненная и чувствительная. Они много музицировали вместе. Но после своего возвращения Соня с первых же слов поняла, что Антония сделалась поверхностной и тщеславной. Второй подругой была Ютка Фигдор, которую она раньше горячо любила. В первую же минуту их свидания Ютка рассказала, что у нее есть возлюбленный, женатый человек и что самое интересное на свете – это чувственные переживания. «А как ты, Соня?» Нет, лучше оставаться одной!

А ведь у нее и в самом деле никого не осталось в этом городе. Вот теперь она потеряла еще и Жака. И ей особенно обидно, что и в нем она обманулась. Любила ли она Жака? Да, когда-то это было. Она любила его. А теперь? Нет, нет! Она может любить только человека, который поведет ее вверх, к совершенству, куда она не может прийти одна, своими силами. Но ей всё-таки хотелось, чтобы Жак любил ее как прежде, любил ее так, как любит Янко. И даже больше! Еще больше!

Есть очень хороший способ прогнать глупые фантазии. Слышишь, Соня? Для этого нужно работать, как работают крестьяне на виноградниках. Их не осаждают ненужные мысли.

Придя домой, Соня под палящим солнцем принялась полоть сорняки на клумбах. Мухи совсем замучили ее, – ведь Соня не в состоянии убить ни одну тварь, – пот лил со лба. Очень хорошо, как крестьяне на виноградниках… Она стояла на коленях, и камешки посыпанной гравием дорожки больно впивались ей в ноги. Еще не было десяти, она будет работать, пока не пробьет двенадцать. Пусть болит спина!

Янко нашел ее копающейся в земле, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами.

– Добрый день, Соня! – удивленно воскликнул он. Соня бросила на него беглый взгляд.

– Добрый день, Янко, – сказала она, не отрываясь от своего дела. – Не сердитесь на меня, Янко, что я продолжаю работать.

– Чего ради вы себя мучите, Соня? Это могли бы сделать и ваши слуги!

Он с восхищением смотрел на прелестную, стройную и белую шею Сони, покрытую крошечными золотистыми волосиками, и плавную линию округлых плеч.

– Я работаю, чтобы не допускать в свою голову глупых мыслей, Янко, – ответила Соня, стоя перед ним на коленях. – Имеете ли вы понятие о том, какие глупые и скверные мысли могут приходить в голову молодой девушке?

– Только не вам, Соня!

– Почему не мне? Почему я должна быть исключением? Нет, я совершенно такая же, как другие, совершенно такая же, только хочу казаться лучше.

Она покраснела без всякой видимой причины, и Янко нашел ее смущение очаровательным.

На несколько мгновений Соня оторвалась от своей работы.

– Вы сегодня уже виделись с Жаком? – спросила она, нахмурив лоб. – Мы с ним вчера поссорились, вернее – я его обидела. Я откровенно признаю это и очень хотела бы, чтобы он об этом узнал.

– Жак не злопамятен, Соня. Он ни на кого не может долго сердиться. Вы это знаете.

Соня нахмурилась. Ни на кого? Она не «никто». Было бы обидно и для нее и для него, если бы он так быстро простил ей. И она усердно продолжала работать.

«Боже мой, – думал Янко. – Если б она позволила прикоснуться к ее руке. Если б у меня хватило смелости взять ее за руку!»

XXIV

Жак целый вечер спорил с Феликсом о существовании бога и о жизни и вернулся к себе в гостиницу очень поздно. Не успел он войти в комнату, как Франциска вполголоса спросила через дверь, может ли она побеспокоить его на несколько минут. И, не дождавшись ответа, Франциска вошла в комнату.

– Надеюсь, вы не сердитесь на меня? – спросила она, бросив на него быстрый испытующий взгляд. – Я была очень невежлива с вами, я знаю. Но вы посмотрели на меня так странно! – Она близко подошла к Жаку. – Ну что же, не сердитесь?

Жак вовсе не забыл ее тогдашнего глупо-надменного вида, но сегодня он был весел и настроен миролюбиво.

– Может быть, вы были переутомлены? – сказал он, улыбаясь в знак примирения.

Да, она была утомлена, и вообще она иногда не умеет владеть собой. Такой уж несчастный у нее характер. Сегодня, конечно, слишком поздно, чтобы разговаривать. Она пришла только затем, чтобы сказать ему, что завтра утром она переезжает к себе в усадьбу. Ей страшно подумать, как там будет скучно.

– Вы будете меня навещать? – спросила она. – Ведь вы на меня больше не сердитесь? Я буду паинькой. Не сердитесь? Да? Когда же вы придете?

– Ну, скажем, послезавтра, в шесть часов.

