Текст книги "Братья Шелленберг"

Автор книги: Бернгард Келлерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

9

Женни обедала с Венцелем в отеле «Эден».

– О новой квартире вы уже подумали, фрейлейн Флориан? – спросил Венцель.

– Нет, – ответила Женни и покраснела.

Ей показалось, что голос Венцеля прозвучал строго и укоризненно.

О боже, она не умела так быстро принимать решения!

– Я покамест все еще занята своим гардеробом. А мне с ним легче справиться в моей старой квартире.

– Вот и прекрасно, – радостно продолжал Венцель. – Третьего дня я был в этом отеле у одного знакомого шведа, У него был здесь номер, состоящий из двух гостиных, спальни и ванной, поистине – прелестная квартирка, окнами на Тиргартен. Швед уехал, и я нанял эту квартиру для вас.

Женни изумленно взглянула на него, потом покачала головою.

– Здесь, в «Эдене»? Что вы, бог с вами, это для меня слишком дорого!

– Вам она обойдется очень дешево, фрейлейн Флориан, – возразил Венцель. – Я в хороших отношениях с дирекцией. Пойдемте-ка, я покажу вам эти комнаты и уверен, что они приведут вас в восторг.

В самом деле, помещение было дивное. Особенно была Женни восхищена ванною. Во всех комнатах – так распорядился Венцель – стояли большие букеты цветов. Женни не произнесла ни слова, она только густо покраснела: это была ее благодарность.

Качинский, вернувшись из Гамбурга и узнав, что Женни переселилась в «Эден», побледнел, как мертвец. Роскошное помещение сказало ему, по-видимому, больше, чем все остальное. Он немедленно отправился к Женни. О, она сделалась важною дамой. Принимала посетителей не иначе, как по докладу!

Открыв дверь в маленькую гостиную и увидев Женни, он испугался, так она стала хороша собой. Никогда еще не видал он ее такой красивой. На ней было платье, которого он не знал. Держалась она уверенно и спокойно, исполненная неподдельной гордости; ступала как лань.

Она стояла у окна и медленно подняла на него мягко мерцавшие глаза. Своей легкой, несколько смущенной улыбкой в углах рта она словно говорила: «Ах, вот и ты! Мог бы и подольше оставаться в Гамбурге!» Нет, никогда еще не была она так хороша собою. За эти две недели в Гамбурге все линии ее лица и тела не выходили у него из памяти, все время он видел перед собою блеск ее глаз, непостижимую прелесть ее кротких черт. И все же она была гораздо, гораздо красивее образа, который он носил в себе.

Но Женни, когда увидела Качинского на пороге, прежде всего подумала, что лицо у него слишком нежное, женственное, чуть ли не бабье.

Качинский сел, закинул ногу на ногу и оперся подбородком на руку.

«Каждое его движение – позерство», – подумала Женни. Прежде она часто говорила: «Его дивно сложенное и тренированное тело всегда пластично, он не может сделать ни одного некрасивого движения».

– Ну, что в Гамбурге? – спросила Женни.

Какое равнодушие прозвучало в ее голосе! Он возвращается с похорон матери, а она спрашивает: ну, что в Гамбурге! По-видимому, она совсем забыла, что у него умерла мать.

Женни покраснела. Поняла бестактность своего глупого вопроса.

Качинский рассказал о своей поездке. Напустил на себя равнодушный и безучастный вид глубоко оскорбленного Друга, которому гордость и великодушие не позволяют обнаружить свою глубокую боль.

Женни заметила, что он одет с иголочки. Все было на нем ново и модно, даже носки и ботинки. Она вспомнила, что у его матери было небольшое состояние.

– А как твои дела с «Одиссеем»? – спросил Качинский. – Подписала контракт?

– Да, подписала.

– Условия хороши? – продолжал Качинский с крайним равнодушием.

– Да.

Качинский оставил эту тему, хотя имел право узнать более подробно эти условия. Он ушел.

Но на следующий день вернулся. Женки сразу увидела по его глазам, что на этот раз он не будет играть роль равнодушного.

– Я пришел пригласить тебя на прогулку, – веселым тоном сказал он, словно между ними не было никакой размолвки. – Мы немного пройдемся, а потом заглянем к Штобвассеру.

Женни покачала головой.

– Не могу, – сказала она. – Хочешь чаю? В шесть часов я жду режиссера. Мне нужно работать.

– Ну, пойдем хоть на полчаса! Он может ведь подождать. Доставь мне удовольствие, Женни!

Он ловил ее за руку, пытался коснуться ее. Он знал, как сильна была раньше его власть над нею. От первого же его прикосновения она слабела, заливалась краскою, теряла всякую способность к сопротивлению. Но Женни избегала его и только повторила, что ей нужно работать, но что полчасика она охотно поболтает с ним за чаем.

Она позвонила, и сейчас же явился официант.

– Когда придет доктор Бринкман, скажите, что я жду его. «Она хочет показать, что охладела ко мне!» – подумал Качинский.

Когда Женни стала разливать чай, слегка изогнув свое стройное тело и придерживая пальцем крышку чайника, какое-то неистовство овладело Качинским. Намерение сдерживаться развеялось, как дым. Он встал, побледнев и тяжело дыша от возбуждения.

Женни, с чайником в руке, вскинула на него удивленный и отстраняющий взгляд. Но этот взгляд, как бы отодвигавший его, только усилил его возбуждение. Он взял со стола папиросу, сжал ее дрожащими пальцами и спросил, пытаясь закурить:

– Я был бы тебе признателен за большую откровенность. Ты уже отдалась ему?

Брови у него поднимались и опускались.

Женни попятилась.

– Что это за тон? – тихо спросила она и побледнела. Бледная, она была всегда особенно прекрасна.

Качинский разволновался еще сильнее.

– Никогда бы я не поверил, что ты так малодушна, Женни! – крикнул он.

– На такой вопрос я не отвечаю! – сказала она, и глаза у нее загорелись.

– Ты знаешь не хуже меня, что он грабитель! – в бешенстве крикнул Качинский.

Женни, защищаясь, вытянула руки.

– Молчи! Я не хочу это слышать! – крикнула она и гневно топнула ногой.

– Это известно всем, а значит, и тебе!

Качинский взволнованно рассказал несколько эпизодов, изображавших Шелленберга в дурном свете.

Она не дала ему договорить.

– Уходи, уходи! – сказала она. – Ты несправедлив, я не хочу тебя слушать, если ты так говоришь.

– Ответь мне только на мой вопрос – и я уйду… навсегда, – сказал Качинский, и взгляд его с отчаянием приковался к ее чертам.

Его серые глаза злобно горели, сверкали ненавистью. Да, он ненавидел Женни так же сильно, как любил. Но еще больше, чем ее, смертельно ненавидел он авантюриста, купившего эту женщину, ненавидел его тем сильнее, чем меньше был способен чем-нибудь ему повредить. Да, когда-нибудь он отомстит, о, будьте уверены, час мести настанет! День и ночь Качинский будет думать только о мести.

В этот миг постучали в дверь. Вошел режиссер, доктор Бринкман.

Качинский стоял бледный, с дрожащими губами. Ему показалось на миг, что входит Венцель Шелленберг.

Но к Женни сразу вернулось самообладание. Она поздоровалась с доктором Бринкманом и познакомила обоих мужчин.

Разливая чай, она весело болтала, и гостиная наполнилась звоном ее голоса.

– Господин Качинский снимался для экрана, но еще не добился должного признания. Мне кажется, что у него очень большие способности. Вам следовало бы присмотреться к нему, доктор Бринкман!

Доктор Бринкман прищурил глаза и внимательно уставился на Качинского, как разглядывает барышник жеребца.

– О, внешние данные превосходны, – сказал он и сговорился с Качинским о встрече.

«Какую я сделала глупость!» – подумала Женни. На эту мысль она напала только в поисках темы для беседы. Каминский почтительно поцеловал ей руку, улыбнулся и вышел с поклоном.

10

Для Венцеля Шелленберга существовали две вещи на свете: работа и развлечение. Между ними он вдвигал несколько часов сна. Он непрестанно находился в своего рода опьянении. Работа пьянила его. А по вечерам и ночью он старался одурманиться удовольствиями всякого рода. Ходил в театры, но предпочитал легкую музу: оперетки, обозрения, то, что вызывало смех, что насыщало его, хмель красок и плоти. Серьезные вещи он откладывал на более позднее время. «Придет ведь пора, когда я начну сдавать, как все, – говорил он себе, – успею тогда заняться этими вещами». К ним причислял он также музеи и концерты. О, музыку он любил, но требовал от нее дикости и бешеных ритмов. Он любил цыганскую, залихзатскую музыку. На его вечерах всегда играла цыганско-румынская капелла, открытая им в одном баре и так восхищавшая его, что он тратил на нее большие суммы. «Пусть поют эти песни, когда я буду умирать! Если буду умирать! Но я не умру!»