Жак сдержал слово. Через день, около шести часов вечера, он пришел на «Турецкий двор». Франциска была в превосходном настроении.

– Как чудесно, что вы пришли! – радостно воскликнула она. – Я вчера чуть не умерла со скуки. Простите мне мой костюм. Это от жары я так оделась. Я сегодня с семи часов утра хлопочу по хозяйству.

На ней было легкое розовое кимоно, на ногах желтые шелковые, немного стоптанные туфельки. Лицо ее пылало, и сегодня волосы решительно отказывались подчиняться ей: напрасно она обеими руками старалась их пригладить.

Жак нисколько не интересовался «примитивным сельским хозяйством», но вежливость обязывала его хотя бы мельком заглянуть на скотный двор и на конюшню. Там стояли коровы, стояли дюжие битюги, которые привозили из леса тяжелые возы с дровами.

– Ну что, разве они не красавцы? – спросила Франциска, преисполненная гордости.

Всё это принадлежит ей. Теперь всё будет вычищено и побелено. Дом и ставни будут заново выкрашены. Она, наверно, продаст усадьбу. Нужно, чтобы у дома был более привлекательный вид. В сарае были сложены железные трубы. Эти толстые трубы вдруг заинтересовали Жака. В первый раз лицо его оживилось.

– Что это за трубы? – с удивлением спросил он. – Откуда они здесь?

– Ах эти? Они, должно быть, предназначались для нового колодца, который хотел вырыть отец, – ответила Франциска.

Подошла Лиза, служанка, с вытянутым обветренным лицом, и сказала, что чай готов.

Жак и Франциска сидели за чаем в комнате Маниу с оконными нишами глубиной почти в метр. Франциска отбросила назад рукава кимоно, чтобы удобнее было разливать чай, и Жак восхищался ее смуглыми сильными руками.

– Кимоно чудесно идет вам, Франциска, – сказал он, бесцеремонно оглядывая ее сверху донизу. – Оно прекрасно обрисовывает вашу фигуру.

Но Франциска боялась, что кимоно ее полнит.

– Вы хотите услышать комплименты? – Жак положил руку на талию Франциски. – У вас фигура, как у семнадцатилетней. Но послушайте, Франциска, вы серьезно хотите продать усадьбу? Я покупаю ее.

Франциска громко рассмеялась. Жак в роли крестьянина! Представить себе только этого изящного молодого человека в лакированных туфлях на телеге с навозом!

– Ну, а сколько вы предлагаете? – спросила она, полушутя.

– Ну что же, я дал бы двадцать тысяч крон, – серьезно ответил Жак.

Это, конечно, было предложение, о котором вообще не стоило и говорить. За один только лес, – а он был довольно большой, – без усадьбы, без лугов и полей, дадут по крайней мере тридцать тысяч крон. Меньше чем за пятьдесят тысяч Франциска и не думает уступать усадьбу.

– Может быть, я снова привыкну к лесу, как знать, – сказала она.

Тогда Жак сделал другое предложение:

– Заключите со мной по крайней мере договор, который предоставил бы мне право быть первым покупателем на тот случай, если вам сделают какое-нибудь серьезное предложение.

Чего он хочет? Франциска усиленно соображала. Она была подозрительна и всегда боялась, что ее хотят перехитрить. Нет, никогда! Зачем ей себя связывать! Да кроме того, она пока и не думает продавать усадьбу.

– Отец оставил мне столько денег, что я годы могу жить без всяких забот. Мне нечего спешить.

Жак казался задумчивым и рассеянным. От его хорошего настроения не осталось и следа. Он молча выпил чашку чая и раскрошил кусочек печенья. После долгого молчания он пристально посмотрел Франциске в глаза и сказал, особенно подчеркивая слова:

– Обещайте мне хоть одно, Франциска, – вы не продадите ни усадьбы, ни леса, не предупредив меня об этом. Ни усадьбы, ни леса, понимаете! Это обещание ничего вам не стоит. Но оно может оказаться более в ваших интересах, чем вы думаете. Больше я вам ничего не скажу.

Франциска была смущена и встревожена. Чего ему надо? Что ему за дело до этого леса, до этой усадьбы? Он подружился с ней так, как будто это вышло само собой, но она заметила, что он преследует какие-то тайные цели. Франциска не так глупа! Она покачала головой.

– Я не понимаю вас, Жак, – взволнованно сказала она. – Вы становитесь всё загадочней. Вы говорите теперь со мною так же, как говорил отец, когда намекал на какие-то таинственные дела, связывавшие его с вами. Почему вы не говорите со мной откровенно?

Жак взглянул на нее и улыбнулся. Он встал, закурил папиросу и несколько минут расхаживал по комнате. Потолок был так низок, что он почти касался его головой. Жак улыбнулся, сморщил лоб, затем рассмеялся, остановился перед Франциской и бросил папиросу в окно.

– Ну хорошо, – сказал он, снова садясь за стол. – Я буду говорить с вами теперь вполне откровенно – насколько это возможно. Слышите, Франциска, насколько это возможно! А вы будете молчать о том, что я скажу, я это знаю, так как это в ваших же интересах. Заметьте, наши интересы очень тесно связаны. Слушайте…

Жак понизил голос, и Лиза, с любопытством подслушивавшая у двери, не разобрала больше ни одного слова.

Миша прошел мимо окна. Франциска крикнула ему, чтобы он перенес на сеновал сложенные в сарае железные трубы.

– В сарае они мешают пройти. Лиза, помоги Мише, трубы тяжелые.

Затем Франциска закрыла окно.

– Они говорят об усадьбе! – сказала Лиза Мише.

О, Миша хорошо знает всё это! Молодой господин Грегор всё время охаживал старого Маниу, и они постоянно шептались. Миша часто видел его в последнее время разгуливающим в лесу, он там всё что-то выискивал. Может быть, Жак хотел купить лес из-за дубильной коры? Случайно встретив Мишу, Жак долго говорил с ним о новых способах дубления. И чему только не учат теперь в школах! Миша и Лиза нарочно гремели трубами. Пусть Франциска слышит, что они работают.

Франциска приказала подать ужин. Но и после ужина молодой господин Грегор остался в усадьбе. Франциска отослала Лизу спать:

– Ты можешь идти к себе. Мне еще нужно поговорить по делу с господином Грегором.

Лиза еще долго слышала, как они разговаривали. Потом она заснула, а когда проснулась, услышала, что Франциска тихонько смеется. Затем она взвизгнула, а господин Грегор громко расхохотался. Лиза снова заснула. И когда проснулась вторично, оттого что ей на лицо вскочила мышь, в доме было совершенно тихо. Вероятно, гость уже ушел. Но вдруг она услышала, как заскрипела входная дверь. И когда она выглянула в окно, – для этого ей не нужно было даже вставать, – она увидела Франциску и молодого господина Грегора, освещенных луной.

– Совсем светло, – звонким голосом сказал господин Грегор, – через час я буду дома!

Франциска была бледна, и глаза ее блестели. Так казалось при свете луны. Волосы были как будто еще более растрепанны, чем днем. И как странно звучал ее голос: точно она плакала.

– Покойной ночи, Франциска!

– Покойной ночи!

Франциска осталась на месте. Но затем вдруг что есть духу побежала за Жаком. Лишь через полчаса вернулась она домой. Она казалась еще бледнее, чем раньше.

На следующее утро Жак послал длинную телеграмму в Берлин.

– Послушай, Ксавер, – сказал он, возвратившись в гостиницу, – я жду телеграммы из Берлина. Немедленно принеси ее мне в комнату. Если я буду спать, разбуди меня. Мы всю ночь сидели в «Парадизе». Ну и кабачок! Купи-ка его, у него есть будущее.

Под вечер был получен ответ из Берлина. Жак отлично выспался. Он сейчас же спустился к Корошеку.

– Послушайте, в четверг ко мне приезжает из Берлина мой компаньон, банкир Альвенслебен. Лучшую комнату и самое внимательное обслуживание! У этого господина собственная вилла, два автомобиля, и он очень избалован. Понимаете? И пожалуйста, уберите из комнаты все олеографии и особенно гипсовые фигуры. Вот так, дорогой господин Корошек.

Затем Жак опять пошел на «Турецкий двор». Франциска ждала его у ворот.

– Телеграмма из Берлина пришла только час назад, Франциска, – сказал Жак. – Он приезжает в четверг вечером. Я дам тебе точные инструкции.

– А ты приготовил наш договор? – спросила она.

– Да, вот он.

Франциска взяла у Жака вечное перо и подписала договор.

– Да ты прочитай его по крайней мере!

– Нет! – Франциска наклонилась к плечу Жака, прошептала что-то и вдруг укусила его за ухо так, что он вскрикнул. – Всё мое недоверие к тебе прошло. И никогда, никогда больше не вернется!

Ухо у Жака ныло. «Не так-то просто будет с ней!» – подумал Жак, но рассмеялся.

Подали ужин. Франциска сегодня была в вечернем туалете, точно собиралась на бал.

– Иди спать! – прикрикнула она на Лизу.

И опять Лиза слышала, как они смеялись и болтали. Франциска хихикала и взвизгивала. Но любопытная Лиза не могла ничего разобрать и, как ни крепилась, в конце концов заснула. На этот раз она не слыхала, как Жак ушел из усадьбы.