К обязанностям маленького Штольне относилось также осведомление Венцеля о берлинских сенсациях, о каком-нибудь замечательном номере в варьете, о прогремевшей танцовщице, пьянящем оркестре, клоуне, смешившем публику до упаду. Эю была для Штольпе нелегкая задача.

– Это все то же, Штольпе, – говорил Венцель, – вам надо усерднее искать!

Когда Штольпе повез его однажды смотреть морских львов, которые жонглировали мечами, он чуть было не вспылил. Штольпе объезжал театры в предместьях и в восточной части города. Порою там удавалось открыть что-нибудь превосходное, сильное, бесстыдное, что-нибудь исключительно безобразное, исключительно забавное, какую-нибудь маленькую танцовщицу или певицу, способную заинтересовать Шелленберга.

Шелленберг часто устраивал у себя вечера. Бывали приемы официальные, на которые являлись директора банков и деловые знакомые со своими женами. Это было необходимо, но Шелленберг безумно скучал на таких вечерах. Бывали также интимные вечеринки для друзей, с музыкой, пением и пьянством. Гости засиживались до утра и шумно веселились.

В конце октября – погода стояла прекрасная – Венцелю вздумалось вдруг устроить осенний праздник в своем поместье Хельброннене. Его соблазнило ясное небо, рдевшее над ущельями улиц. Штольпе разослал приглашения и поехал вперед, чтобы все приготовить на месте.

Это поместье досталось Венцелю случайно. До войны, на маневрах, Макентину как-то довелось квартировать. В этом охотничьем замке. От одного товарища Макентин узнал, что барон Мюнхберг, владелец Хельброннена, готов продать усадьбу. Венцель купил ее заочно. Удосужившись через несколько месяцев осмотреть ее, он пришел в восторг.

Охотничий замок старой шинкелевской архитектуры окружен был старым парком, больше ста лет назад насаженным умелыми руками. Но это еще не все: в старом парке были галереи, тиссовые изгороди, романтические украшения, лабиринт и маленькая естественная сцена. Но и это еще не все: охотничий замок смотрелся в тихое маленькое озеро, а но озере были три острова. На островах построены были павильоны, и между двумя из них переброшен был высокий мост в японском вкусе.

Венцель поручил своему архитектору Кауфгеру реставрировать замок и павильоны.

Всем гостям еще памятен был тот летний праздник, который Венцель устроил для освящения замка. Несколько недель не умолкали о нем разговоры. Под открытым небом труппа актеров сыграла несколько сцен из «Сна в летнюю ночь», не весь «Сон в летнюю ночь» – это было бы слишком, скучно. Над озером полыхал фейерверк. Словом, это было бесподобно. Около двухсот человек принимало участие в празднике.

На этот же, осенний праздник приглашено было только двенадцать человек гостей, одни лишь ближайшие друзья. С наступлением вечера они были доставлены в Хельброннен в нескольких автомобилях. Румынская капелла встретила их неистовой цыганской музыкой.

Женни пришла от Хельброннена в восторг.

– Да ведь это настоящий, зачарованный замок! – сказала она.

– Я покажу вам Хельброннен, – сказал Венцель, без стеснения взял ее под руку и увел за собою.

Но самый праздник разочаровал Женни. Ей было не по себе от всего этого шума, от громкого смеха, от неистовой музыки и шуток, раздававшихся вокруг. Собрались ближайшие друзья и знакомые Шелленберга, двое с женами, любившими легкомысленный тон, другие – по большей части со своими подругами, элегантными особами, среди которых одна была подруга Женни по кино, а другая – очень известная и очень красивая танцовщица, знаменитая своими скандалами.

Среди мужчин было несколько банкиров, сыновей богатых родителей, безупречно одетых, с безупречными проборами, с безупречными ногтями, но пресыщенных и скучных. Они рассказывали анекдоты, которые Женни уже десятки раз слышала в разных кафе – какая пустота!

Ужин был расточительно пышный. Пили так много, что дамы быстро охмелели. Танцовщица взобралась на стол и плясала среди рюмок и цветов. Ей очень аплодировали. Венцель снял ее со стола и прижал к груди. И, когда Женни увидела это, ее так и резнуло по сердцу. Она почти все время страдала в этот вечер. Венцель оказывал ей предпочтение. Венцель сделал ее средоточием общества, а все же каждый вольный, откровенный взгляд его, обращенный на одну из других женщин, был для нее как нож, вонзающийся в сердце, да, нож, отточенный с обеих сторон и очень острый, – такое чувство было у нее. Но она любила его смех. Никогда еще он так не смеялся – безудержно, как мальчик.

После ужина за окнами стало вдруг светло, как от пожара. Венцель велел расставить вдоль берега озера огромные смоляные факелы. Все они вспыхнули одновременно. Потоки огня перекатывались в тихой воде. Это было дивное, почти пугающее зрелище. Венцеля похвалили за эту мысль.

– Надо же что-нибудь видеть, – сказал он. – Что сделать нам с этой ночью? Ведь пейзаж погружен в такой жуткий мрак!

Румынская капелла со своей неистовой музыкой отчалила от берега в лодке. Общество разместилось в четырех небольших шлюпках и направилось к островам. При высадке Венцель помогал танцовщице. Своей большой костлявой рукой он обвил ее стройный стан, и Женни снова сделалось больно «О боже, – думала она, – поскорей бы уж это кончилось!»

В павильонах сервированы были кофе, ликеры и сласти. Дамы зябли, молодые банкиры подняли воротники и говорили:

– Холодно, Шелленберг.

– Ну что ж, поедем обратно, поезжайте вперед.

– А вы, Шелленберг, хотите здесь остаться?

– А вот увидите!

Лодки отчалили. Никто не понимал что затевает хозяин замка.

В этот миг Венцель бросился с японского мостика в воду и поплыл за лодками. Он смеялся и фыркал.

– Я хочу вам только доказать, что совсем не холодно! – кричал он.

Добравшись до берега, он отряхнулся, как пудель. Женни дрожала всем телом. Она подошла к Венцелю вплотную, прикоснулась к его мокрому рукаву и сказала:

– Вы простудитесь, немедленно переоденьтесь!

Шелленберг рассмеялся, но вдруг умолк и посмотрел Женни в глаза. Тон ее просьбы смутил его. Женни была страшно бледна.

– Я повинуюсь! – воскликнул он и быстро скрылся. Потом танцевали, смеялись, пели. Ах, Женни была счастлива, когда опять очутилась в Берлине.

11

Женни давно и с крайним усердием взялась за работу. В сущности, она теперь первый раз в жизни работала со всем прилежанием, рвением и настойчивостью, на какие была способна. Необыкновенно редкая возможность представилась ей, подлинный счастливый случай, и она знала, что должна воспользоваться им.

Венцель распределил ее время, снабдил ее инструкциями, и она следовала им. Она брала уроки у одного балетмейстера и начала с первых экзерсисов старой балетной школы. Сначала они давались ей с большим трудом, но она быстро делала успехи, и преподаватель был доволен ею.

Венцель предоставил в ее распоряжение своих верховых лошадей, и она училась верховой езде. Каждое утро она ездила в манеже. Она чувствовала легкость и свежесть, восхищалась глянцем лошадей, их добрыми глазами и запахом. И настал день, когда она с удовлетворением ощутила полное господство над своим телом. Она чувствовала каждое движение, мельчайший мускул. Даже ходить по улицам было для нее наслаждением, почти чувственным.

Ежедневно она работала с режиссером. Доктор Бринкман был простым, всегда восторженно настроенным человеком, бесконечно терпеливым и добрым. Работая с нею, он сидел и щурил глаза, делал замечания, просил повторить. Теперь только она начала понимать пластическое искусство. Через несколько недель доктор Бринкман заставил ее играть перед киноаппаратом. Ей надо было изучить самой, какой у нее вид получается на снимках. Первые фильмы чуть было не привели Женни в уныние. Доктор Бринкман как раз этого и добивался: демонстрировать ей ее недостатки. Затем началась напряженная, мучительная работа. Научиться надо было каждому шагу, каждому движению, каждому жесту. Доктор Бринкман сам гримировал ей лицо, как это требовал объектив. И вдруг дело пошло на лад. Исчезла порывистость, исчезла неуверенность. Движения были плавны, глаза блестели и страстно вспыхивали.

– Вы научитесь! – радостно говорил доктор Бринкман. (Она не подозревала, что за эти уроки он получал от Венцеля исключительно высокий гонорар).

В скором времени фирма собиралась приступить к съемкам небольшой картины в Италии.

Женни с увлечением отдавалась своей деятельности. Она работала, лихорадочно работала день и ночь. Почти каждый вечер ходила она в какой-нибудь кинотеатр наблюдать, учиться. Медленно начало раскрываться ей и это трудное искусство.

О, работала она и для того, – и в этом она откровенно себе признавалась, – чтобы убивать часы и дни, когда она не могла видеться с Венцелем. В театрах, барах и ресторанах, где он бывал с нею в обществе своих друзей, присутствие этих друзей терзало ее, и мелочная ревность отравляла ей каждую минуту. Она бывала счастливь, когда он обедал с нею наедине. Но вечер проходил так быстро, и, когда она потом оставалась одна, боль разлуки снова овладевала ею со страшной силой. Днем Венцель был неуловим. Он просил ее говорить с ним по телефону, но часто она по два часа простаивала перед аппаратом, топала ногами от нетерпения, а к телефону все время подходили Штольпе, Макентин, Гольдбаум или еще другие люди.

Женни никогда еще не любила. Она знала теперь, чем был ее роман с Качинским: ничем! Теперь же она первый раз в жизни чувствовала, что такое любовь. И теперь она знала, что любовь – не радость, а мука. Сердце горело у нее в груди, как огонь. Ни о чем другом не могла она больше думать. Она писала Венцелю письма, но не отправляла этих писем. Она боялась его усмешки, да и сама она, Женни, ненавидела сентиментальность.

Не раз в часы душевной тревоги она пыталась восстать против своего увлечения Венцелем. В одинокие бессонные ночи она рисовала себе его образ и преувеличивала все его черты. Представляла его себе более безудержным, чем он был в действительности, более сластолюбивым, грубым, бессердечным, видела, как бесстыдно останавливался на женщинах его взгляд, но ничем нельзя было помочь. В один миг вырастал другой Венцель, чей сильный голос обдавал ее теплом, друг, чаще скрывающий, чем показывающий свою дружбу, друг заботливый и не любящий, чтобы ему об этом говорили. Часто он рисовался ей злым демоном, носившимся по свету и пожиравшим людей, а в следующий же миг он казался ей большим мальчиком, который искренне смеялся и на которого невозможно было сердиться.

Каков он был в действительности? Кто был этот Венцель Шелленберг? Она старалась его понять, – тщетно.

Но оно совершилось, это счастье или несчастье, как ни называть его, – оно совершилось. Для нее больше не было возврата. Как трепетала она при звуке его шагов! Как бледнела, когда он появлялся на пороге! Он обещал ей, как только будет свободнее, куда-нибудь поехать с нею на два, на три дня, куда-нибудь, где бы они были совсем одни. Она мечтала об этой поездке, для нее существовал уже только один вопрос: когда? Но Венцель никак не мог улучить время.

12

Адом были для Качинского эти дни и ночи. Слишком поздно раскаялся он в том. как вел себя при последнем свидании с Женни. Своими руками разрушил он мосты, Которые к ней вели. Ничего не может быть бессмысленнее со стороны мужчины, – он знал это отлично, – чем поносить своего соперника. Как ужасно все это было, как постыдно, как жалко! И все это разразилось так быстро, было так необъяснимо, что не укладывалось у него в сознании на протяжении ряда дней.

А теперь было поздно. Раскаянье, гнев и ревность душили его. Жизнь была для него выносима только при возможности, хотя бы изредка, видеть Женни. Это занимало его мысль, наполняло его воображение. В безвоздушном пространстве жить невозможно. И он подстерегал Женни, чтобы, притаившись за киоском, бледнеть, завидев только рукав ее манто. Когда к отелю подкатывал покрытый темно-синим лаком широкий и низкий автомобиль, он вонзал себе ногти в ладони, и лицо у него искажалось от ярости. Он был бессилен, но он отомстит! – Как и когда – это видно будет.

Когда из автомобиля выходил Штольпе, он чувствовал радостное облегчение. По силе, с какою захлопывались дверцы, он узнавал Шелленберга. Автомобиль исчезал, и он часами ждал его возвращения. Узнавал его фары. О, как ужасны были сверкающие фонари бесконечной стаи автомобилей, которые ночью выплывали из мрака и летели вдоль Курфюрстендамма. Они ослепляли его так, что он шатался, он пугался их, как призраков. И вот они приближаются, наконец, эти два страшных фонаря, подлетают. Теперь она дома. В ее окнах светло. Ее окна погасли.

Тогда только переводил он дух. Отправлялся в какой-нибудь ночной ресторан, игорный дом или клуб, сидел там бледный, с разочарованной усмешкой на красивых губах, с высокомерным выражением лица. Начал выпивать. Качинский никогда раньше не пил и не выносил алкоголя. Он быстро и тяжело пьянел. Потом бродил по темным улицам, произносил бессмысленные фразы, часто всхлипывая, и шел за первой встречной женщиной. Это повторялось из ночи в ночь. В конце концов он спьяна придумал целую историю, которую постоянно повторял и в которую сам почти верил, когда пьянел. Он рассказывал уличным женщинам, что у него была любовница, прекрасная как богиня, сказочно прекрасная, и что она умерла от гриппа. Это он каждую ночь рассказывал во всех подробностях. Дошел даже до того, что плакал у проституток, когда рассказывал эту историю.

Предел позора. Предел унижения.

Женни он начал яростно ненавидеть. Ей тоже хотел он отомстить. Разрабатывал планы мщения. Не плеснуть ли кислоты в ее прекрасное лицо? Но он сразу пугался и кричал: «Нет! нет!»

Затем произошел перелом, начавшись незаметно. Режиссер, доктор Бринкман, переговорил с ним, как обещал, и занял его в нескольких эпизодических ролях в виде испытания. Затем Качинский перестал получать от него какие-либо вести. «Разумеется, – думал он с горечью, – за мною не стоят миллионы!» Но вдруг пришло письмо от доктора Бринкмана с просьбой явиться к нему как можно скорее.

– Способностей у вас нет, господин Качинский, – с полной откровенностью сказал Бринкман, – да вы и не утверждали, что у вас есть способности. Вы ведь не актер. Но, может быть, вы приобретете опыт. Одно из наших отделений производит теперь съемку фильма, в котором вам поручается главная роль. Играйте только самого себя. Ни о чем другом и помышлять не смейте.

Качинский стал играть. Первые снимки никуда не годились. Но потом дело пошло. Для этого фильма нужен был молодой человек приятной наружности, умеющий хорошо носить костюм и хорошо себя держать. Несколько поддельная элегантность Качинского, его позерство – это было как раз то, чего требовал сценарий.

Фильм имел успех. И, когда режиссеры загримировали Качинского, оказалось, что его узкое лицо с несколько раскосыми миндалевидными глазами и пресыщенным ртом превосходно выходило на снимках. Это был как раз тот тип красивых американизированных молодых людей, который требовался режиссуре. Фирма подписала с ним контракт на год. Успех придал Качинскому уверенности, его тщеславие было польщено, почва немного окрепла у него под ногами. Женни он, конечно, не забыл. Нередко пытался он еще перехватить ее взгляд. Но уже не дрожал, уже не бледнел.

Однажды, проходя мимо «Эдена», он лицом к лицу столкнулся с Женни. Внезапно, как из-под земли, она выросла перед ним. Она остановилась и взглянула на него с испугом и беспомощным выражением глаз.

Да, теперь дрожала она, а он был совершенно спокоен. Он изменился в лице, потом снял шляпу и поздоровался с Женни, словно между ними ничего не произошло.

– Прости меня, Женни, – сказал он, улыбнувшись самым очаровательным образом. – Какой-то дьявол меня обуял, я и теперь совершенно не понимаю, как мог я устроить тебе такую сцену. Но пойми, Женни, я обезумел от ревности, а ты знаешь, как я сам всегда на это смотрел! Ничего не может быть гнуснее ревности. – Улыбка его уже сделалась легкомысленной и веселой. – Нам гораздо лучше быть добрыми товарищами, ты не находишь, Женни?

– Это, конечно, гораздо разумнее, – ответила Женни и взяла протянутую ей руку. – Ты наглупил.

Они пошли по улице рядом, по-приятельски болтая.

Да, теперь они опять стали приятелями. Качинский оказывал ей любезности. Посылал ей цветы и книги. Она замечала, как он старался искупить свою вину, и радовалась этому. По временам он пил у нее чай. Иногда им случалось встречаться в киноателье. Качинский неизменно держался с нею чисто по-товарищески.

Но как-то вечером – они провели этот вечер в кафе вместе с Штобвассером – он вдруг изменил тон. Они шли по темней безлюдной улице. Он вдруг коснулся руки Женни и нежно привлек ее к себе.

– Послушай, Женни, – заговорил он, стараясь скрыть свое волнение, – я хочу покаяться тебе во всем. Я чувствую потребность признаться тебе во всем, что было.

Прикосновение его руки было неприятно Женни. Оно коробило ее, а ведь она когда-то любила его. Только из снисхождения стерпела она это прикосновение. Подняв брови, нервно подергивая губами, выслушала она его исповедь.

Он признался ей во всем: как он подстерегал ее, как напивался до потери сознания, как рассказывал уличным женщинам о своей прекрасной любовнице, скончавшейся от гриппа.

Женни приподняла плечи. Отшатнулась пугливо, как чующее опасность животное. Высвободила свою руку, постаралась даже, чтобы ее одежда не касалась его. И каждое слово, которое он произносил, выталкивал из себя, лепетал, – все больше удаляло ее от него. Каждое слово все больше разлучало их. Ей хотелось бежать, но она знала, что он побежит за нею, и она боялась привлечь внимание немногих прохожих. Слова его были оскорбительны, они причиняли ей боль, они были бесстыдны.

– Видишь, Женни, как я люблю тебя, как безмерно люблю. Я не могу забыть твое тело. Пойми же меня, почувствуй же это!

Нет, она этого не чувствовала. Она понимала это, да, но в ее сердце уже не было отклика, напротив, то товарищеское чувство, какое она еще питала к нему, теперь исчезло. Она мгновенно сделалась холодной, враждебной. Она знала, что он не плохой, а только слабый человек. Но будь он плохим человеком, ей было бы приятнее. Она презирала его.

– Ты забыл о нашем уговоре, – сказала она, чтобы сдержать его.

– Не я о нем забыл, – страстно воскликнул Качинский, – ты забыла, Женни!

И он с дрожью в голосе спросил, не может ли она любить его хоть немного, чтобы его жизнь опять приобрела смысл.

Она отстранилась от него. Покачала головою и ответила тихо, но холодным, твердым тоном:

– Ты знаешь, я люблю другого.

– Ты уверена, что любишь его?

– Более чем уверена!

Качинский в отчаянии, немного театрально, потряс кулаками.

– Значит, нет никакой надежды! – сказал он.

Они тихо продолжали путь и не произнесли больше ни слова.

Недалеко от стеля Женни остановилась и ясным испытующим взглядом посмотрела Качинскому в лицо.

– Я хочу еще кое о чем спросить тебя, – сказала она. – Есть злые люди. Моему отцу написали, чтобы он зa мною наблюдал, что я стала любовницей опасного авантюриста.

Женни ждала ответа.

Лицо у Качинского сделалось совершенно бескровным, даже его постоянно красные губы побледнели, как у мертвеца.

– Я это сделал, – пролепетал он. – Я уже забыл. Как-то ночью напитал я спьяна это письмо. Я не помню, опустил ли его в ящик. О, какая низость! – воскликнул он и закрыл руками лицо. – Я не дерзаю умолять тебя простить мне это.

Женни потупилась. Помолчав немного, она ответила:

– Еще и это я прощу тебе.

Она протянула ему руку.

– Прощай!

Качинский взял er руку, глядя в сторону.

– Еще одна просьба у меня к тебе. – продолжала Женни. – Ты написал Шелленбергу анонимное письмо, предостерегающее его от некоего К. Никто другой не мог написать это. Не делай больше таких вещей, не будь смешным!

В своей комнате Женни долго сидела в потемках. Дрожала всем телом. Не решалась зажечь свет. «Быть может, он стоит внизу и ждет? – думала она. – А тот, другой, мой любимый, не ждет, пока погаснет свет»,